С педантичностью неофита заботился о мелочах, манерах и внешних проявлениях власти; скованный, смертельно серьезный, был подчеркнуто вежлив с гостями, метал убийственные взгляды адъютантам. Казалось, форма для него так же важна, если не важнее, чем само содержание, что обычно отличает людей несмелых, неуверенных в себе и своих аргументах, съедаемых комплексами. Сохранить достоинство! Это было главным. Ничего удивительного, что свою официальную биографию он велел озаглавить Достоинство важнее жизни.
Он боялся, что малейший ложный шаг сделает его посмешищем в глазах посторонних, и, что еще страшнее, — земляков. Похоже, он больше всего боялся показаться смешным. Это лишало его уверенности в словах и поступках, и столь типичного для чеченцев саркастического чувства юмора. Как же он должен был страдать от прозвища Вислоухий, которым его наградили за большие, оттопыренные уши, никак не соответствующие его суровому облику!
Подтянутый, полный достоинства, в чистейшем полевом камуфляжном мундире, он всегда сажал меня на один и тот же, выбранный им самим стул, стоявший перед огромным столом, где ждали своего решения стопы документов, уложенные в идеально ровные колонны и шеренги. Сам, поглаживая ладонью то седеющую бороду, то редеющие пепельные волосы, усаживался в кресло напротив.
— С военной точки зрения дислокация войск на Тереке не имеет смысла. Сколько солдат и сколько денег потребуется на содержание такого кордона? И неужели россияне действительно верят, что будут в безопасности за рекой?
На первый взгляд казалось, что он просто серьезен, но чуть позже в голосе появлялись нотки усталости.
— Я вывел своих солдат из северной Чечни, потому что с одними автоматами на равнинах и степях у нас не было шансов против танковых колонн. Но там остались партизаны, которые уже сегодня организуют засады и отбивают станицы, занятые россиянами. Россияне хотят воевать с нами издалека, они предпочитают не вступать в ближний бой. Так 67 можно использовать самолеты и дальнобойные орудия. Кроме того, они нас не видят, а значит, не боятся. Это же проще, чем встать с противником лицом к лицу. Да и меньше угрызений совести, когда не видишь убитых женщин и детей. А наша тактика заключается в том, чтобы воевать с россиянами как можно ближе к их позициям. Мы стараемся подойти к их передовой линии. Тогда они не смогут использовать ни самолеты, ни пушки, ни даже танки из опасения перестрелять свою собственную пехоту. Что дальше? Пойдут ли россияне вперед, будут ли штурмовать Грозный и горы? Это может означать только их поражение. Я ни секунды не сомневаюсь, что Россия проиграет эту войну. По сравнению с прошлой войной у нас не только больше солдат и оружия, у нас, прежде всего, больше опыта. Мы прекрасно знаем, как драться с русскими. Пять лет назад наши солдаты боялись танков, сегодня будут на них охотиться как на зайцев. Немного, правда, опасаюсь, что эти первые, видимые успехи опьянят российских генералов, и они все-таки пойдут дальше.
— А может, еще одумаются? Остановят войну и уйдут с Кавказа?
— Не затем они ее начинали, чтобы останавливать. Это война не только за Чечню, это скорее война за власть в Кремле. Кавказ, как это было всегда, только полигон, на котором российские политики делают карьеры, добывают славу, чины, набивают карманы деньгами. Ельцин болен, стареет, отходит от дел. А его свита любой ценой хочет удержаться у власти. Боятся за свои состояния, которые благодаря власти добыли. Война им нужна для того, чтобы не допустить выборов, а может, и для того, чтобы посадить в Кремле своего фаворита. А генералы, пользуясь случаем, попытаются отомстить за прошлую войну.
У меня, однако, сложилось впечатление, что Масхадов не до конца верил в неизбежность войны. Наверное, он еще рассчитывал, что все закончится демонстрацией силы, угрозами, требованиями, ультиматумами. У него был свой посол в Москве, Майрбек Вачагаев, которому позже российская милиция подбросила в машину пистолет и арестовала по обвинению в нелегальном владении оружием. Как только Вачагаев делал какие-то заявления, давал интервью зарубежным газетам и телевидению, Масхадов звонил ему на следующий день и ругал за неуместную воинственность и неосторожность, которые, в конце концов, спровоцируют Россию на войну. Сам же он в Грозном объяснял немногочисленным журналистам, какие выгоды могла бы получить Россия, живя в мире с чеченцами. Как будто рассчитывал на то, что его слова они передадут в Москву, куда его секретари уже столько дней никак не могли дозвониться.
— Мы могли бы быть самыми преданными и верными союзниками на Кавказе. Если бы Россия договорилась с нами и позволила нам жить по-своему, если бы нас уважала, мы бы прогнали с Кавказа и арабов, и турок, и американцев, — Масхадов на пальцах перечислял, что россияне теряют, объявляя войну Чечне, а точнее говоря, искушал их возможной пользой. — Новая война? Она закончится так же, как все прошлые войны. Ненужными жертвами, пожарищами, морем крови. Кому это нужно? Кому принесет славу? Российская армия огромная и мощная, готова к войнам со сверхдержавами за главенство в мире. Российские военные должны сделать все, чтобы армия не подверглась новому унижению.
— А если войны не удастся избежать?
— Я этой войны не хочу. России придется взять ее на свою совесть. А мы будем сражаться, если такова воля Всемогущего.
В полуразрушенном городе, битком набитом живописными, дикими воинами, старавшимися как можно ярче выделиться среди других, не помышлявшими даже о подчинении кому бы то ни было, ужасающе не к месту выглядел Масхадов, обожающий церемониал, регулярность и железный порядок. Город, готовящийся к новой войне, был скорее стихией того, который войну на него навлек. Ее преданного слуги, всем ей обязанного, Шамиля Басаева.
Он был в городе.
Как ни в чем не бывало, вернулся сюда после своих неудачных военных походов в Дагестан. Вместе с отрядом бородатых забияк разбил лагерь в огромной усадьбе из красного кирпича, которую выстроил себе здесь среди руин после первой войны. Многие жители столицы надивиться не могли наглости молодого джигита: он подверг страну смертельной опасности, а теперь, наплевав на полные молчаливого осуждения взгляды земляков, разъезжает по Грозному со свитой вооруженных партизан на джипах, вздымающих тучи красной пыли! Он говорил, что вернулся в город, чтобы защищать его от россиян. Но многие подозревали, что Басаев, опасаясь мести россиян, специально окопался в безразличной для него столице, чтобы уберечь от бомбежек родное Ведено.
В первый же день Мансур послал одного из своих людей к Басаеву с просьбой принять меня. Ответ должен был прийти со дня на день. Накануне видели, как он, бритоголовый, с бородой до пояса, гневно, издевательски опровергал российские сообщения о том, что он, якобы, опять попал в окружение где-то над Тереком, что он приказал своим боевикам убить каких-то французских журналистов.
Беседуя с Масхадовым, я тянул с вопросом о Басаеве, чувствовал, что он может быть бестактным, неудобным для него.
Они были противоположностью друг друга, взаимным отрицанием всех ценностей, принципов, которых старались придерживаться. Мне казалось, что они должны были презирать друг друга, испытывать взаимное отвращение и отчуждение. Но они были обречены друг на друга. Один без другого ничего не значил, не мог удержаться, не мог одерживать побед, уходить от поражений. Это длилось уже долгие годы.
Не раз приходилось Масхадову терпеть обиды и унижения из-за Басаева. Во время первой войны, когда Масхадов вел секретные переговоры с российскими генералами по поводу перемирия, Басаев совершил дерзкое нападение на Буденновск. Уже тогда, соглашаясь на переговоры, россияне потребовали от Масхадова, чтобы он выдал им Басаева. Масхадов был бессилен. Даже если бы он мог арестовать Басаева, чеченцы никогда бы не простили ему сдачу Москве смельчака, который своей удалью заслужил имя героя и любовь всего Кавказа.
Годом позже Басаев повел партизан на самоубийственный, казалось бы, штурм занятой россиянами чеченской столицы. Операция закончилась неожиданным триумфом. Россияне согласились на перемирие и вы- 69 вели войска. И хоть атаку на Грозный детально запланировал и координировал расчетливый стратег Масхадов, победителем был признан безумный вояка, разбойничий атаман Шамиль Басаев.
Они были отражением друг друга в кривом зеркале. У одного было то, чего другому не доставало. У Масхадова была мудрость, рассудительность, безупречная репутация и уважение земляков. У Басаева — смелость, сила и любовь, которой окружали его кавказские горцы. Без Масхадова Басаев зашел бы в тупик, растратил бы джигитскую славу, потерял войско, погиб. Без Басаева Масхадов был бы генералом без армии.
Когда Басаев совершил набег на Дагестан, его головы домогалась не только Россия, но и многие чеченские командиры, среди которых Шамиль успел нажить себе врагов. Первыми к Масхадову пришли рассорившиеся с Басаевым братья Ямадаевы из Гудермеса. «Теперь или никогда, — уговаривали они. — Он такой же наш враг, как и твой. Нападем на него. Когда он будет возвращаться из Дагестана, ослабленный, ничего не подозревающий. Сам напрашивается, покончим с этим раз навсегда». Масхадов не согласился. Говорили, он не был уверен, удастся ли ему разбить Шамиля, а пойти на риск поражения не мог хотя бы из-за своего положения.
Потом россияне напали на Чечню. Они требовали выдачи Басаева, если Масхадов хотел снять с себя вину за его набег на Дагестан. Интересно, как он должен был это сделать? Как мог удержать Басаева от чего бы то ни было? Приказов Шамиль попросту не слушал. То есть слушал, но только те, которые были ему выгодны. Так же бессмысленно было бы пугать его смертью, потому что смерти Басаев не боялся, а может, просто не верил, что она к нему придет. По крайней мере, не от Масхадова. Арестовать его? То же самое. Уж проще убить.
В конце концов, Масхадов вообще не выступил против Басаева. Не смог он этого сделать, что-то его удерживало. Конечно же, не страх.
— Почему же вы не предотвратили нападение Басаева на Дагестан? Ведь именно это дало России повод к новой войне.
— Восстание начали местные. Басаев поехал туда как частное лицо, как доброволец, а не как представитель чеченских властей. Сам так решил, знал, что это может быть ловушкой, а страну подставлять не хотел. Придумал, что в случае неудачи, возьмет все на себя. Да и трудно было бы его удержать. Я признаю, что со стороны Басаева это было крайне глупо и безответственно. Мы обвиняем его сегодня в том, что он дал России повод для войны, дал Москве все, что ей было нужно. Но мы заявляем, что осуждаем терроризм, готовы с ним бороться. Мы осуждаем нападение на Дагестан. Осуждаем чеченцев, которые участвовали в этой авантюре. Предлагаем создать российско-чеченскую комиссию, целью которой будет выяснение, как это произошло, как все было на самом деле. Чтобы не допустить новых инцидентов, мы создали северокавказские миротворческие силы под единым командованием. Мы можем допустить в Чечню международных наблюдателей, которые проверят, выполняем ли мы свои обещания.
— Одна из российских газет написала, что еще в июле Басаев встретился в Ницце, в доме саудовца Адхана Хашогги, известного во всем мире торговца оружием, с шефом администрации Ельцина, Александром Волошиным. Вы не спрашивали Басаева, зачем он ездил на Лазурный берег?
— Я сказал ему: если хочешь сохранить лицо и завоевать известность, которую ты так обожаешь, расскажи людям обо всем, о чем вы разговаривали. Басаев мне ничего не ответил. Но думаю, война бы началась в любом случае, я был в этом уверен.
Вечерами мы возвращались в деревню. Мансур решил, что там мы будем в большей безопасности, чем в городе. Он тут знал всех, и главное — знал, что, похищая меня, бандиты объявили бы войну всей деревне. Я все-таки был гостем, а похищение гостя на Кавказе является самым страшным позором для хозяев. Это придавало мне большей уверенности, чем автоматы Мансура и его военные заслуги.
Но и дома Мансур не пренебрегал никакими мерами предосторожности. Даже в туалет во двор мне нельзя было выходить одному без сопровождения его младших братьев. Один охранял дверь в туалет, другой демонстративно прохаживался с автоматом вдоль забора. На ночь запирались изнутри, спали в сенях у печи, по очереди дежуря. А перед тем, как лечь спать, Мансур выходил на дорогу и следил за машинами, не проехала ли какая-нибудь из них перед его домом больше одного раза. Каждое утро соседи докладывали ему обо всех чужих, появлявшихся в деревне и в окрестностях.
Я любил возвращаться в деревню в сумерки, когда от усталости не хотелось даже разговаривать, а молчание было заслуженной и оправданной минутой отдыха, не смущало, не требовало поддерживать разговор. В открытые окна теплый ветер приносил запах опаленной осенью травы и влажных от тумана листьев.
После пыльных и душных дней в Грозном вечера в деревне дышали свежестью, смывающей усталость. Горы, днем далекие и едва видимые, вечером, казалось, становились ближе и набирали мощи. Воздух был прозрачнее и свежее, цвета чище и ярче, запахи и звуки более выразительными. Город олицетворял спешку, беготню, неуверенность, работу, беспокойство, угрозу. Деревня и даже сама дорога к ней, клали конец непрерывному, изнурительному напряжению, приносили чувство удовлетворенности от удачно прожитого дня, и радостное ожидание оставшихся, уже только приятных его мгновений.
Сама усадьба Мансура состояла из двух одноэтажных домов, объединенных бетонной крытой террасой. Именно туда, на большой деревянный стол, покрытый цветастой клеенкой, женщины подавали ужин — дымящийся плов, куски отварной баранины, бульон с зубчиками чеснока, молоко, сыры, яблоки. За ужин мы садились с Мансуром и его товарищами. Младшие двоюродные братья рассаживались на стульях под стеной. Женщины с детишками на руках стояли в дверях кухни, прислушиваясь к разговорам. Если в гости заходили старшие, Омар, Муса или Сулейман уступали место за столом. А им в свою очередь братья уступали места на стульях под стеной.
Каждый день приходил кто-нибудь новый. Им был интересен иностранец, новости из далекого мира. Спрашивали, что там слышно и что говорят о них, чеченцах. Недоверчиво качали головами, не переставая удивляться, что мир занимается и какими-то другими делами. Через несколько дней я научился отвечать так, чтобы их не разочаровывать.
Старики охотнее всего вели разговоры о горах. Это были истории, напоенные неизбывной тоской, как воспоминания о милой, но безвозвратно утраченной молодости и счастье, которые уже никогда не вернутся. Рассказывали о каменных аулах и зеленых пастбищах, которые когда-то были их домом, а теперь опустели, почти вымерли. Их мир постепенно уходил, и они вместе с ним.
Старики жаловались, что молодежь не нашла в себе выдержки и сил жить, как раньше. Бежала от изнурительной, но дающей гордое чувство собственной ценности, трудной жизни в горах. Молодые не видели ничего плохого в выборе легкого пути, не собирались превозмогать трудности, наслаждаться радостью от их преодоления, от вечной борьбы с ними. Они не собирались бороться с природой за каждую пядь земли, терпеть жару и жестокие холода. Не испытывали никакой радости от сознания собственной исключительности, не ощущали безопасности и уверенности, которые их предкам давала жизнь в их отрезанных от мира башнях из камня.
Соблазн удобств, свободы от суровых как сами горы обычаев и законов, вера, что их ждут неограниченные возможности и перспективы, гнали молодежь на равнины, в города. Они продавали дома и свои клочки земли, или просто бросали их, и уезжали. Один за другим пустели аулы и хутора, а чем больше они пустели, тем меньше заботы и внимания проявляли к ним чиновники из столицы, вечно занятые дележом денег.
Все реже ремонтировались ведущие в горы дороги, электрические линии, телефоны. Не дождавшись зарплаты, сбегали деревенские учителя. Впрочем, зимой школы в горах и так закрывались из-за снега и морозов, а большинство вообще закрыли, потому что некому было в них ходить. Родители отправляли детей учиться в города, считая, что там им знаний дадут больше и лучше. Уехали и не получавшие зарплату и голодающие деревенские врачи, горцам оставалось только искать помощи у знахарей.
Старики, хоть сами уже давно не были в горах, рассказывали, что там попадаются вымершие аулы, в которых, как в лесу, слышно только пение птиц, и пастбища, на которых пасутся стада оленей. А волки, никем не тревожимые, так обнаглели, что нападают на скот у водопоев и даже на путников в горах.
Рассказывали старики и о российских самолетах.
— В полдень еще два прилетели. Сбросили бомбы на горку у леса. Видно, что-то попутали, там только овцы пасутся.
Резко распахнутая дверь отскочила от стены с неприятным треском. В закусочную их ворвалось семь, может, восемь человек. Встали, направив дула автоматов в наши тарелки. Они появились так внезапно, что Мансур, Омар, Нуруддин и Муса не успели даже протянуться за оружием.
Мы замерли от страха, сжимая в руках вилки с кусочками баранины из стынущего на столе плова.
Но выстрелы не прозвучали. Плечистый бородач, несомненно, командир, с каменным от напряжения лицом вглядывался в Мансура, как будто лихорадочно пробовал отыскать его в памяти. Мансур медленно поднялся со стула; теперь они стояли друг напротив друга, настороженные, недоверчивые, готовые стрелять и убивать.
Из-за грязных окон доносился шум улицы. Кроме нас посетителей в закусочной не было, если не считать юношу в черном с элегантно подстриженной бородкой, присевшего к столу с чашечкой черного кофе. Выпил и вышел из зала, разговаривая приглушенным голосом по радиотелефону. Через минуту вернулся, снова заказал кофе, но на этот раз пил медленно, наслаждаясь его теплом и ароматом.
Молчание прервал Мансур.
— Ты Ахмед… Ахмед Абдуллаев…
Командир опустил автомат и крикнул что-то по-чеченски своим бойцам. Некоторое время они совещались с Мансуром, нервно поглядывая на улицу.
— О тебе уже знают в городе, — бросил мне через плечо Мансур. — Ахмед служит в президентской гвардии. Они подслушали по радиотелефону, как о тебе говорили, что ты сидишь в закусочной и что у тебя только несколько человек охраны, — сказал Мансур. — Ахмед видел, как ты выходил от президента, прибежал тебя предупредить. Уходим отсюда! В этой стране иностранцы стоят немалых денег. Ваша жизнь еще ценится, наша уже ничего не стоит.