— Вот-вот, — перебил он меня взволнованно, — эксцентричен, согласен, а они называют меня сумасшедшим. Но, уверяю вас, это недолго будет продолжаться — они скоро узнают мое настоящее имя. Тогда они перестанут называть меня сумасшедшим. Сумасшедший! Ну не дураки ли они после этого, когда не могут отличить здравого человека от сумасшедшего?
Я докажу этим дуракам, идиотам, болванам, кто из нас сумасшедший. «От сумасшествия до гениальности всего только один шаг». Кто сказал это, тот был гений, а они, наверно, назовут его сумасшедшим. Уверяю вас, что все они дураки, ужасные дураки. Как же их назвать после этого, если они не могут отличить гения от сумасшедшего?
Хорошо, что в это время никого не было в ресторане, а то бы его страстная речь привлекла всеобщее внимание. Он хотел было декламировать мне отрывки из своей любимой роли — Ромео, но я удержал его, обещав прийти к нему вечером и прослушать всего Ромео.
Когда мы собрались выходить, я сунул руку в карман, чтобы вынуть деньги и заплатить, но оказалось, что он опередил меня и уже положил деньги на конторку. Как я ни уговаривал его, он ни за что не хотел взять назад деньги на том основании, что три месяца тому назад я как-то угощал его. Получая несчастные шесть шиллингов в неделю, он был горд, как Крёз, имеющий шестьдесят тысяч годового дохода. Так он заплатил восемнадцать пенсов и расстался со мною, взяв с меня слово, что я приду к нему вечером.
— Не взыщите, — сказал он на прощание, — квартира у меня не шикарная, но ведь трудно ожидать особенных удобств от холостого помещения. Для настоящего моего положения она годится.
Хотя слушать сумасшедшего, как он будет декламировать всего Ромео, не очень-то веселое времяпрепровождение, тем не менее я не хотел разочаровывать бедного товарища и решил пойти к нему после театра, где я сидел и ощущал радостное сознание, что для моего увеселения на сцене люди волнуются и работают.
После спектакля я пошел по данному мне Маком адресу. Квартира его помещалась где-то на задворках. Дверь была отворена настежь, несмотря на то что было уже за полночь. На лестнице лежал, свернувшись клубочком, ребенок, а в узком коридоре спала женщина. В темноте я наткнулся на нее, но она, очевидно, так к этому привыкла, что только подняла голову и сейчас же опять заснула. Мак предупредил меня, что живет на самом верху, поэтому я поднимался до тех пор, пока не кончилась лестница и идти было некуда. Тут я остановился и, увидев через замочную скважину свет, вошел в комнату. На сломанной кровати сидело какое-то фантастическое существо в ярком костюме, с длинными локонами, рассыпавшимися по плечам. Сначала я не мог понять, кто это такой, но потом сообразил, что это Мак приготовился к роли Ромео, и вошел в комнату.
Я еще утром заметил, что Мак не такой, как всегда, но теперь, когда увидел его встревоженное лицо с грустным-грустным отпечатком и его большие, дико блуждающие, подведенные глаза, положительно испугался за него.
Он протянул мне свою белую, сухую руку, но продолжал сидеть.
— Простите меня, — сказал он тихим, слабым голосом. — Мне что-то не по себе. Я не могу продекламировать вам Ромео. Мне ужасно досадно, что я побеспокоил вас напрасно, но я надеюсь, что вы придете ко мне еще раз, когда мне будет получше.
Я уложил его в кровать и укрыл валяющимся тут же старым тряпьем. Он полежал несколько минут, потом посмотрел на меня и сказал:
— Я не забуду вас, Л., когда сделаюсь знаменитым и могущественным. Вы были так любезны со мною, несмотря на мою бедность, я никогда этого не забуду. Мне скоро представится удобный случай, очень скоро, и тогда…
Он не окончил этой фразы и стал бормотать отрывки из своей роли, а через несколько минут заснул. Я осторожно вышел из комнаты и пошел за доктором. К счастью, мне удалось довольно скоро найти одного доктора, и вместе с ним я вернулся на чердак к Маку. Он продолжал спать; потом, рассчитавшись с доктором, я ушел домой, потому что на следующий день должен был выехать с ранним утренним поездом.
С тех пор я не видал больше несчастного Мака. Люди, которые живут всю жизнь на шесть шиллингов в неделю, недолго собираются умирать, раз пришли к убеждению, что пора умирать; так и безумный Мак, два дня спустя после того как я был у него, нашел удобный случай и отошел в вечность.
На Восточной железной дороге меня в первый раз заставили приплатить за багаж, и с тех пор я ненавижу эту линию железных дорог. Я не спорю, что моя корзина весила больше того количества фунтов, которое полагается провозить даром на один пассажирский билет, но актеры своими постоянными путешествиями приносят так много доходов железным дорогам, что правление железных дорог смело могло бы делать им льготы. Однако служащие на станции Бишопсгейт были неумолимы.
Напрасно я старался уверить их, что моя корзина «легка, как перышко». Они поставили ее на какую-то шаткую, небольшую платформу, подвигали вправо и влево какую-то штучку на перекладине и потом подали мне какой-то дурацкий счет в 4 шиллинга и 4 пенса; я, конечно, отказался принять его и объяснил, что он мне совсем не нужен, и потому они могут его оставить себе на память, но все мои штуки и уловки не помогли, пришлось заплатить требуемую сумму.
Наконец, в полдень я прибыл на место своего назначения, в небольшой торговый город. Такого мертвого и безлюдного места я в жизни своей никогда не видал.
Вообще, все восточные города Англии не отличаются оживленностью и многолюдством, но этот превзошел всех своим полнейшим отсутствием жизни. На вокзале не видно было ни одной живой души. На дворе одиноко стоял кэб, запряженный хромой клячей, уныло опустившей голову и согнувшей передние ноги; кучера же нигде не было видно поблизости.
Должно быть, отчаянный дождь, ливший в это время, смыл его с лица земли. Оставив вещи на вокзале, я отправился прямо в театр.
Две или три зеленые афиши расклеены были на углах; я поинтересовался, что там напечатано, и прочел следующее: «Театр Рояль доводит до сведения публики, что на днях поставлен будет на сцене «Ричард III» и «Свидетель-идиот», в исполнении известного всему миру трагика (такого-то) из Друрилейнского театра. Просят не опаздывать». В театре я нашел всю труппу в сборе; очевидно, тоскливый, унылый вид города отразился и на ее настроении. Все они страдали насморком и поминутно чихали и сморкались, а у «известного всему миру трагика из Друрилейнского театра» раздуло щеку.
Прорепетировав на скорую руку и как попало трагедию, мелодраму и фарс, которые должны были идти вечером (все роли были высланы мне по почте), я пошел искать себе квартиру, решив, что один я не так соскучусь, как в обществе этой милой компании.
Признаться, искать квартиру, да еще в провинциальном городе, не особенно приятное занятие. Всегда приходится час или два блуждать по каким-то глухим улицам, заглядывать в окна, стучаться в двери и ждать добрых четверть часа, пока кому-нибудь заблагорассудится открыть вам двери. Вам кажется, что изо всех окон следят за вами и принимают за благородного просителя, которые обыкновенно ходят со свидетельствами о несостоятельности, или же за артельщика водопроводного общества, и потому презирают и ненавидят вас от души. Странное дело, почему это вы никогда не можете найти подходящей для вас комнаты раньше, чем не обойдете весь город и не устанете, как собака. Жалко, что нельзя всякое дело начинать с конца и делать его назад, тогда бы и поиски комнаты сразу увенчались успехом. Но так как поступать так невозможно, то волей-неволей приходится проходить одну и ту же рутину.
Одни из квартирных хозяек спрашивают с вас двойную или тройную плату, тогда вы обещаете зайти еще раз посмотреть со своим приятелем и уходите. В другом месте вам заявляют, что комната уже занята или совсем не сдается. В третьем доме находятся такие умные женщины, которые предлагают вам спать на одной постели с другим жильцом, причем этот жилец оказывается маркером из соседнего трактира или любителем-фотографом. Есть и такие хозяйки, которые не пускают к себе холостых жильцов, или актеров, или людей, которые сидят весь день дома, так что нельзя проветривать комнаты, или приходят домой очень поздно.
Иногда вас встречает неряшливо одетая, встрепанная женщина с целой кучей уцепившихся сзади за юбку ребятишек, которые испуганно смотрят на вас, по всей вероятности, принимая за лешего или домового, который пришел, чтобы взять их с собой; а то к вам выходит какой-то заспанный дурак, который скребет свой затылок всей пятерней и предлагает вам прийти в следующий раз, когда будет дома «сама хозяйка», потому что он без нее ничего не знает. Но хуже всего, когда женщина, с которой вы не сошлись в условиях, выходит на крыльцо и следит за вами, так что вы не решаетесь постучать в соседний дом.
Отправляясь на поиски, я был приготовлен ко всем этим неприятностям, но ничего подобного со мной на этот раз не случилось, и притом по той простой причине, что в целом городе не было ни одной меблированной комнаты, которую бы сдавали внаем. Очевидно, жителям этого странного города никогда не приходила в голову мысль, что может найтись такой чудак, который захотел бы посетить их благословенный городок и поселиться у них. На главной улице были две гостиницы, но провинциальные актеры не могут позволять себе такую большую роскошь и останавливаться в гостинице; им по карману «меблированные комнаты» или «комнаты для одинокого». Обойдя все улицы и не встретив ни одного билетика, наклеенного на окнах, я зашел в булочную, чтобы узнать, не знают ли они какой-нибудь меблированной комнаты. Не знаю почему, но у меня сложилось такое представление, что в булочных должны все знать, что делается у них в околотке. На этот раз я ошибся в расчетах; я заходил в две булочные и в обеих только пожимали плечами и отвечали, что не знают, где сдаются меблированные комнаты. Я совсем было уже отчаялся, как вдруг мой устремленный на окна взор встретился с улыбающимся красивым личиком в дверях шляпного магазина. Один взор этой красавицы сразу вселил в мою душу надежду. Я, конечно, тоже в свою очередь улыбнулся и…
— Не может ли мне обладательница прекрасных глаз указать, где здесь сдаются меблированные комнаты?
Обладательница прекрасных глаз скорчила удивленное личико.
— А разве Monsieur приезжий?
Monsieur объяснил ей, что он приезжий актер. Madame взглянула еще благосклоннее, и улыбка ее сделалась еще приветливее.
— Madame так любит театр. Здесь так давно не было ни одного театра. Ох! Она не была в театре с тех пор, как покинула Риджент-стрит — Риджент-стрит в милом Лондоне. A Monsieur знает Лондон? Какое там множество театров. А в Париже. Ах, Париж! Ах, какие театры в Париже! Но сюда не приезжает ни один театр. Здесь так скучно, так тихо! Ах, какой это глупый город! Все мы, англичане, такой скучный народ. Ее муж не разделяет с ней этого мнения; он такой скучный — все спит да спит и не любит веселья. Зато она, мадам, страшно любит веселиться. Ах, как здесь скучно.
С этими словами Madame всплеснула своими красивыми беленькими ручками и так печально взглянула на Monsieur, что Monsieur почувствовал прилив жалости и страшное желание обнять за талию и привлечь к себе несчастную женщину. Но, к счастью, вовремя удержался и не привел в исполнение этого благородного, но рискованного стремления.
Madame сказала, что непременно пойдет в театр сегодня же вечером, и пожелала узнать, что идет.
Monsieur сообщил ей, что «такой-то известный всему миру трагик из Друрилейнского театра будет играть роль Ричарда III и Свидетеля-идиота». Она была приятно поражена и высказала предположение, что, должно быть, это комедия. Madame любит комедию. «Смеяться над тем, что смешно, и веселиться — не правда ли, как это приятно?»
Затем Madame вспомнила, что Monsieur спрашивал ее про меблированные комнаты. При этом Madame состроила серьезное личико и приложила пальчик к губам, делая вид, что усиленно думает. «Да, здесь в городе живет мисс Кемп, она иногда пускает к себе жильцов. Но мисс Кемп очень строгая, она пускает только хороших людей. A Monsieur хороший?» Все это сопровождалось самой лукавой улыбкой. На это Monsieur заявляет, что достаточно пять минут поглядеть в эти прекрасные глаза, чтобы сразу сделаться святым. Мнение Monsieur вызывает добродушный смех и недоверие, тем не менее ему сообщают адрес мисс Кемп, и он отправляется туда, снабженный рекомендацией своей случайно приобретенной приятельницы-француженки.
Мисс Кемп была старая дева. Она жила за церковью, в треугольном домике, который стоял посредине большого, поросшего зеленой травой двора. На вид она была очень пожилая женщина с живыми глазами и острым подбородком. Она осмотрела меня с ног до головы и выразила предположение, что я приехал в город искать работу.
— Нет, — ответил я, — я приехал сюда играть. Я актер.
— А! — протянула мисс Кемп. Затем строго спросила: — Вы женаты?
Я отверг такое предположение с презрением.
После этого хозяйка любезно пригласила меня войти в комнату, и мы скоро сделались друзьями. Я умею ладить со старухами. После молодых девушек я больше всего люблю старух.
К тому же мисс Кемп была очень симпатичная женщина. Несмотря на то что она была старая дева, она относилась ко мне с такой материнской заботливостью, точно наседка к своим цыплятам. Я хотел было сейчас же отправиться на вокзал за корзиной и купить в лавке котлету, но такое мое намерение как будто испугало ее.
— Что вы, что вы, мое дитя, бог с вами, — сказала она, — идите снимайте свои мокрые сапоги, я пошлю за вещами.
Я с радостью исполнил желание хозяйки, снял пальто и сапоги и удобно уселся в кресле у камина, обернув ноги теплым пледом, между тем как мисс Кемп засуетилась с ложками и тарелками, накрывая на стол и приготовляя чай.
К сожалению, мне только одну неделю пришлось пожить у мисс Кемп, потому что наша труппа переехала в другой город, но я долго еще не забуду эту милую маленькую старушку с суетливым характером и прекрасным, добрым сердцем. Я вижу, как сейчас, чистую комнату с простым камином, перед которым лежит, растянувшись на полу, и греется старый ленивый кот. Старомодная лампа бросает из-под абажура мягкий свет на стол, за которым, повернувшись лицом к камину, сидит в высоком кресле маленькая старушка с неизменным вязаньем и раскрытой Библией на коленях. Быть может, эту картину можно видеть, и дай Бог, чтобы она не изменилась еще многие годы.
Одно из двух: или мне всегда везло на хороших хозяек, или же к этим несчастным женщинам относятся несправедливо и понапрасну нападают на них. Мне много пришлось иметь с ними дела, и, в общем, я пришел к убежденно, что они очень добрые, обязательные и совсем не алчные до денег. В особенности это можно сказать про провинциальных хозяек; что же касается лондонских, то они действительно не так симпатичны, как их провинциальные сестры, но все же непохожи на тех фурий и ведьм, какими их обыкновенно представляют. Конечно, они имеют свои недостатки.
Например, здорово ругаются со своими горничными (но ведь и горничные такой народ, с которым нельзя не браниться), постоянно предлагают изжарить котлеты и говорят так много, что смело могли бы поспорить с любым членом ирландского парламента. Они пристают к вам со всеми своими заботами и не дают вам завтракать, пока вы их не выслушаете до конца. Они никогда не устают рассказывать вам историю про своего неблагодарного родственника, причем вытаскивают из комода целую пачку писем и заставляют все их перечитать. Затем они до смерти надоедают вам рассказами про одного благородного молодого человека, бывшего когда-то их жильцом. Этот молодой человек был, очевидно, до глубины души растроган добротой и заботливостью своей хозяйки и много-много раз повторял ей со слезами на глазах: «Ах, миссис такая-то, вы для меня дороже родной матери»; затем он с чувством жал ей руку и заявлял, что никогда не будет в состоянии отплатить ей за ее доброту. Этот молодой человек, кажется, не любил врать; он действительно обыкновенно уезжал и оставался должен хозяйке изрядную сумму денег.
На этот раз мне не повезло. Труппа, в которую я поступил, оказалась никуда не годной. Вот что я писал Джиму насчет нее:
«Дорогой Джим!
К сожалению, должен сознаться, что сойду с ума, если останусь здесь дольше. У нас нет ни режиссера, ни сценария. Но это еще ничего; мы сами должны расклеивать по городу афиши и устанавливать на сцене декорации, так как антрепренер не хочет нанять плотников. Мы же должны собирать в кассе деньги; положим, последнее занятие было бы очень приятное, если бы только было что собирать. Ни молодых премьеров, ни первых любовников, ни премьерш у нас нет; всем актерам раздаются роли поровну, точно так же, как и гонорар. Мы получаем по одной гинее, конечно, в теории, а на самом деле наш гонорар пропорционален вымогательным способностям и нахальству каждого актера, однако сумму, которую может получить актер, равняется пятнадцати шиллингам. Собственно говоря, судя по тому, как посещает публика наш театр, и этого гонорара слишком много.
Невозможно описать, какой удручающий вид имеет наш театр во время спектаклей. Во-первых, в театре так темно (газовые рожки из экономии открывают меньше чем наполовину), что в нескольких шагах ничего не видно, и, во-вторых, так пусто, что, когда на сцене говорят два человека, такое раздается эхо и такой диссонанс, как будто двенадцать человек кричат во всю глотку. Ты гуляешь по сцене и видишь в партере человек двадцать, на галерке, облокотившись на перила, полулежат два-три человека, да два-три семейства сидят в ложах. При такой обстановке играть на сцене нет никакой возможности. Наскоро отмахаешь свою роль, потому что чувствуешь, что сама публика ждет не дождется, когда, наконец, кончится представление, и, очевидно, страшно сожалеет, что черт попутал ее прийти в такое место. В каждом городе мы останавливаемся на одну неделю и играем все одни и те же пьесы. Конечно, ни занятий, ни репетиций нет, но, по-моему, лучше были бы репетиции, чем эта ужасающая скука и однообразие.