Мужчина проснулся внезапно. Часы показывали три. Он поднялся с кровати, включил свет и подошел к зеркалу. Долго стоял перед ним, внимательно изучая свое мясистое дряблое лицо, сначала просто заспанное, но мало-помалу принявшее сердитое выражение.
Ну прямо бабья какая-то физиономия, подумал мужчина и отвернулся. Потом торопливо оделся и с ботинками в руках спустился по лестнице, на цыпочках, чтобы не разбудить хозяйку. А то шуму будет! Как он устал от всего этого. Они же повсюду за ним охотятся. В магазин за покупками пойдет, так и там его не оставляют в покое. Но он держал себя в руках. Бороться было бесполезно.
Ботинки он надел, только когда вышел на улицу. Луна сегодня что-то, как никогда, яркая. И он двинулся вперед строевым шагом, словно солдат. Ему была известна самая короткая дорога. Сперва пройти по улице до конца и через мост. Потом — по набережной на площадь.
У большого старинного здания, в котором размещалась школа, он остановился и счастливо улыбнулся, потому что его мальчик уже стоял у ворот, весь в лунном свете.
— Привет, Гер.
— Привет, пап.
Взявшись за руки, они пошли по ночному городу.
— Как там мама? — спросил мужчина.
— Все в порядке, па, — ответил мальчик.
— А тот дядя? Как он к тебе относится?
— Ничего, папа.
— Ты уж его не называй папой, — сказал мужчина, с трудом сдержав злость, — потому что он тебе вовсе не отец.
Но и не груби, будь послушным. А то мама будет огорчаться.
На перекрестке они поравнялись с группой строительных рабочих из ночной смены, которые что-то копали.
— Видишь, Гер, они там, наверное, трубы для канализации прокладывают, а это можно делать только ночью.
— Смотри-ка, опять он, — заметил один из рабочих.
— Кто?
— Да этот, который сам с собой разговаривает. Видишь, губами шевелит. И как будто ведет кого-то за руку.
— Ну а как там в школе, Гер? Как всегда, нелады с математикой? — спрашивает отец. Но мальчик говорит, что сейчас уже лучше. Только вот пока еще не очень получается с дробями. Отец понимающе кивает головой. Теперь Гер в свою очередь спрашивает, как дела у отца, как нервы. Да так, помаленьку, доктор доволен.
— Вот если б только они отвязались от меня, — вздыхает мужчина, — да разве их остановишь! Я всего-то два месяца как переехал, а уже и тут замечаю понемногу, что они подбираются ко мне. Опять начинают вредить. Когда же они наконец оставят меня в покое. Им просто хочется свести меня в могилу. Никакого удержу нет…
Прогулка была долгая. И вот они снова подошли к тому самому перекрестку, где копали траншею. Вдали на башне пробили часы.
— Ну, Гер, пора прощаться, — сказал он, почувствовав вдруг невероятную усталость.
— Да, папа.
— Что ж, до завтра.
— Да, папа. До завтра.
— Смотри-ка, стоит и рукой машет, — говорит кто-то из рабочих. — Как заведенный.
— Да он перебрал просто, — откликается другой.
— Так ведь не шатается же. Вон, идет себе спокойно. Тронутый он, и все.
Мужчина спешит домой. В своей комнатенке раздевается и забирается под одеяло.
Ах, я ведь совсем забыл узнать, что подарить ему на день рождения, думает он.
И с улыбкой засыпает.
Анни и Йооп поженились совсем недавно. Поселились они у ее дедушки, милейшего старичка семидесяти лет со свойственными его возрасту странностями, пережившего всех своих домашних и теперь коротающего остаток дней в несколько просторной для одного квартире. Как хозяин дома он — лучше и не придумаешь. Просыпается он каждое утро в своей комнатушке ровно в шесть. Уже долгие годы. Потом отправляется на кухню, где каждый раз с великим отвращением, но в то же время подчиняясь железной дисциплине съедает солидный завтрак, и покидает дом, прежде чем поднимутся остальные жильцы. Уходит он на целый день. Сначала несколько часов кряду бродит по городу, заходит на стройки, кормит голубей на площади Дам, а если повезет, наблюдает, как вытаскивают из канала угодившую туда машину, или глазеет на дорожную аварию, или же останавливается посмотреть на марширующий духовой оркестр.
Ровно в час дня он появляется в своем любимом кафе, где его величают Папаша Бак. Завсегдатаи из тех, кто помоложе, надеются дожить до его лет, что, в общем-то, маловероятно, и относятся к нему с нежной почтительностью. Чтобы задобрить судьбу, они, подобно языческим народам, совершают ритуальные жертвовозлияния, так что Папаша Бак почти не тратится на выпивку. Поэтому, несмотря на весьма ограниченные средства, он каждый день часов в шесть возвращается домой, совершенно не ощущая собственной персоны.
— Анни, ты здесь?! — то и дело вопрошает он, ибо постоянно забывает, что внучка здесь живет, и, случается, по нескольку раз в неделю церемонно представляется ее мужу.
Вернувшись домой, он идет на кухню, разогревает себе что-нибудь и съедает с таким видом, словно ему предложили касторки. Потом желает всем спокойной ночи и в семь часов уже спит мертвецким сном. Таким образом, забот дедушка не доставляет.
В сущности, живет он припеваючи.
Во всех нас обитает хаос, и, зная это, мы изо дня в день должны его обуздывать. Есть люди, которые становятся кассирами или бухгалтерами лишь ради того, чтобы удерживать за решеткой эту неуемную внутреннюю силу. Папаша Бак много лет назад дал волюшку своему внутреннему буяну, но мало-помалу усмирил его и заставил притихнуть. Так сказать, приручил. Не проходит и дня, чтобы он не поиграл с этим ручным леопардиком, но кольчуга железного порядка, в которую он облачил свою жизнь, не дает зверю причинить ему вред.
Именно поэтому событие, происшедшее вчера, и вызвало такое замешательство.
Молодая чета пригласила меня на ужин, и в шесть часов я — надо же было такому случиться! — вместе с дедулей поднимался по лестнице в заданном им темпе. Когда я следом за ним остановился у двери, он удивленно взглянул на меня.
— Я к Анни.
— А что, разве она здесь? — изумился он.
Как бы в подтверждение правдивости моих слов дверь распахнулась: на пороге стояла Анни. Дедуля, точно лунатик, двинулся на кухню, а я, зажав в руке подобающий случаю букет цветов, проследовал в гостиную. Мы немного выпили, поболтали, посмеялись.
— Спокойной ночи! — послышалось из коридора.
— Всего!
Некоторое время мы еще сидели, говорили о том, о сем, наверное излишне громко, и вдруг без четверти восемь — Йооп как раз травил один из своих анекдотов — дверь открывается, и на пороге стоит дед.
— Доброе утро! — сконфуженно пробормотал он. — Это что же, я опоздал?
— Что ты, дедушка, ты спал всего лишь час, — успокоила его Анни. — Ночь еще впереди.
— А я уж и постель прибрал, — огорчился дед.
— Ничего, разберешь снова. Иди ложись.
— Да мне больше не хочется. — Дедушка озабоченно покачал головой и погрозил сам себе пальцем. — А я и чувствую, что-то не то.
Он зашаркал на свою половину, понурый и, по всему видать, расстроенный. Ну как же, его отработанная система дала сбой. Однако через несколько минут он, наверстывая упущенное время, уже посапывал в своей постели навстречу заветному часу пробуждения и треклятому завтраку.
Только я опустил бюллетень в урну и направился к выходу, как в избирательный участок вошел какой-то человек и, взяв меня за рукав, обратился ко мне по-английски: мол, что тут происходит. По его глазам можно было понять, что он ищет чего-нибудь веселенького, поэтому я спешно освободил его от иллюзорных надежд. Когда мой ответ наконец дошел до его сознания, он повернулся спиной к этому образцу нашей демократии и вместе со мной вышел на улицу. Это был полноватый мужчина лет сорока с лишним, в ладном костюме и с характерной походкой, отличающей туриста. Я хотел было отвязаться от него, но он неожиданно сказал:
— А я Брабант освобождал. Не в одиночку, конечно…
Он улыбнулся и протянул мне раскрытый портсигар. Я понял, что теперь от него так просто не отделаешься, ведь, с одной стороны, я в неоплатном долгу перед ним за освобождение, да и сигарета опять же накладывает некоторые обязательства.
— Are you from London?[34] — спросил я, чтобы как-то начать разговор.
— Я родился в Лондоне, — кивнул он.
— Красивый город, — продолжил я из вежливости.
— Отвратительная дыра, — сказал он таким тоном, что возразить ему было просто невозможно. — Я живу в Ливерпуле.
— Ну, уж это наверняка красивый город, — вставил я, полагая, что имею дело с патриотом родного очага.
Он на секунду задумался и с расстановкой, взвешивая каждое слово, проговорил:
— Ливерпуль — это самое проклятущее место на земле. Там обитают исключительно гномы, чокнутые и призраки в дождевиках. А вонища — до кишок достанет. Несколько раз в день эти монстры хлебают какое-то месиво и называют его пищей. Никогда не ездите в Ливерпуль. Разве что в поисках места, где можно повеситься. Для этого он сгодится. Он просто создан для этого.
Он достал из внутреннего кармана любительский снимок: блондинка с таким взглядом, словно она боится, как бы фотограф во время работы не стащил столовое серебро.
— My wife.[35]
— Очень милая.
— Ведьма, каких только поискать, — решительно заявил он, — я с ней света белого не вижу. И ничего не поделаешь, жена есть жена.
Мы молча шагали дальше. Ему ведь все равно ничем не поможешь. Но вот что приводило меня в замешательство: никак он не соответствовал хрестоматийному образу англичанина-патриота, к которому я привык еще со школьной скамьи.
— Вот Амстердам — это прелесть, — романтически восхищался он. — Настоящая северная Венеция.
Этот вывод прозвучал несколько натянуто, будто он подсмотрел его в туристическом проспекте, но тем не менее я кивнул в знак того, что у нас наконец нашлось хоть что-то общее.
— И народ такой приветливый, — продолжал он. — Взять, к примеру, вас! Вы сразу сказали, что моя жена вам понравилась, хотя и слепому видно, что… Ну да ладно — ведь это так мило с вашей стороны. И все люди здесь такие. Я уже третий день в Амстердаме и не встретил ни одного грубияна. Всем тут нравится Лондон. Абсолютно всем. И каждый, я уверен, будет утверждать, что Ливерпуль тоже хороший город. Ах, какое душевное совершенство!
Я потупился, словно девочка, которую похвалили за нарядную обновку. Мы уже подошли к моему дому, и я лихорадочно соображал, как бы с ним распрощаться.
— А вы знаете стишок про Джека Хорнера? — неожиданно спросил он. — Старинный детский стишок, но в нем — весь англичанин.
Маленький Джек Хорнер,
Сел он в уголок,
Уплетает смачно
Рождественский пирог.
Выковырнув сливу,
Съел ее малец,
Рот поплыл в улыбке:
«Джекки — молодец!»
И все мы такие. Давайте посмотрим хотя бы на развитие мировой политики за последнее столетие.
— Мне сюда, — сказал я.
— Что ж, до свидания. Только избегайте Ливерпуля.
Я поселился под Зальцбургом в небольшой деревушке под названием Лофер, затерявшейся в одной из бесчисленных живописных долин, какие часто можно увидеть в австрийских развлекательных фильмах. Куда ни глянь — вершины гор-великанов, укутанные в шелковые накидки облаков, заставляют тебя проникнуться величием сотворенного природой грандиозного полотна и в то же время, как пишут в туристических проспектах, осознать, «насколько малы и беспомощны люди». Похожая картина открывалась и перед Адольфом Гитлером, жившим неподалеку в Берхтесгадене; правда, как вспоминают очевидцы, он не обременял себя подобного рода мыслями, однако же это не избавило его от бесславного конца.
У подножия этих исполинов по-настоящему чувствуешь свою ничтожность. В какой-то мере тут виноват и Хоудфис из Южного района Амстердама, с которым мы столкнулись нос к носу уже через час по прибытии в деревню.
— Нет, послушайте, вот это сюрприз! — просиял он и затряс мою руку так же, как в свое время, наверное, доктор Ливингстон, повстречавший Стэнли.[36]
— Привет, Хоудфис, — сказал я, слегка ошеломленный такой сердечностью, ведь у нас в общем-то шапочное знакомство. Иной раз я вижу его в одном из кафе на Калферстраат, а еще знаю, что он несколько лет изучал древние языки, но сейчас занимается рекламой. Приятели по неведомой мне причине зовут его Хаппи, я же так и не пошел дальше Хоудфиса.[37]
— Слушай, я как раз собираюсь выпить чашку кофе. Ты не составишь мне компанию? — спросил я.
— Ну конечно же! — обрадовался он, словно ребенок, которому предложили поехать в большой город на ярмарку.
На столике в кафе стояла подставочка с сухими крендельками.
— Аппетитные какие, — с намеком заметил Хоудфис. — Возьми попробуй.
— Спасибо, с удовольствием, непременно отведаю, — продолжал он все тем же высокопарным слогом. — Покорнейше благодарю.
И тут же с крокодильей жадностью запихнул в рот кренделек.
Прожевав, он с напряженным ожиданием посмотрел на меня и спросил:
— У тебя не найдется сотни гульденов в долг?
Я отрицательно покачал головой. Не оттого, что не хотел дать, а просто не мог. Вы наверняка знаете, как обстоят дела с отпускными финансами. Поначалу соришь деньгами направо-налево; а к концу приходится уже латать дыры в бюджете и затягивать потуже поясок. По счастью, мы заплатили за гостиницу и за стол вперед. Но любые поползновения на внесметные расходы приходится отвергать решительной рукой. Попадаешь в прямо-таки блокадную атмосферу: сигареты по выдаче, всякие там рюмочные и дегустационные заведения обходишь стороной, передвигаешься пешочком — так оно ничего не стоит, кофе пьешь где подешевле. И все время отчаянно надеешься, что чаевые в гостинице включены в сервис. В конце концов начинаешь скучать по щедрой беспечности родного Амстердама.
— Здесь в окрестностях Зальцбурга есть одно казино, — сказал Хоудфис. — Так вот я зашел туда на прошлой неделе и…
— …и проигрался подчистую? — предположил я.
— Подчистую, — кивнул он.
Как выяснилось, его положение было куда драматичнее нашего, потому что располагал он лишь билетом на самолет, без права перенесения даты вылета, да номером в гостинице с оплаченным завтраком, так что был вынужден довольствоваться единожды в сутки парой кусочков хлеба с джемом. — Тут неподалеку я обнаружил сад, можно время от времени разжиться яблочками. Чего уж, мне осталось-то всего до первого августа… А там домой.
Да, не очень-то радостно, когда земляк попадает на чужбине в беду. Скрепя сердце мы поставили его на табачное довольствие, а вот денег на пропитание выделить ему не могли. Надо было что-то предпринять. Теперь, когда подходит время обеда или ужина, Хоудфис располагается на балконе нашего номера, откуда хорошо видна большая терраса. Там, внизу, на воздухе обычно накрывают столики.
И теперь всякий раз, когда мы с женой обедаем или ужинаем, я знаю, что по нашим тарелкам блуждает преисполненный экстатического восторга взор Хоудфиса. При мне теперь всегда большой желтый конверт, куда я, улучив благоприятный момент, запихиваю что-нибудь из съестного — рыбешку, кусочек мяса, картофелину, салат. Провернув эту операцию, я бросаю взгляд наверх и вижу его там, сияющего и благодарно кланяющегося. Порой он украдкой, жестами, пытается подсказать мне, чего бы ему еще хотелось.
Все это привносит известный элемент напряжения в наши трапезы, по окончании которых мы с конвертом в руках поднимаемся к себе и вываливаем его содержимое в металлический котелок. Получается нечто вроде собачьего ужина, и Хоудфис под нашим присмотром поглощает его с большим аппетитом.
— Божественно, — переводит он дух, когда в миске не остается ни крошки.
И в этом — великая польза путешествий. Они обогащают кругозор, обостряют у вас ощущение того, насколько все-таки дома лучше.
Вчера часов в восемь вечера после утомительного дня, проведенного в Утрехте, я шагал по нашей улице, направляясь домой. Моя жена высунулась из окна второго этажа и крикнула:
— Оставайся внизу, я сейчас спущусь!
Немного погодя она в выходном платье появилась на крыльце и объявила:
Мы идем к Фи и Хенку.
— Но мы же хотели побыть дома… — начал было я. Но она уже устремилась вперед, так что мне волей-неволей пришлось идти следом.
— А с чего это мы туда идем? — полюбопытствовал я.
— Так надо, — решительно сказала жена. — Фи звонила. У них там опять что-то стряслось. Поссорились. И уже неделю друг с другом не разговаривают.
— Зато как спокойно! — восхитился я. — Хотелось бы и мне хоть раз в жизни недельку не раскрывать рта.
— Да ради бога! — обиделась жена. — Уж не думаешь ли ты, будто у тебя что ни слово, то жемчужина?!
Некоторое время мы шли молча. Потом она сказала:
— Фи звонила.
— О!
— Ну знаешь, это твое «о»!..
— А ведь оно больше всего похоже на жемчужину.
— Избавь меня от своих шуточек, — произнесла она с отвращением. — Фи звонила. Потому что страдает от всего этого. От молчания. И Хенк тоже.
— Ну так пусть начнут разговаривать, — сказал я упрямо.
— Это невозможно! — отрубила она. — Ты же знаешь. Фи — гордячка. А Хенк уступить не желает. Потому она нас и позвала. Мы сломаем этот лед, если просто так зайдем к ним и мило поболтаем… — Она посмотрела на меня. — Ну да, очень даже мило…
Мы уже стояли перед их домом, и моя жена позвонила в дверь.
— Может, ты одна пойдешь? — предложил я. — В конце концов, Фи — твоя подруга.
. — Ах вот как! — воскликнула она. — Не знаю, известно ли тебе, но, когда мы поженились, вместе с тобой мне пришлось терпеть еще и целую компанию твоих распрекрасных друзей, и при этом никто не спрашивал… Дверь отворили.
— Привет! — раздался наверху голос Фи.
— Привет! — крикнули мы и начали подниматься по лестнице.
— Они действительно прекрасные друзья, — прошипел я жене.
— А мы вот зашли поболтать! — весело сообщила моя половина своей приятельнице.
Наверху, на площадке, все мы обменялись поцелуями. Мне тоже достался один. Обычно Фи доставляет мне это удовольствие только в день моего рождения. Впрочем, мне нравится с ней целоваться.
— Как это мило! Проходите, пожалуйста.
Я думаю, из всей сокровищницы нидерландского языка больше всего злоупотребляют словечком «мило».
В гостиной, где царила до крайности напряженная и тягостная атмосфера, сидел чертовски спокойный Хенк с видом человека, оскорбленного в лучших чувствах и явно не расположенного уступать.
— Здорово! — приветствовал он нас.
Мы начали разговаривать. Я — с Хенком. Моя жена — с Фи. Однако беседа не ладилась: комната как бы раскололась на две части, и враждующие стороны отсиживались каждая на своей половине. Стараясь подтолкнуть их друг к другу, я спросил:
— Скажи, Хенк, ты знаешь, какой подарок твоя жена хочет получить ко дню рождения?
— Это ты у нее спроси, — отозвался он.
— Послушай, Фи! Хенк спрашивает, какой подарок ты хочешь получить ко дню рождения, — громогласно осведомился я.
Она растроганно посмотрела на Хенка и со слезами в голосе спросила:
— Правда?
Хенк чуть помедлил, потом упал на колени и звучно произнес:
— Да.
— О Хенк! — заливаясь слезами, Фи кинулась вон из комнаты, а он пошел за ней, ласково приговаривая:
— Ну, будет, будет, девочка моя…
— Вот видишь, это все-таки удачный брак, — сказала моя жена, пока мы были одни в комнате.
— Сю-сю-сю! — передразнил я. — Впрочем, как я погляжу, наши труды по восстановлению чужого счастья закончены, и самое время смыться домой.
Немногим позже Фи удостоила меня поцелуем, а Хенк — крепким рукопожатием, и мы спустились вниз.
— Ну а теперь послушай-ка меня хорошенько, — сказал я на улице. — Через три недели все, конечно, опять пойдет вкривь и вкось. Но если ты думаешь, будто я собираюсь регулярно разыгрывать из себя этакую Организацию Объединенных Наций в миниатюре только потому, что твоя гордая подружка Фи вышла замуж за чемпиона мира среди молчунов, то ты глубоко ошибаешься!
— Ну вот, опять «твоя подружка»! — воскликнула жена. — А все эти твои дружки, которые…
В результате она свернула в переулок, а я — в кафе. Что ж, придется попросить Фи и Хенка… сломать лед.
Вы из Лондона? (англ.)
Моя жена (англ.)
Ливингстон, Давид (1813–1873), Стэнли, Генри Нортон (1841–1904) — известные исследователи Африки
Хоудфис (goudvis) — золотая рыбка (нидерл.)