После Нового года площадь перед дворцом была так завалена сгоревшими танками и бронемашинами, что невозможно было пройти. Везде валялись горы российских трупов.
— Не знаю, сколько их могло быть, тысячи! За несколько дней мы перестреляли в Грозном целую российскую армию. Мы им говорили, чтобы они забрали свои трупы, а то собаки шныряют по улицам и жрут их. Попробовали человеческого мяса, и уже не убегали, поджав хвосты, на людей смотрели, как на охотничью дичь. Нам их потом пришлось отстреливать, чтобы они целыми стаями не нападали на прохожих.
Девятнадцатого января девяносто пятого года чеченцы приняли решение прекратить защиту президентского дворца. После трех недель непрерывных бомбардировок он был так разрушен, что пребывание в нем грозило смертью. Тяжелые бомбы, предназначенные для разрушения бетонных бункеров и взлетных полос аэродромов, выпотрошили изнутри многоэтажное здание, от которого остался только опаленный и посеченный остов. Бомбы пролетали сквозь этажи, как брошенные сверху камни и взрывались все глубже и глубже, в укрытых под землей подвалах. Защищать было уже нечего.
— Ночью наш командир, Алман, был вызван на совещание во дворец. Вернулся и сказал, что мы отступаем.
Стемнело, лицо Мансура выхватывали из мрака фары проезжающих машин.
— Сказал еще, что президент просил не беспокоиться, потому что его дворец, это только дом, такой же, как другие, только немного повыше. И что в Чечне каждая халупа — дворец президента.
Омар дремал рядом с водителем. Задумчивый Муса что-то напевал себе под нос, не обращая ни на кого внимания.
Лабиринты руин закончились в предместьях, а в лунном свете вырос неожиданно над городом скелет выжженного многоэтажного здания.
— Нефтеперерабатывающий завод, я там работал, — кивнул головой Мансур.
У Мансура были грандиозные планы. Он мечтал стать известным инженером-геологом, искать на Кавказе нефть, писать научные труды, ездить на международные конференции. На Кавказе нефть принесла состояние тысячам смельчаков, отважных и удачливых. Мансур считал, что у него тоже должно получиться. Хотел стать кем-то, мечтал о жизни не только зажиточной и достойной, но и интересной, можно сказать — на мировом уровне.
После войны он уехал из Чечни. Теперь думал только об одном — как вывезти отсюда семью. Из-за этого, собственно, и вернулся. Предчувствовал надвигающуюся новую катастрофу. Знал, что страшная война возвращается, что она вот-вот начнется. Знал, что если останется, если не удастся уговорить семью бежать, ему снова придется воевать. А уверенности, готов ли он еще раз померяться силами с кошмаром, не было. При одной только мысли об этом, его охватывал ужас. Не признавался в этом ни перед Омаром, ни перед Мусой. Но когда мы бывали одни, он не стыдился своих сомнений и опасений.
После бомбардировок захваченный город был отдан на откуп солдатам-контрактникам. Они гарцевали по улицам на гусеничных машинах, сминая стоящие на пути киоски и автомобили. Были хозяевами жизни и смерти. Каждый взрослый житель города мог в любую минуту быть брошен в подземелье, где его ждали пытки, унижения, а нередко и смерть.
— Во время войны за выдачу тел наших солдат русские требовали выкуп. Потом люди сами стали торговать живыми. На живых можно больше заработать.
Только после апокалипсиса город стал соответствовать названию, столетия назад данному ему русскими завоевателями и поселенцами. Сама крепость называлась «Грозная», город — «Грозный», то есть, страшный, ужасающий. Город бесправия и жестокого насилия. Город без учреждений, судов и милиции, где ничего абсолютно не работает, а его жители предоставлены только самим себе. Сами добывают еду, сами, с автоматами в руках, заботятся о безопасности и добиваются справедливости. Город, который видел столько жестокости, что в нем уже нет места сочувствию. Город с печатью смерти, где человеческая жизнь лишена какой бы то ни было мистики, свелась к категории товара.
Война висела в воздухе, отражалась в беспокойных лицах жителей города, в их нервных, резких жестах и движениях. Вот уже несколько дней приезжие рассказывали на столичных базарах, что крестьяне в горах стали распродавать стада, что всегда было безошибочным знаком приближающейся войны.
Российские войска без предупреждения пересекли границу Чечни и медленно продвигаются на юг, в сторону гор, занимая очередные станицы, дороги, мосты и высоты. Об этом говорил по телевидению премьер России Владимир Путин. «Естественно, что наши войска стоят в Чечне. А что в этом странного? Мы в своей стране. Неважно, находятся ли наши солдаты километром ближе, километром дальше. Чечня является частью России, нас не делят никакие границы, которые приходилось бы нарушать».
Но люди давно научились не верить телевидению.
Российских солдат видели под Бамутом, а их танки, бронемашины и артиллерия, говорят, стоят уже на берегу Терека, ждут очередных приказов. Все гадали, что они сделают дальше. Марш на юг казался столь же самоубийственным, как отступление на север. А может — думали чеченцы — россияне окопаются в горах над Тереком и проложат там новую границу? Заберут себе равнинные степи, это будет плата за свободу, а горные ущелья отдадут чеченцам, чтобы жили себе там, как хотят, только бы им не мешали.
Это отсутствие информации, свежая еще память о кошмаре недавно только закончившейся войны и страх совершить что-то непоправимое привели к тому, что пока что дело нигде не доходило до боев. Горожане, хоть и предчувствовали худшее, гнали от себя дурные мысли и сами себя уговаривали, что все как-нибудь обойдется, что должно же найтись какое-то решение.
Я был спокоен, доволен собой, уверен, что получится все, что я запланировал.
Большая война наползала как огромная черная грозовая туча, а я успел до первых капель дождя. Пересек границу прежде, чем с началом войны ее перекрыли наглухо.
Я оказался в отличном месте, чтобы все рассмотреть с близкого расстояния. Почти на самой сцене. И в нужное время — прямо перед началом драмы. У меня был проводник, переводчик и опекун — Мансур и его команда. За оговоренную заранее плату они взялись не только охранять меня, но везде и ко всем водить, все облегчать, преодолевать преграды.
В Чечне, которую в течение одного дня можно проехать вдоль и поперек, кажется, все друг другу родственники, или, по крайней мере, знакомые. Только благодаря узам крови и дружбы здесь удавалось как-то выживать. Сегодня ты мне, завтра я тебе. На Кавказе горцы, чтобы произвести впечатление на посторонних или превзойти соседей, обычно хвастают своими связями и влиянием. Мансур же соблюдал в этом умеренность, что вызывало доверие, а мне давало надежду.
Казалось, ничто уже не сможет помешать мне стать очевидцем истории, самому окунуться в нее, вместо того, чтобы узнавать обо всем только из чужих рассказов. Ведь это мое свидетельство и мой рассказ будут правдивыми. Самыми правдивыми.
В этом-то и было все дело. Быть как можно ближе, увидеть, что там, за поворотом, самому дотронуться, проверить, как оно есть на самом деле. Не затем, чтобы что-то пережить, с чем-то померяться силами, а просто испытать на собственном опыте, вжиться в роль, в чужую роль. А потом пропустить это через свое сознание. Как показать кошмар, если сам его не пережил? А страх? Триумф? Как описать тупик, если ты не видел его даже издалека?
Я нередко задаю себе вопрос, насколько ценен хороший рассказ, стоит ли ради него подвергаться опасности, рисковать жизнью, платить за него волнением близких.
Но, честно говоря, дело вовсе не в рассказе, а в правдивости и честности того, что ты делаешь. А это не поддается никаким расчетам. Порядочность по отношению к себе, по отношению к тем, кому ты будешь рассказывать, и может, прежде всего, по отношению к тем, о ком пойдет рассказ. Рассказ несерьезный, поверхностный, кое какой, выдает недооценку других и полное, презрительное безразличие, жалкое отсутствие уважения к самому себе, к своему делу, к собственной жизни.
Рассказ как далекая вершина, взбираться на нее вдохновляет уже само ее существование.
Если главная цель — правдивое описание происходящего, ее достижению необходимо посвятить практически все. Не считаясь ни с чем и ни с кем, броситься в самый центр событий, стихий, военных катаклизмов, исследовать их, пробовать на ощупь, жадно поглощать, и возвращаться только тогда, когда, насытившись ими и детально познав, ты готов написать хороший рассказ.
Но есть еще ответственность за других людей. Обязательства и ограничения, являющиеся результатом предыдущих решений и поступков. Сама мысль о последствиях удерживает тебя от действий, останавливает на ходу. Принуждает к компромиссу, к отказу.
Еще остаются вечные сомнения и колебания: будет ли твой отказ, своего рода жертва с твоей стороны, замечен и оценен, изменит ли он что-нибудь, исправит ли. Стоило ли? И какой ценой? Не рассказывать, а отказаться от рассказа.
Те, кто испытывает ответственность перед другими людьми, зачастую добровольно все бросают и никогда не познают радостного восторга, который всегда несет с собой привилегия прикосновения к правде.
Те же, кто не связан никакой ответственностью за кого-то, обычно страдают от одиночества.
Штаб чеченского президента размешался в многоэтажном здании в разрушенном центре города; будучи единственным отремонтированным домом в округе, он резко с ней контрастировал. На развалинах, среди руин и пожарищ больше всего била в глаза гладь выбеленных стен и тщательно выметенная улица перед домом, перегороженная пополам бетонными блоками.
Перед штабом все время что-то происходило. Выбегали и вбегали посыльные и часовые, поднимая облака пыли, подъезжала на машинах охрана важных командиров и министров. Из машин выскакивали бородатые, длинноволосые солдаты в живописных шляпах и платках, увешанные автоматами и гранатами. Окружали важнейшую из машин, готовые собственным телом прервать полет пули, прочесывали взглядом крыши и переулки в поисках возможных террористов и похитителей. После короткого, нервного ожидания, расступались, давая дорогу своему начальнику или командиру, за которого они были обязаны без колебаний отдать жизнь, так же как исполнять любые его приказы.
Не похоже было, чтобы солдаты и командиры, да и простые горожане, были напуганы вестью о приближающейся войне. Солдаты производили впечатление закаленных в боях ветеранов, а гражданские готовились к войне как к чему-то неизбежному, но не обязательно катастрофическому. Так крестьянин готовится даже к самой суровой зиме, зная, что просто вынужден ее пережить.
Однако тут явно недоставало чего-то безымянного, мимолетного, но такого ощутимого — чувства единства и силы перед лицом смертельной угрозы. Это особенно бросалось в глаза тем, кто помнил начало первой войны.
Естественно, президент Масхадов объявил мобилизацию, в город ежедневно тянулись с гор новые отряды добровольцев, но не было во всем этом веры в победу, страсти, уверенности в себе. Создавалось впечатление, что чеченские руководители даже не пытались повлиять на ситуацию, они скорее ждали, чтобы россияне сами определились, сделали выбор, приняли какое-то решение.
Россияне и чеченцы напоминали сейчас двух готовящихся к новой схватке боксеров, которые провели уже много поединков и знают друг о друге все. А зная друг друга, зная все козыри и недостатки, ожидают первого движения соперника, чтобы именно он принял на себя смертельный риск первого удара.
Осман, хозяин маленького кафе на проспекте Автурханова, где мы просиживали, убивая время, каждый вечер слушал транзисторное радио, чтобы узнать, какие у России планы. Осман считал, что до войны вообще дело не дойдет, а если и дойдет, то закончится она поражением России. Никому в голову не приходило, что чеченские воины могут позволить россиянам безнаказанно захватывать их страну шаг за шагом. Атака на Грозный, утверждал Осман, означает неизбежность уличных боев, в которых вооруженные автоматами и гранатометами партизаны будут недосягаемы для российских танков, зато сами станут смертельно грозным противником. Впрочем, говорил Осман, новый российский премьер не так глуп, как говорят, потому что вчера вечером снова сказал, что его войска будут избегать столкновений с чеченцами.
Столь же нетерпеливым и уверенным в себе был Апти Баталов, глава президентской администрации, в кабинете которого я не раз сиживал, ожидая аудиенции Аслана Масхадова. «Пусть уже, наконец, нападут, пусть уже все выяснится. Подождем в городе и устроим им тут кровавую баню», — повторял он, источая специфический чиновничий оптимизм.
Из окон президентской администрации даже в пасмурную погоду видны были горы, которые отделяли город от удаленной примерно на двадцать километров реки Терек. Россияне уже стояли над Тереком, а теперь их танки карабкались на окружающие город холмы. С их верхушек они могли уже спокойно обстреливать город.
Кабинет Баталова был огромный. Заставленный тяжелой, мрачной мебелью, он тонул в пыли и запахе старости. Понурую атмосферу канцелярии усугублял вечный полумрак, в котором, вероятно, любил пребывать Баталов. Темные шторы гнали из кабинета светлые, теплые лучи осеннего солнца.
Баталов, лысоватый, довольно плотный мужчина средних лет, без конца крутился возле телефакса. Он уже несколько дней не мог связаться с Москвой, с Кремлем. Телефон Волошина, главы Администрации Президента России молчал, или трубку поднимала одна из секретарш, объясняя, что шефа нет, что она не знает, когда он будет, что она все ему передаст. Без ответа оставались отправленные по факсу заявления и предложения урегулировать конфликт, сочиняемые Асланом Масхадовым, который в своем стремлении избежать войны с Россией отмежевывался от дагестанской авантюры Шамиля Басаева и пытался добиться встречи или хотя бы телефонного разговора с Президентом Российской Федерации.
Болезненно чувствительный во всем, что касалось чести и достоинства, он боялся ехать в далекую Москву без приглашения, без уверенности, что будет там встречен и принят с надлежащим уважением. Многие уговаривали его сделать это, умоляли, чтобы он перестал думать о себе, чтобы спасал страну от войны. Масхадов, однако, продолжал ждать приглашения из Москвы, не хотел допускать даже намека на то, что он испугался и готов бить России верноподданнические поклоны. Его соотечественники, как он считал, никогда бы ему этого не простили.
Российское молчание все больше беспокоило Апти Баталова. Оно напоминало ему историю пятилетней давности, когда российские войска тоже шли маршем на Грозный, а чеченский президент, Джохар Дудаев, не мог допроситься аудиенции Ельцина. Тогда тоже невозможно было дозвониться до Кремля, что-то определить, что-то выяснить. Войну предотвратить не удалось.
Накануне в российских теленовостях показали очередное выступление Премьер-министра Путина, который явно перехватывал у Ельцина кремлевский жезл. Старый Президент все чаще хвалил его за смелость и решительность, ему нравилось, что молодой Премьер-министр для достижения цели не остановится ни перед чем. Теперь Путин обвинял чеченцев и Масхадова в укрывании террористов, которые взрывали бомбы на территории России. Требовал их выдачи и добавлял: «может, тогда мы выведем войска из Чечни и вызовем Масхадова в Москву».
— Но ведь я вчера именно по этому поводу слал факсы в Москву, — от злости Баталов побагровел. — Мы заявили, что готовы впустить в Чечню зарубежных наблюдателей, из ООН, из Европы, из Америки, да хоть из Африки, чтобы они приехали и убедились, что у нас нет никаких террористов. По-моему, это честная постановка вопроса. Почему он об этом не сказал ни слова?
Баталов жаловался, что он покой потерял от мрачных мыслей. Известное дело, в балагане, царящем в Кремле, какая-нибудь секретарша могла затерять присланные из Грозного отчаянные послания Масхадова, могли они затесаться где-то среди других бумаг. Понятно также, что кремлевским чиновником, поглощенным вопросом преемника Ельцина, было не до кавказских проблем. А что если, — а такие мнения тоже 59 имели место, — война в Чечне является не результатом междуцарствия или чьего-то недосмотра, а результатом интриги, тщательно запланированной и реализуемой с холодной, железной последовательностью, интриги, ставкой в которой был Кремль? Если, упаси Боже, это так, тогда ничто, ничто на свете не спасет чеченцев от нового катаклизма.