Ищущий, Поток с наступлением ночи, казалось, натягивался, кожа его морщилась и шелестела; казалось, будто он хочет опередить ветер, который поднимался в городе, когда движение на мостах почти замирало, истощаясь до редких автомобилей и единичных трамваев: ветер с моря, а оно охватывало Социалистический союз, Красную империю, Архипелаг, весь пронизанный-проросший-прободенный артериями венами капиллярами того самого Потока, питаемого морем, потока в ночи, который уносил с собой, на своей мерцающей поверхности, шорохи и мысли — уносил в гостеприимную тьму и смех, и все серьезное, и все радостное; взвешенные частички постепенно оседали в глубину, где смешивались городские сточные воды: во мраке морских глубин пролагали себе дорогу ручьи канализационного настоя, по каплям поступавшего сюда из жилых домов и с народных предприятий; в глубине, где затаились лемуры, все накапливалось: маслянисто-тяжелая металлическая кашица из гальванических ванн, ресторанные помои, загрязненные воды электростанций и комбинатов, работающих на буром угле, пена с фабрик по производству моющих средств, жидкие отходы металлургических и сталелитейных заводов, целых индустриальных зон, хирургические отходы из больниц, радиоактивный рассол с урановых рудников, ядовитые супчики с химических комбинатов в Лойне и Галле, с Бунаверке{1}, с калийных заводов, из Магнитогорска и из районов сборно-щитовой застройки, токсины с предприятий, производящих удобрения, и с других, специализирующихся на серной кислоте; так вот, по ночам тот Поток… пышно разветвившиеся грязевые, шлаковые, нефтяные, целлюлозные реки и просто вода сплавлялись в единую мощно-дегтярно-ленивую ленту, по которой двигались суда, проплывая под ржавой паутиной мостов, к Рудной, Зерновой и Плодовой пристаням, к пристаням для Тысячи Мелочей
— И я вспоминаю тот город, страну, острова, что соединялись мостами в единый Социалистический союз, континент Лавразию{2}, где время, закупоренное в кристаллическую капсулу, оставалось непроницаемым для Другого времени, и музыка с проигрывателей потрескивала под звукоснимателем в бороздках истончающейся виниловой черноты; вспоминаю пульсирующий свет рождественской мельницы, который выхватывал из тьмы пожелтевшие этикетки — «Немецкий граммофон», «Этерна», «Мелодия», — меж тем как снаружи зима сковывала льдом эту землю, превращала берега в ледяные тиски, которые, сжав Поток, тормозили его, навязывая ему, как и стрелкам на всех тамошних часах, состояние застоя. …но часы все-таки били, я как сейчас слышу «вестминстерский перезвон», доносившийся из особняка «Каравелла», когда окно гостиной было открыто, а я, внизу, проходил по улице; слышу бой настенных створчатых часов из комнаты на первом этаже «Дома глициний»; слышу утонченное звучание венских ходиков в «музыкальном кабинете» Никласа Титце: восходящая мелодия и потом, с последним ее звуком, — надломленное Та-та-та-таа, завершающее пронзительные, как пила, позывные «Немецкого радио», которое в начале восьмидесятых «башенники» с Острова Дрезден уже слушали не таясь; сейчас — безголосая звуковая игла японских кварцевых часов, в свое время украшавших запястье одного контрабасиста Дрезденской капеллы, вторгается в звон и дребезжание, в побрякивание и кукушечьи клики «от часового мастера Симхена», которого все называли Тик-так-Симхеном, в гулкие удары напольных часов, во вторящую им многоголосицу больших и малых часовых механизмов из магазина «Часы — Пипер» на Башенной улице 8; а ведь помимо того было и колоратурное сопрано затейливых фарфоровых ходиков, принадлежавших вдове Фибиг из дома «Под мартышкой», и хриплый протест авиационных наручных часов, обитавших на третьем этаже пансиона Штайнера, у бывшего офицера генерального штаба в Африканском корпусе Роммеля; и тявкающий, словно у пекинеса, голос часов из той берлоги в конце коммунального коридора, где жил некий человек по имени Герман Шрайбер, в прошлом образцовый шпион царской охранки, а затем — Красной армии: часов с царским гербом, «спасенных» при штурме Зимнего дворца в Петербурге, в 1917-м; еще я слышу — так же отчетливо, как если бы сидел у него в кабинете или стоял в рентгеновском фургончике, чтобы пройти ежегодную проверку на туберкулез, и смотрел на черно-белый рентгеновский снимок, над которым склонилась седая голова врача, — кряхтение карманной луковицы доктора Фернау; и, конечно, не могу не упомянуть фарфоровые колокольчики Цвингера{3}: бой часов с колокольчиками на здании, где когда-то размещалась Государственная плановая комиссия, а до нее — имперское министерство авиации, я расслышу всегда, невзирая на шарканье туристов, толкотню, постоянные звонки мобильников, все эти приметы нашего времени, заглушающие молитвенный шепот
— На море, на темном Море-океане{4}, в вечной ночи, ищущий, ищущий — он, который разделился на Поток и реки, обтекающие Населенные острова
— И я слышал, как часы Бумажной республики звенели звучали отбивали удары над раскинутыми руками моря, отмеряя время для Острова ученых{5}: для конусообразной улиточьей раковины, врастающей в небо, для Helix{6}, нарисованной на столе в погребке Ауэрбаха{7}, для жилищ, соединенных ступеньками, домов, просверленных винтовыми лестницами, для слуховых проходов, проектируемых на чертежных досках, для похожих на паутину мостов
— Еженощно — проржавевшие, пораженные мучнистой росой сновидений, разъеденные кислотами, тщательно охраняемые, оплетенные побегами ежевики, покрывшиеся ярью-медянкой, осененные приваренным к ним Прусским орлом, в полночь отпускающие на свободу своих зверей-слухачей, выставляющие стоглазые перископы, наводящие окуляры, овеваемые знаменами, окуриваемые серным дымом фабричных труб, притворяющиеся нотными линейками, пропитанные битумной мастикой и все равно загнивающие от проникающей потной влаги, которая заползает в древесину из плесневелых бумаг, обшитые галунами колючей проволоки, освинцованные циферблатами МОСТЫ; что, собственно, и было АТЛАНТИДОЙ, куда все мы попадали по ночам, произнеся волшебное слово Mutabor{8}: незримым царством по ту сторону зримого, которое только после долгого пребывания в городе (но для туристов — нет, и для не видящих сны — тоже нет) выламывалосъ из контуров повседневности, оставляя за собой пролом, тень под диаграммами того, что мы привыкли называть Первой реальностью; АТЛАНТИДА: Вторая реальность, Остров Дрезден, и Угольный остров, и Медный остров Правительства{9}, и Остров под Красной звездой, и Асканийский остров, на котором работали Justitias Junger{10} — все они соединялись в подобие кристаллической решетки, были вотканы в ковровый узор АТЛАНТИДЫ
— Вокзальные часы в разветвленных коридорах Анатомического института: секундные стрелки едва ползли, а потом еще долго медлили на цифре двенадцать, пока минутная стрелка не выпадала из своего оцепенения… в ближайший отсек, где она, казалось, бросала якорь и — оглушенная, ушибленная буферами прошедшей и еще только предстоящей минут — надолго замирала; «Omnia vincit labor»{11}, возвещал колокол с крыши высотного дома Кроха: два великана ударяли по нему молотками, и тогда ученые, социалистические игроки в бисер, университетские magistri ludi{12} — каменная книга университетского здания, с головой Карла Маркса в качестве корабельного тотема, будто устремлялась в открытое море — ниже склонялись над страницами, от которых веяло духом гётевской эпохи, играли во Французскую революцию, пытаясь взглянуть на нее глазами ее современников{13}, провозглашали «принцип надежды»{14}, рассказывали о классическом наследии студентам, собравшимся в 40-й учебной аудитории, производили вскрытия человеческих тел в залах под Либигштрассе{15}: «Здесь смерть поставлена на службу жизни», читай: анатомия — ключ к медицине и ее штурвал
— Ищущий, в ночи Потока, — и всякий больной или усталый человеко-зверь: он видит сны в своем спальном районе, пока вокруг нарастает холод, а скудно освещенные улицы-артерии на всех островах остаются втиснутыми в мороз и в молчание; прохожие сгорбленными тенями спешат по проспектам, где каждое Первое мая развеваются флаги и от мембран громкоговорителей разлетаются по спирали бравурные звуки маршей, как металлическая стружка — от токарного станка; подрывные заряды, буровые коронки, пневматические молоты пробивают штольни в горе, опережая тянущиеся к ней пальцы реки; стахановское, хеннеккское{16} движение: горняки прокладывают туннель под островами, плотники отвечают за опалубку, у реки появляются сваи стетоскопы
— Но вот Большие Часы пробили, и море поднялось к самым окнам: к комнатам с папоротниковыми обоями и ледяными узорами на люстрах, с лепниной и красивой мебелью, унаследованной от давних буржуазных времен, на которые все-таки еще намекали береты музейных сотрудников, выверенные жесты дам, угощающихся пирожными в итальянских кафе, цветисто-рыцарственные приветственные церемонии в среде дрезденской культурной элиты, скрытые цитаты, «педагогические»{17}, нагруженные аллюзиями ритуалы, характерные для «мандаринов»{18} из Общества друзей музыки, размеренные движения пожилых конькобежцев в оледеневших парках; всё это еще сохранялось в нежно-холмистой долине Эльбы, в домах под советской звездой, как сохранялись и довоенные издания Германа Гессе, и сигарно-бурые томики Томаса Манна от издательства «Ауфбау», пятидесятых годов, которые тщательно сберегались в антикварных лавках с их особым подводным освещением, сразу настраивающим входящего на благоговейный лад, — в сих бумажных корабликах, где постепенно накапливались отравленные воспоминаниями окаменелости, где процветали горшечные растения и компас над потрескивающими паркетинами неизменно показывал направление на Веймар; сохранялось всё это и в розах, в изобилии водившихся на Острове, и над циферблатом тех часов, что постепенно ржавели, пока их маятник, колеблясь между полюсами Тишина и Не-Тишина (было тогда нечто такое, просто шумом или звуковыми помехами это не назовешь), кроил и перекраивал наши жизни. Мы слушали музыку — «Этерна», «Мелодия» назывались тогда пластинки, их можно было приобрести у господина Трюпеля, в музыкальном магазинчике «Филармония» на Баутцнер-штрассе, или в «Художественном салоне на Старом рынке»… Большие Часы пробили
— Дрезден… в гнездах муз, как обычно бывает, / недуг «Хочу во Вчерашний день» обитает…
— Ищущий, в ночи Потока, — и Лес: он становился бурым углем, бурый уголь пластовался под нашими домами, копатели-кроты этот уголь добывали, ленточные транспортеры доставляли его к истопникам, на теплостанции с их дымовыми трубами и в наши дома; над крышами поднимался кисловатый дымок: мало-помалу он разъедал стены, и легкие, и души, а обои превращал в лягушачью кожу: обои в комнатах отставали от стен и пузырились, были пожелтевшими и испещренными испражнениями паразитов; когда люди топили печи, стены, казалось, потели никотином, копившимся в них еще со стародавних времен; в холодную пору оконные стекла замерзали, обои покрывались инеем, папоротниковыми разводами и маслянистым льдом (напоминавшим слой жира на дне немытой сковороды, забытой в неотапливаемой кладовке). Желтая птичка, иногда каркавшая в наших снах, бдительно наблюдала за происходящим: ее звали Миноль-Пироль{19}; и когда те часы наконец пробили, тела наши пребывали в плену, в Сонном царстве, розы буйно разрастались,
писал Мено Роде,
а Песочный человечек{20} знай себе подсыпал нам в глаза сонный песок
<…>
Бунаверке («Химические заводы Буна») – один из крупнейших комбинатов химической промышленности ГДР, расположен вблизи Мерзебурга. (Здесь и далее – прим. перев.)
Лавразия — северный из двух континентов (южный — Гондвана), на которые распался протоконтинент Пангея в эпоху мезозоя. Составными частями Лавразии были современная Евразия и Северная Америка.
Цвингер — дворцовый ансамбль эпохи барокко в Дрездене; здесь речь идет о часах, украшающих фасад Колокольного павильона.
Mare Tenebrarum, то есть Море Мраков, или Море Темнот, — название Атлантического океана, которое употреблял римский географ Птолемей (I в.н.э.).
Аллюзия на сочинение Фридриха Готлиба Клопштока (1724-1803) «Немецкая республика ученых», представляющее собой свод законов по организации литературной жизни в вымышленной стране.
Завиток, спираль, виноградная улитка (лат.).
Погребок Ауэрбаха в Лейпциге — существующий до сих пор ресторан, знаменитый тем, что стал местом действия одной из сцен гётевского «Фауста».
Меня изменяют (лат.). Это «волшебное слово» упоминается в сказке Вильгельма Гауфа (1802-1827) «Халиф-аист».
Медным островом Правительства в романе именуется Восточный Берлин. Угольный остров и Асканийский остров — упоминаемые в романе вымышленные места, располагающиеся то ли в Дрездене, то ли за его пределами. Угольный остров — шахтный подземный лабиринт, где располагались тюрьма и кабинеты государственных цензоров; Асканийский остров — место всяческих канцелярий, подведомственных штази, где подаются заявления выезд из страны, а также место, где происходит заседание военного суда и где постоянно работает адвокат Шпербер.
Апостолы Справедливости (лат.); распространенное в Германии обозначение студентов-юристов.
«Труд побеждает все» (лат.) — надпись под колоколом часовой башни на высотном доме Кроха — первом многоэтажном здании в Лейпциге, построенном в 1927-1928 гг.
Магистры игры (лат.) — о них рассказывается в романе Германа Гессе «Игра в бисер».
Имеется в виду двухтомный труд Вальтера Маркова (р. 1909), руководителя отделения всеобщей истории Лейпцигского университета, «Революция в свидетельствах современников. Франция 1789-1799» (Лейпциг, 1982).
«Принцип надежды», в 3-х тт. (1954-1959) - основное произведение философа-неомарксиста Эрнста Блоха (1885-1977), который в 1948-1957 гг. возглавлял кафедру философии Лейпцигского университета, а в 1961 г. эмигрировал в Западную Германию.
Аудитория 40 — большая аудитория Историческою факультета Лейпцигского университета; на Либигштрассе располагается Университетская клиника.
Адольф Хеннекке (1905-1975) - немецкий шахтер, зачинатель стахановского движения в ГДР, позже - член ЦК СЕПГ.
«Педагогическая провинция» описывается в романе И. В. Гёте «Годы странствий Вильгельма Мейстера». В 1909 г. по этой модели на севере Дрездена Карлом Шмидтом был основан утопический «город-сад» для рабочих - Хеллерау, - просуществовавший до Первой мировой войны. «Педагогическая провинция» — название первой части романа Уве Телькампа. Упоминается в книге и позднейший аналог гётевского образа — Касталия из романа Германа Гессе «Игра в бисер».
Термин, который употребил американский историк Фриц Рингер в своей знаменитой работе «Закат немецких мандаринов: Академическое сообщество Германии в 1890-1933 гг.», вышедшей в Германии в 1969 г.
Популярная в ГДР игрушка; желтая птичка в рабочем комбинезоне — эмблема «Миноля», крупнейшего восточногерманского предприятия по производству изделий из синтетических материалов.
Песочный человечек - герой популярной в ГДР детской передачи наподобие нашей «Спокойной ночи, малыши!»