Необходимость обустройства страны по законам Корана видел и Джохар Дудаев, который даже отдал своим министрам соответствующие распоряжения, и пришедший ему на смену Селим Хан Яндарбиев, недостаток силы и харизмы пытавшийся возместить воинственностью убеждений.
Как-то, когда мы возвращались из Грозного, Мансур спросил, не хотел бы я с ним поговорить. Хотел, конечно, хотел. Мне самому это не пришло в голову, потому что я был занят мыслями о Масхадове и Басаеве, разговорами о них и с ними. И тревожащей душу надписью на камне у дороги в Гюмры: «Не станет героем тот, кто думает о последствиях».
Я постоянно к ним возвращался, старался еще раз переговорить, подбирал новые, бьющие в самую суть вопросы, выискивал скрытый, возможно, мистический смысл ответов, которые должны были рассеять мои сомнения. Бродил с рассвета до заката, жил в осажденном, готовящемся к смерти городе, пытаясь в спешке — не дай Бог, опоздаю! — и любой ценой узнать и понять только этих двоих людей. Президента и джигита. Как будто именно они были самой главной загадкой, а ее решение могло помочь ухватить суть дела.
Я махнул рукой на встречу с мэром города, родственником Джохара Дудаева, без особого внимания беседовал с несколькими известными, как уверял Мансур, командирами, фамилии которых я даже не записал.
Отказался я и от разговора с Салманом Радуевым, самым странным из всех полевых командиров. Его называли «оборотнем», «человеком с пулей в голове» или «Титаником». Из-за титановых пластин, которыми врачи залатали его раскрошенный пулями череп. Впрочем, он столько раз был ранен, пережил столько покушений, из которых просто не имел права выйти живым, что шрамов, швов и протезов мог насчитать у себя больше, чем живых частей тела. Лицо было изуродовано пулями и ожогами, он потерял глаз, нос и ухо, после очередных операций даже самые близкие люди не могли его узнать, быть до конца уверенными, он ли это на самом деле. Его несколько раз объявляли убитым, а под Урус-Мартаном, говорят, у него была даже своя могила.
Радуев, болезненно завидуя славе Басаева, утверждал, что регулярно разговаривает по телефону с покойным Дудаевым, кстати, его свойственником; признавался во всех без исключения взрывах и похищениях в России, (говаривал, что если не может существовать чеченское государство, не может существовать и российское), в сотрудничестве со всеми возможными разведками, включая ЦРУ и МОССАД, пугал атомной бомбой, которую, в зависимости от настроения, то уже имел, то, как раз, покупал. В Грозном шутили, что он признался бы даже в убийстве Кеннеди, если бы тогда уже родился.
Впрочем, от встречи с Радуевым отговаривал меня сам Мансур. Говорил, что Салман уже ни на что не годен, что его преследуют бесконечные кровотечения и головные боли, что теряет рассудок и держится только на обезболивающих средствах. Но когда Мансур спросил, хочу ли я встретиться с Яндарбиевым, я по его голосу почувствовал, что отказ был бы чем-то неприличным, нарушением правил хорошего тона, пренебрежением своими обязанностями.
Яндарбиев жил в Старых Атагах, типичной чеченской деревне в предгорье, не имевшей, казалось, ни начала, ни конца. По пути в Грозный мы часто проезжали практически рядом с его домом. С тех пор, как он проиграл Масхадову президентские выборы, Яндарбиев держался в тени, мало кого интересовал. Нам не пришлось высылать гонцов, чтобы уговорить его на встречу.
Он все еще горько переживал поражение. Считал, что его бывшие подчиненные командиры, предали его, участвуя в президентских выборах.
— Дело было не во власти, меня самого она не интересовала, — вспоминал он, потирая ладонью бритую голову. — Но странно все получилось. Мы выигрываем войну, но меняем командующего. Как будто отворачиваемся от того дела, за которое воевали.
Отдавая власть Масхадову, Яндарбиев, как будто ему в отместку, объявил Чечню мусульманской республикой, живущей и управляемой исключительно по законам шариата.
— Закон Корана — самое совершенное государственное устройство. В нем в мельчайших деталях прописаны все институты, ситуации, нормы поведения и социальное положение. Коран дает ответ на все вопросы, — характерно прищуривал Яндарбиев в задумчивости левый глаз. — Наш народ чувствовал себя растерянным после падения империи, искал какую-то опору. Боялся экспериментов, выборов, демократии. Да и зачем было прибегать к полумерам, если в нашем распоряжении было оптимальное решение?
Если он хотел из мести усложнить Масхадову правление, то просчитался. Масхадов, далекий от революционной эйфории и религиозных порывов, после глубоких раздумий сам решил обратиться к исламу. Он искал чего-то, что позволило бы ему сохранить единство распадающегося государства, знамени для всех, хоть какого-то дела, идеи, по отношению к которым существовало бы абсолютное согласие.
Ссылаясь на закон Бога, и объясняя им свои поступки, проще было принимать самые трудные решения, преследовать и бросать за решетку преступников, наступать на больные мозоли другим. Подхватив зеленое знамя ислама, Масхадов отобрал его у своих противников, молодых командиров, требующих провозглашения Чечни Царством Господним, о котором они, честно говоря, не имели ни малейшего понятия. Они не знали, чем такое государство должно быть, зато знали точно, чем оно не является и чем не должно быть, другими словами — их сегодняшней жизнью. Отказ от нынешнего положения вещей был для них первым и обязательным шагом на пути к совершенству.
Надеясь, что его непокорные подданные, не признающие никаких людских законов, склоняться, по крайней мере, перед законами Корана, Масхадов приступил к решению задачи уподобить свою страну государству шариата. Осуществление этого он поручил особым трибуналам. В них привлекали людей, осведомленных в религиозном законодательстве и теологии, в большинстве своем получивших образование в Аравии, молодых, нетерпеливых, видевших настоятельную потребность революционных перемен. Это не понравилось старейшинам кланов и старым муллам, отказывающим, в соответствии с традицией, молодежи в праве принимать решения по каким бы то ни было вопросам.
Ни с кем и ни с чем не считаясь, трибуналы объявили, что чеченские суды будут отныне выносить приговоры только на основе Корана. Букве Корана должны были подчиниться и банки, в первую очередь, отказываясь от права ссужать деньги под проценты. Был введен запрет на продажу и употребление водки, признанной дьявольским изобретением. Женщинам приказали одеваться скромно, лучше всего в свободные одежды, скрывающие формы, волосы прикрывать платками. За нарушения требований к форме одежды могло последовать даже увольнение с работы. В будущем предполагалось, что женщины будут работать в отдельных помещениях. Предвиделось создание в школах отдельных классов для мальчиков и девочек.
Русскую кириллицу заменили латинским и арабским шрифтами, арабский язык изучали в школах. Трибуналы запретили празднование Нового Года и христианского Рождества. Начальники тюрем ввели обязательное пятиразовое моление, а тем заключенным, кто не хотел молиться, грозили высылкой в Россию. Было создано также специальное управление нравов и борьбы с безнравственностью с особыми вооруженными патрульными группами, следившими за соблюдением новых порядков.
Революционные трибуналы взялись даже за первопроходческую по своей сути задачу — искоренить повсеместный на Кавказе долг кровной мести, или, по крайней мере, заменить ее поощряемой Кораном денежной компенсацией. Ученые муллы обязались разработать соответствующую таблицу перевода рекомендуемых в качестве отступных верблюдов в более доступные на Кавказе товары. Один из судей назначил, например, компенсацию в размере шестидесяти трех верблюдов, которую должен был заплатить некий чеченец семье сбитого машиной мальчика. Когда наказанный обжаловал решение, судья заменил штраф в верблюдах на коров, из расчета один верблюд — две коровы.
Революционные трибуналы не скупились на суровые приговоры, стремясь указать горцам праведный путь. Пьянство наказывалось розгами, супружеская измена — побиением камнями, убийц приговаривали к смерти, а право на исполнение приговора получали семьи жертв. Экзекуции приводились в исполнение публично и транслировались по телевидению. Для острастки. Трансляции были запрещены, когда разгорелся скандал. В Грозном, на площади Дружбы народов, расстреляли женщину и мужчину за убийство. Другая женщина, заказчица преступления, была в положении, ее казнь отложили до родов. В Бачи-Юрте на Сунже родственник жертв убийцы с согласия трибунала перерезал преступнику горло.
Суровость наказаний и жестокость, с которой их применяли бородачи из патрулей революционных трибуналов, привели к тому, что достаточно быстро пошли на спад преступность, пьянство, наркомания. Правительству удалось ввести запрет на ношение оружия в общественных местах. Даже напуганные чиновники стали относиться к людям более доброжелательно и выполняли свои обязанности, не требуя, как раньше, бакшиша.
Но разнуздавшиеся муллы и боевики революционных трибуналов не собирались быть только послушными слугами президента, тем более, что джигиты подстрекали их к бунту.
Кроме того, в отличие от Масхадова, трибуналы имели реальную власть — собственное войско, полицию, судей и прокуроров. Чеченский халифат стал государством двоевластия.
Все чаще случались вооруженные столкновения. Взбунтовавшиеся полевые командиры пытались взять штурмом телебашню в столице. До кровавых столкновений между бунтарями и верными президенту войсками дошло в Гудермесе и Урус-Мартане.
Революционный трибунал признал Масхадова узурпатором, утверждая, что в Коране нет упоминаний об институте президентской власти. Отставки Масхадова потребовал даже его заместитель, вице-президент Арсанов, который открыто перешел на сторону оппозиции, требуя не только ликвидации поста президента, но и роспуска парламента, и замены их Большим Советом и избранным на нем имамом.
В ответ Масхадов сам созвал Большой Совет, который должен был служить ему поддержкой, и пригласил в него своих яростных противников. Те создали свой Большой Совет и эмиром избрали Басаева.
Президент все еще пытался избежать конфликта, все еще уступал. Отправил в отставку председателя мусульманского трибунала, но, чтобы не обидеть его род, отдал этот пост его дяде. О неповиновении вице-президента просто старался забыть. Выступил с идеей учреждения в Чечне Дня согласия и примирения, прощения старых обид. В ответ его снова попытались убить.
Его противники видели во всем этом проявление слабости и множили свои требования. Он становился их заложников, каждый день капля за каплей отдавал им власть. Достаточно кому-то было взбунтоваться против него, как он предлагал ему пост войта или директора департамента в министерстве. А если в тот момент не было вакантного места, увольнял тех, в верности которых был уверен.
Подданные стали ворчать, что Масхадов теряет лицо.
— Вы думаете, мне легко было терпеть всех этих Басаевых, Радуевых, Бараевых? Думаете, легко было переносить их идиотскую критику, обвинения, все эти бредни? Думаете, у меня не чесались руки раз навсегда призвать их к порядку?
Осенью девяносто девятого, когда российские бронеполки как жуки карабкались на окружающие чеченскую столицу предгорья на Тереке и Сунже, Масхадов носил серебристую бородку. Еще одна уступка мятежным партизанским командирам, для которых заросшие щеки были свидетельством благочестия и доблести.
— Говорят, я слабый, потому что не расправился с Шамилем, когда тот напал на Дагестан. Я не Басаева боялся, а войны с Россией! Россия очень рассчитывала на то, что мы схватим друг друга за глотку, перебьем
друг друга. Стоило начаться гражданской войне, Россия бы тут же отправила войска на Кавказ делить и мирить нас, а на самом деле уничтожать на корню. Если бы Чечня, как Грузия, была независимым государством, если бы ее безопасность гарантировал международный запрет вооруженных агрессий, я бы раздавил своих врагов в мгновение ока. Так как Шеварнадзе расправился со своими бандитами. Ему не приходилось бояться предательского удара в спину. Мне бы тоже хватило сил, и рука бы не дрогнула. Но я не имел права допустить гражданскую войну. Не мог поступить иначе. В конце концов, они тоже боролись за свободу Чечни.
— А стоило ли того? Хорошо, вы не допустили гражданской войны, но война с Россией все равно началась, и вызвал ее тот, кого вы больше всех старались обласкать, Шамиль Басаев.
— Россия напала бы на нас, так или иначе. Будучи президентом, я счел своим долгом оттянуть начало войны, хотел дать стране хоть небольшую передышку. А когда россияне подошли к Грозному, Басаев, Радуев, Исраилов и другие пришли ко мне и сказали: Аслан, что было, то было. Знай, ты можешь на нас рассчитывать. И я подумал: интересно, откуда бы я теперь взял солдат для войны, если бы отобрал у них раньше автоматы и дал в руки лопаты?
— Не вышло. Вы себя чувствуете виноватым?
— Виноватым?.. Не знаю… Война, страдания, смерть невинных людей… Видеть все это и не быть в силах что-то сделать… Это бессилие… Я знаю, что как руководитель, я несу ответственность за все, что случилось. Может, я действительно виноват, может, обманул доверие земляков, понадеявшихся на меня. Не смог предотвратить войну, истребление своего народа. Но я действительно сделал все, что было в человеческих силах, не щадил себя, посвятил все, всего себя. Если я все-таки виноват, то эту вину должны разделить со мной и другие — мой предшественник, Селим Хан Яндарбиев, мой заместитель Ваха Арсанов, Шамиль Басаев, Хаттаб. Зачем они брались за политику? Зачем мешали мне? Если бы не это, может, удалось бы нам построить нормальное государство. А они сделали из Чечни политический балаган, в котором люди с открытыми ртами слушали бредни Радуева.
— А если бы вы знали, чем это все закончится, вы все равно бы выставляли свою кандидатуру на пост президента?
— Я не стремился к власти. Устал от войны, мечтал о передышке, как весь чеченский народ. Он заслуживал отдыха, а не новой войны. Но уже тогда ее угроза существовала. Я со страхом слушал выступления разных политиков, полевых командиров. Меня ужасала эйфория, охватившая их после победы, эта неожиданно выплеснувшаяся жажда власти. Эти призывы к священной войне, к освобождению Кавказа и мусульман всей России, к поднятию зеленых знамен ислама над Кремлем! Я уже тогда видел, что все идет к новой войне. А потому решил, что надо, по крайней мере, ее оттянуть, дать людям немного времени, вздохнуть, залечить раны. Я был убежден, что именно мне удастся выполнить эту задачу лучше других претендентов на президентское кресло. Даже если бы я тогда знал, что война начнется через три года, я тем более принял бы участие в выборах.
— И все-таки, не разочарованы ли вы тем, что произошло? Не мучит вас мысль, что лучше было бы вообще не заниматься политикой, а уйти на пенсию полковника и жить себе спокойно, хоть бы в той же Литве? Жена вас не уговаривала все бросить и уехать куда-нибудь подальше?
— Как бы я мог спокойно жить на офицерской пенсии в Вильнюсе или под Москвой, если бы в это время россияне напали на мою страну? Даже пенсионером я приехал бы в Чечню и воевал. Хоть простым солдатом.
— А если бы вы могли повернуть время вспять и вернуться в самый счастливый день своей жизни?
— Я всю жизнь был солдатом, трудно мне не думать, не чувствовать по-солдатски. Решение вернуться на родину было, наверное, лучшим из принятых мной когда-либо решений. А самым счастливым, наверное, был день, когда Джохар поручил мне должность шефа штаба чеченской армии.
— А худшая минута?..
— Я был честен, я ничего не обещал. Я говорил людям, чтобы готовились к худшему. Но страшнее всего было беспомощно наблюдать, как внезапно, цинично и подло убивают людей, стирают с лица земли деревни, фабрики, больницы, памятники, школы, мосты и кричат на весь мир: не вмешивайтесь, это наше дело! Разве, если безумная мать душит собственного ребенка, ей позволено это делать? Семейное, мол, дело? Война — это не только разрушения, могилы, пепелища. Войны ранят и калечат людские души. Войны приостановить просто, закончить трудно. Войны продолжаются, пока по миру ходит хоть один человек с такой раненной, кровоточащей душой. Пока будет ходить по земле хоть один из нас, тех, что воевали. Мы уже никогда не вернем себе душевного покоя.
— Подписывая мир с Россией, вы не верили, что она сдержит слово?
— Подписывая договор, мы не задумывались, расставаться ли с Россией или нет, мы думали, каким образом этот развод будет осуществляться. Когда я позже встречался с Ельциным в Москве, он спросил меня, согласимся ли мы на такую автономию, какую в России получили татары. Я посмотрел ему в глаза и сказал: никогда в жизни. Потом россияне перестали даже меня уговаривать и давить, чтобы я согласился на какую-то форму автономии. Было ясно, что они начали готовиться к войне.
— На какие уступки России вы готовы были пойти, чтоб она прекратила войну? Готовы ли вы были, например, положить на алтарь мира в Чечне ее независимость?
— Мы никогда не пожертвуем независимостью ради мира. И дело не в принципе, дело в том, что если я, как чеченский президент, откажусь от независимости моей страны, я обреку на войну и гибель своих внуков. Мы же уже четыреста лет воюем. Вся наша история — это одна великая война с Россией. Ермолов, гражданская война, предательства белых и красных, Сталин, Ельцин, Путин. Все время война, все время погромы, пожарища, трупы. Эту войну из поколения в поколения передают в Чечне отцы сыновьям. Пока что ни одно поколение не могло передать потомкам ничего, кроме воспоминаний о жестокостях и несправедливостях со стороны России. Как мы можем жить в России, если она у нас ассоциируется только со смертельной угрозой? Чеченцы собственной кровью веками платят за разгадку загадочности русской души. Телами наших предков усеяны Сибирь и пустыни Туркестана. И мы должны чувствовать себя в России в безопасности? Верить ей? Как народ мы имеем шанс выжить только в независимом государстве, признанном всем миром, таким, которое Россия не сможет безнаказанно захватывать, грабить, рушить по своему усмотрению. Мы хотим независимости для того, чтобы Россия больше не имела права нас убивать.
— А есть ли такое дело, за которое стоит отдать жизнь?