Ежегодный праздник заводского персонала состоялся в зале отдыха, средства на возведение которого с трудом выдавили из почти пустого тюбика бюджета на новостройки. В этом голом сарае любой звук приобретал какой-то неестественный оттенок. За первым столом восседали члены правления со своими дамами, словно придворные в гостях у директора и его супруги. Господин Кеес был сыном покойного господина Хенри, который в свое время из ничего выковал этот завод — мрачный плод всей его жизни, отравляющий округу едким дымом. Сын напоминал второе произведение удачливого дебютанта: похож, да не так хорош. Он был напрочь лишен устрашающего тамбурмажорского апломба отца, перед которым трепетали даже неотесанные парни из кузницы, и потому исполнял унаследованную власть с опаской, словно переносил на другое место аквариум. С тыла его прикрывали седовласые отцовские сатрапы — этакие хитроумные кардиналы за директорским троном. Его супруга, надменная офицерская дочка из Гааги, одержимая неизлечимой страстью к престижности, пыталась примитивной улыбкой замаскировать мучения, какие ей причинял нынешний вечер. Директорша круглый год куда-то ездила: то каталась в горах на лыжах, то отдыхала на Ривьере, — и поэтому всегда выглядела желтой, как больной, страдающий недугом печени. Она демонстративно беседовала с женой секретаря Балга, худосочной дурнушкой, которая оживлялась лишь при упоминании о ее шестерых детях, и тогда ее скорбное лицо принимало подобающее выражение нежности. У самой директорши детей пока не было, так как она хотела сначала пожить для себя.
Ее супруг с затаенным отвращением слушал Вертира, генерального представителя в северных районах, который обычно являлся на такие вечера крайне возбужденный, будто с превеликим трудом освободился от работы. Он тотчас усаживался рядом с директором, чтобы в благодушной праздничной атмосфере выудить для себя кое-какие льготы и сделать рекламу собственной персоне.
Секретарь Балг, этакий добряк современной наружности, периодически монотонным голосом констатировал, что настроение отличное, а председатель Гелюк, громкоголосый тщеславный детина с нафабренными усами и большим самолюбием, время от времени изрекал сентенции тоном тайного соправителя. Лишь казначей Сок, невзрачный коротышка с самым низким в администрации окладом, хранил полное молчание. На таких вечерах, едва начинало действовать выпитое пиво, он неизбежно становился объектом насмешек своих коллег, потому что у него была весьма соблазнительная красавица жена, которая всегда кокетливо посмеивалась, точно говоря: «Да-да, я прекрасно понимаю, чего вы хотите». Это изумительное сокровище никак не вязалось с тусклым обликом Сока, вот почему остальные члены правления, сгорая от зависти, обстреливали его злыми шутками, а он в ответ молча улыбался. И только иногда бросал задумчивый взгляд на их жен, на эти жалкие плоды ошибок молодости. Уж он показал бы им в постели — мысль об этом наполняла его медвежьей силой.
— Что там следующим номером? — спросила супруга директора с веселой беспечностью, какую некоторым людям удается сохранять даже при стихийных бедствиях.
Но занавес уже поднялся, и зрители аплодисментами встретили заводской оркестр — группу здоровенных парней с мощными легкими, способными выжать из трубы все, что можно. Единственным мягким акцентом была сидевшая за пианино юфрау Мерсир, старая дева из канцелярии, довольным видом напоминавшая собственную кошку.
— Как ловко они играют! — воскликнул фортиссимо господин Кеес, искусно сверкнув светло-голубыми глазами.
Председатель ограничился немым счастливым кивком. По дороге домой, глядя в деликатную черную спину шофера, супруга директора со вздохом произнесла:
— Боже, какой отвратительный вечер.
— Этот невежа Вертир опять битых полчаса морочил мне голову своими представительскими, — сердито проворчал директор.
— Завтра я еду в Гаагу, — объявила жена. — Иду с Сюз и Аленом к финнам на коктейль.
— Не мешало бы ему, черт побери, наведаться и в контору, если его интересуют дела, — вспылил господин Кеес. — А он знай себе мотается по приемам.
— У финнов всегда бывает ужасно интересно, — сказала жена. — Конечно, принимать умеют во всех посольствах, но у финнов, не знаю почему, свой особый стиль, изысканный и жизнерадостный, понимаешь?
Но директор уже задремал. А она до самого дома смотрела на него с улыбкой, таившей в себе долю презрения.
В одном из кабачков в центре города я вот уже много лет встречаю старика, который в одиночестве сидит там каждое утро. На нем вполне приличная, хотя и довольно поношенная шляпа. Руки опираются на трость. Пьет он два напитка сразу: пиво — от жажды и водку — ради удовольствия. Пьет регулярно, однако же крайне умеренно, так как бюджет его весьма скуден. Гармонистам, певцам и шарманщикам от него не перепадает ни цента. По его словам, они стоили бы ему дневной нормы. Даже настырные сестры из Армии спасения уходят от него несолоно хлебавши. Странное поведение, ведь в такой забегаловке почти каждый бросает хоть немного мелочи в благотворительную кружку — как знать, возможно, когда-нибудь и самому придется ею воспользоваться. Это нечто вроде залога, вносимого в преисподнюю, которая неумолимо приближается. Но старик в этом не участвует. Из принципа.
— Это по-христиански, — говорит он. — Мне же так поступать нельзя. Я ведь атеист.
И однажды он рассказал мне, почему стал атеистом.
— Я получаю пенсию от Королевской нидерландской пароходной компании. За сорок один год службы. Тридцать гульденов. Маловато. Но в те времена пенсионного фонда еще не было. Иногда я, правда, думаю: лучше б они спускали на воду одним судном меньше, а нам бы немного прибавили. Только им это ни к чему. Ладно. У меня еще пособие по старости и кое-какие сбережения. Свожу концы с концами. Правда, приходится ограничивать себя.
Он показал на свой стакан, как бы уточняя, в чем прежде всего надо себя ограничивать.
— Днем я бываю здесь и еще в одном заведении, а вот вечерами не выхожу из дому. Сижу в своей конуре и смотрю телевизор. Один. Я ведь один как перст. Но так было не всегда. Раньше у меня была жена. И дочь.
На глаза у него навернулись слезы, он умолк, потом наконец произнес:
— Однажды в войну на Амстердам упала английская бомба. Шальная какая-то бомба. Но там, где она упала, как раз проходили мои жена и дочь. И я потерял их.
Старик опять замолчал, глядя прямо перед собой.
— Произошла ошибка. Тот английский парень не виноват. Ошибка. Если ошибешься ты, то можешь стереть ошибку резинкой. Но тот парень не мог этого сделать.
Он откинулся на спинку стула.
— Хочешь не хочешь, а пришлось стиснуть зубы и держаться, — продолжал он сурово. — Конечно, нелегко было. Ну да ладно, так вот и живу потихоньку. Днем сижу здесь. И в другом заведении. А вечерами в своей комнате. У телевизора. Я справился с горем сам. Церкви мне не понадобились.
Он немного отпил из стакана и посмотрел, сколько там осталось. Потом сказал:
— Вечерами я смотрю все подряд. И пастора смотрю. И католического священника. Не полчаса, конечно, а минут пять. Просто смотрю и слушаю. Ведь и у зла можно кой-чему научиться. Даже у Гитлера. И у католического священника. И у пастора.
Он поднял руку и произнес как клятву:
— Я был и остаюсь атеистом. По мне, пусть все эти церкви горят синим пламенем.
Но тут же поспешно добавил:
— Если там нет людей. И окажись там хоть маленький котенок, я скажу: пусть эта церковь стоит себе спокойно.
Молоденький полицейский в новом, с иголочки мундире стоял на переходе и внимательно следил за прохожими из-под украшенного серебряным галуном козырька. Так как горел красный свет и переход грозил десяткой штрафа, то я храбро встал рядом с ним, хотя движением на мостовой в этот момент и не пахло. Два коренастых парня в спецовках, из тех, что курят липнущие к губам черные сигареты, шагали с противоположной стороны, пренебрегая сигналом опасности и весело болтая друг с другом. Что называется, шли прямехонько в руки закона.
— А ну-ка, постойте, — скомандовал блюститель закона.
— Зачем? — дружелюбно спросил один из нарушителей.
— Не видишь, красный горит?
Парень кивнул.
— Вижу. Но ведь полицейских поблизости нет.
— Как нет? А я?
Мастеровой повернулся к приятелю.
— Слышь, Ринус? Этот малый утверждает, что он полицейский.
— Да ну… — нехотя протянул Ринус.
— Полицейские ведь ходят в черном? — спросил первый — А этот в голубом и весь в серебре.
— Он небось из духового оркестра или вроде того, — предположил Ринус.
— Нет, ему же не на чем играть, — сказал первый парень. — Я вот подумал, что в порту иностранное судно. А может быть, здесь проводятся учения иностранных армий.
— Но он ведь хорошо говорит по-голландски, — возразил Ринус.
Полицейский, который явно не так давно состоял на службе, покраснел и в сердцах крикнул:
— К вашему сведению, я все-таки полицейский! У нас новая форма.
— У них новая форма, — пояснил первый своему приятелю.
— Не мешало бы и сообщить об этом, — заметил Ринус. — А они знай себе помалкивают.
Мимо быстрым шагом прошел священник.
— Взять, к примеру, его, — сказал первый. — Предположим, он говорит: «Плати штраф!» Я отвечаю: «Извините. Я думал, вы священник». А он: «Нет, просто у нас новая форма». Где же тут справедливость?
— Они теперь все меняют без нашего ведома, — заявил Ринус.
Вокруг собралась толпа, и полицейский вконец растерялся, не представляя себе, как утихомирить этих типично амстердамских насмешников. По всей вероятности, он был нездешний и перебрался в наш город совсем недавно, а потому не обладал врожденным даром поддерживать разговор в той же тональности.
— Об этом писали во всех газетах, — серьезно сказал он.
— Я газет не читаю, — отрезал Ринус. — Кто читает газеты, платит налоги.
— А я вообще не умею читать, — вставил второй. — Меня воспитывали по дешевке.
— Так ведь… — начал молодой полицейский, по горло сытый этим происшествием.
— Гляди! — воскликнул первый парень и показал на проходившего мимо полицейского средних лет, облаченного в старую форму.
— Форма-то у них и впрямь черная, — сказал Ринус. — Твоя правда!
— А как же, — похвастался первый. — Что я, псих, что ли?!
И он дружески помахал рукой.
— Пока, полицейский!
Когда я после похорон шел через кладбище к выходу, меня окликнула толстуха в черном, сидевшая на скамеечке у одной из могил:
— Здорово! Как поживаешь?
Я узнал ее по голосу и удивленно воскликнул:
— Вилли!
Она была приходящей работницей в доме моих родителей. Элегантная красотка, всегда веселая, хотя для веселья у нее не было ни малейшего повода: ее муж, каменщик, за четыре года безработицы совершенно озлобился, а дочурка с неизлечимой болезнью лежала в каком-то заведении. Вилли, не унывая, зарабатывала свой хлеб. У нас она появлялась в девять утра, успев до этого сделать уборку где-то в конторе, ибо ее энергия не знала границ. Уходя от нас в полдень, она старательно переодевалась и в безупречном виде ехала домой на своем сверкающем велосипеде, которым очень гордилась. По вечерам ей бы хотелось погулять, сходить в кино или в кафе, но ее брюзгливый каменщик для этого не годился.
«Он такой зануда», — жаловалась она утром моей матери и тут же, напевая, принималась за дело. Испортить ей настроение было попросту невозможно, хотя обстоятельства старались изо всех сил.
После моей женитьбы Вилли два раза в неделю приходила к нам. Она прониклась глубокой симпатией к моей жене и делилась с ней на кухне своими сердечными проблемами. С каменщиком она развелась и теперь вовсю крутила романы. Когда началась война, она стала погуливать с немцами, сперва с офицерами, потом с солдатами, и день ото дня вела все более беспутную жизнь. На первых порах она еще являлась к нам точно в срок, но работа валилась у нее из рук, так как зачастую она приходила пьяной после ночной попойки с оккупантами. И если моя жена отчитывала Вилли на кухне, взывая к ее патриотическим чувствам, она заливалась слезами и клятвенно обещала исправиться. Но вскоре она вовсе перестала ходить к нам, так как ее образ жизни уже никакой критики не выдерживал. Тяжелый труд наконец-то сменился развлечениями. Порочными развлечениями.
Через несколько лет Вилли превратилась в профессиональную проститутку и разгуливала по улице неподалеку от нашего дома. Завидев меня, она подмигивала мне по особенному, не профессионально. Но когда я однажды под хмельком ввалился в бар, где Вилли сидела в уголке с клиентом, она набросилась на меня с криком: «Ах ты, негодник! Сейчас же убирайся к жене и ребенку!»
Она сделала это из добрых побуждений. Кругом засмеялись, а я пулей выскочил на улицу. В этот бар я навсегда забыл дорогу. Так что в определенном смысле ее цель была достигнута.
Как-то раз вечером мы с женой ненароком столкнулись с Вилли. Она остановилась и сипло сказала: «Здравствуйте».
На ней был красивый меховой жакет, но лицо стало синюшным и одутловатым.
«У тебя по-прежнему хорошая фигура», — сказала она моей жене. Она не называла ее на «вы», как раньше. Эмансипировалась.
«А как ты живешь?» — поинтересовалась моя жена.
«Зарабатываю я хорошо, — ответила Вилли. — Но жизнь не веселит».
Жена кивнула. Разговор был явно исчерпан. Вилли окинула нас печальным взглядом, в котором проскальзывала некоторая доля ненависти. Извечной ненависти «дна» к бюргерам с их благопорядочными профессиями.
«Пока!» — резко попрощалась она и ушла, профессионально вертя бедрами.
Теперь на кладбище я спросил:
— Умер кто-то из родственников?
Она покачала большой круглой головой.
— Нет, я просто сижу здесь и жду. Вдруг удастся подцепить какого-нибудь вдовца. Хочется постоянства. Конечно, я всегда была гулящая, но теперь я слишком стара для такой жизни.
И с легкой нежностью в голосе спросила:
— А как поживает твоя жена?
— Прекрасно, — ответил я.
Она посмотрела на меня с явным презрением и заметила:
— Тебе повезло. Ты хоть знаешь это?
Я кивнул и распрощался. У калитки я на миг обернулся. Вилли так и сидела у могилы в ожидании.
Надеюсь, она подцепит какого-нибудь вдовца. Ему с ней повезет.