Поначалу грабили деньги, драгоценности, одежду, ковры, телевизоры, все, что можно было быстро продать на одном из кавказских базаров. Когда городки и деревни были обчищены до нитки, стали приходить за людьми. Арестовывали под любым предлогом и вывозили в гарнизоны. Знали, что на Кавказе каждый отец из-под земли достанет деньги, чтобы выкупить сына, а сын — отца.
Мужа Ларисы, Шамиля, россияне забрали вскоре после обеда в день рождения их старшей дочери. Лариса до сих пор не может себе простить, что поддалась слабости и упросила Шамиля посидеть с детьми, а сама решила сбегать к зубному врачу. Врач опоздал. Застав возле кабинета Ларису, сказал, что только что видел, как солдаты волокли к бронетранспортеру Шамиля.
Они приехали на их улицу, когда Шамиль входил в соседний магазинчик, купить подарок старшей дочери. Лариса успела еще добежать до БТРа, который отъезжал от их дома, но солдаты крикнули, что отпустили мужа. В доме Шамиля, однако, не было, а когда Лариса выбежала на улицу, не было уже и солдат.
В тот день вместе с Шамилем россияне забрали из Аргуна еще двадцать семь молодых мужчин. Трупы четырех из них на следующий день пастухи нашли на лугу. Рыдая и причитая, Лариса побежала туда, но Шамиля среди них не было. Она заметила только, что трупы как будто выпотрошили. По Чечне давно ходили слухи о том, что россияне похищают молодых чеченцев, убивают, а потом забирают сердце, печень, почки для пересадки органов раненным солдатам и пациентам в российских больницах.
Больше года искала Лариса мужа. Когда шестнадцатилетней девочкой ее выдали за него замуж, она не только не любила его, но даже не была с ним знакома. В соответствии с местными обычаями Ларису похитила будущая свекровь, присмотревшая ее в жены для своего единственного сына. В конце концов, Лариса полюбила Шамиля, он был добр к ней, неплохо зарабатывал, будучи мясником и владельцем дешевого мясного ларька на грозненском базаре. Нравилось ей даже то, что ее похитили. Жалела, что пришлось бросить школу, но зато она стала взрослой женщиной, подружки ей завидовали.
В поисках пропавшего мужа или хоть какой-то весточки о нем, она ездила по всей стране, проверяя каждую общую могилу, заходила во все аулы, где находили чье-то тело. Копалась среди останков, пытаясь найти хоть что-то, что напоминало бы о муже. Ездила жаловаться прокурорам, следователям, командирам.
Шамиль, будучи единственным сыном, не воевал ни на прошлой войне, ни теперь. Ни один из партизанских командиров не принял бы в отряд единственного кормильца в семье, единственного сына чеченской матери.
Зато воевал брат Ларисы, Джамбулат. И на той, и на этой войне. Сражался в отряде арабского добровольца Хаттаба, которого особенно ненавидели россияне. Джамбулат был одним из лучших его командиров и ближайшим поверенным.
Джамбулат тоже попал в руки россиян, но остался в живых, благодаря российскому полковнику разведки, который допрашивал его в тюрьме. «Его звали Иван Марков, он был очень честным и порядочным человеком, — рассказывает Лариса. — Во время допросов Джамбулат признался, что был партизаном и что если его отпустят, он и дальше будет сражаться с россиянами. Маркову это очень понравилось, он сказал, что если мы купим два автомата и дюжину гранат, которые арестованный партизан обязан сдать россиянам, и заплатим ему тысячу долларов, а в подарок дадим папаху и серебряный кинжал, он поможет Джамбулату сбежать. Мы все сделали, как он хотел, и он сдержал слово. Человек чести. Как русские офицеры в стихах Лермонтова».
Пользуясь знакомством с Марковым, Лариса много раз ходила к нему с жалобами.
Сначала из-за ареста Шамиля, которого она продолжала искать. Марков злился на солдат, не раз бил их в присутствии Ларисы, обещал помочь. Но на следующий день после каждого такого визита к Маркову, солдаты подъезжали на бронемашине к ее дому. Избивали ее на глазах пятерых детей. Обвиняли в том, что помогает партизанам, пугали, что если она не перестанет искать мужа по комендатурам, сама окажется в тюрьме.
Как-то раз они наткнулись в ее саду на самосейку индийской конопли, которой в Аргуне поросли все придорожные канавы и рвы. Ларису обвинили в торговле наркотиками. В одно из ночных посещений солдат в маске схватил за ноги спящего в колыбели сына Фаттаха, которому не было еще и полгода. Заявил, что Фаттах — имя арабское, значит, Лариса поддерживает арабских боевиков Хаттаба. Малыш, повиснув вниз головой, весь посинел от плача, а солдат сказал, что размажет его по стене, если Лариса немедленно не принесет деньги. Бегая, как безумная, по соседям среди ночи, Лариса собрала несколько тысяч рублей. Солдат взял деньги и бросил мальчика на пол.
В конце концов, пастухи раскопали на поле под Гудермесом могилу, в которой нашли несколько тел. В одном из них по остаткам одежды Лариса узнала Шамиля.
Она продолжала ходить жаловаться Маркову. На смерть мужа, на бесконечные избиения российских солдат, которые продолжали приезжать по ночам к ее дому в Аргуне. Продолжали избивать ее на глазах у детей, грозили, пугали, требовали денег.
Как-то ночью затащили Ларису в спальню и изнасиловали. Ни одна чеченка не признается иностранцу в насилии. Врачи подтвердили, что Лариса была многократно изнасилована. Вывезли ее в Ингушетию, чтобы избавить от беременности, возникшей в результате насилия.
— Я не плачу, чеченцам плакать не пристало, — говорила Лариса твердым, бесстрастным голосом. — Хотела бы никогда больше не возвращаться в Аргун. Никому не желаю там оказаться. Да нет у меня денег, чтобы вырваться оттуда и с пятью детьми уехать куда-то, начать новую жизнь. Не верю, что в Аргуне можно будет когда-нибудь жить по-божески, как когда-то, когда свекровь похитила меня для своего единственного сына. Ту жизнь, те времена уничтожили те, что приезжали к моему дому на бронемашинах, с автоматами и в черных масках. Ненавижу их всей душой и желаю медленной смерти в муках, которые я сама хотела бы им причинить.
Прошло несколько долгих, полных ожидания дней, пока, наконец, не прибыл посланец Исы.
Позвонил от администратора и сказал, что ждет внизу. Когда я бежал по лестнице вниз, в холле гостиницы роилось от российских солдат. Их вид, запыленные, обожженные солнцем лица, бесцеремонное поведение позволяли предположить, что прибыли они из Чечни.
Увидев меня, от суетливого роя мундиров оторвался невысокий чеченец в темном, помятом костюме. С многозначительной улыбкой сунул мне в ладонь коробок индонезийских спичек.
Хамзат был братом Исы. Его огромный грузовик, окруженный целым караваном армейских машин, загораживал подъезд к гостинице. Ему нужна была свита солдат, чтобы беспрепятственно ездить каждый день в Ингушетию или Дагестан, куда он возил продавать собранный в Чечне лом. Если бы он ездил один, пришлось бы давать взятки на постах, делиться прибылью, подвергаться унижениям, заискивать, терять время. А могло ведь случиться и самое худшее — солдаты могли отобрать грузовик или под любым предлогом бросить его за решетку. Поэтому Хамзат возил свой лом всегда с эскортом солдат, которых ему выделял начальник гарнизона в Чири-Юрте в рамках обмена услугами с Исой.
Солдаты охотно сопровождали Хамзата. Поездки хотя бы в Назрань или дагестанский Хасавюрт разнообразили монотонность службы, помогали убивать время, которое в казармах старого цементного завода, казалось, замерло на месте. К тому же за опеку на границах чеченец во время остановок кормил их шашлыками и поил осетинской водкой. Поэтому в поездки с Хамзатом всегда отправлялись только сержанты, самые опытные и развращенные войной, а такие как раз оказывались полезнее всего при разных проверках и контролях.
Хамзат со свитой как раз возвращался с базара в Назрани, где продал лом, и на обратном пути заехал забрать меня из гостиницы.
Зажатый на заднем сидении между двумя солдатами я мало что видел, но зато и сам оставался незаметным. Солдаты не раскрывали рта и без конца курили. Казалось, ситуация их смущает, может, им было немного стыдно — в конце концов, они ведь обманывали своих, причем в присутствии постороннего человека.
Через границу мы проехали, почти не сбавляя скорости.
Мы ехали вглубь Чечни.
Серый и понурый Ачхой-Мартан, продырявленный снарядами, заставленный наскоро сколоченными будками; разрушенный российскими самолетами Катыр-Юрт, которому судьба отомстила за то, что не приютил партизан, бегущих из осажденной столицы. Измученные, напуганные, понесшие огромные потери на минном поле, с убитыми и раненными на плечах, они остановились в Катыр-Юрте, чтобы хоть немного передохнуть и перевязать раненных. Но напрасно они стучали и кричали, взывая о помощи. Ворота домов остались закрытыми наглухо, партизаны провели зимнюю ночь среди палаток на базаре. На рассвете их заметили российские летчики, а в полдень на Катыр-Юрт обрушился ураган бомб и снарядов.
В предместьях Грозного горели нефтяные вышки и резервуары. Жар огня обманул природу — несмотря на раннюю весну рядом с руинами, красными языками пламени, закопченными и искореженными трубами, расцветал снежной белизной одичавший вишневый сад.
Одно из многочисленных бытующих на Кавказе предсказаний гласит, что Грозный — место проклятое, что разрушительное движение земной коры сотрет его с лица земли.
Гибель города пришла не из недр земли, а с неба. Древнее предсказание оказалось, очевидно, неточным, но кто же в девятнадцатом веке осмелился бы утверждать, что смерть и разрушение будут сеять летающие машины?! А может, это еще и не был вовсе тот, предсказанный апокалипсис?
Город лежал в руинах. Везде, куда ни бросишь взгляд, громоздились пирамиды обломков, среди которых торчали скелеты многоэтажных домов.
Полумиллионный город со своими университетами и фабриками, и, прежде всего, с нефтехимическими заводами и научно-исследовательскими институтами, прославившими его на весь мир, этот город, когда-то богатый, многолюдный и такой по столичному самодовольный, разрушили, дословно сровняли с землей.
Я не узнавал мест и направлений, все утратило свой прошлый облик. Я не мог найти ни развалин гостиницы, в которой когда-то жил, ни мэрии, где много лет назад впервые встретился с Дудаевым. Я не заметил даже Минутки, самого узнаваемого в городе пункта для зарубежных журналистов, которые посещали Грозный во время войны. Я понял, что мы проехали ее, когда наша машина уже нырнула в туннель чтобы по главной улице города, проспекту Автурханова, доехать до центра. Я попросил россиян вернуться.
Эта небольшая, округлая площадь звалась Минуткой, потому что тут человек обычно хоть на минутку останавливался. Здесь автобусы назначали себе остановки, сюда привозили приезжих со всей страны и отсюда забирали тех, кто хотел уехать. В бесчисленных закусочных, расположившихся в окрестных домах, подавали кавказские блюда, соломенного цвета чай, черный кофе в маленьких чашечках. Уже во время первой войны Минутка была до неузнаваемости искалечена. Она лежала на самой линии фронта, была воротами в расположенный на том берегу реки Сумжи и обороняемый джигитами Дудаева центр города вместе с президентским дворцом, последней цитаделью чеченцев.
Но вторая война превратила Минутку в бесформенную, ни на что не похожую груду щебня. Война, точнее казнь, длилась две недели. Все вокруг взрывалось и горело, днем и ночью. Не уцелел ни один из здешних домов, не осталось даже развалин и пепелищ. Минутка превратилась в ровную пустыню щебня, а единственным оазисом жизни, единственным местом, где можно было встретить живое существо, стали военные посты.
Издалека казалось, что война обошлась с центром города милосерднее, чем с Минуткой. Он был слишком большим, чтобы стереть его с лица земли. Остались какие-то формы прошлого, очертания бывших проспектов, теперь превратившихся в глубокие ущелья среди разрушенных и сожженных домов, трубы жилых домов. На одной из улиц, на развалинах я увидел на сохранившемся фрагменте стены дверь. Оно вела в никуда, за ней тянулась только обжитая бродячими собаками пустыня, и все равно возник соблазн подойти и открыть ее.
Вокруг было полно битого стекла — оно хрустело под ногами везде в городе. Везде мусор, щебень, железо, развороченные и выгоревшие остовы машин. Войну пережили немногочисленные стены, теперь пестревшие надписями: «Добро пожаловать в пекло!» и «Тут живут люди». В развалинах царила гробовая тишина, прерываемая только ворчанием моторов российских БТРов, которые время от времени, вздымая пыль, проезжали по пепелищам.
Мохаммед, мой чеченский таксист из Назрани, утверждал, что в разрушенном Грозном все еще живет пятьдесят тысяч человек.
Те, чьи дома, разрушенные и до нитки ограбленные, все-таки уцелели, возвращались и сами потихоньку, кропотливо восстанавливали стены и крыши. Те, кто застал только воронку от бомбы или кучу щебня, собирали доски, кирпичи, куски жести, черепицы, фрамуги дверей и окон, чтобы продать это все счастливцам, дома которых еще можно было спасти.
Казалось, больше всего жизнь теплится в Чернореченском районе. Тут можно было чаще увидеть облачка дыма, плывущие из окон разрушенных домов. А в сумерки кое-где даже поблескивали огоньки, добытые чародейством смрадных, воющих генераторов, символов богатства и силы в городе, погруженном в темноту, лишенном электричества, газа, воды, а часто и глотка свежего воздуха, глубокий вдох которого иногда способен вернуть надежду на лучшую долю.
Многие продолжали жить в подвалах, где прятались в войну. Хоть с неба исчезли самолеты, а автоматная пальба гремела только по ночам, они все еще боялись ночевать в чудом уцелевших домах. Предпочитали затхлые, темные, но безопасные подвалы, из которых на рассвете выбирались на свет Божий, чтобы раздобыть еды и пережить очередной день. Брели крутыми тропинками среди развалин в предместья, где у дорог, ведущих из города, по утрам появлялись крестьяне с овощами и фруктами, а также торговцы с товарами из Ингушетии и Дагестана.
Ритм жизни городу задавали базары, и тот, что побольше, в центре города, и те крошечные, что вырастали на малых улочках. Перекупщицы каждое утро раскладывали тут свои лотки с семечками подсолнечника, газированными напитками и фруктами. Только на базарах можно было достать еду и все, что необходимо для выживания.
На базар приходили даже российские солдаты. Настороженно озирались, опасаясь нападения. Слишком много россиян гибло на базарах от выстрелов или ударов кинжала, а убийц никогда не удавалось схватить. Они уходили от погони в людском море, среди руин, исчезали в лабиринтах подземных переходов и подвалов, по которым, как несла молва, можно было незаметно пробраться из одного конца города в другой. Сколько раз на базаре убивали россиянина, столько раз солдаты в ответ устраивали погромы. Окружали базар, потом входили на площадку, разбивая, растаптывая и опустошая лотки.
Россияне, однако, базары не ликвидировали. Они им самим были нужны. Тут они продавали свою добычу — пожитки чеченских крестьян, отобранные во время чисток в деревнях, а также все, что удавалось выкрасть из казарм: канистры бензина, обмундирование, одеяла, мешки муки и сахара. Тут, наконец, опасаясь отравления, закупали у доверенных торговок мясо, свежий хлеб, овощи, которых так не хватало в их голодном солдатском пайке.
Не только базары, весь город был царством женщин. Их мужчины предпочитали вообще не выходить на улицы, чтобы своим видом не провоцировать россиян на аресты. Женщины держали лавки на базарах, занимались готовкой в придорожных харчевнях, даже ходили на развалины в поисках лома. Продавали его за гроши таким купцам, как Хамзат, у которых были грузовики, деньги, ходы и знакомства, позволяющие вывозить железо в Дагестан или Ингушетию, а то и дальше, вглубь России. В Чечне, где все практически стало ломом, он стоил копейки. Чем дальше, тем больший был на него спрос, тем выше становилась цена.
После заката город переходил в руки мужчин. Кончалось притворство, игра в прятки. Из уличных ущелий как призраки появлялись силуэты людей с автоматами. Чеченские партизаны, пробиравшиеся в город с гор или укрывавшиеся в руинах, подкрадывались в темноте к российским постам и патрулям чтобы бросить гранату, выпустить автоматную очередь, подложить бомбу или мину, убить или хотя бы заставить насторожиться, напугать. Или из минометов, переносных ракетных установок с развалин домов стреляли в направлении Ханкалы, главной базы россиян.
Мрак менял и россиян. По ночам в них вселялся злой дух. В темноте вырывался наружу парализующий страх, и одновременно ощущение безнаказанности, толкающее на грабежи и убийства.
Поэтому перед заходом солнца в городе начиналась лихорадочная суета. Большинство дневных обитателей руин собирались в дорогу, к родственникам в пригородные поселки, где они нашли приют на время войны. В Дагестан или Ингушетию, где их пристроили в одном из палаточных городков для беженцев. Те, кто оставался на ночь, торопливо тушили свечи, чтоб не привлекать внимания, и проваливались в беспокойный, не приносящий облегчения сон.
На закате мы остановились возле российской комендатуры в Старых Атагах. Там нас ждал Иса. Беседовал с серыми от пыли солдатами, которые только что вернулись из дозора в долине Аргуна и теперь отдыхали, развалившись на броне танка. Я достал из кармана спичечный коробок с орлом и арабскими надписями. Это должно было быть знаком, что поездка прошла без помех и неожиданностей. Иса неторопливо попрощался и, покряхтывая, уселся за руль «Волги».
На следующий день он отправил гонца в горы, к одному из скрывающихся там командиров Масхадова, чтобы при его посредничестве президент назначил время и место встречи, а также способ, каким я могу на нее попасть.