Я обязательно хотел поехать в Комсомольское. Мне казалось, что поездкой в эту сожженную деревню, хоть и сам толком не знал, чего от нее жду, я мог искупить свою минутную слабость, которую совершил, отпустив Сулеймана.
День вставал сумрачный, без солнца, но теплый как бывает весной в горах. Над деревней висело свинцовое небо.
Утром Иса отвез меня прямо к воротам российских казарм. Молча, покуривая сигареты, мы ждали капитана, который обещал взять меня в разрушенные россиянами аулы в предгорьях Кавказа. Иса, хоть утверждал, что обо всем уже договорился, явно нервничал. Не хватало только, чтоб провалился еще один из его планов, чтоб он не сдержал очередное свое обещание! Облегченно вздохнул, когда из ворот выехал газик с капитаном за рулем.
— У тебя максимум полчаса, — бросил капитан, когда мы остановились в деревне. После трехнедельной битвы с партизанами в ней не осталось ни одного целого дома. — Спрашивать можешь, но не отвечай ни на какие вопросы. Тут запросто можно наткнуться на агента спецслужб. Мне проблемы не нужны. Если что, я от тебя отопрусь, еще и арестовать помогу.
Деревня казалась вымершей. Вокруг ни души. Ни человека, ни коровы, ни гуся или курицы. Ни одного живого существа. Никаких звуков, ни вблизи, ни вдали. Мертвую тишину нарушали только пчелы, кружащие над абсурдно белой сиренью, чей сладковатый запах в майский полдень был сильнее даже вездесущего смрада пожарищ.
Я неторопливо шел от дома к дому, издалека, с дороги разглядывая руины. Обходил дворы, полные, как меня предупредили, неразорвавшихся снарядов и мин. Уже возвращался, когда услышал стук топора.
Он испугался, увидев меня, не ожидал кого-то здесь встретить. Звали его Анзор, когда-то он тут жил. Теперь ютился у родственников в Дуба-Юрте, недалеко отсюда. Не хотел быть в тягость хозяевам, вот и ездил в свою деревню, разыскивал по дворам все, что еще могло пригодиться в хозяйстве.
Деревня насчитывала пять тысяч душ. Кто не погиб, убежал. Остались только развалины и пепелища, искореженные остовы сожженных машин и тракторов.
— Партизаны спустились в деревню на рассвете, только начало светлеть, — вспоминает Анзор, почесывая голову под меховой шапкой. — Истощенные, оборванные. Просили еды и разрешения передохнуть пару дней. Было их человек пятнадцать, все местные. Но когда с гор стали спускаться другие, еще и еще, мы поняли — пробил наш час.
Был среди партизан и сам Руслан Гелаев. Россияне рассказывали потом, что он пожертвовал партизанами и родной деревней ради того, чтобы вывезти оттуда свою семью.
— Это неправда, — утверждал Анзор. — Гелаев вывез жену, детей и мать еще до того, как пошел защищать Грозный.
Солдаты появились уже на следующий день. На поле за дорогой расставили танки и пушки. Люди бросились бежать. Но россияне, окружив деревню, возвращали бегущих крестьян, приказали ждать по домам, пока войска не войдут в деревню и не проверят сами, кто был партизаном, а кто нет, кто помогал боевикам, а кто был верен России.
— Да только вошли в деревню, тут же поднялась стрельба, и мы все, несмотря на запрет, опять бросились бежать, — Анзор возвращается памятью к этим дням охотно и без боли; то, что он тогда выжил, когда столько людей вокруг погибло, вселяло в него веру в собственную исключительность. — Но солдаты снова нас остановили и не позволили с места двинуться, пока не проверят, нет ли среди нас партизан. Мы просидели в открытом поле пять дней и ночей. На морозе, без еды, без крыши над головой, посреди боя, между стрелявшими из деревни партизанами и российскими танками и минометами. Наблюдали, как гибнет наша деревня. Все полыхало в огне и грохотало, стоны раненных и рев горевшей живьем скотины долетали до самого поля.
Партизаны защищались три недели. Украдкой пробирались из деревни в лес, оставляя за собой сотни погибших. Россияне бомбили деревню без особой спешки, и только когда смолкали автоматы чеченцев, заходили на улицы и дворы. Шли осторожно, спиной к заборам по обе стороны улицы, взрывая дом за домом, усадьбу за усадьбой.
— Они боялись заглядывать в подвалы, в которых еще могли скрываться партизаны. И правда, в домах было полно раненных, — говорил Анзор. — Так они бросали в дом связку гранат и так шли от дома к дому.
Вытащенные из развалин тела свозили на поле у соседнего Алхазура. Ежедневно по семьдесят, восемьдесят тел. Люди со всей Чечни съезжались, чтоб в разложенных на черном пластике останках распознать своих близких и увести их на семейные кладбища.
Анзор достал из сумки хлеб и козий сыр. Приближалось время обеда. Я не мог с ним дольше разговаривать. Мне пора было возвращаться. В условленном месте за деревней ждал мой капитан. Я пробрался-таки за стену, чтобы быть ближе, лучше рассмотреть, глубже познать. А оказавшись там, только и делал, что прятался. Трудно что-то увидеть своими глазами, вечно оставаясь в укрытии.
Мы поехали с Исой в Дуба-Юрт уже без сопровождения, правда, с разрешения россиян. Я там был в третий раз. Первый раз — как гость Мансура.
В Дуба-Юрте дело не дошло даже до боя, тем не менее, эта некогда богатая деревня тоже перестала существовать. Россияне, остановившись у деревни, даже не пожелали вступать в переговоры. Комендант деревни, Мохаммед Баудинов, отправившийся на переговоры, бесследно исчез. Сразу после этого россияне расставили над рекой танки и пушки и стали обстреливать Дуба-Юрт. Методично, изо дня в день, из ночи в ночь.
Сельчане разбежались, а когда стрельба стихла и они вернулись, застали на месте деревни истое побоище. Не осталось ни одного целого дома. Те, что не были разрушены бомбами и снарядами, сожгли солдаты. Перед этим разворовали, что под руку подвернулось, и вывезли награбленное на грузовиках.
В Чири-Юрте говорили, что соседи поплатились за старые грехи. Во время первой войны горные аулы укоряли жителей Дуба-Юрта, что, заботясь только о себе, они не вышли на бой с российскими частями, а пропустили их через свою деревню, когда россияне преследовали удирающих в горы партизан. Разрушение и грабеж Дуба-Юрта горцы сочли справедливой карой Божьей.
Жители Дуба-Юрта без жалоб и протестов складывали из обломков разрушенные жилища. Каким-то чудом латали изъеденные снарядами и огнем стены, ставили над ними крыши. Среди руин и пожарищ рождалась новая жизнь, о чем возвещали радостно дымящиеся трубы.
Я попросил Ису, чтобы он подвез меня к дому Мансура. Если не считать разрушенной крыши и до последнего гвоздя разграбленного имущества, дом уцелел. Ракетой снесло только верхнюю часть комнаты, осенью служившей нам спальней.
Мансура я не застал. Он выехал с женой и сыном в Германию еще до того, как война разыгралась не на шутку. Его старший брат, Саид Хамзат сказал мне, что иногда ему удается поговорить с Мансуром по телефону. Редко, потому что звонить приходилось из Дагестана. Дорого это было, а кроме того, Саида Хамзата парализовал страх от одного только вида российских солдат.
Он не знал, что случилось с шофером Мусой, от меня узнал, что Омар, который мечтал о Париже, скрывается в Чири-Юрте. Саид Хамзат думал только о том, как выехать из страны, и злился, что Мансуру требуется столько времени, чтобы подготовить безопасную и надежную переброску с Кавказа на берега Рейна.
Выезжая из деревни, я встретил Наруддина, одного из моих давних ангелов-хранителей. Он как раз заканчивал латать крышу над единственной в доме комнатой, пригодной для жилья. Все остальное сгорело.
В отремонтированной комнатенке Наруддин собирался пережить весну и лето. Верил, что россияне когда-нибудь заплатят ему за разрушенный дом, и тогда он планировал восстановить остальные помещения и привести из Ингушетии семью. Пока что в покрытой уже крышей комнате поставил кровать и печку, которую смастерил из старой бочки. Вечерами в сгоревшем доме заваривал на ней чай.
После возвращения Аслан спросил, обратил ли я внимание на мертвые поля.
— Люди не выходят сеять. Мин полно. Россияне ставят эти мины, чтобы отрезать партизанам дорогу к селам. А те, кто все-таки решился весной обработать землю, выгоняют вперед овец. Если пройдут, значит, мин не было, а если которая и взлетит на воздух, мясо и так потом съедят, а кусочек поля можно будет засеять.
В пятницу вечером поехали мы с Исой к Халиду узнать, не было ли для меня вестей, и отправить командирам партизанских отрядов просьбу дать пленных, нужных для выкупа Хусейна.
Иса вошел в дом, оставив меня как всегда в машине. Вернулся ужасно расстроенный. Один из командиров повстанцев поручил ему немедленно освободить из плена татарского журналиста, который брал у него интервью. Он боялся, что журналист не выдержит допросов и выдаст его убежище. Приказал Исе узнать цену освобождения татарина, не считаться с расходами и отнестись к поручению, как к делу первостепенной важности.
Из-за всего этого Иса забыл спросить Халида о моих делах. Но если бы с гор пришли хоть какие-то вести, Халид сказал бы об этом и без вопросов.
Занятый выкупом Хусейна и татарского журналиста, Иса исчезал из дому на целые дни. Возвращался расстроенный, запирался в супружеской спальне, в которую никто кроме него и Лейлы не имел права входить.
Аслан проводил дни с друзьями в своей квартире, а Ислам болтался по деревне. Сбегая из дому, он освобождался от царящих там порядков, строгих, стесняющих свободу, непреклонных.
Дома оставалась хлопочущая на кухне Лейла и молчащая при посторонних Этимат.
Я пытался бежать от губительного одиночества и отравленных сомнениями мыслей, просиживал часами на кухне, ссылаясь то на голод, то на жажду.
Очень мало женщин и женских судеб появлялось в моих рассказах. Женщины были только статистами, элементом декорации мира, который я пытался понять и описать. Они не боролись за власть, не стояли во главе революций, заговоров и терактов, не командовали войсками, не убивали и не гибли в окопах. Так что не их имена были в моих записных книжках, не встречи с ними я искал в погоне за комментариями по поводу событий, прогнозами, эксклюзивным правом на интервью.
Окруженный мужчинами, целиком поглощенный их проблемами, я не находил ни сил, ни времени, чтобы попытаться хоть представить себе, как выглядит батальный пейзаж в глазах женщин, не героев войны, а статисток и жертв. Честно говоря, я даже не испытывал такой потребности.
Воюющие мужчины ревниво оберегали от посторонних тайны мира своих женщин. Не хотели, чтобы им уделяли слишком много внимания. Может, боялись, что хорошо знающие их женщины могут разрушить монументы славы, которые они так усердно воздвигали самим себе, что, рассказывая о страданиях и преступлениях, женщины лишат их войну героического ореола, развеют миф о стойких воинах и мучениках за святое дело.
Только предоставленный чеченскими мужчинами самому себе, я мог выслушивать истории их женщин. Только тогда заинтересовали они меня и показались достойными внимания.
Сразу после завтрака, убрав со стола и помыв посуду, Лейла приступала к чистке обуви. Мокрой тряпкой стирала грязь с голенищ, потом специальной щеткой с пастой чистила до блеска. Чистила сапоги Исы, сыновей, мои.
На протесты отвечала снисходительной улыбкой, а когда я попытался забрать свою обувь в комнату, Иса неодобрительно покачал головой.
— Это ее дело, — бросил он.
Поначалу я воспринял это как очередное доказательство рабской доли женщин. Со временем, впрочем, стал подозревать, что, сохраняя, вопреки всему, верность старым традициям и обычаям, Иса, Лейла и их соседи старались создать хотя бы видимость нормального течения жизни. Давно навязанные роли, старые обязанности были для них единственной связью с прошлым, гибнущим сегодня миром. В прошлой жизни, возможно несовершенной, они умели найти себя, у них были четкие ориентиры. Новую жизнь, которая должна была вот-вот наступить, они не знали, а потому боялись ее. И не ждали от нее ничего хорошего.
Поэтому Лейла чистила обувь, гладила рубашки, подметала в комнатах и мечтала о новых занавесках. Старые Иса унес из дому, кому-то отдел. Она не спрашивала, кому и зачем. Иса никогда бы не позволил ей вмешиваться в свои дела.
Новые занавески стали для Лейлы чуть ли не идеей фикс. Она постоянно о них говорила. Как только заходила в мою комнату, заламывала руки и извинялась.
— Ну, что за вид?! Окна до половины заклеены старыми газетами! Вот в старой квартире у нас были занавеси! Тяжелые, атласные, до самого пола. Как только война кончится, куплю себе новые, такие же.
Часто повторяла, что без занавесок в окнах чувствует себя голой, открытой чужим взглядам, незащищенной. Окна, затянутые пурпурными занавесями из атласа были для нее символом безопасности и покоя.
Без них она чувствовала, что не справляется должным образом с ролью хранительницы домашнего очага. Поэтому она так настойчиво выхватывала у меня из рук обувь и сетовала, когда заставала меня в ванной за стиркой. Поэтому, уставшая и сонная, она всегда ждала, пока Иса отправится на отдых. Она не могла лечь раньше мужа. Так было не принято.