Встал с дивана и, проклиная весь свет и Лейлу, от которой нет никакой пользы, долго копался в книжках в шкафу. Наконец достал из-за толстых, пыльных томов несколько пожелтевших страничек. Устав народно-освободительного движения «Рыцарь».
— Вот наша цель и спасение. Нас много, хоть никто пока не знает наших имен, но поверь мне, многие имена тебя бы удивили. Мы везде. В лесах, в деревнях, в Москве. И даже среди тех, кого сегодня наши люди называют коллаборационистами и предателями, ты мог бы найти немало наших товарищей. Россияне организуют новую власть, думая, что она будет им послушной. У нас и там есть свои люди. Они создают вооруженные отряды ополчения, которые, якобы, будут бороться с нашими партизанами. А мы посылаем туда своих людей, чтобы им не приходилось скрываться, чтобы не попали за решетку. И россияне выдают им автоматы! Мы победим их не силой, а хитростью! Воспитаем наших внуков рыцарями, умными, благородными, защищенными от заразы корыстолюбия, воровства и страха. За ними будущее! Бросил мне на софу пожелтевший устав.
— Посмотри на досуге, — сказал, тяжело поднимаясь с дивана. Я некоторое время раздумывал, что мне послышалась в его голосе — ирония или неуверенность ученика, сдающего учителю контрольную работу. — Это, наверное, важнее и интереснее, чем ерунда, которую накропал твой француз, Дюма.
На сон грядущий я прочел первую страницу. В преамбуле было записано, что звание Рыцаря будет присваиваться членам тайного общества только посмертно в признание за заслуги всей жизни. Как благодать избавления.
Магнитофонная кассета, которую привез Халид, чеченец с бельмом на глазу, привела Ису в состояние эйфории. От самой двери стал громко звать Ислама.
— Куда он опять подевался? Никогда его нет, когда нужно, — покрикивал Иса, шагая по коридору в мою комнату. — Этимат! Беги за ним, чтоб мигом тут был!
На этот раз он вошел без стука, уверенный, что обрадует меня своим видом и новостями. Еще в дверях триумфально достал из кармана черного кожаного пальто кассету, как будто видел в ней подтверждение своей важности и влиятельности.
— Есть! Вчера прислали. Если бы этот дурень, Халид, послал кого-нибудь ко мне, мы бы ее еще вчера получили. Да ладно! Главное, она здесь!
Не снимая пальто, тяжело опустился в провалившееся кресло и достал сигарету.
— Сейчас Ислам принесет магнитофон, — бросил, пуская носом дым. Некоторое время кассета перематывалась с тихим шорохом. Потом отозвался голос. Спокойный, хриплый, с характерным покашливанием.
— Это он, на сто процентов он, — шептал Иса, низко склонившись над магнитофоном.
Мне принесли ваши вопросы, на которые я постараюсь ответить. Очень жаль, но в нынешних условиях наша встреча не представляется возможной. Я не имею права рисковать вами и собой. Не собой человеком, а чеченским президентом. Если вы все-таки хотите лично встретиться со мной, прошу вас вооружиться терпением и ждать сообщения. Как только ситуация изменится, я передам вам информацию, так же как эту кассету. Через курьера и доверенных лиц, с которыми вы уже имели возможность познакомиться.
Разочарование и сомнение, вероятно, легко читались на моем лице, потому что Иса приподнял голову и вздохнул.
— Не переживай, он всегда так. Ужасно медлительный. Пошлем ему с Халидом письмо, что ты настаиваешь на встрече и берешь все на себя, да? Он согласится. Должен согласиться, если он мужчина. А если нет, разузнаю, где он скрывается, и сам тебя отвезу, с шиком, на «Волге».
Мы готовы в любую минуту без всяких условий прекратить войну и приступить к мирным переговорам. Проблема в том, что этого не хочет Россия. Россия играет с нами в кошки-мышки. В зависимости от своих потребностей то заявляет, что поддерживает с нами контакт, что переговорный процесс продолжается. То объявляет, что мы все — бандиты и террористы и с нами не о чем говорить. А как я могу сказать своим землякам, что не буду разговаривать с россиянами, а буду продолжать драться? Чеченцы уже устали от вечных войн, держатся из последних сил. Кроме того, если бы я сегодня заявил, что не хочу вести переговоры, это могли бы истолковать так, что я сам развязал войну и извлекаю из нее какую-то выгоду. Да, мы готовы к мирным переговорам, потому что нам эта война не нужна была ни раньше, ни сейчас. Но я не собираюсь ни о чем просить Россию, умолять о милости. Нам не нужна милость. Это Россия, требуя, чтобы мы просили об амнистии и прощении, хочет нас всех прировнять к банальным преступникам. А я верю, что придет еще такое время, когда о прощении и амнистии будут просить, причем стоя на коленях, те кремлевские руководители и генералы, которые развязали эту войну и которые сами являются военными преступниками. Мы не сделали ничего плохого, чтобы просить прощения.
Голос у Масхадова был усталый, но он старался быть дельным. На вопросы отвечал в той очередности, как я их записал. Говорил: отвечаю на первый вопрос, теперь — на второй.
Что будет, если Россия не захочет вести переговоры? Ну, что ж, будет война. Но после каждой войны, даже столетней, наступает время мира. Все разумные люди видят, что эта военная авантюра в Чечне может закончиться для России только плохо. Я говорю это не только как политик, но, прежде всего, как солдат. Никто еще не выиграл войны с партизанами, ни одна держава, ни один режим, ни одна армия. Ни во Вьетнаме, ни в Алжире, ни в Афганистане. Не будет победы над партизанами и в Чечне. Трагедия заключается в том, что сам российский президент, Путин, не хочет в этом признаться. Боится, предпочитает отодвигать в сторону проблемы, откладывать все на завтра. Но если россияне не согласятся на мирные переговоры, мы готовы сражаться с ними до конца.
Заслушавшись голосом Масхадова, Иса, казалось, уже не помнил об отказе встретиться. Улыбался, не отрываясь от магнитофона, с таким видом, как будто хотел сказать: ну, ну, все-таки тебе удалось, ты все-таки настоял на своем. Неужели он ничего не понял? Может, хотел поднять мне настроение, а может, просто радовался при мысли, что избавится, наконец, от необходимости держать у себя доставляющего столько хлопот гостя.
Мойрабочий день… Что ж, скрываюсь от врагов так же, как они скрываются от меня. Думаю, они меня боятся больше. Никогда не провожу в одном месте больше двух дней. Уже восьмой год не ношу другой одежды, кроме полевого мундира. Все время перехожу в другие окопы, все время меняю тайники. Иногда ночую в тайнике буквально в двухстах — трехстах метрах от российских постов и даже штабов. Иногда приходится прятаться от бомб и пушечных снарядов. Располагаю на территории Чечни несколькими канцеляриями, откуда руковожу деятельностью моего правительства. Поддерживаю постоянный контакт с моими представителями за рубежом. Ежедневно говорю с ними по телефону, согласуем действия, планируем, советуемся.
Масхадов не пользовался у Исы ни избыточным уважением, ни симпатией.
— Аслан тут как неприкаянный, — повторял Иса без нотки сочувствия, скорее с упреком. — Он здесь не пришелся ко двору. Он солдат, а не джигит. Жизнь прожил с уставом в кармане и рукой, привыкшей отдавать честь.
Мы не террористы. Нам незачем прибегать к терроризму для борьбы с Россией. Это Россия старается убедить весь мир, что наша борьба за право на жизнь и терроризм — одно и то же. Наша война началась давно, раньше, чем мир услышал об Усаме Бен Ладене. Я не согласен с методами, которыми пользуется Шамиль Басаев. Здесь нет между нами согласия, но и он никакой ни соратник Бен Ладена. Басаев — воин, мститель, считающий принцип око за око наиболее действенным в нынешней ситуации. Но это не тот путь. Если бы удалось принудить Басаева к подчинению и использовать всю его энергию в борьбе другими, моими методами, мы бы достигли значительно большего. Я против убийства невинных мирных жителей. Как человек военный я не смог бы послать солдата исполнять миссию смертника. Это противоречит моему характеру. Но даже камикадзе, которые ищут смерти и жаждут нести смерть, должны соблюдать дисциплину, подчиняться приказам, атаковать только те цели, которые им укажут командиры. Исключительно военные цели.
По мнению Исы проблема Масхадова заключалась в том, что он все меньше приносил пользы. Продолжал оставаться невольников всего, что когда-то определило его жизнь, ему не хватало отваги, силы, а может и воображения, чтобы сбросить это бремя. Он не смог освободиться от собственной тени, а без этого не мог сделать какой-то новый решительный шаг.
Он уже доказал всем свою стойкость характера, мужество и героизм. Только людям от этого отнюдь не легче. Наоборот, с каждым днем войны и оккупации росло число разочарованных, растерянных людей, которые, оставаясь верными избранному ими самими президенту, ожидали от него чего-то другого, кроме героизма. Повседневные тяготы, страдания, физическая угроза уничтожения и желание выжить любой ценой привели к тому, что героизм перестал считаться высшей ценностью.
Пока еще не было открытого недовольства. Иначе люди давно отвернулись бы от Масхадова и его партизан. Но уже появилось, зрело сомнение, действительно ли лесные и городские партизанские вылазки, подполье и конспирация являются самым эффективным способом выживания.
Злой дух Басаева, как проклятие, постоянно преследовал Масхадова. Что бы он не делал, Шамиль все равно оставался воплощением героического, неистового джигита, который не знает, что значит не воевать, для которого война — родная стихия.
Настаивая на приоритете героизма, Масхадов отталкивал от себя и своего дела тех, кто в Шамиле, его себялюбии и безответственности видел причины всех несчастий. Но, отказавшись от него, Масхадов перечеркнул бы все, чего достиг, и навлек на себя самое страшное обвинение — обвинение в предательстве.
Опять этот вопрос! Управляю ли, командую ли, слушается ли меня кто-нибудь? Почему вы, журналисты, постоянно спрашиваете, владею ли я ситуацией? Мне тяжело отвечать на такие вопросы. Тяжело это слушать. Молю Аллаха дать мне силы и терпение дотянуть до конца этого разговора. Так было и во время первой войны, то же самое теперь. Как же тогда получилось, что ничего не контролируя, этот Масхадов два года оказывал сопротивление мощнейшей российской армии во время первой войны, и продолжает бороться на второй?!
Мы договорились с Исой, что на следующий день он поедет на рассвете к Халиду в Старые Атаги и сообщит ему о моем решении остаться и ждать встречи.
Накануне вечером, приводя в порядок свои записи, я переписал в блокнот из порванной газеты высказывание вечного российского диссидента Сергея Ковалева о Масхадове.
«Масхадов — личность трагическая. Очень рассудительный, толковый, достаточно осторожный, замкнутый в себе человек. Недоверчивость характерна для большинства чеченцев, жизнь их этому научила. А в Масхадове, кроме того, крепко сидит российский полковник, воспитанный в окружении, которому искренность и открытость были чужды. Он прагматик — не ввяжется в авантюру или ссору в защиту своих интересов, прежде чем не оценит все обстоятельства. Но до гражданской войны не допустил. Масхадов — человек даже чересчур ответственный. Чересчур, потому что руководитель не имеет права быть пассивным невольником обстоятельств и ситуаций. А Масхадов в какой-то мере именно так себя и повел. Несчастье и вина Масхадова, если вообще можно говорить о какой-то вине, заключается именно в том, что он никогда не решился пойти на риск. Говорят, что он был слабым президентом, что его власть была фикцией. Действительно, особой эффективностью его президентство не отличалось. Но сегодня, когда идет война, он для чеченцев важнее, чем в мирное время. И, похоже, только наши глупцы в Кремле не понимают, что никто кроме него не годится, чтобы сесть за стол переговоров. Что ж, наши власти, как всегда, опять выбирают худшее из возможных решений».
Мне Масхадов всегда казался человеком благородным и печальным.
Поначалу я принимал это за серьезность, которую неизменно приобретает лицо человека, вознесенного на вершину власти. Озарение пришло позже. Это была не серьезность, не задумчивость. Это была спокойная грусть, свойственная человеку, примирившемуся с отсутствием счастья, черпающего утешение в образцово исполняемой обязанности. Обязанности, которую он возложил на себя так давно, что мотивы, которыми он тогда руководствовался, кажутся сегодня непонятными и чуждыми. Обязанности, ставшей тождественной всей его жизни и позволяющей думать только о последствиях. На таком лице трудно что-то прочесть. Остаются только домыслы, ассоциации. Это лицо человека одинокого, которому чувство долга никогда не позволит ни перед кем признаться в страданиях, колебаниях и сомнениях. Если бы таковые у него были. Ему нельзя жаловаться, он так многого достиг в жизни. Можно ли иметь все? Каждый об этом мечтает и верит, что именно с ним, избранным, исключительным случится то, нереальность чего ему прекрасно известна.
Он хотел стать солдатом. И стал им. Правда, не генералом, как ему мечталось, и чего он был достоин как никто другой. Воспитал сына, доказавшего свое мужество во время войны, а потом подарившего ему прекрасного внука. Только вот вынужден он отказаться от радости общения с сыном и внуком — в страхе за их жизнь отправил семью в далекую Малайзию. Смертельная угроза нависла над его семьей, когда он сам удостоился высшей чести — народ избрал его своим предводителем и вожаком. Ему выпало руководить в годину тяжелейших испытаний, во время войны, спасать свой народ от истребления.
Несомненно, судьба щедро одарила его. Лишила, может, только того дара безумства, которое освобождает от вечных раздумий о последствиях, становится спасительным средством от несчастья, потому что позволяет не думать о чужих страданиях. Безумства, обладая которым человек просыпается утром с радостью и не может дождаться ночи, чтобы снова и снова пережить эту почти чувственную радость пробуждения к жизни.
Да, такого безумства в нем нет. Так что он не мог жить иначе, даже если бы хотел этого больше всего на свете. Чтобы избрать другую дорогу, ему пришлось бы пойти наперекор себе. Мог ли он быть счастлив, испытывая чувство вины за неисполненный долг? Можно ли в этой ситуации говорить, что он сознательно лишил себя чего-то? Зная, что существует другое счастье, но зная и то, что такое счастье не для него.
Он печален, потому что понимает — выбранный им путь ведет в никуда. Отказываясь от собственного счастья, он напрасно жертвует своей жизнью — этой жертвы не ценят те, ради которых он это делает. Неправда, что последней умирает надежда. Последними, сразу после надежды, умирают мечты. И тогда остаются только размышления о том, почему жизнь сложилась так, а не иначе, остается только утешительное чувство исполненного долга, иногда отчаяние, а иногда грустная тоска по чему-то неизведанному.
Таким одиноким он, кажется, не был еще никогда. Снова загнанный в землянки и окопы в горах, вынужденный постоянно скитаться с места на место во избежание засад и предательства. Снова окруженный бородатыми командирами, его подчиненными с прошлой войны. Они вновь согласились пойти под его командование, исполнять его приказы. Но мог ли он верить им, предавшим его в мирное время, которое оказалось временем самых трудных испытаний? Предательство можно простить, но забыть, наверное, нельзя. А память о нем не позволяет жить по-старому.
Его самые верные товарищи, лучшие бойцы, или погибли, или попали в российский плен. С ним рядом нет его близких. Остался в горах один, как перст.
Его разыскивают как банального преступник. Его! Лучшего артиллериста лучшей армии в мире, Советской Армии! Бывший командир Масхадова, генерал Боковиков, призывает его сложить оружие, заверяет, что на этот раз россияне вошли в Чечню, чтобы остаться здесь навсегда. Если так, ему не будет места в собственной стране.
А может, они ведут секретные переговоры с одним из его командиров? С ним, вероятно, уже не станут договариваться, раз признали его непримиримым врагом. Но чтобы кто-то из командиров мог подписать мир от имени всей Чечни, нужно сначала уничтожить его, Масхадова. Как когда-то Дудаева.
И все-таки Масхадов знал, что ему делать. Впрочем, ничего другого ему и не оставалось.
Исполнить долг. То есть погибнуть. Или опять победить. Это уже даже не было его выбором. Свой выбор он сделал давно. С тех пор был ему только верен и только в нем искал утешения.
Разве это не значит, что он — избранник судьбы, позволившей ему жить в согласии с самыми почитаемыми им ценностями?
В своих блокнотах я нашел переписанный несколько лет назад фрагмент письма Масхадова полковнику Завадскому.
«Я не знаю, кто виноват в этой страшной трагедии, но моей вины здесь нет. Хуже всего беспомощно стоять и смотреть, как убивают тех людей, которые вверили мне свою судьбу. Но мы не сдаемся, и я верю, что еще придет время, когда моя страна будет не пепелищем, а цветущим садом. Передай, пожалуйста, мой сердечный привет жене, детям и всем нашим старым товарищам, с которыми ты поддерживаешь отношения. Не могу, дорогой друг, сообщить тебе свой адрес, потому что постоянно нигде не проживаю. С уважением. Масхадов».
Все вернулось к прежнему ритму — еда, ночные прогулки к реке и ожидание вестей от Халида. А их не было. Как-то он сам приехал проведать Ису и посоветоваться, что делать в связи с арестом Хусейна.
Через цепочку посредников Халид узнал, что за свободу Хусейна россияне требуют отпустить из плена трех российских офицеров. Это взбесило Ису, на которого возложили обязанность произвести обмен.
Во время прошлой войны он командовал своим батальоном и, как утверждал, пленных брал пачками. Рядовых, сержантов и офицеров и даже офицеров спецслужб — за них можно было выкупить практически любого. Но ведь на этот раз Иса не воевал.