– Надо же!. . Вот здорово!. . Браво, старик, браво!..
Вано Ильич был «не по времени» оживлен, весел.
– Чему это ты так обрадовался, Вано? – раздраженно спросил его Хачатурян.
– Как чему?. . «Волею партии» я оказался в одном ряду с вами… Подумать только – Мурадели, Прокофьев, Шостакович, Хачатурян… Недаром говорят: большевикам ничего не стоит в мгновенье человека превратить в гавно, а гавно – в человека!
* * *
Спектакль «Дон Кихот», вернее традиционный просмотр в Вахтанговском «для пап и мам» шел при переполненном зале.
Трудно описать восторг, который сопутствовал этому удивительному праздничному зрелишу. Успех, который выпал на долю Рубена Николаевича Симонова.
… Заключительная сцена спектакля. Дон Кихот – Симонов – на смертном одре. В глубине сцены, по серебристо-се-рому заднику, медленно опускается огромный оранжевый диск
– фанерное солнце.
Симонов – весь внимание. Он выдерживает долгую пау-
зу (в тот лень она длилась полторы минуты). Ждет, пока солнце скроется за горизонтом, чтобы произнести свою заключительную фразу:
– Солнце село!. .
И… умереть.
А солнце вдруг закачалось, заскрежетало и… остановилось. Что-то, видимо, не сработало, разладилось.
Зал притих. Замер.
Назревало непредсказуемое.
И тогда Симонов невозмутимо поднялся со своего ложа, подошел к заднику, распутал тросы, «высвободил» солнце, которое снова, привычно поползло к горизонту.
Рубен Николаевич победно оглядел притихших зрителей и «пронзительным шепотом» произнес свое:
– Солнце село!. .
После продолжительной паузы, зал взорвался шквалом аплодисментов.
Зрители стоя скандировали:
– Си-мо-нов!. . Си-мо-нов!. . Си-мо-нов!. .
* * *
Премьера «Маскарада».
В зале царила праздничная, в то же время сдержанно-тре-вожная атмосфера. Москва «угадывала» неизбежность надвигающейся беды…
Перед началом представления в зале звучала в записи му-
зыка Хачатуряна. Звучала приглушенно и… тревожно. Во всяком случае, так нам казалось.
Ждали Молотова. Этим объяснялось «обилие» рослых «одинаковых» парней, в одинаковых коверкотовых костюмах. Молотов не приехал (видимо, ему было не до «Маскарада»). «Одинаковые» парни, словно по команде, покинули театр. Зал наполовину опустел. Это не на шутку встревожило присутствующих. В городе ходили слухи, что фашисты «запланировали» вторжение в Россию именно в июне.
Однако, это не помешало зрителям восторженно встретить спектакль. Долго не смолкали аплодисменты. Артистам дарили цветы…
После премьеры ужинали у Аллы Казанской – Нины.
Провозглашали тосты.
* * *
Рубен Николаевич читал Пушкина. Пел под аккомпанемент гитары сына – Жени, свой любимый романс «Средь шумного бала…»
До утра двадцать второго длилось это яркое, театрализованное торжество.
Откуда нам было знать, что в эти часы гитлеровцы бомбили Киев, Севастополь, Житомир, Каунас…
Что началась война.
Губен Николаевич репетировал «Дорогу победы» Владимира Соловьева. Сиену эвакуации столичного завода-гиганта на Урал.
… Тихий подмосковный полустанок. Где-то поблизости рвутся снаряды. У демонтированных, наспех упакованных станков, вот уже который день «загорают» герои пьесы, в ожидании обещанных теплушек.
Ворчат в стихах:
«… Возьмешь газету – мы уже в Берлине.
Отложишь в сторону – фашисты под Москвой».
Стихи никудышные. Сиена вялая.
Симонов мучительно ищет «ключ к эпизоду». И, конечно же, находит. Из фанерного раструба-громкоговорителя, вместо запланированного сообщения о том, как: «ефрейтор Иванов взял в плен семь немцев»… – а войска наши тем временем оставили Смоленск… – теперь звучал романс Чайковского «Средь шумного бала…» Любимый романс Рубена Николаевича. Он мгновенно преобразил сцену – сделал ее удивительно емкой, неоднозначной, «глубинной»…
Романс в исполнении Козловского звучал «с хрипотцой», воспроизводимый с надтреснутой пластинки – звучал «по-домашнему», знакомо, сообщал сцене «личностность», что ли, теплоту и грусть. Своим «несоответствием» тому, что происходило на сцене – делал ее «пронзительной», щемящей, озабочивающей….
Озабочивал он не судьбами «всех» эвакуируемых вместе взятых – всего «коллектива в целом» (как это предлагалось пьесой), а каждой судьбой в отдельности. Судьбой каждого, кому предстояло испытать далекое, неведомое, многотрудное Время.
Одолеть, осилить Беду.
* * *
– И все-таки тебе сегодня придется побриться, – придирчиво оглядев меня с ног до головы, сказал Эдвард Ходжик.
– С чего бы это, что-нибудь стряслось?