Второй подобный случай был в одном из провинциальных театров, где существовала всего-навсего одна только уборная, которая, конечно, отведена была для дам. Мы же, мужчины, одевались на сцене. Можете себе представить, какой произошел крик и смятение, когда подняли занавес раньше времени. Одним словом, получилась картина, какую можно ежедневно наблюдать на берегу морских купаний после восьми часов утра. Публика была в восторге, и ни одна пьеса не пользовалась с тех пор таким успехом, как этот неожиданный случай. Я сильно подозреваю, что подобную штуку сыграл с нами один бессовестный актер из нашей труппы, имени которого я не называю только из уважения к его родственникам, которые, быть может, очень порядочные люди.
У первого антрепренера я прожил в Лондоне весь летний сезон, который продолжался целых девять месяцев; тем не менее, по моему мнению, это был счастливейший период всей моей артистической карьеры. Вся труппа состояла из очень милых и сердечных людей. Все они встречали друг друга с распростертыми объятьями и угощали как могли. Между актерами не было никакого кастового различия; по крайней мере, не было той непреодолимой преграды, которая лежит между человеком, продающим каменный уголь тоннами, и человеком, продающим тот же материал сотнями фунтов. «Артистический мир» — та же республика. Первенство и польза идут здесь рука об руку; какое-нибудь театральное светило и простая субретка пьют из одной и той же кружки. Все мы жили вместе в полном согласии, словно братья и сестры (может быть, даже еще больше), и замечательно мило проводили время по вечерам в пустых уборных. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь скучали; сколько было шуток, острот, веселых рассказов и анекдотов. Ах, как они умели их хорошо рассказывать! Как много мы ухаживали и смеялись в то время!
Какие нам приносили из кухмистерской вкусные ужины, в середине которых приходилось выбегать на сцену с полным ртом, чтобы спасать несчастную женщину, с которой вечно случались какие-нибудь несчастья, или убивать дядю; как широко должны были мы открывать свои рты, чтобы не испортить гримировки! Как приятно было выпить кружку дешевого пива после столкновения с полицией или борьбы с господином, который похищает девушку! Как приятно было покурить втихомолку и прятать папиросу в сапог при звуке приближающихся шагов, так как курить в театре строго воспрещалось!
С самого начала я был несколько разочарован, так как ожидания мои не сбылись; прослужив без жалованья целый месяц, я думал получить сразу, по крайней мере, три фунта в неделю, но, конечно, ошибся в расчетах. В контракте было сказано, что мне будет назначен гонорар соответственно «выказанным способностям и таланту», но когда наступил день расплаты, то антрепренер заявил, что у него и в кассе нет столько денег, чтобы вознаградить меня по заслугам, и потому предложил мне шесть шиллингов в неделю, причем прибавил, что если я считаю такое вознаграждение слишком ничтожным, то могу вовсе не брать его. Я, конечно, взял деньги, не говоря ни слова. Я взял и потому, что отлично понимал: антрепренер на мое место сразу найдет двадцать охотников, которые согласятся играть совсем без жалованья, а сам контракт не стоит тех денег, которые заплачены за бумагу. Сначала я очень упал духом, но когда увидел, что вместо шести шиллингов мне в скором времени стали давать двенадцать, а потом даже пятнадцать и восемнадцать, то успокоился и пришел к убеждению, что дела еще не так плохи, как казалось с первого раза. Впоследствии, когда я ближе познакомился с закулисной театральной жизнью и узнал, какие ничтожные гонорары получают даже самые талантливые и известные актеры, тогда только убедился, что восемнадцать шиллингов в неделю совсем не такая дурная плата.
Наша труппа была ангажирована на летний сезон, а плата актерам летом гораздо меньше, чем зимой; вообще, без преувеличения можно сказать, что любой прилежный трубочист зарабатывает больше актера. Публика, читающая, что такой-то актер получает за выход сто или двести фунтов, что такая-то актриса получает восемьдесят фунтов стерлингов в неделю, что такой-то известный комик зарабатывает ежегодно до шестисот фунтов, что антрепренер лондонского театра, действительно, платит различные подати и налоги (так, по крайней мере, он сам утверждает), понятия не имеет о существовании за кулисами театра огромной лестницы. Эта лестница настолько длинна, что можно встретить очень незначительное число людей, которые были бы осведомлены о том, что делается и творится на обоих ее концах. Только этот ограниченный контингент людей может судить о существующем контрасте. Мистер Генри Ирвинг говорит, что в первое время своей артистической деятельности получал всего только двадцать пять шиллингов в неделю и в то время считал это хорошим вознаграждением. В провинции актер, получающий тридцать шиллингов в неделю, считается важной персоной; он должен одинаково хорошо играть Отелло и сэра Питера Тизла и, кроме того, иметь еще собственные костюмы. «Премьерша» может заработать всего только три фунта, а посредственный актер считает себя счастливым, если ему удается получить одну гинею. Давать актеру больше двадцати двух или тридцати шиллингов — значит приучать его к расточительности и нетрезвому образу жизни. В маленьких лондонских театрах жалованья были еще меньше, потому что не было расходов на переезды и т. д.; сумма, которую обещал антрепренер давать актеру, колебалась между восемнадцатью шиллингами и двумя фунтами.
Я лично никогда не ожидал, что получу полностью даже такую сумму, но, в силу каких-то непонятных обстоятельств, наш театр пользовался таким огромным успехом, что даже антрепренер не мог отрицать этого и выдавал нам в течение трех или четырех месяцев жалованье аккуратно и полностью. Это не воображение и не моя выдумка, а факт. Такой случай может удивить читателей, в особенности тех, которые немного знают закулисную жизнь театров, но во всяком случае не так сильно, как он удивил нас. Вся труппа положительно растерялась и в первый момент не знала, что думать и говорить. Единовременная выдача больше пяти шиллингов настолько малознакома актерам, что всякий раз приводит их в какое-то странное состояние, вследствие которого они бродят по театру, словно опущенные в воду, имея страшно виноватый вид. Актеры привыкли получать жалованье следующим образом: сегодня два шиллинга и шесть пенсов, из них шесть пенсов в начале представления, два пенса после первого акта и остальные восемнадцать пенсов в конце представления, когда надо расходиться по домам.
— Вчера вы получили один шиллинг и четыре пенса, а сегодня два шиллинга и шесть пенсов, стало быть, всего вы получили три шиллинга и десять пенсов, не забудьте.
— Да, но ведь за прошлую неделю мне еще следует четыре шиллинга, а за позапрошлую пять шиллингов и шесть пенсов.
— Ну, что за счеты, мой друг; дай Бог свести концы с концами за эту неделю. От сотворения мира нам начать сводить счеты, что ли?
Волей-неволей приходилось вести борьбу не на жизнь, а на смерть из-за каждого пенса и вырывать его почти из глотки антрепренера. Если бы ростовщику так трудно доставались деньги, как актерам, он скорее десять раз предпочел бы потерять весь свой капитал с причитающимися на него процентами, чем вести такую трудную и тяжелую борьбу. Актеры приставали и не давали прохода режиссеру, словно малолетние нищие в Италии или голодные уличные собаки; забирались в театр с раннего утра и караулили его здесь весь день; ждали по целым часам около его комнаты, чтобы наброситься на режиссера, как только он приотворит дверь, и не отставать до тех пор, пока он не швырнет им несчастный шиллинг; прятались в темных углах и выжидали, пока он пройдет мимо них, бегали за ним по лестнице наверх и не отпускали, когда он хотел спуститься и уйти домой; преследовали его в трактирах и ресторанах. Или увлекали его в темный угол и грозили размозжить ему голову, если он не даст им еще шесть пенсов; конечно, последний способ возможен был только в том случае, если актер от природы был рослый и здоровый мужчина, а режиссер маленький и тщедушный. К счастью, судьба всегда так устраивает, что все режиссеры бывают маленькие и тщедушные, потому что, в противном случае, большинству актеров пришлось бы помереть с голоду.
Очень часто, не добившись никаких результатов от режиссера, актеры оставляли его в покое и отправлялись жаловаться самому антрепренеру; этот последний обыкновенно в таких случаях посылал их к первому, выражая при этом крайне пренебрежительное отношение к таким пустячным вещам, как деньги; когда же ему не удавалось поддеть актера на такую удочку, он посылал за режиссером и продолжал при нем играть ту же комедию и просил из уважения к нему самому (антрепренеру) удовлетворить мистера такого-то и заплатить ему следуемые деньги без замедления; режиссер кланялся и важно обещал исполнить просьбу хозяина.
Интересно посмотреть и послушать, какие происходят сцены за кулисами между актерами и режиссером.
— Послушайте, — говорит тень отца Гамлета, выскочив неожиданно из уборной и представ перед режиссером, который в полной уверенности, что никого нет, хотел воспользоваться удобным случаем и прошмыгнуть вниз, — если вы не дадите мне хоть немного денег, я не выйду на сцену.
— Милый друг, — отвечает режиссер с отчаянием в голосе, и в то же время озираясь кругом, высматривая удобный момент, чтобы улизнуть, — у меня, право, нет денег. При первой возможности вы получите свои деньги. Мне надо идти вниз, там меня кто-то ожидает.
— Какое мне дело, ожидает вас там кто-нибудь или нет. Я ждал вас здесь два вечера подряд, и потому не уйду, пока вы не дадите мне денег.
— Откуда же я возьму вам деньги, если у меня их нет!
Это главная суть того, что отвечает в таких случаях режиссер; все остальные добавления лучше пропустить. Реализм — превосходная вещь, но даже Золя находит ему границы.
После этого, видя, что актер принимает решительный вид, он начинает рыться в своих карманах, вытаскивает оттуда полкроны и дает ее актеру, не ожидая и не требуя от него никакой благодарности.
— Что вы, с ума сошли, — кричит актер, быстро спрятав полученные деньги в карман, — не могу же я прожить четыре дня на полкроны.
Тогда режиссер с ожесточением и с нецензурными добавлениями швыряет ему еще пять шиллингов и опрометью бросается вниз, так как слышит на лестнице новые приближающиеся шаги и боится нового нападения.
Главная характерная черта всех антрепренеров и режиссеров — это то, что у них никогда нет денег. Если поймать их с полною горстью золотых монет, они в силу привычки скажут:
— Право, у меня нет денег, мой друг. Сколько вам нужно?
Женщины, конечно, не могут драться с режиссерами из-за денег, но зато они прибегают к другой политике и применяют спокойную, упорную настойчивость, которая приносит им гораздо больше пользы, чем наш насильственный образ действий. Свойственные одному только женскому полу вкрадчивость и способность подлаживаться пробуждают гуманные чувства даже у таких толстокожих людей, как режиссеры. Но никто не жалуется на такое ненормальное положение вещей. Радость и удивление, наступающие после получения денег, бывают столь велики, что все предыдущие заботы и невзгоды сразу забываются и изглаживаются. Актеры так привыкли, что их со всех сторон обирают и обкрадывают, что потеря только части своих денег считается между ними пустяком, на который не стоит обращать внимания. Режиссеры так часто обманывали, надували и скрывались, что актеры волей-неволей привыкли и стали относиться к этому совершенно равнодушно. Когда сбегал их антрепренер, они только вздыхали и шли к другому, который поступал с ними точно таким же образом.
В мое время такие вещи совершались на каждом шагу, вследствие чего неудивительно, что с понятием театрального антрепренера неразрывно было связано понятие о ворах и хищниках. По моему мнению, когда кого-нибудь выгоняли отовсюду и не было никакой надежды поступить на службу, такой человек делался антрепренером. Должно быть, это была очень выгодная игра, во всяком случае, не сопряженная ни с каким с их стороны риском. Никто не думал вмешиваться в их дело или протестовать против таких мошеннических операций. Если и случалось, что какой-нибудь неопытный антрепренер попадал в руки полиции, то он не особенно дрожал за свою шкуру. Мировой судья смотрел на эти проделки как на самую обыкновенную штуку, никогда не подвергал их наказанию и только говорил:
— Пожалуйста, не делайте этого больше.
Среди актеров они пользовались уважением, во-первых, как хозяева, а во-вторых, как люди, отмеченные талантом. Даже к самым негодным антрепренерам и режиссерам относились с вежливостью и никогда в их присутствии не позволяли себе упоминать о таких предметах, как мошенничество и нечестность, боясь оскорбить их чувства и задеть за живое.
Что, вы думаете, делают актеры и актрисы, когда приезжают, например, из Лондона в Абердин, чтобы поступить в труппу мистера Смита, и узнают, что этот Смит тот же самый негодяй, который, под целой дюжиной других имен, неоднократно надувал их и целую дюжину других их товарищей по профессии? От чистого сердца жмут ему руку, припоминают, что раньше уже имели удовольствие быть с ним знакомы, и в душе думают, что на этот раз уж он не станет их обманывать! И что же вы думаете, в следующую субботу, пользуясь удобным моментом, когда актеры играют на сцене, он забирает из кассы все деньги, собранные за неделю, и удирает в соседний город, где составляет новую труппу актеров уже под именем Джона.
Не завидую положению мужчины, а тем паче бедной девушки, оставленным без гроша в чужом городе за несколько сот миль от дома. Бедные актеры помогают друг другу, но что же тут поделаешь, если, в большинстве случаев, ни у кого из них нет денег. После таких расходов, как поездка в город, куда они поступили на службу, и издержки на жизнь в течение целой недели, у редких из актеров, которые в таких случаях считаются капиталистами, заваляется в кармане каких-нибудь несчастных несколько шиллингов. Весь гардероб остается в залоге у сердитых хозяек, где они прожили целую неделю, а пока он не будет выкуплен, нельзя получить другого ангажемента, потому что ни один антрепренер не принимает без костюмов. Приходится закладывать решительно все, что принимают в заклад, даже обручальные кольца, и возвращаться домой с печальными лицами и пустыми карманами.
Кровь останавливается в жилах, когда вспоминаешь те несчастья, которые причиняют бедным актерам эти мошенники и негодяи. Я знал мужчин и женщин, принужденных возвращаться домой пешком по «шпалам» и ночующих где попало, под открытым небом, а в дождливую и холодную погоду где-нибудь в сараях. Я знал актеров и актрис, продающих последнюю рубаху, чтобы приобрести свежие костюмы. Мне пришлось быть свидетелем, как одного молодого актера бросили без гроша денег в Глазго. С ним была молодая, болезненная жена на последних месяцах беременности. Продав все, что было возможно, у него хватило лишь столько денег, чтобы поехать в Лондон на простой барке, отправляющейся туда, кажется, с каменным углем. Это было в середине января, погода стояла отчаянная; вследствие сильного ветра и качки барка переплывала канал целую неделю и, наконец, благополучно прибыла в Лондон. Но больная женщина не вынесла такой тяжелой дороги и тотчас же, по приезде домой, скончалась в страшных мучениях.
Есть антрепренеры, которые не желают подвергать свою особу всем неудобствам бегства и надувают актеров другим, более благородным способом; они выплачивают каждому члену труппы по одному шиллингу и уверяют, что больше не могут содержать театр, так как совсем обанкротились. На возражения и жалобы актеров они стараются их утешить, что сами они (антрепренеры) потеряли на этой операции гораздо больше.
Что же касается этих людей, то на самом деле они ничего не теряют, потому что им нечего терять. Все это люди безденежные, которые спекулируют и выезжают на спинах бедных актеров, причем весь риск прямо ложится на труппу, а все барыши переходят в карман антрепренера.
Еще хуже, когда антрепренер предлагает актерам образовать товарищество «на паях». Все сводится к тому, что, если предприятие прогорает, актеры мало того что ничего не получают, но теряют еще свои деньги; в противном же случае, когда дела театра идут успешно, они тоже ничего не получают, потому что антрепренер забирает все деньги и удирает. Можно сказать без преувеличения, что актеры из всех имеющих отношение к сцене — самые последние люди. На них, безусловно, обращают внимание меньше всех.
Если бы кто-нибудь из моих приятелей захотел сделаться антрепренером, то, желая удержать его от ненужных расходов, я дал бы ему следующие практические советы: плати человеку, расклеивающему афиши, потому что, в противном случае, он их вовсе не наклеит или наклеит вверх ногами; плати за объявления и публикации, или их не поместят; плати плотникам и декораторам, если не хочешь остаться в день представления без декорации; плати ростовщикам, а то они сами взыщут с тебя деньги; плати газовому обществу, а то в середине представления во всем театре будет отключен газ; плати арендную плату, а то в один прекрасный день очутишься на улице. Аккуратно плати статистам, потому что они страшно подведут тебя и уйдут к другому в самый последний момент. Ради Бога, ни минуты не задерживай денег поденщице, а то она житья тебе не даст. Затем, если не хочешь в понедельник получить повестку из мирового суда, выплати жалованье рассыльному мальчику все до копейки в субботу вечером. Вот люди, которым необходимо платить деньги аккуратно. Если ты хоть на йоту отступишь от этого правила, то через несколько дней тебе придется закрывать лавочку. Остальным можешь никому не платить. Конечно, если у тебя останется несколько лишних шиллингов, раздели между актерами и актрисами, хотя это не обязательно. Актеры все равно будут одинаково хорошо работать, заплачено им или нет.
Есть еще один человек, которому не надо платить, — это автор пьес. Платить ему подчас бывает даже опасно. Он так не привык к этому, что от неожиданности с ним может случиться апоплексический удар.
Правда, вся труппа будет приставать к тебе, ругаться, может быть, даже драться, но ты не обращай на это внимания, и тогда все они скоро от тебя отстанут. Что касается актеров и актрис, то им и в голову никогда не приходит принимать какие-нибудь репрессивные меры. На человека же, который бы посмел им посоветовать что-либо подобное, они посмотрели бы как на субъекта с опасными революционными идеями, который рано или поздно завлечет их в рискованную историю. Совершенно бесполезно и даже опасно актеру защищать свои права. Я помню, как один из таких неопытных новичков подал в суд на антрепренера, который не хотел ему отдать семь фунтов стерлингов. Истратив на судебные издержки десять фунтов, он, наконец, выиграл дело: судья приговорил антрепренера выплачивать актеру по десяти шиллингов в месяц. Такая история быстро стала известна всему театральному миру, и ни один антрепренер не хотел принять этого несчастного актера к себе в труппу.
— Что ожидает сцену, если подобные истории будут повторяться чаще? — говорили они.
Не молчали и газеты. Они тоже обвинили актера и удивлялись, как он (актер) мог вынести сор из избы и разворачивать перед публикой грязное белье.
Все эти сделанные мною замечания относятся к прежнему, старому времени. Многое переменилось с тех пор, как я покинул сцену, что сердечно меня радует.
В начале декабря кончался сезон нашего лондонского театра, так что в конце ноября мы аккуратно проглядывали каждый номер театрального журнала, ища там интересующие нас объявления. Перед Рождеством нетрудно найти ангажемент и поступить в какую-нибудь труппу; везде печатаются объявления и публикации, что требуются «полезные актеры», «умные актеры», «талантливые актеры», «актеры для всякого амплуа» и «актеры для драматических ролей». Я написал письмо только по адресу одной публикации и сразу был принят; но такую удачу я приписываю исключительно тому, что приложил к письму свою фотографическую карточку.
Наша труппа должна была давать представления в одном провинциальном городке на западе Англии; решено было открыть сезон с пантомимы. Я приехал туда за неделю до Рождества и здесь узнал, что всю неделю репетиций буду получать половинное жалованье, а потом по одной гинее в неделю, причем все путевые расходы дирекция принимала на свой счет.
Мне повезло и на этот раз: мой антрепренер оказался самый благородный и честный господин, какого только можно было встретить среди людей этого звания. Нам никогда не приходилось просить денег, потому что их всегда выдавали очень аккуратно и полностью, безразлично — хорошо ли шло дело театра или плохо. Остальные театральные антрепренеры не любили его за честность и по злобе называли подозрительной личностью.
Прежде чем покинуть Лондон, я решил пополнить свой гардероб. У меня и раньше был небольшой запас сапог, башмаков и панталон, но все это составляло только небольшую часть тех предметов, которые должны быть у каждого актера. Прежде всего надо было купить парики; цена каждого из них колебалась между семью шиллингами и двумя фунтами. Я выбрал семь или восемь — один «белый напудренный», «рыжего Джорджа», «с роскошными кудрями» (почему он носит такое красивое название, я и сам не знаю), «комический», «лысый», и еще один для всяких неопределенных ролей.
Затем, в воскресенье утром, я перерыл чуть ли не все существующие костюмы в Петикоат-Лейн. Это известное место, где продаются театральные костюмы. Там я приобрел за пять шиллингов полный матросский костюм и лакейскую ливрею за шестнадцать пенсов. Здесь же продавалось большое количество старомодных фраков, вышитых жилетов, штиблет, блуз, коротких панталон, шляп, сюртуков и шпаг — все за весьма умеренную цену.
Мои сестры также сшили мне несколько изящных костюмов (к этому времени они уже примирились с моей «безумной фантазией» и даже отчасти были довольны, что в их семье есть артист). За остальными необходимыми вещами я обратился к настоящему костюмеру. Все это вместе с простыми принадлежностями моего гардероба, вместе с книгами, с ящиком, где помещались все принадлежности для «гримировки», чернильный дорожный прибор и проч. и проч., составило порядочное количество вещей, число которых со временем должно было все увеличиваться и увеличиваться; поэтому я решил купить дорожную корзину, куда бы все можно было уложить.
Нашел я очень большую корзину, она сохраняется у меня до сих пор и стоит в прачечной под лестницей.
Как я ни старался и что ни делал, никак не мог от нее отделаться.
Переезжая на другую квартиру, я пробовал оставлять ее, но всякий раз, спустя некоторое время, мой старый хозяин присылал ее ко мне; обыкновенно ее привозили на ломовом извозчике два мужика, воображая, что возвращают мне драгоценный клад. Когда же они видели, что я отношусь к их стараниям совершенно равнодушно, разочаровывались и уходили домой несолоно хлебавши. Я старался всячески заманить к себе в дом уличных мальчишек и обещал дать им полкроны, если они избавят меня от этой несносной корзины. Но такие предложения почему-то всегда пугали их; они убегали домой, рассказывали про это своим отцам и матерям, а те, в свою очередь, распространяли про меня всякие нелепые слухи, будто я задумал совершить преступление. Я хотел воспользоваться темной ночью и подкинуть ее кому-нибудь из соседей, но это легко было говорить, а трудно сделать с такой махиной, как моя корзина.
Укладывать в нее вещи всегда приходилось внизу, в передней, потому что ее нельзя было пронести ни по одной лестнице. Стояла она всегда у парадных дверей, которые, вследствие этого, отворялись только на шесть дюймов, чтобы пропустить людей. Невозможно припомнить, сколько людей разбило себе носы из-за этой несносной корзины. Хозяин дома, возвращаясь домой поздно ночью, наткнулся на нее, стукнулся головой о дверь и, воображая, что на него напали воры и разбойники, стал кричать «караул!» и звать на помощь полицию. На нее же всякий раз натыкалась горничная, возвращаясь из погреба с пивом. И так как всегда при этом на корзину проливалось пиво, то скоро все вещи в ней так им пропитались, что от них несло, как из пивной.
Как только дело касалось корзины, со всех сторон сыпались такие ругательства, что прямо самому становилось неловко. Носильщики и извозчики хватали ее с ожесточением и так ругались всю дорогу, что кровь останавливалась в жилах. Все хозяйки встречали меня сначала ласково и приветливо, но, как только я привозил с вокзала корзину, сразу переменялись в лице и становились злы и раздражительны. Не было ни одного человека, который бы хорошо отозвался о моей корзине; все ненавидели и ругали ее площадными словами. Сначала я опасался, что в один прекрасный день все враги ее вооружатся и сотрут ее с лица земли; но нет, она пережила и перенесла все пытки, колотушки и осталась цела и невредима, так что я пришел к заключению, что, по всей вероятности, мне придется быть в ней похороненным.