Я встретил его на следующий день, и он с радостью объявил мне, что устроил дело. Он достал для меня ангажемент у одного своего знакомого антрепренера и обещал познакомить с ним на следующий день, когда приготовит и составит контракт. Поэтому он попросил меня быть у него в конторе ровно в одиннадцать часов и принести с собой деньги. Таков был приказ этого господина.
Услышав это, я не пошел, а в полном смысле слова полетел домой. Широко распахнув двери, я вихрем взлетел на лестницу, но я был слишком взволнован, чтобы спокойно сидеть дома. И пошел обедать в первоклассный ресторан, после чего мои карманные деньги значительно уменьшились.
«Не беда, — думал я, — стоит ли горевать о каких-то шиллингах, когда я скоро буду получать сотни фунтов».
Затем я отправился в театр, но мысли мои были направлены совсем в другую сторону, так что, если бы меня спросили, в каком я был театре и что шло на сцене, я не мог бы сказать этого. Все время я критиковал актеров и думал только о том, насколько лучше каждого из них буду играть сам, Я мечтал о том, как меня будут любить и уважать все актеры и актрисы, когда я поступлю на сцену, как буду ухаживать и пользоваться успехом у примы труппы и как все актеры будут с ума сходить от злости и ревности. Потом я вернулся домой, но всю ночь пролежал с открытыми глазами.
Чтобы поспеть к назначенному сроку, то есть к одиннадцати часам, я встал на следующее утро в семь часов и быстро позавтракал. Каждую минуту я смотрел на часы (хотел бы я знать, где они, эти часы, теперь!) и, наконец, не утерпев, вышел на улицу. На Стрэнде я был уже около десяти часов и стал шагать взад и вперед на небольшом его расстоянии, боясь слишком далеко уйти от конторы. По дороге я купил пару новых перчаток, как сейчас помню, они были цвета лососины; одна из них сейчас же лопнула, как только я стал натягивать ее на руку; поэтому я надел одну только целую, а другую нес в руках. Без двадцати минут одиннадцать я свернул в переулок, где была контора, и стал шагать подле конторы с неприятным ощущением, что все живущее следит за мною, смотрит из-за каждой занавески и шторы и удивляется, чего я здесь шатаюсь. Время тянулось невыносимо долго: казалось, что одиннадцати часов никогда не будет. Но башенные часы наконец стали бить одиннадцать, и я вошел в ворота, нарочно делая вид, как будто только что пришел и очень тороплюсь.
Подойдя к конторе, я увидел, что двери заперты и никого нет. Сердце мое так и упало. Неужели опять обман? Неужели опять придется переживать жестокое разочарование? Уж не убили ли антрепренера? Не сгорел ли его театр? Почему они не пришли сюда? Должно быть, случилось что-нибудь очень важное, потому что, в противном случае, они не стали бы опаздывать при таком серьезном деле. С добрых полчаса я простоял у конторы в самом тревожном состоянии томительного ожидания; наконец, они пришли и высказали предположение, что, должно быть, не заставили меня ожидать их слишком долго, на что я ответил:
— О, нисколько! — и пробормотал, что только-только пришел.
Как только мы вошли в маленькую контору, я был представлен антрепренеру, который оказался известным актером; я неоднократно видел его на подмостках, но теперь никак не мог признать в нем того самого талантливого актера; он скорее был похож на его сына, с этим я бы еще мог согласиться. Он оказался гораздо меньше ростом и несравненно моложе, чем я представлял себе его. Замечательно, как чисто выбритое лицо молодит человека. Трудно поверить, чтобы мальчики, которых я видел на репетиции, могли играть роли пожилых семейных людей.
Во всяком случае, мой будущий директор не оправдал моих ожиданий. Одежда его совсем не соответствовала тому положению, которое он занимал, и вся фигура его, откровенно говоря, имела очень жалкий вид. Чтобы успокоить себя и объяснить себе причину, почему директор театра, антрепренер носит такой бедный, рваный костюм, я старался вспомнить все истории о странных выходках миллионеров, которые любят ходить в рубищах; я вспомнил также, как встретил однажды мать одной первоклассной артистки и большой знаменитости и был поражен ее убогим одеяньем.
Контракт оказался совсем готовым, и мы с директором подписались под ним. Затем я передал протежирующему меня толстому господину десятифунтовый банковый билет и, в свою очередь, получил от него расписку в получении денег. Все было сделано вполне формально, так что ни к чему нельзя было придраться. Контракт был составлен по всем правилам, притом очень полно и аккуратно. На основании этого контракта первый месяц я должен был служить без жалованья, а потом мне будет назначено жалованье «соответственно обнаруженным способностям и таланту». Иначе, по-моему, и нельзя было составить условия.
Затем директор предупредил меня очень любезно, чтобы я не рассчитывал на очень уж большое жалованье, максимум тридцать шиллингов в неделю, по крайней мере первые три месяца, и вообще, что все будет зависеть от меня лично и от моих способностей. В этом отношении я был немножко не согласен с ним, но не возражал, решив, что гораздо лучше, если он сам убедится. Поэтому я сказал ему, что ничего не желаю больше, как того, чтобы со мной хорошо обращались и были справедливы. Такой ответ, очевидно, ему очень понравился. Он объявил мне, что летний сезон начинается через три недели, поэтому через неделю надо уже начинать репетиции. Таким образом, еще одну неделю я был ничто; а затем уже сделался артистом!!![1]
Приглашение явиться на первую репетицию я получил почти за неделю до открытия театра. На повестке было обозначено, что в одиннадцать часов утра вся труппа актеров в полном составе должна явиться в театр; за несколько минут до означенного часа я уже стоял на дежурстве около театральных дверей.
Нельзя сказать, что здание театра помещалось на завидном месте; оно находилось где-то на отдаленной улице, с грязной парикмахерской с одной стороны и мелочной лавчонкой с другой. Весеннее солнце освещало эту картину и делало ее еще более печальной и непривлекательной; чтобы хоть немножко успокоить свои взволнованные нервы, мне пришлось вспомнить сказочные описания дворцов и чертогов королей и царевичей. Чем скромнее и проще ворота и двери, через которые проходит в свои чертоги принц, тем пышнее и поразительнее роскошь, господствующая внутри их. Так рассказывается в сказках, и в данном случае я готов был поверить им. Но разочарование наступило сейчас же после того, как я переступил порог театра.
Рассуждать было некогда, одиннадцать часов уже пробило минуты две тому назад, и я был в полной уверенности, что вся труппа уже в сборе и ждет меня. Поэтому я нервно нажал ручку двери и…
Тут я должен сделать маленькое отступление. Прежде чем открыть двери и осветить маленький мир, находящийся за ними, позвольте мне сказать несколько предварительных слов.
Театральный мир очень велик.
Бесконечно большое пространство лежит между каким-нибудь первоклассным лондонским театром и любой странствующей труппой актеров. Столь же велико и различие между ними. Мое знакомство с театральным миром ограничилось двумя или тремя театриками последнего типа и не распространилось на первоклассные театры.
Моя недолгая артистическая карьера протекла среди маленьких лондонских театров и в обществе второклассных и третьеклассных странствующих трупп; поэтому я буду писать, имея в виду эти и только эти театры. Но свои наблюдения я буду передавать вполне искренне и откровенно, не преувеличивая, но и не умаляя их достоинств и недостатков. Быть может, я найду необходимым сделать в своих комментариях несколько более или менее различных и основательных замечаний: указать актерам и актрис сам, что и как они должны делать, объяснить директорам театров, как они должны исполнять свои обязанности, и вообще дать несколько хороших советов. Поэтому-то, прежде чем приступить к делу, я и нахожу нужным предупредить, что мои замечания будут относиться к знакомой мне части театрального мира. Что же касается таких лондонских театров, как, например, Лицеум или Сент-Джеймский театр, то управление ими ведется совершенно правильно, и именно так, как управлял бы я сам, если бы меня назначили директором. Я не нахожу и даже не могу находить в этих театрах никаких недостатков, потому что, во всяком случае, не стал бы писать о том, чего не понимаю. Положим, это довольно эксцентричное решение для писателя, но что же делать, если я люблю быть оригинальным. Теперь, после такого предисловия, откроем дверь и войдем внутрь театра.
За стеклянной перегородкой сидел маленький сгорбленный старикашка и поджаривал на медленном огне копченую селедку. В это утро я был в особенно радужном настроении духа и чувствовал расположение и симпатию ко всему живущему на свете, даже к этому старому хрычу.
— Доброго утра. Какая прекрасная погода, не правда ли?
— Закрывайте двери, а не то убирайтесь прочь, — гневно прошамкал он своим беззубым ртом.
Я был так огорошен подобным приемом, что машинально закрыл двери и стоял, не двигаясь с места, в ожидании, пока он не кончит жарить свою селедку. Когда же селедка была готова, я попробовал еще раз подступиться к нему. Я сказал ему свою фамилию, конечно, не настоящую, а ту, которую принял для сцены. Ведь все актеры играют под чужими фамилиями, хотя зачем они это делают, не понимаю, да и сами они, вероятно, не знают. Случайно вышло так, что один из моих товарищей по сцене играл под моей настоящей фамилией, а я под его фамилией. И оба мы были счастливы и довольны собою до тех пор, пока не встретились и не познакомились друг с другом; но с этих пор мы разом почему-то переменили свои взгляды на жизнь, перестали видеть все в розовом цвете и стали замечать все неприглядные стороны и всю пустоту жизни.
Но моя фамилия не произвела никакого впечатления на этого театрального цербера. Тогда я выпустил свой последний заряд и объявил, что я артист. Это заставило его вскочить со своего места, словно электрический ток пробежал по всему его телу; он был до того взволнован, что наконец решился отвести свой взор от селедки и вперил его в меня. Насмотревшись вдоволь, он прошамкал:
— В конце двора.
И, сказав это, он повернулся ко мне спиной, должно быть, для того, чтобы опять приняться за завтрак; такого страшного и злого выражения лица я никогда до тех пор не встречал.
Из такого лаконичного ответа я заключил, что где-нибудь поблизости находится двор, который надо сперва найти, а потом пройти в самый конец его. Я отправился на поиски и наконец нашел его благодаря счастливой случайности. Дело в том, что где-то в коридоре я наступил на кошку, чуть было не упал и головой толкнул дверь, которая сама собою открылась и обнаружила выход во двор. Не успел я сделать по двору несколько шагов, как со всех сторон был окружен дюжиной разновидностей кошачьей породы. Очевидно, они были сильно голодны и потому встретили меня с энтузиазмом, приняв за кошатника, на которого тем не менее я нисколько не был похож. В театрах держат кошек для того, чтобы меньше было крыс, но сами кошки так быстро размножаются, что приносят гораздо больше вреда, чем крысы; приходится держать особого человека, который бы охлаждал их пыл. Эти кошки обыкновенно очень интересуются драмой и выбирают самое трогательное и душераздирающее место в пьесе для того, чтобы выйти на середину сцены и совершить свой вечерний туалет. Пройдя, как было указано, весь двор и через какой-то длинный, темный коридор, я очутился в громадном мрачном подвале, где гулко прозвучало эхо моих шагов и мелькали какие-то странные, бесформенные тени. Так, по крайней мере, мне показалось.
Теперь я не помню, какое у меня составилось представление о «закулисной обстановке», прежде чем я побывал в театре. Обстановка, представившаяся моим глазам, так поразила и обескуражила меня, что все прежние представления сразу бесследно изгладились из моей головы. Составил же я себе эти представления, во-первых, на основании занимательных этюдов Довера Вильсона, где прелестные создания (в своих национальных костюмах) грациозно стоят, прислонившись спиной к декорации, изображающей ландшафт, и заложив одна за другую свои прелестные ножки; затем со слов моих приятелей, которые уверяли, что были за кулисами, и, наконец, на основании собственного, довольно-таки живого воображения. Как бы то ни было, печальная действительность сразу разрушила все мои ожидания. Я никогда не предполагал, что пустой театр при дневном освещении или, вернее, при дневной темноте может представлять такую печальную картину. Нет, даже после ужина, хорошего бифштекса и бутылки портера.
В первый момент я ничего не мог различить; затем понемногу глаза привыкли к темноте, и я разглядел окружающие меня предметы. Декорации (можете себе представить, какие можно ожидать декорации от театра, где первый ряд кресел стоит три шиллинга, а места в райке четыре пенса) были покрыты грязным-прегрязным полотном. Пюпитры и стулья лежали в оркестре, сваленные в одну кучу. Контрабас в зеленом чехле валялся в углу; словом, все это производило впечатление, как будто ночью они давали представление за собственный счет, после чего напились допьяна. Еще больше подтверждалось такое мнение при взгляде на раек, который был виден со сцены, хотя находился где-то далеко от нее, чуть ли не за целую милю; весь барьер его был уставлен массой пустых бутылок, грязными оловянными кружками и стаканами. Повсюду были куски изорванной, заштопанной декорации, представлявшей ни больше ни меньше, как какую-то непонятную мазню; часть ее стояла на больших деревянных подпорках, усеянных мухами; другая часть была прислонена к стенам или валялась под ногами, а то и висела над головой. Посередине сцены стоял очень шаткий столик, на нем пустая бутылка из-под пива с воткнутым в нее свечным огарком. Одинокий луч солнца, пробравшийся через щель, немного осветил это мрачное царство и обнаружил на всех предметах огромный слой пыли. Какая-то женщина, очевидно сильно простуженная, что можно было заключить по ее тяжелому кашлю, мела партер, а какое-то незримое существо, как я догадался, какой-нибудь мальчишка, спрятавшийся в артистической уборной, оглашал воздух пронзительным свистом. Уличный гул доносился очень глухо, но стук, произведенный хлопнувшей дверью или упавшим стулом внутри театра, производил такой шум и треск, что даже пауки в страшном испуге разбегались во все стороны.
Целых полчаса я провел в одиночестве на сцене. Все артисты непременно должны опаздывать — таков уж театральный этикет. Степень важности и уважения, которую надо оказывать тому или другому актеру, легко определить по времени, на которое он опаздывает на репетиции.
Актер, опаздывающий на двадцать минут (конечно, я не говорю об актрисах; известное дело, женщины всегда опаздывают, по крайней мере, на час) имеет не очень большое значение в труппе, но все-таки может быть полезен. Театральные же светила заставляют себя ждать целые полтора часа, а то и больше.
Но я не потерял даром времени и очень мило провел его, занимаясь осмотром театра и залезая всюду, куда только можно было залезть. По шаткой деревянной лестнице я взобрался в раек и оттуда посмотрел на сцену вниз с высоты пятидесяти футов. Тут я карабкался и бродил между лестницами, небольшими платформами, канатами, блоками, газовыми рожками, пивными кружками, то и дело натыкаясь в темноте на какой-нибудь предмет и поднимая целый столб пыли. Затем, по другой лестнице, ведущей еще куда-то наверх, и по очень узкой доске я перебрался на другую сторону сцены над целым лесом висящих декораций.
Вернувшись назад, я пробрался в отделение художника, где пишутся декорации. Это было не что иное, как длинный, узкий чердак на высоте сорока футов над сценой. С одной стороны его помещалось большущее полотно или, вернее, простыня, закрывающая всю боковую стену снизу доверху. Эта простыня — полотно, на котором художник уже начал писать декорацию, — была подвешена на блоках у самой крыши театра и могла спускаться или подниматься на какую угодно высоту, по желанию.
Не могу не объяснить вам устройство этой комнаты нагляднее. Возьмите самый большой и лучший женин сундук (улучите момент, когда ее не будет дома), оторвите совершенно верхнюю крышку и приставьте его к опущенной шторе, висящей на окне, так чтобы эта штора заменила верхнюю, оторванную крышку. Вот и все. Сундук будет изображать мастерскую художника, а штора — полотно.
Здесь была масса света и красок (последняя в ведрах). Длинный, большой стол, занимающий почти всю мастерскую, был завален кистями, кисточками и щетками. На полу валялась огромная палитра, простая мраморная доска величиною в шесть футов, и на ней кисть, обмокнутая в краску небесного цвета. Величина и форма кисти очень напоминала собою простой веник. Осмотрев все эти вещи, я покинул студию и спустился вниз. Немного ниже помещалась гардеробная. Здесь я ничего интересного не нашел. Теперь костюмы обыкновенно берутся напрокат у костюмеров, которые в огромном количестве ютятся около театров «Ковент-Гарден» и «Друри-Лейн». У них можно найти все что угодно.
Несколько лет тому назад театры еще шили собственные костюмы. Теперь этот обычай сохранился в некоторых старомодных провинциальных театрах, составляющих исключение из общего правила. Здесь же, в этой гардеробной, я нашел несколько пар широких панталон, штук шесть медных заржавленных шлемов, целую кучу сваленных в углу бутафорских сапог частью на правую, частью на левую ногу — каждому желающему их надеть предоставлялась полная свобода выбора, несколько штук жилетов красного и синего цвета с желтоватыми крапинками, вообще, всякого рода вещи, которые, якобы необходимы йоркширским жителям, являющимся в Лондон и желающим остаться незамеченными, как, например: длинный черный плащ; тут же был целый подбор костюмов, украшенных блестящей мишурой и другими блестками. Все эти вещи в данное время имели очень жалкий вид и представляли жалкие остатки прежнего величия.
Между сценой и двором помещалась большая комната, в которой я нашел столь разнообразную коллекцию всяких вещей и предметов, что принял ее за лавку, доходами которой субсидируется и поддерживается театр. Как бы то ни было, но здесь можно было найти только театральные принадлежности; вещи были исключительно бутафорские или, во всяком случае, необходимые для благолепия драм. Постараюсь перечислить все эти вещи, насколько я успел их запомнить. Здесь было изрядное количество жестяных кубков, выкрашенных внутри почти до краев черной краской, чтобы они со сцены казались наполненными какой-нибудь живительной влагой. Это те кружки, которые составляют необходимую принадлежность всех попоек, устраиваемых счастливыми крестьянами, или комической оргии какого-нибудь короля или принца. Как в тех, так и в других случаях для всех времен и столетий употребляются всегда одни и те же кружки. Благодаря этой доброй черте характера природы (театральной) и склонности ее к однообразию кажется, что всё и все на свете родственны друг другу. Например, те же кружки употребляют одинаково как эскимосы, так и готтентоты. Римский воин, казалось, никогда не знал других кружек для вина; без тех же кружек Французская революция лишилась бы своей главной характеристической черты. Кроме этих простых кружек были еще золотые и серебряные кубки, употребляемые только на парадных банкетах или для самоубийства людьми высшего сословия. Здесь же валялись пустые бутылки, стаканы, кувшины и графины. Приятно было отвлечь свой взор от этих необходимых атрибутов пьяных оргий и распущенности нравов и полюбоваться изящным сервизом на покрытом белой скатертью подносе, при одном взгляде на который живо представлялись все прелести семейной жизни. Здесь была полная домашняя обстановка — пара столов, кровать, шкаф для платья, софа, стулья, кажется, полдюжины, с высокими спинками, какие можно встретить в богатых старинных домах. Но дело в том, что эти стулья только издали казались такими, на самом же деле представляли самую грубую фальсификацию, потому что их спинки были сделаны из тяжелых досок, приклеенных и прибитых к обыкновенным легким, венским стульям. В результате же получалось, что они ежеминутно, вследствие своей крайней неустойчивости, падали при каждом прикосновении к ним, так что когда они появлялись на сцене, то главная обязанность актеров состояла в том, чтобы их постоянно поднимать и всячески стараться заставить стоять на месте.
Помню, как в день открытия театра один из наших актеров до того разошелся, что в забывчивости сел на один из этих стульев. Он только что сказал что-то очень смешное и с важностью опустился на стул, заложив одну ногу на другую, и облокотился на спинку в самой небрежной позе. Но не прошло и одной минуты, как он полетел навзничь, любезно предоставив публике в течение пяти минут любоваться его болтающимися в воздухе ногами.
Остальная театральная обстановка состояла из трона, обклеенного золотой и серебряной бумагой и разноцветным коленкором, из грозно топившегося камина, огонь которого должны были изображать накрашенные на коленкоре желтовато-красные языки, из зеркала или, вернее, серебряной бумаги, наклеенной на картон, вставленный в рамку, из связки тюремных ключей, боевых рукавиц, железных доспехов, винтовки, половой щетки, штыка, пик и ломов для выведенного из терпения, разъяренного простого народа, из глиняных трубок, деревянных мечей, театральных палашей (описывать их не стоит, так как они всем хорошо известны), из особенных, употребляемых только на сцене и нигде ни одним народом боевых секир, из подсвечников, одного или двух фунтов коротких свеч, из царской короны, усеянной бриллиантами и рубинами, каждый величиною с утиное яйцо, из колыбели — пустой и очень нарядной на вид, из ковров, чайников, гроба, котлов и горшков, из носилок, колясочки, из пучка моркови, из ручной тележки зеленщика, из знамени, из копий, свиного окорока и большой куклы, — одним словом, здесь можно было найти все, что необходимо для устройства пышного дворца или чердака, скотного двора или бранного поля.
Затем я отправился дальше и подошел к люку в полу сцены, спустился туда и исследовал страну, откуда появляются прелестные феи и куда проваливаются ужасные демоны. Здесь было совершенно темно и ничего нельзя было разглядеть. В этой заманчивой в воображении стране пахло затхлостью и сыростью, а кроме того, на каждом шагу попадались какие-то снаряды с замечательно острыми углами. Проблуждав здесь ощупью порядочно долго, я ужасно обрадовался, когда наконец нашел выход и решил все дальнейшие исследования делать не иначе, как со свечой.
Выбравшись из этого подземелья, я увидел, что актеры уже начали собираться. На сцене взад и вперед шагал какой-то угрюмый и очень толстый господин; я поклонился ему. Это был режиссер, и потому не удивительно, что он так раздраженно, если не свирепо, ходил по сцене. Не понимаю, отчего все режиссеры такой сердитый и раздражительный народ.
Затем на сцену мелкой рысцой выбежал на вид очень важный маленький человечек, который, как я потом узнал, был лучший комик в нашей труппе, игравший во всех фарсах первые комические роли. Но с первого взгляда, по его деревянному выражению лица, никак нельзя было признать в нем такого таланта. Наоборот, он скорее был похож на человека, у которого начисто отсутствует юмор, или же на оперного либреттиста.
Вслед за ними вошел «резонер», разговаривающий грубым голосом с добродушным на вид молодым человеком, игравшим роли молодых, которых не мог сыграть наш режиссер. После них, спустя некоторый промежуток времени, вошла болезненная маленькая дама, которая всегда ходила с палочкой и жаловалась на ревматизм; выйдя на сцену, она обыкновенно сейчас же садилась на какую-нибудь покрытую мхом скамеечку, с которой ничто ее не могло заставить встать до тех самых пор, пока не приходилось идти домой. Она исполняла роли «старух» и «старых дев». В свое время она играла все роли без исключения и готова была бы играть их и теперь, если бы только ей предложили или позволили их играть. Например, она играла роли Джульетты и няньки Джульетты и, надо отдать ей справедливость, исполняла их одинаково хорошо. Перегримировывалась она замечательно быстро и притом так искусно, что вы, сидя в партере, не дали бы ей на вид больше двадцати лет от роду.
Потом появился джентльмен в изящном пальто, лакированных ботинках, белых штиблетах и лайковых перчатках лавандового цвета. Он размахивал тросточкой с серебряным набалдашником, в левом глазу его был монокль, во рту сигара (конечно, он вынул ее изо рта, как только вышел на сцену), а в петлицу его пальто была вставлена маленькая бутоньерка. Впоследствии я узнал, что он получает тридцать шиллингов в неделю. Вслед за ним сейчас же вошли две дамы (они не имели на него никаких видов; их одновременный приход совпал совершенно случайно). Одна из них была худа, как щепка, и бледна; сквозь ее нарумяненные щеки отчетливо просвечивала морщинистая дряблая кожа, и, в общем, она скорее была похожа на многосемейную, состарившуюся от забот и тяжелой работы даму, чем на актрису. Ее спутница была очень полная, прекрасная сорокалетняя дама с явными признаками фальсификации как лица, так и бюста. Описывать ее костюм я не берусь, потому что никогда не могу запомнить, как были одеты дамы. Знаю только одно, что она произвела на меня впечатление, как будто у нее весь бюст был подложен; спереди — страшных размеров грудь, сзади наверчена масса бантов, кружев и лент, на голове целая пирамида, затем шлейф, и все это таких больших размеров, что она казалась в четыре раза больше своей натуральной величины. Увидев ее, все, даже такое независимое лицо, как режиссер, пришли в такой неописуемый восторг и встретили ее с такой неудержимой, по крайней мере на вид, радостью, что я был в полной уверенности, что эта женщина — олицетворение всех человеческих добродетелей. Однако несколько колких замечаний, отпущенных на ее счет, поставили меня в тупик, пока я не узнал, что это жена директора нашей труппы. Она считалась премьершей нашего театра и играла все эффектные роли, в которых действительно была эффектна. Больше всего она любила играть молодых героинь или невинных девушек, которые умирают во цвете лет и попадают в рай.
Затем труппа состояла еще из двух стариков, одного толстяка средних лет и двух недурненьких молодых девушек, очевидно, обладающих неиссякаемым количеством юмора, потому что они все время держались друг около дружки, хохоча и хихикая в платок. Последним, как и следует быть, пришел антрепренер, который показался мне менее интересным субъектом по сравнению с предыдущими. На меня решительно никто не обратил внимания, несмотря на то что я все время старался как можно чаще попадаться всем на глаза; положение мое не скажу чтобы было очень завидное, я чувствовал себя так же неловко, как вновь поступивший в школу ученик.
Когда все собрались, на середину сцены был вынесен стол, вслед за тем прозвучал звонок. В тот же момент откуда-то появился маленький мальчик и стал раздавать «роли». В руках у него находилось несколько рукописных тетрадей, по которым, должно быть, уже очень много раз играли, потому что все они, кроме одной свеженькой, были грязны и истрепаны. Когда очередь дошла до этой новенькой тетрадки, мальчик, очевидно, стал в тупик, не зная, кому она принадлежит. Но скоро он разрешил свое недоразумение и, стоя в середине сцены, громко прочел написанное на ней имя, и, так как имя это оказалось мое, то я вышел вперед и взял ее из рук мальчика. С этой минуты я сразу стал известен всем присутствующим и потому почувствовал себя гораздо удобнее и лучше.
Я поспешно развернул тетрадку, сгорая нетерпением узнать, какую мне дали роль; кроме того, я хотел сейчас же приступить к ее изучению. Времени оставалось немного, всего только одна неделя, а за это время мне надо было хорошенько вникнуть в характер своей роли, изучить жестьц движения да, наконец, и выучить самую роль. Медлить было некогда. Вот дословно, что я прочел в тетрадке:
Джо Дженкс
Действие I, явл. 1-е.
…возвращается домой.