Двенадцать месяцев царило спокойствие. Бородачи в долине правили по своим законам. Перестали платить налоги, но и не требовали денег от столицы. Вместо старосты деревней управлял большой совет, шура, состоящий из мулл и вооруженных боевиков, моджахедов.
Исчезла старая милиция и судьи. Преступников теперь ловили патрули моджахедов, а наказание назначали духовные из мечетей. Напуганные призраком жестоких приговоров — отрубленная рука за воровство, смерть от руки кровника жертвы за убийство, побитие камнями за насилие — преступники, не теряя времени, бежали из долины.
— С тех пор, как мы прогнали милицию, проблемы кончились, — вспоминает одетый в камуфляж Джарулла. — Исчезла коррупция, кумовство, пьянство. До сегодняшнего дня здесь не совершили ни одного преступления. Люди перестали бояться выходить вечером на улицу. Им вообще не приходится запирать двери своих домов.
Большой совет приказал вывесить на дорогах, ведущих в долину, зеленые флаги. При въезде в село Карамахи сняли таблицу «Колхоз имени Ленинского Комсомола», а на ее место прибили доску с кое-как нацарапанной надписью «Нет Бога кроме Аллаха». На каменных оградах усадеб 45 в селе появились арабские надписи, непонятные большинству жителей. Телеграфные столбы украсили зеленые хоругви.
На границах села выставили таблицы с объявлением «Внимание! Ты въезжаешь на независимую мусульманскую территорию», которые предупреждали приезжих, что, решаясь пересечь границу, они должны быть готовы подчиниться законам и порядкам Божьим. В обшарпанной, побеленной известью халупе на площади в Чабанмахи, где когда-то работал староста, теперь заседал напоминающий святую инквизицию трибунал ученых и праведников, которые на свои плечи взвалили тяжкую обязанность определения, что понравилось бы Всевышнему, а что бы его разгневало.
Женщинам Большой совет наказал одеваться в ниспадающие, закрывающие все тело и лицо паранджи, а еще лучше вообще без надобности не выходить из дому. И они безропотно исчезли. Кроме картофельных полей, где женщины работали, редко когда можно было встретить их в деревне. Вообще стало как-то тише и пустынней. Даже ребятишки, раньше с криком гонявшие по улицам, теперь играли во дворах.
Но, несмотря на такие перемены, на лицах жителей долины это не отразилось. Они продолжали оставаться пустыми и безразличными. На базарах, на площади, в полях люди разговаривали вполголоса; при виде иностранца отводили глаза. Революция произошла в их селениях, но как бы без их участия. Их мнения никто не спросил.
— У нас люди не любят разговаривать с чужими. Не то чтобы боялись. Просто, такие уж они есть, — объяснял Шамиль, ангел-хранитель Шамиль, не отступающий от меня ни на шаг. До революции он был водителем огромного грузовика, возил из долины картофель в Россию. Не хотел вспоминать те времена. Не хотел говорить и о том, как с двумя товарищами убил старосту. Рассуждал только о Всемогущем и о Царстве Божьем, которое должно было наступить в горах Кавказа.
— Многие еще нас не понимают и выступают против, не видя в нас своего спасения. Но это пройдет, — Джарулла отзывался все реже и тише. — Уже сегодня приходят к нам люди из других сел, из сорока сел были посланцы. Просят совета и помощи. Мы им отвечаем, что они сами должны навести порядок на своем подворье. Они все еще боятся министров, чиновников, милицию. Но чем больше их будут унижать, чем беднее будет их жизнь, тем смелее они станут.
На долину уже опускался вечер, а мы под забором, испещренным арабскими надписями, молча ждали машину, которой связной Хамзат собирался отвезти меня в Махачкалу. Затянувшееся ожидание явно смущало и раздражало Джураллу. Разговор не клеился. Все были утомлены. И прошедшим днем, и самими собой. Любопытство исчезло уже к полудню, теперь исчерпалось и терпение.
Джуралла и его боевики не согласились оставить меня в долине на ночь. Ничего даже не объяснили. Просто отказали и все. Еще в полдень, сам не зная, зачем, я упирался, настаивал на том, чтобы остаться переночевать. А вечером не переставал удивляться, как такое могло прийти мне в голову. Теперь я хотел одного — как можно скорее выбраться из долины. Мечтал остаться в одиночестве. И о сигарете, потому что ради хозя-46 ев воздерживался от курения весь день.
Измученные пыльным пеклом дня, Джарулла, Халид, Саид и Шамиль шепотом переговаривались между собой. Мы все всматривались в сгущающуюся темноту в надежде увидеть огоньки фар, которые положат конец мучениям. Стало совсем темно, я мог спокойно закрыть глаза, не опасаясь, что кто-то это заметит.
Нас поднял на ноги сигнал радиотелефона, зажатого в руке Джураллы, и голос, с трудом пробивающийся сквозь металлические потрескивания. Поспешно бросая слова прощания, они велели мне ждать Хамзата и как можно скорее возвращаться в Махачкалу. Нервно перезарядили автоматы, вскочили в машины и помчались по каменистой дороге.
Не прошло и четверти часа, как появился Хамзат. Он был студентом, родился здесь в долине, и одним из первых присоединился к бородачам. А они позволили ему брить бороду, чтобы таким образом уберечь от ареста в Махачкале, где кроме учебы он занимался еще поддержанием контактов с местным мусульманским подпольем.
— Под Чабанмахи ни с того, ни с сего появились россияне и пытались разоружить наш пост. Но наши взяли их в плен. Четверых солдат и бронетранспортер. Теперь россияне придут за своими, — прошипел вместо приветствия Хамзат. Удлиняя путь, кружил по горным тропам, пока не решился съехать на шоссе в Махачкалу. Высадил меня перед гостиницей. — Если будет война, мы будем драться. Могут нас разбить, но тогда мы просто разлетимся, как раздавленная капля ртути. Будем везде и нигде. Нас нельзя победить. Нас будет все больше, а их дни сочтены.
Я уезжал на следующий день.
Россияне атаковали долину Кадара под конец лета. Окружили деревни, но даже не пытались их штурмовать. Днем над долиной кружили вертолеты, обстреливая дома ракетами. Стреляли, чаще вслепую, пулеметы и танки, расставленные на окружающих долину склонах.
Спасаясь от войны, десять тысяч жителей долины покинули свои дома в первые же дни окружения. Боевики Джаруллы, который руководил обороной, днем прятались по подвалам и лесам. Выходили из укрытий ночью, стреляя из засады в русских солдат, пытавшихся под покровом ночи спускаться в долину.
Какое-то время защитникам помогала погода. Густые туманы и редкие в это время года ливни приковали к земле смертоносные и недоступные для партизан вертолеты. В конце концов, гору все-таки взяли российские войска, несравнимо более сильные и многочисленные.
Последней капитулировала деревня Чабанмахи, та, где мы ждали Хамзата. Джуралле, вроде бы, удалось вырваться из окружения и пробраться лесами в Чечню. Говорят, его видели потом в Урус-Мартане.
От разгрома долину не спасли ни Басаев, который, объявив, что идет на помощь бородачам, совершил очередной налет на Дагестан (на этот раз на Лакию), ни серия ужасающих — более двухсот пятидесяти погибших — таинственных взрывов в Москве, Волгодонске и Буйнакске, которые должны были повергнуть Россию в ужас перед угрозой кровавой мести.
Наоборот, россияне, вынашивающие до сих пор планы отгородиться от Чечни полосой вспаханной, заминированной земли, в погоне за джигитами Басаева ворвались на чеченскую землю. Они были твердо убеждены, что на этот раз им удастся сломить тамошних горцев и их непонятное сопротивление, которое вдохновило других бунтарей, породив у всемогущей России чувство бессилия и слепого гнева.
Они ждали, как мы договорились, у бетонных блоков, отмечающих границу между Ингушетией и Чечней. С автоматами в руках, празднично одетые в шелковые рубахи, жилеты и заглаженные в стрелку брюки. Мохаммед и Нуруддин даже надели по такому случаю черные шляпы, такие когда-то популярные на Кавказе. Военные формы, ставшие в последние годы такой же физической частью их самих, как волосы, усы или бороды, показались им в Этот День неподходящей одеждой. В Этот День даже их машины сверкали чистотой, что на чеченских дорогах, серых от липкой грязи, было явлением редчайшим.
Они должны были меня охранять, заботиться о моей безопасности. Это ради меня их откомандировали из отряда и окопов над Тереком. Они с нетерпением ожидали меня, потому что Этот День должен был стать для них не только увольнительной с фронта, но и путешествием во времени, напоминанием о жизни до войны.
Мансур уже ждал на аэродроме в станице Слепцовская, в ветхом, изъеденном грибком бараке, промокшем от дыхания пассажиров. Я познакомился с ним раньше. И даже считал, что мы успели немного подружиться. Он приехал за мной в Ингушетию, чтобы опередить здешнюю милицию, настойчиво предлагавшую мне свою охрану еще во время паспортного контроля в аэропорту. Чеченец подкупил их деньгами, оставшимися от выплаченного мной аванса. Остальное он потратил прошлой ночью на оружие и боеприпасы.
Мансур был командиром моего эскорта. «Будешь делать, что я тебе скажу» — такое поставил условие, прежде чем взяться провести меня по Кавказу. Ради безопасности моей жизни он согласился рисковать собственной. Деньги взял за это немалые. Любил повторять, что «хорошая охрана — это главное» и что «хороший охранник скорее сам тебя убьет, чем позволит кому-то тебя выкрасть». Дорога в Грозный была практически непроезжей. Сотни машин, тракторов и грузовиков боролись друг с другом за каждый метр разбитого асфальта. В какофонии клаксонов, проклятий и причитаний продолжалось бегство из Чечни, подальше от российских самолетов, сбрасывавших бомбы на станицы и городки. Самые богатые из беженцев уже давно поселились с семьями в самых дорогих апартаментах единственной в Назрани гостиницы. Вдоль дорог в брезентовых палатках, разбитых на глинистой равнине, кочевали те, у кого не было средств на обустройство в Ингушетии.
Стоя на обочине, мы ждали Мансура — с нашими проездными документами он исчез в толпе, напирающей на окрашенную в белые и красные полоски будку таможенников. Дорога из Грозного в направлении Ингушетии текла полноводной, бурной рекой беженцев. В другую сторону, против течения, отправлялись только мы. Осознание этого тревожило, но в то же время пробуждало нетерпеливое желание действовать, радовало и даже вселяло надежду.
Опершись спиной о машину, подставив лицо осеннему солнцу, я присматривался к тем, в чьи руки отдал свою судьбу. С этого момента я был на них обречен и от них полностью зависел. Я добровольно пошел на это и даже заплатил им за то, чтобы они делали за меня выбор, последствия которого я неизбежно испытаю на себе.
Мансур производил впечатление озабоченного службиста. Остальные, кажется, прекрасно отдавали себе отчет в его недостатках, и все-таки беспрекословно подчинялись ему. Серьезный, задумчивый Омар, улыбающийся от уха до уха Муса, говорливый Мохаммед, Сулейман с бритым черепом и кустистой бородой, вечно подозрительный Нурруддин. Все были из одной деревни, расположенной на полпути между Грозным и скалистой цепью Кавказа. Они знали друг друга с детства. Ходили в одну и ту же школу, гоняли мяч на одном лугу, любили одних и тех же девушек.
Солдатами они стали пять лет назад, когда российские бронетанковые полки ворвались в Грозный, чтобы укротить чеченцев, размечтавшихся о независимости. Сговорились с другими парнями из родной деревни и создали собственный отряд. Командиром выбрали Алмана, ему доверяли больше всех. Тогда им было по двадцать с небольшим лет, и ноль жизненного опыта.
Асфальтовая, неровная дорога поначалу бежала по плоской зеленой равнине, потом, слегка свернув, нырнула в редкую рощицу. Обстрелянные, посеченные пулями, покалеченные деревья торчали серо и неподвижно.
Ехали молча. Мансур спал на сидении рядом со мной, Омар впереди, рядом с водителем, отсутствующий, задумавшийся, ковырял острием ножа в замке лежащего на коленях автомата, а Муса, сидя за рулем, бросал время от времени взгляд в зеркальце, чтобы проверить, не слишком ли отстает от нас едущий второй машиной Нуруддин.
На подъезде к Грозному мы сбросили скорость, чеченцы приоткрыли окна в машинах и выставили дула автоматов.
В теплом осеннем солнце даже лабиринты пожарищ и руин создавали иллюзию пробуждающихся к жизни, полных энергии и надежды. Только в сумерки, которые опускались быстро и как бы неожиданно, меняя тональность и атмосферу всего окружающего, разрушенный город снова превращался в призрачное кладбище, погруженное в пугающий мрак, в котором, как видения, мелькали людские фигуры.
Грозный ничем не напоминал город, известный мне по прошлым приездам. Беззаботный, горделиво задирающий нос и самовлюбленный, крикливый и куда-то вечно спешащий, он неохотно отходил ко сну, как 52 будто считал время, отведенное для сна, потраченным зря. Широкие, обсаженные деревьями улицы, кажется, никогда не пустели. Дети с визгом бегали вокруг плещущих фонтанов, а молодые пары скрывались в тени парковых аллей. Улицы и рестораны в центре города всю ночь шумели голосами и пульсировали музыкой дискотек, которая успешно заглушала голоса муэдзинов, призывающих горцев на молитву в мечети. Водка лилась рекой.
Война, прокатившаяся по городу, разрушила его и искалечила его жителей. Выжгла изнутри пожарами каменные дома двадцатых-тридцатых годов, а их стены изранила тысячами снарядов; ран было слишком много, чтобы они успели рубцеваться.
Город, хоть так не похожий на себя, пытался жить по-старому. Война убила все, кроме иллюзии; бессмертная, она остается единственным спасением и единственной возможностью бежать от действительности.
Рыская по дороге, объезжая бомбовые воронки, бесконечный поток машин струился среди руин своим привычным руслом. Под стенами закопченных, вымерших домов суетились перекупщики и лоточники, буквально выхватывая друг у друга из рук товары и деньги. Кое-как сколоченные из досок и фанеры шашлычные и забегаловки тонули в запахах жареного мяса, кислого пива и дешевого табака.
Когда мы подъезжали к мосту на проспекте Автурханова, Мансур велел Мусе притормозить. Толкнул меня в плечо.
— Тут я дрался… И тут тоже… в декабре, когда мы защищали город… Мы везде сражались, — поправился он. — А в августе девяносто шестого мы весь город заняли. Старая история. Мы были героями, а, Муса?
В голосе Мансура звучала грусть, тоска, сомнения и разочарование. Возвращающимся с войны мир всегда кажется слишком тесным, а их мысли убегают слишком далеко.
— Атутя когда-то встретил американцев, — продолжал Мансур, вдохновленный моим жадным вниманием. У него давно уже не было случая поговорить о тех делах, о тех прекрасных временах славы и смерти. — Они пришли ко мне, чтобы я их проводил к дворцу президента. Московское телевидение сообщило, что россияне его уже взяли. Так они, проводи, мол, чтоб можно было снять и показать в ночных новостях, это, мол, важно. Обещали заплатить. Я их проводил до дворца. Подвалами, канализацией можно было попасть почти в любое место. Мы жили как крысы. А вокруг ничего — только огонь и рвущиеся бомбы. Я их довел туда и обратно, ни с кем ничего не случилось. Они были очень довольны, — Мансур сделал паузу, почесал за ухом, как будто немного смутившись. — Тогда я первый раз позволил себя купить, — он покосился на меня, наблюдая за реакцией. — Не дешево продался!
— Тебя мы тоже защитим, не бойся! — бросил Муса. Мы все рассмеялись.
Мансур тогда был командиром взвода в отряде Алмана. Умел стрелять, знал военную службу, но войну до этого видел только в кино.
Не было у них времени ни на обучение, ни на раздумья. Ни на колебания.
— Когда каждую минуту приходится бороться за жизнь, быстро учишься, как выжить. Большинство наших погибло как раз в начале вой- 53 ны, не успев научиться жить… как убивать, чтобы жить. Бывали моменты, когда я думал, что это уже конец, что я уже не выберусь. И иногда хотел, чтоб так и было, тогда не пришлось бы все это без конца переживать заново.
Два месяца россияне бомбили Грозный. Из пушек, танков, самолетов, вертолетов. Мансур, Муса и Омар прятались по подвалам, но им приходилось выходить на поверхность, чтобы преградить россиянам дорогу в город. Все вокруг полыхало, дома валились на их глазах. Несмотря на зиму, на улицах было жарко от пожаров. А грохот стоял такой, что из ушей текла кровь.
— Иногда я сам удивляюсь: а правда ли это был я? Действительно ли, я все это пережил? Вон там, под вокзалом, — Мансур показал пальцем в сторону вокзала, все равно неразличимого в темноте. — Россияне пробивались в центр города танковыми колоннами. Мы их пропустили, чтобы отрезать дорогу, окружить, уничтожить. Возле вокзала мы взорвали танк их командира, и вся колонна рассыпалась. Для нас, знающих город, подобраться к танку и уничтожить его было несложно. А они живьем попали в пекло. Метались на своих танках, как слепые котята. Они понятия не имели, где находятся, не видели нас в свои перископы, а мы целились в них с крыш и верхних этажей. Один удирал от нас часа два, пока его, в конце концов, не подожгли несколько сопляков. У меня до сих пор перед глазами те солдаты. Выползали из горящих танков и бронемашин, прятались за броней. Стреляли вслепую в воздух, пока не кончались патроны. Выли, проклинали, рыдали, кричали «мама!» Мы патронов даром не тратили. Жаль мне их было, но война есть война. Много российских танков попало тогда в наши руки. На ходу, совсем не пострадавшие. Мы их перекрасили в белый цвет, чтобы наши снайперы по ним не стреляли.