В первый день Рождества мы все обедали у антрепренера в той гостинице, где он остановился, очень приятно провели время и просидели до четырех часов утра. Прежде, чем мы уйдем отсюда, у каждого из нас будет «бенефис». Мне было приятно услыхать это, но все остальные актеры не выказали восторга. Наш «Гость» сказал мне, что ему всегда приходится терпеть от своих бенефисов никак не меньше тридцати шиллингов убытка. Я думаю, что откажусь от своего бенефиса. Тут нужно заплатить все издержки, а получишь только половину выручки. По-моему, вся прелесть бенефиса заключается в том, что актер может выбрать какую угодно пьесу и взять из нее любую роль. Мне бы хотелось попробовать сыграть роль Ромео.
Я уже испытал, что значит слава, и не скажу, чтобы мне она была особенно приятна. Меня узнали на улице и за мной бежала целая толпа ребятишек. Они, по-видимому, только того и ждали, что вот я остановлюсь где-нибудь на углу и начну петь.
В театре мужская уборная находится наверху, на колосниках, и чтобы попасть из нее на сцену, нужно сойти вниз по приставленной к ней лестнице — другого средства сообщения нет. Недавно случилось вот что: эту лестницу отставили, так что наш комик-буфф не мог сойти вниз. Но мы этого не знали, и вот гофмейстер, выйдя на сцену, сказал: «Смотрите, вот идет ваш государь», но, конечно, государь этот не показывался. Гофмейстер повторил опять те же самые слова, публика начала смеяться, и тогда какой-то сердитый голос крикнул сверху: «Молчи, дурак ты эдакий! Где же это лестница?»
А теперь и мне самому пора «замолчать», потому что уже половина седьмого, а в восемь часов нужно выходить на сцену. Я здесь очень хорошо устроился. Напиши поскорее, дружище, и сообщи, что новенького. Видел ли ты милую малютку?..
Ну, тут уже говорится о таких вещах, которые не имеют никакого отношения к театру.
Я думал, что мне удалось устроиться на летний сезон в этой труппе и радовался, что нашел себе такую хорошую квартиру. Но на сцене нельзя ни за что поручиться, почти точно так же, как и на скачках. Неизвестно по какой причине, дело у нас совсем расстроилось, так что нам не пришлось даже переезжать из одного города в другой, и через два месяца после того, как я выехал из Лондона, я уже должен был снова отправиться в путь и ехать на этот раз совершенно в противоположную сторону Англии для того, чтобы поступить в другую труппу.
Но хотя мой первый провинциальный ангажемент продолжался очень короткое время, я все-таки успел хорошо ознакомиться с тем, как играют на провинциальной сцене. Вот выдержка из одного моего письма, написанного после того, как я две недели проиграл на провинциальной сцене, когда в этом театре перестали давать балеты.
…Балетов больше давать не будут. Я не большой до них охотник, но мне жаль только одного: дело вот в чем, — пока их давали, не нужно было учить роли, ходить на репетицию, у нас весь день был свободен, мы могли веселиться, сколько душе угодно, и действительно веселились. Но теперь уже мы не можем кататься на коньках целым обществом, не можем делать больших прогулок, кататься в экипаже или прочесть в один день целый роман! Мы каждый вечер играем, по крайней мере, две новых пьесы, а иногда и три. Многие из здешних актеров уже знают свои роли так твердо, как азбуку, для меня же это все новое, и мне приходится страшно зубрить. Я никогда не могу сказать накануне, что я буду играть на следующий день. Распределение ролей вывешивается каждый вечер на двери, ведущей на сцену, и если у вас нет книги, то вы должны просить у режиссера его тетрадку и выписать из нее вашу роль. Если окажется, что она нужна и еще какому-нибудь актеру и он выпросит ее раньше, то вы получите ее, может быть, только на другой день утром, и вам остается около восьми часов времени, в которое вы должны отлично выучить роль, состоящую из шести или семи «длин» («длиною» называется сорок две строки).
Иногда бывают ссоры из-за распределения ролей. Второй комик-буфф не хочет играть стариков. Это совсем не его амплуа, его пригласили не для того, чтобы играть стариков. Пусть попробуют сначала дать другим актерам какие ни попало роли. Первый Старик хочет знать, почему думают, что он будет играть роль Второго Старика. Его еще никогда и никто так не оскорблял. Он играл с Кином, с Мэкреди, Фельпсом и Мэтьюсом и никому из них и в голову не приходило просить его играть такую роль. Jeune premier видал много курьезов, но он готов поклясться чем угодно, что никогда не видывал, чтобы роль характерного комика давали когда-нибудь «Гостю». Он сам во всяком случае откажется играть данную ему роль, — она годна только для какой-нибудь «полезности». А «Гость» говорит, что это не его вина и что ему решительно все равно. Ему была назначена эта роль и он ее взял. Jeune premier знает, что это не его вина и не осуждает его, он обвиняет режиссера. По мнению jeune premier'a, режиссер — идиот. В этом все с ним согласны и выказывают полнейшее единодушие.
Когда случаются такие истории, то они обыкновенно оканчиваются тем, что ту роль, о которой идет спор — какова бы она ни была — взваливают на меня, как на актера, играющего «ответственные» роли. От меня требуют уж слишком большой ответственности. Когда хотят, чтобы я сыграл какую-нибудь особенно трудную роль, то мне очень нравится, каким образом мне ее предлагают. Говорят, что тут «представляется мне случай показать себя». Если они подразумевают под этим случай пробыть на ногах весь вечер и не присесть ни на минуту, то я с ними согласен. Я вижу тут случай выказать себя единственно в таком смысле. Неужели же они думают, что можно составить себе самостоятельное понятие о характере действующего лица и вдуматься в него, если роль увидишь в первый раз вечером, накануне представления?
Ведь даже нет времени подумать о смысле тех слов, которые повторяешь. Но предполагая, что каким-нибудь образом изучишь характер действующего лица, то все равно это ни к чему не поведет. Актеру не позволят провести свои собственные идеи. По-видимому, для каждой роли существуют определенные правила, с которыми актер обязан сообразоваться. В провинции оригинальность не имеет никакого значения.
Дождался я, наконец, того, что нашего режиссера обругали, осадили, совсем уничтожили. Он здесь, в провинции, уж очень поднял нос и до того доважничался, что его можно было счесть, по меньшей мере, за начальника станции, а теперь он похож на пузырь, из которого выпустили воздух: к нему приехала его жена.
Число женатых актеров в нашей труппе все увеличивается. Теперь у нас три женатых парочки. Жена нашего комика-буфф, «поющая служанка» — очень хорошенькая собою женщина (отчего это у безобразных мужей всегда бывают хорошенькие жены?). Недавно я играл роль ее любовника, и мы должны были поцеловаться два или три раза. Мне это понравилось, в особенности потому, что она не сильно гримируется. Когда в рот набьется пудра или кармин, то это бывает очень неприятно.
В субботу я удостоился первого «вызова», — в этот день театр был совершенно полон. Конечно, я был в высшей степени польщен, но мне было очень страшно выходить на авансцену, когда поднялся занавес. Мне все думалось: «А что если это ошибка и публике нужен совсем не я». Однако, как только я появился на сцене, мне сейчас начали хлопать, и тут я совсем ободрился. Меня вызвали за комическую роль Жака в «Медовом месяце». Я всегда гораздо лучше играю комические роли, нежели какие-либо другие, и мне все говорят, что их-то мне и следует держаться. Но мне самому не хочется играть таких ролей. Мне хотелось бы блистать в высокой трагедии. Я не люблю комедии-буфф. Я желал бы лучше заставить публику плакать, нежели смеяться.
Когда я играю в настоящее время комические роли, то мне приходится считаться с маленьким неудобством: если я слышу, что публика смеется, то мне и самому хочется смеяться. Я думаю, что со временем отделаюсь от этого недостатка, но теперь, если мне удается быть комичным, то это смешит меня совершенно так же, как и публику; я мог бы сохранить серьезный вид, если бы зрители не смеялись, но когда они захохочут, то мне так и хочется присоединиться к ним. Но меня смешит не одна только моя собственная роль. Если на сцене играется что-нибудь смешное, то это меня забавляет, несмотря на то, что тут замешан и я. Я недавно играл роль Фрэнка вместе с нашим комиком-буфф, который был майором де Бутс. Он был замечательно хорошо загримирован и очень смешон, и я почти не мог играть своей роли, потому что смеялся, глядя на него. Конечно, если пьеса дается довольно часто, то она скоро перестает казаться забавной; но в здешнем театре, где каждая пьеса дается только два раза, шутки не могут прискучить.
Между городскими жителями есть один такой человек, который, с самого дня открытия театра, посещает его аккуратно каждый вечер. Балеты давались целый месяц, и он не пропускал ни одного. Я знаю, что они надоели мне до смерти еще задолго до того, как их совсем перестали давать, а потому решительно не понимаю, что бы я стал делать, если бы мне пришлось высиживать в театре с начала до конца представления. Впрочем, многие из наших покровителей посещают театр довольно часто. Городских жителей, которые ходят в театр, немного, но это всё одни и те же лица. Наша публика, видите ли, приходит сюда для того, чтобы позабавиться. На прошлой неделе пришла какая-то толстая женщина, но оставалась недолго. Здесь все такие толстые, что никто не обратил на нее внимания.
Я прожил один день в Лондоне, прежде чем отправился попытать счастья на новом месте и заглянул в тот театр, где играл прежде. В труппе были все новые лица, но рабочие и статисты, по большей части, те же самые, какие были и в мое время. Милый старый Джим был в своем обычном настроении и весело приветствовал меня следующими словами:
— Ба! Это вы! Вы, должно быть, очень любите наш театр. Какой черт принес вас сюда?
Здесь был также и «сумасшедший Мэт». На сцене шла пантомима, и Мэт, надев картонную голову, играл демона. Из того, что он мне сказал, можно было понять, что нынче его очень обижают. Его вызывают аккуратно после каждой сцены, в которой он появляется со своими собратьями, демонами, и комик сшибает их с ног, но дирекция не позволяет ему опять выходить на сцену и раскланиваться.
— Они мне завидуют, — сообщил мне Мэт шепотом, когда мы шли с ним в «Родней» (актер, встретившись с кем-нибудь из знакомых, кто только в состоянии пить, считает своим непременным долгом угостить его), завидуют, — вот от чего все это происходит. Я начинаю входить в славу, и они боятся, чтобы я их не затмил.
Очевидно, бедняга окончательно сошел с ума, но в то время, когда я об этом думал, он повернулся ко мне и сказал:
— Вы считаете меня за сумасшедшего? Скажите мне откровенно.
Когда какой-нибудь маньяк поставит вам напрямик вопрос, считаете ли вы его за сумасшедшего, то вы чувствуете себя очень неловко. Но прежде чем я мог придумать, что сказать ему в ответ, он продолжал:
— Часто говорят, что я — сумасшедший, — я сам слышал, что люди так говорят. Но даже если я и в самом деле сумасшедший, то, ведь, нельзя же говорить этого человеку прямо в лицо; но только я не сумасшедший, совсем не сумасшедший. Ведь вы не думаете, что я сумасшедший.
Я был так «озадачен», как сказала бы миссис Броун, что если бы я не имел присутствия духа проглотить наперед порядочное количество виски с водой, то, право, не знаю, что стал бы и делать. Потом я придумал сказать что-то вроде того, что «может быть, он немножко эксцентричен, но…»
— Ну вот, — закричал он в сильном возбуждении, — эксцентричен, это так, а они называют это сумасшествием. Но им не придется долго называть меня сумасшедшим, — подождите немного, и мое имя загремит. Тогда они уже не будут называть меня сумасшедшим. Сумасшедший! Да они сами-то идиоты, потому что считают сумасшедшим такого человека, который никогда не был сумасшедшим. Ха, ха, дружище, вот я их скоро разудивлю! Я покажу им, дуракам, олухам, идиотам, кто из нас сумасшедший. «Гений стоит близко к безумию». Кто это сказал, а? Вот тот, кто сказал это, был гением, а его называют, может быть, сумасшедшим. Они — дураки, все дураки, уверяю вас. Они не умеют отличить сумасшествие от гения, но придет день, когда я им покажу… этот день придет.
По счастью, в портерной, в которой мы с ним сидели, совсем не было посетителей, а иначе он своими безумными речами обратил бы на себя всеобщее внимание, что могло быть очень неприятным. Он не раз делал попытки заставить меня послушать, как талантливо он исполняет роль Ромео, и я мог удержать его от этого только тем, что обещал прийти к нему в этот день вечером и послушать, как он будет репетировать свою роль.
Когда мы собрались уходить, то я сунул руку в карман и хотел заплатить, но, к моему ужасу, Мэт опередил меня и положил деньги на прилавок. Я никак не мог убедить его взять свои деньги назад. Он даже обиделся этим предложением и напомнил мне, что в последний раз угощение ставил я, — это было около трех месяцев тому назад. Он гордился тем, что получает шесть шиллингов в неделю, точно какой-нибудь богач, получающий шестьдесят тысяч фунтов стерлингов в год, и я был принужден уступить ему. Итак, он заплатил восемь пенсов, и мы с ним расстались, уговорившись наперед, что я приду к нему вечером «на квартиру». «Помещение у меня плоховато, — объяснил он мне, — но я уверен, что вы не обратите внимания на неудобства в такой квартире, где живет холостяк. Это помещение мне подходит… в настоящее время».
Провести ночь, слушая, как сумасшедший читает роль Ромео — перспектива не особенно приятная, но у меня не хватило духу обмануть этого беднягу, даже и в том случае, если бы я не дал ему слова, и поэтому, просидев вечер совершенно спокойно — что было для меня необычной роскошью — и посмотрев на других актеров, старавшихся меня позабавить, я отправился разыскивать Мэта по тому адресу, который он мне дал.
Дом, в котором он жил, стоял на узеньком дворе и находился позади Нового Проезда. Парадная дверь стояла отворенной настежь, несмотря на то, что было уже двенадцать часов ночи и на дворе очень холодно. На приступке лежал, свернувшись, ребенок, а в коридоре спала какая-то женщина. Пробираясь ощупью в темноте, я наткнулся на эту женщину. Казалось, она привыкла к тому, чтобы по ней ходили, потому что она безучастно подняла голову и затем сейчас же заснула опять. Мэт сказал мне, что он живет на самом верху, а поэтому я поднимался вверх до тех пор, пока не кончилась лестница; тут я остановился и посмотрел вокруг себя. Увидя свет в одной из комнат, я заглянул в полуотворенную дверь и увидал странного субъекта, одетого в костюм ярких цветов, с длинными, падающими на плечи, волосами, который сидел на краю сломанной кровати. Сначала я не мог понять, что это значит, но скоро сообразил, что это Мэт, вполне загримированный для роли Ромео, и вошел в комнату.
Несколько часов тому назад он показался мне очень странным, страннее, чем когда-либо, но теперь его суровое, загримированное лицо и его большие глаза, которые показались мне еще более дикими, чем прежде, положительно пугали меня. Он протянул мне свою худую белую руку, но не встал с места.
— Извините, что я не встаю, — сказал он; он говорил медленно и слабым голосом. — Я сам не знаю, что со мной делается. Мне кажется, что я буду не в состоянии репетировать роль. Очень жалею, что пригласил вас к себе понапрасну, но вы непременно должны прийти ко мне в другое время.
Я уложил его в постель в том костюме, в каком он был, и покрыл его лежавшим на постели старым тряпьем. Несколько минут он лежал смирно, но потом поднял глаза кверху, посмотрел на меня и сказал:
— Я не забуду вас Л., когда мои дела поправятся. Вы относились ко мне хорошо, когда я был беден, — я не забуду этого, друг мой. Скоро представится мне благоприятный случай… очень скоро, и тогда…
Он не кончил фразы, но начал бормотать про себя разные отрывки из своей роли и скоро заснул. Я вышел потихоньку из комнаты и пошел отыскивать доктора. Наконец мне удалось поймать одного эскулапа, и я пошел вместе с ним на чердак, занимаемый Мэтом. Мэт все еще спал; сделав все, что только я мог и уговорившись насчет его с доктором, я ушел, потому что на следующий день, рано утром, я должен был отправиться в путь.
Я не надеялся больше увидать Мэта, и действительно после этого я уже никогда не видал его. Те люди, которые долгое время живут на шесть шиллингов в неделю, задумав умирать, умирают скоро, и через два дня после того, как я видел сумасшедшего Мэта, ему представился благоприятный случай, которым он и воспользовался.
На Главной Восточной железной дороге с меня взяли лишнего за корзину, и с тех пор я возненавидел эту спутницу. Бесспорно, весу в ней было больше нормы, но актеры доставляют такой хороший доход железным дорогам, что если их багаж и весит несколько более, чем следует, то обыкновенно на это не обращают внимания. Но Бишопсгэтские злодеи были неумолимы. Напрасно я старался убедить их в том, что корзина «легка, как перышко». Но они поставили-таки на своем, — сунули ее боком на какую-то трясущуюся железную дощечку и клали что-то такое, отчего шест поднимался и опускался; а потом дали мне, неизвестно для чего, лоскуток бумажки, на котором стояло «4 шиллин. 4 пенса»; я объяснил им, что мне этого не нужно, но они всучили мне этот лоскуток, как будто бы я нарочно просил их об этом.
Местом моего назначения был маленький торговый городок в одном из восточных графств, куда я приехал около полудня. Из всех городов, в которых мне приходилось когда-либо бывать, этот город можно было бы назвать мертвым городом по преимуществу, несмотря на то, что тут жили люди. Таковы все города в восточных графствах, — они более или менее и мертвые, и в то же время живые, и скорее первое, чем последнее, но тот город, в который я приехал, был олицетворением скуки.
У вокзала не было ни души. На вокзальном дворе стоял один только кэб, в который была впряжена хромоногая лошадь; эта последняя, со своею опущенной головою и согнутыми ногами, изображала собою картину покорившегося судьбе несчастья; но возница куда-то исчез, — может быть, его смыл дождь, который лил как из ведра, не переставая.
Оставив свои вещи на вокзале, я пошел прямо в театр. Дорогой я заметил две или три зеленых афиши, озаглавленных: «Королевский театр»; в них говорилось, что известный всему миру трагик из Дрюри-Лэна будет сегодня вечером великолепно исполнять свои роли в «Ричарде III-м» и «Идиоте-свидетеле». Жителей города, ради их собственной пользы, просили «приходить пораньше». Когда я пришел в театр, то вся труппа была уже в сборе на сцене, и актеры имели такой же мрачный вид, как и сам город. У всех них был насморк, не исключая и антрепренера, «известного всему миру трагика из Дрюри-Лэна», который, кроме этого, страдал еще и невралгией в лице (tic douloureux).
После того как были прорепетированы на скорую руку трагедия, мелодрама и шутка, которые давались в этот день вечером (до моего приезда все мои роли пересылались мне по почте), я отправился разыскивать себе квартиру, так как пришел к убеждению, что мне одному будет веселее, нежели в обществе какого-нибудь актера из этой труппы.
Когда переезжаешь из одного города в другой, то нельзя сказать, чтобы отыскивание квартиры было особенно приятным делом. Это значит, что человек должен проходить час или два взад и вперед по глухим улицам, поглядывать искоса на окна, стучаться в двери и ждать на подъездах. Все это время вам представляется, что за вами следят все жители улицы, что они считают вас или за обманщика с просительными письмами, или за сборщика водяного налога, а потому относятся к вам с презрением. Вы только тогда и найдете подходящее помещение, когда перебываете во всех тех, которые вам не подходят. Если бы только можно было начать с конца и идти в обратном порядке, то поиски прекратились бы сразу. Но почему-то всегда случается, что вам это не удается и вы бываете принуждены идти обычным путем. Во-первых, есть такие комнаты, за которые запрашивают вдвое против того, сколько вы можете дать, и тут вы говорите, что зайдете опять и что вам нужно наперед повидаться с одним приятелем. Потом есть такие комнаты, которые только что сдали, или сейчас сдадут другому, или же сейчас не сдают. Есть такие комнаты, в которых вы должны спать в одной постели с другим джентльменом, а этот другой джентльмен оказывается или бильярдным маркером из отеля напротив, или же каким-нибудь получающим поденную плату фотографом.
Есть такие хозяева, которые не пустят вас к себе потому, что вы не женаты и с вами нет жены, или же потому, что вы — актер; хозяева, которые требуют, чтобы вас целый день не было дома, или такие, которые требуют, чтобы вы возвращались домой в десять часов вечера. А затем бывает и так, что вам отворит дверь какая-нибудь одетая неряшливо женщина, а за ней бежит целая куча грязных ребятишек, которые держатся за ее юбку и смотрят на вас с немым ужасом, очевидно думая, что вот и на самом деле пришел тот «большой страшный человек», которым их так часто пугают; или выйдет какой-нибудь дурак — муж, который почешет в голове и скажет, что вам лучше зайти в другой раз, когда будет дома «хозяйка»; или же — что раздражает всего больше — хозяйка, когда вы уйдете, остановится в дверях и будет смотреть вам вслед, так что у вас пройдет охота смотреть квартиры в других домах на этой улице.
Я был готов ко всему этому, когда отправился отыскивать квартиру, но мне не было суждено испытать это мучение. В настоящем случае я был избавлен от затруднения выбрать себе квартиру по той простой причине, что совсем не было таких комнат, которые отдавались бы внаймы. По-видимому, жителям этого прелестного места никогда и в голову не приходила мысль о том, что кто-нибудь пожелает нанять здесь квартиру, чему я нисколько не удивляюсь. Были две гостиницы на Гай-стрит, но провинциальные актеры не имеют достаточных средств для того, чтобы жить в гостинице, хотя бы и недорогой, а «меблированных комнат» или же «комнат с кроватью для одиноких джентльменов» и совсем не было. Я исходил все улицы в городе, но нигде не нашел ни одного билетика, а затем прибегнул к последнему средству — пошел в булочную для того, чтобы справиться.
Я, право, не знаю, отчего булочники должны лучше других торговцев знать семейные дела своих соседей, но почему-то я всегда думал, по крайней мере, думал до тех пор, пока мое мнение не было сразу опровергнуто. Я спросил у двух булочников, но оба они только покачали головой и сказали, что не знают никого из обывателей, кто бы сдавал внаймы комнаты. Я был в отчаянии, но на Гай-стрит, осматривая дома, я увидал, что в дверях магазина модистки стоит какая-то особа с очень приятным личиком и смотрит на меня с улыбкою.
Это внушило мне некоторую надежду, я также улыбнулся и спросил у обладательницы приятного личика, не может ли она порекомендовать мне какую-нибудь квартиру. Обладательница приятного личика была, по-видимому, удивлена этим вопросом.
— Разве monsieur намерен поселиться в городе?
На это monsieur ответил, что он — актер. Madame была приведена в восторг и улыбнулась еще приятнее, чем прежде. Madame так любила театр. Но она так давно не была ни в одном театре, о, так давно… не была с тех пор, как она выехала из Риджент-стрит, — Риджент-стрит в нашем Лондоне. А знает ли monsieur Лондон? Тогда она бывала во многих театрах, которых там и не сочтешь. И в Париже тоже. Ах, Париж! Ах, парижские театры! Ах! Но здесь, куда же пойдешь? Этот город такой сонный, такой глупый. Мы, англичане, такой скучный народ. Ее мужу было все равно. Он тут родился. Он любил скуку, — он называл ее однообразием. Но madame любила веселье. А этот город был такой невеселый.
При этом madame сложила свои ручки — а у нее были прехорошенькие маленькие ручки, — и имела такой несчастный вид, что monsieur почувствовал сильное желание взять ее в свои объятия и утешить. Но он одумался и сдержал свой великодушный порыв. Затем madame объявила о своем намерении отправиться в театр в тот же вечер и пожелала узнать, какие идут пьесы.