Немедленно, в дополнение к этим известиям, Р-дин мне сообщил, что с утра же подал официальную просьбу об увольнении от обязанностей Ф-ов, объясняя тем, что у него, как у заведывающего кассовой частью, теперь не будет никакого занятия.
Таким образом, мы с Р-диным останемся здесь самое большое через неделю вдвоем.
Под вечер, когда приехал домой, почти падая с ног от усталости и едва не в рыданиях от нервного состояния, имел разговор с женою. Она спросила, не случилось ли чего — давно она меня об этом не спрашивала… Я отвечал, что “да, действительно, случилось вот что: банк наш приказал долго жить, так что надо будет принимать решение о дальнейшем существовании”. Она, в свою очередь, сказала: “я никогда ничего не решала и теперь уж тем более готова принять любое твое решение”. Как удивительно устроены люди! Ведь ей и вправду кажется, что прежде в нашей жизни все решал я. А что я все решал, будучи вполне под ее опекой и не бросающимся в глаза, но твердым управлением, она никак и никогда не сможет признать… Я сказал, что подумаю несколько дней, подсчитаю все свои возможности и, если удастся, отправлю ее с горничной и собаками за границу — опять же, ежели сумею устроить все бумаги и гарантии надежного проезда.
Это продолжение разговора происходило уже за обеденным столом. При моих словах относительно отъезда за границу она резко взглянула мне в лицо. Я изобразил на лице вопрос — мол, что значит этот взгляд? “А ты, спросила она уже откровенно сардонически, останешься здесь, повеселишься на свободе, наконец?”
У меня дыхание перехватило. Пожалуй, за всю жизнь я не получал более незаслуженной обиды. Хорошо же я повеселюсь здесь, оставшись без дома, поскольку дачу я продам за любую цену и как можно быстрее, чтобы все отдать ей, без денег, безо всего — и, если уж на то пошло, давно оставшись и без какого-либо утешения… Да, она об этом не знает и имела прежде основания меня подозревать, но ведь многие перемены во мне и в моей жизни могла заметить за последнее время! Ежели бы хотела заметить…
Увы, я ответил безобразным криком, которым бессвязно пытался опровергнуть перспективы моей “свободы”. Она встала из-за стола, уронив салфетку на пол, коротко бросила: “отлично, я уеду с радостью”, и вышла.
Что же мне остается? Я потерял все, что имел, и продолжаю терять то, чего уже давно не имею. А единственное, что сохранил, поступившись своей совестью, так этого человек, ради которого все сделано, никогда не оценит.
Или она права, и я действительно обрету свободу? Но не ту, что она подразумевала, а истинную свободу неимущего человека?
Чувствуя мою бессонницу, приползли в кабинет из спальни собачки. С полу на меня смотрят две пары круглых трагических глаз… Можно ли молиться за них?
Господи, прости мне отчаяние мое.
И эта мольба непростительна.
Завтра же пойду до отъезда в Москву исповедаться и причаститься, упрошу батюшку. Нет более сил выносить себя.
29 июня
Вчера вернулся из Петрограда, куда ездил провожать жену. На Финляндском вокзале толчея, будто весь город уезжает, однако когда подают поезд, идут к вагонам человек двадцать—тридцать. В первом и даже во втором классе вовсе пусто. Что же делают сотни народу в вокзале, где полы в зале затоптаны до изумления?
Простились тяжело. Она еле заметно отвернула лицо, когда я склонился, чтобы ее поцеловать, когда же я ее перекрестил, перекрестила и меня со словами “храни тебя Бог, приезжай, как захочешь”. От этого ее “как захочешь” я едва не впал в обычное исступление. Мир летит в тартарары, а она все еще полагает, что дело лишь в моих желаниях, а не в последних возможностях, которые я все применил, чтобы ее отправить! Не как захочу, а как только смогу, разделавшись с дачей… Или бросить все?
Я перекрестил и горничную и даже поцеловал ее в лоб. Испуганно взглянув на меня, она заплакала. “Что ж теперь плакать, Танюша, сказал я, теперь уж у вас все хорошо будет”. Она заплакала еще сильнее… Немного не заплакал — а если по чести, то заплакал — и я, целуя собак в курносые милые морды. Жена сидела с сухими глазами, смотрела в окно.
Они заняли целое отделение в международном вагоне. Бумаги все в порядке, но как получится у них дорога после Финляндии по Европе — один Бог знает. Я снесся со знакомым мне человеком, давно живущим в Брюсселе как представитель российской компании электрического трамвая, он пообещал помощь, но до Брюсселя еще добраться надо… А в Париже их должен встретить сын, ему я отправил подробное письмо, но ответа пока не получил. Надеюсь, все дело в том, что почта ходит медленно в Россию, а мое письмо к нему успело прийти.
Правильно я настоял, чтобы багажа взяли поменьше, только необходимое на первое время. Устроятся на месте — все купят, с деньгами, надеюсь, затруднений не будет, всеми способами проверял.
А все ж таки удивительно, что меня не обманули. Оказалось, что у них, не глядя на “революционную честь”, есть некоторые понятия о благодарности: мою долю отдали. Но вот что интересно: отдали б всем четырем, ежели пошло бы, как поначалу договаривались?
Перед вагоном я стоял до той минуты, когда паровоз дернул и поехало от меня окно, за которым было чуть видно лицо жены. Возможно, мне показалось, что в тот миг по нему потекли слезы. Сам же я уже плакал навзрыд.
Так, плачущим, я и вошел в буфет первого класса, сразу выпил там несколько рюмок, но все равно не мог себя сдерживать. Прежде рыдающий мужчина в этом месте привлек бы много косых взглядов, а сейчас никто никакого внимания не обратил, да и не было в буфете никого, кроме меня и артиллерийского полковника с рукой на перевязи, глотавшего рюмку за рюмкой еще жаднее меня…
В службу я больше не хожу. В первые два дня нашего управления мы с Р-диным нашли в книгах такое, что сочли за лучшее раздать служащим все, что было, и более в конторе не показываться. О банкротстве в газетах уже напечатано, и если б делами банка заинтересовался кто-нибудь из пострадавших клиентов, нам не избежать тюрьмы. Эти господа, М-ин и Ф-ов, оказались форменными мошенниками и средствами банка распоряжались, как своими кошельками! Особенно вольно они стали запускать руки в деньги клиентов как раз тогда, когда мы стали отказывать в долгих ссудах, а коротких, самых для банка выгодных, у нас не стали просить — то есть тогда, когда начались разговоры о банкротстве. Если бы не их махинации (например, со счетов некоторых крупных клиентов они прямо отправляли деньги на собственные счета, надеясь, видимо, что банкротство все спишет), то банк еще мог бы существовать.
Р-дин тоже хочет бежать. Хороший, доставшийся от родителей дом в Петровском парке оставляет на произвол судьбы, под замком, и с семьею, собрав все средства, уезжает в Одессу: ежели придется, оттуда морем можно и дальше. Мы, два простака, обнялись самым сердечным образом. Когда б он знал…
Вот как все разрешилось. Я не перестал мучиться тем стыдом, который уже всегда будет меня мучить, но ясно вижу теперь и комический характер случившегося. Вор у вора дубинку украл… Ежели быть до конца честным, то стыдно мне теперь только перед Богом и собою, прочие же меня не интересуют. Все мы в той или другой мере М-ин и Ф-ов, по всем каторга плачет. Да и по всей нашей несчастной стране! Россия сделалась станом разбойников, вся Россия. Чем дальше, тем больше я склоняюсь к тому, что свержение Государя было действием совершенно преступным, результатом заговора, в котором, очень может быть, все наши милюковы, родзянки и керенские только пешки, а истинные стратеги сидят не только в Берлине, но и в Лондоне, и даже в Нью-Йорке. Последние события на фронте наводят на мысль, что война могла бы идти не так позорно для России, если бы Государь Николай Александрович не ушел со трона. Тогда бы наступление, начавшееся 18 июня, могло бы дать плоды, а теперь все военные выгоды будут обязательно профуканы. А кто ж ими сумеет воспользоваться, если генералов чехардою меняют? Если солдатам дана свобода решать, идти в бой или, прогнав своих офицеров штыками, бежать в Петроград, под защиту этих проклятых “советов”, в которых ленинские “большевики” всем заправляют… А можно и к нам, в Москву. В то время как на фронте последние оставшиеся в живых честные офицеры ведут последних честных солдат в бой, у нас по Тверской ходят толпы с красными тряпками, на которых “война войне” и всяческие “долой”. Кричат против “министров-капиталистов”, а кто ж там капиталист, разве что кн. Львов? Или сам, “главноуговаривающий” Керенский, болтун, как следует адвокату? Были б там настоящие капиталисты, как в Европе, то не было бы, думаю, такого безобразия. Не было бы каторжанского “пятого списка”, да и “третьего”, социалистов-революционеров, главных теперь думцев, но таких же преступников, как и “большевики”, тоже не было б. Были бы кадеты против октябристов, как, к примеру, в Англии тори против вигов… А, да что бумагу переводить бессмысленными “если б да кабы”!
А, все ж таки, какими мазуриками оказались М-ин и Ф-ов! Одного только беднягу Р-дина жалко… И как это Н-ев вовремя сбежал в свой Тифлис!
Дожить бы до известия от жены. Лишь бы она доехала до места, устроилась, с пользованием счетом определилась бы, и я стану едва ли не счастлив… Тогда придет время думать и о себе, и о прочем.
4 июля
Третий день безвыходно сижу дома, жду покупателя дачи, найденного через знакомых по клубу на удивление быстро. Господин чрезвычайно сомнительный, но кто ж, кроме сомнительного господина с не то малороссийским, не то польским выговором и в испятнанной перхотью круглой шляпе мелкого маклера, станет сейчас покупать недвижимость? Цена ничтожная, издевательская, зато он сразу отдает все и наличными фунтами, вот как! При этом милостиво согласился, чтобы я оставил полную меблировку и даже книги — “ничего, пан Л-ов, книжечки не мешают, очень способствуют уютности и приемному виду”. Тьфу!
Мерзавец назначил окончательную встречу еще на позавчера, но все не едет. Не передумал бы…
Я же, тем временем, решил судьбу кухарки: по моей рекомендации ее берут в богадельню, но не на содержание, а тоже кухаркой. Лучше не придумаешь — и стол, и дом, и хотя бы какие-то копейки. Как только разделаюсь с дачей, сам, взяв лишь самые нужные вещи, съеду на несколько дней, до получения вестей от жены и после этого немедленного своего отъезда, в какие-нибудь номера, а беднягу кухарку отвезу в новое ее жилище. Богадельня эта во имя Св. Евпла как раз на знакомой мне лучше некуда Мясницкой, в девятом доме. Когда я сообщил новость самой Евдокии Степановне (из почтения к годам я всегда к ней так обращался), она, похоже, не поняла, о чем идет речь, а потом, когда я повторил, как и следовало ждать, горько заплакала. “За что ж вы меня, чуть слышно спросила она сквозь слезы, разве я совсем уже не могу по кухне управляться?” Я постарался объяснить, что у меня к ней никаких претензий нет, но дом продается, я уезжаю следом за женой, а ей на новом месте будет спокойно и даже хорошо. Она, еще горше заплакав на слове “претензии”, закрыла лицо фартуком и, не сказав более ничего, вышла. Обед был в обычное время, но после него она появилась уже в новом, ломкого ситца платье, с большим узлом в руке и молча встала в дверях столовой. Я принялся втолковывать, что поедем еще не сейчас, однако она, как мне кажется, снова не вполне поняла меня и так же молча удалилась.
Жалко ее, щемит сердце, а что можно поделать?
5 июля, семь часов вечера
Утром приехал покупатель, привез все деньги и уже каким-то чудом готовые, с печатями, купчие бумаги, осталось только мне подпись поставить.
Не оказались бы фунты фальшивыми.
Днем я доставил несчастную кухарку в богадельню. На прощание подарил ей сто рублей мелкими, она, без слова благодарности, в миг их куда-то спрятала, так что они исчезли, будто и не было. Через пять минут, в которые я беседовал с экономкой, бывшая моя кормилица уже в обычной своей, затрапезной одежде мелькнула вдали коридора с большой кастрюлей на руках. Вид у нее был в точности такой, как на даче, когда она спешила закончить стряпню к обеду.
Я же со своими баулами и портпледами поехал на Тверскую, где немедленно поселился в самой дешевой комнате номеров “Астория”. Из моей комнаты открывается вид немного наискосок на дом-“небоскреб” Нирнзее, в котором живут некоторые мои холостые приятели, а на крыше открыт модный до недавнего времени ресторан.
Все, руки мои развязаны, пора бежать. И забыть прежнюю жизнь, как через неделю забудет ее, надеюсь, кухарка…
Сейчас пойду к Филиппову, перекушу пирожками и чаем. Кончилось барство, все кончилось.
8 июля
Теперь, после того, что было в Петрограде, мне вполне понятно, на что пошли деньги и за какую услугу получены иудины сребреники. Но я настолько ожесточен, что и мысли нет искать осину. Разбойничать — так разбойничать, а не совеститься…
Между тем, первое Его, еще, полагаю, мягкое наказание не заставило себя ждать. Пошел утром получать паспорт в бывшую генерал-губернаторскую канцелярию, где у меня знакомый чиновник. Он, смущенный, глядя в стол и шепотом от соседей по приемной зале, сказал, что в паспорте мне отказано, потому что я объявлен под судом по делу о злостном банкротстве банка. Зачем-то я спросил, объявлены ли по этому делу подсудимыми М-ин и прочие. Чиновник этого, конечно, не знал. Не знал он также, почему никаких судебных повесток я не получал, но я сам сообразил, что, вероятно, их присылают по адресу банка…
Вот и возмездие. Я останусь в России и испытаю все, к чему приложил руку. Туда мне и дорога. Одно только приводит в отчаяние: никогда не увижу жены. Теперь мне чудится, что если б мы после всего встретились, жизнь пошла бы по-новому.
Все время кружится голова. То ли это последствия удара “революционным” кулаком, то ли от нервной усталости… А ночью уже не только не сплю часами, но все время мысленно беседую сам с собою, как с посторонним, иногда замечаю, что и вслух. Лежу в темном, душном номере на старой, скрипучей и кривой кровати и в голос себя чещу последними словами…
Бунт в Петрограде 3-5 июля имеет одно хорошее последствие: правительство приказало арестовать Ленина, Зиновьева, Каменева и Троцкого. Многие прямо и публично заявляют, что следовало бы то же самое сделать с такими же изменниками Рязановым, Козловским, Рошаль и прочими из этой компании, включая самого “горевестника” Максима. Опасаюсь, что уже поздно Керенский опомнился, но если поймать заводил-“большевиков” получится, можно будет утихомирить и их рабоче-солдатские “советы”.
Всем известно, что не только Троцкий есть ном де гер Бронштейна, но и Каменев, Зиновьев, Стеклов и много других скрывают под псевдонимами свои настоящие еврейские фамилии. Вероятно, для лучшего запоминания простыми людьми… Зачем Империя ожесточила против себя народ, по слову Писания, “жестковыйный”? Впрочем, Ленин тоже не Ленин, а Ульянов, видно, посовестился позорить отцовское приличное имя. Хотя какая уж там совесть, одна “конспирация”.
А, с позволения сказать, “консерваторы” наши разве хороши были, когда еще водились? Ничего умнее черносотенства и криков про масонство не изобрели. Что ж масоны-то так легко скрутили великую Державу, которая всегда им противилась с успехом, взять хотя бы Двенадцатый год? Нет уж, сами все изгадили, оплевали, разрушили, нечего других виноватых искать.
Никуда не денешься, сказавши “а”, надобно говорить и “б”. Хочу или не хочу, а придется прибегать к тем, кого ненавижу, презираю и боюсь. Завтра попытаюсь снестись с К-овым, ежели отыщу карточку с его телефонным номером.
9 июля
Сейчас уже близко к полуночи. День прошел так бурно и тяжело, что мысли путаются, и я опять замечаю, что в тишине номера слышу свой голос. Значит, сам с собою обсуждаю случившееся… Полагаю, что ежели бы я сейчас пошел к доктору, он сразу упек бы меня в желтый дом. А ведь меньше прежнего пью в последнее время, так что не скажешь, что белая горячка.