Она же всегда молчала. И так продолжалось до того времени, когда я, даже при свойственном мне житейском тугомыслии, понял, что она вовсе не желает никаких действительных перемен! И от мужа — особенно это стало понятно, когда у них, в разгар нашего романа, родилась дочь — никогда и никуда, хотя бы и сразу ко мне, не уйдет. У нее тоже не со мною была главная жизнь… Но почему-то так считалось, что исключительно моя несвобода препятствует нашему счастью, что я жертвую нашей любовью ради семейного благополучия (уж какое благополучие-то!), а она лишь страдающая сторона и полностью зависит от моего раздвоенного состояния.
И вот, как только я осознал эту фальшь, наша любовь стала меркнуть. И она поняла, что я проник в ее мысли — вернее будет сказать, в чувства — и понемногу стала отходить от меня, охладевать даже внешне… Так все и пошло к полному угасанию, и осталась лишь привычка. Она вообще склонна жить, следуя больше всего привычкам…
Точку же поставил один нелепый случай, не имевший даже отношения к главным нашим трудностям.
Было это в позапрошлом году.
Мы договорились встретиться, по обыкновению, на Покровке, по окончании моих занятий в конторе. А под конец служебного дня обнаружилось, что есть неотложная и важная для банковских дел нужда встретиться мне в это же внеурочное время с важнейшим клиентом, вернее, с возможной клиенткой нашей, вдовой знаменитого московского богача, соответственно, тоже богачкой. Она хотела доверить нам некоторые свои финансовые дела, колебалась, и М-ин попросил меня с нею побеседовать, чтобы развеять ее последние сомнения. М-ин — и не только он — считал, что я на дам действую гипнотически… Я стал суетиться, изобретать способ, как известить о том, что любовная встреча отменяется, но времени уже было недостаточно, и я не нашел ничего лучшего, как пригласить миллионершу в тот же французский ресторан на Покровке, в котором было уговорено свидание.
Когда мы вошли, я издали поклонился уже ожидавшей меня за угловым столиком даме. Вдова с заметным неудовольствием посмотрела в ту же сторону, ей, очевидно, была нежелательна публичность отношений с нашим банком. Поэтому я не смог, как задумывал, извинившись, подойти к моей бедной, как-то сразу сникшей и растерявшейся, и коротко объяснить положение. Сел я лицом к ней, но не мог и знака даже подать никакого, собеседница неотрывно следила за моим лицом, так что я был принужден вести себя оживленно, самым внимательным и очаровательным образом, будто я не клиентку привлекаю, а любовную интригу заворачиваю… Через десять минут я увидел, что моя истинная любовница встала, бросила на стол деньги и пошла к дверям. Когда она проходила мимо меня, на лице ее появилась слабая, но несомненно презрительная улыбка…
Разъяснить это отвратительное событие удалось нескоро, месяцев около двух она уклонялась от моего искания встречи. Постепенно, однако, все изгладилось, мы снова стали видаться, мне казалось, что я убедил ее в безвыходности моих тогдашних обстоятельств и ненамеренности обиды, которую ей нанес… Однако именно после этого происшествия любви пришел уже безусловный конец.
Тогда-то и надо было бы расстаться, не продолжая странных, уже никак не любовных отношений, но мы все затягиваем мучения. И уже нет ничего, кроме каких-то, мною же и выдуманных, обязательств. Словно бы я имею двух жен и перед обеими равно виноват…
Нет, положительно невозможно ездить поездом! Теперь уж поздний вечер, а я все вспоминаю тот случай, о котором в какой уж раз думал дорогой, и так мне стыдно, что передать нельзя. Да кому ж передашь? Вот только этой тетради.
22 мая
Ну и день!
В обед меня позвали к телефонному аппарату. На проводе был какой-то господин, неразборчиво представившийся, так что я не сразу уяснил, что это звонит протеже сына, про которого он писал, К-ов. Попросил о встрече, я согласился после занятий сойтись для беседы в чайной комнате “Метрополя”. Неловко же банковскому “воротиле” назначать деловое свидание в обычном трактире на Мясницкой, а чай под врубелевскими чертями, которому там цена, как обеду в обыкновенном месте, я, так и быть, осилю…
Навстречу мне из-за дальнего стола встал молодой человек, и в нем я, очень удивившись, сразу признал налогового юношу, ведшего со мной идеалистическую беседу на поминках по З-ко. Вспомнил я его даже при том, что теперь он был не в военного образца платье, а в пиджачной паре отличного кроя, каковую я особо отметил, поскольку сам за последние месяцы существенно утратил прежнее свое щегольство. Трудно было бы не вспомнить, поскольку он — в тот раз не упомянул — очень красив не совсем подобающей взрослому мужчине ангельской красотой. Ее подчеркивают маленькие, завитые концами вверх усики и модная, на косой английский пробор, прическа золотисто-русых, вьющихся, но аккуратно приглаженных волос.
“Ваш сын оказал мне большую любезность, порекомендовав вам, сразу начал он, хотя мы только недавно познакомились с ним по одному делу…” Я поинтересовался, означает ли это, что мой собеседник недавно был в Швейцарии. Он кивнул как-то не совсем определенно. “А как же вы проехали туда и вернулись?” Он и на этот вопрос ничего внятного не ответил, пробормотав лишь, что “была, знаете ли, нечаянная возможность”. Больше я ничего спрашивать не стал, хотя мне было бы крайне любопытно узнать, предоставила ли эту возможность его налоговая должность, или нынешний костюм означает, что он с государственной службы ушел и более к фискальному ведомству не причастен…
Между тем, юный красавец оказался чрезвычайно напористым и уже перешел к делу. Смысл состоял вот в чем: непонятно, от чьего имени, но, очевидно, не только от своего, он предлагает через меня нашему банку “выгодную всем”, по его словам, сделку. Суть ее заключается в том, что банк выдает “нам”, как он выразился, опять же не раскрыв, кто эти “мы”, весьма крупную, даже “самую крупную, возможную для банка” сумму в наиболее твердых бумагах и золоте, “а мы кладем такую же сумму на счет или несколько счетов в Лионском Кредите, на то лицо или на те лица, какие будут указаны вами”. В качестве гарантии предлагается такая процедура: “они” приезжают в банк и находятся с полученными деньгами в банке, а тем временем в Лионский Кредит прямо с банковского телеграфного аппарата посылается телеграмма с договоренными тайными словами, на которую должен прийти телеграфный же ответ с подтверждением открытия счета или счетов — для секретности там будут только номера и суммы, исключительно цифрами без пояснений. По получении этого ответа “они” забирают деньги из нашего банка, а наш банк, в свою очередь, уже имеет ту же сумму в одном из самых надежных в мире банкирских домов. И, таким образом, операция состоится “к общей выгоде, потому что ведь известно, что сейчас у всех русских банков есть опасения о будущей сохранности наличных средств, а вывезти их через границы едва ли возможно”. Этими словами он закончил объяснения и смотрел мне в лицо прямо, почти дерзко, что странно сочеталось с его внешностью совершеннейшего херувима.
Сказать по чести, я был поражен услышанным так, что на некоторое время онемел. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что такое предложение банку могло быть сделано только людьми, имеющими сведения о наших затруднениях с хранением наличности. А кто ж и каким путем мог получить такие сведения? И какой особый интерес кому бы то ни было помогать нашему не слишком заметному в Москве банку? И почему неизвестные “благодетели” вошли в переговоры именно со мною, а не с М-иным, что было бы резоннее, или, к примеру, с Р-диным?
Словно угадав мои мысли, что было бы, впрочем, в таком положении нетрудно, юноша сказал, что “ваш сын прекрасный человек, он с некоторых пор помогает нам, мы последовали его рекомендациям”. Опять не было сказано, кто такие “мы”, к тому же оставалось непроясненным, как мой сын мог рекомендовать подобную сделку, ежели я, натурально, никогда не писал ему о делах банка. И я напрямую спросил загадочного полузнакомца, кто эти “мы”, столь любезно предлагающие нам помощь, и зачем им столько наличности в России, где ее сейчас все опаснее хранить. Он усмехнулся — усмешка на прекрасном лице неожиданно оказалась крайне неприятной — и, ничего мне не ответив, привстал и махнул куда-то рукой. Через мгновение подошел еще один господин и, не спрашивая позволения, сел к столу.
Это был человек лет за сорок, одетый пристойно, но неприметно — впрочем, я, всегда бывший внимательным к костюму и разным мелочам, сразу определил, что все вещи безусловно нездешнего происхождения. Так выглядит посредственный европейский буржуа, но ни в каком случае не средний москвич… С одеждою странный контраст составляло его лицо — бритое до синеватого оттенка, с грубо выраженными еврейскими чертами, из тех лиц, которые редко встречаются в Москве, а больше на западе и юге России. Туго кудрявые волосы лежали сплошной шапкой… В любом другом месте мира я бы принял его, пожалуй, за итальянца.
Не представившись и не извинившись за вторжение, он сказал негромко, но и не шепотом, что говорит “от социалистов-демократов большевистской партии”.
Стул, буду откровенен сам перед собою, словно поехал подо мной, и я еле не потерял сознание. Я и предполагать не мог, что боюсь всех этих “партийных” до такой степени!
Большевик с внешностью неаполитанского уличного торговца тем временем продолжил: “нам нужны деньги в России для нашей партийной работы, ввезти их через границу можно, но потребует особых усилий, да и рискованно, а вам желательно отправить деньги в противоположном направлении, так?”. Его прямота и решимость столь открыто говорить с посторонним человеком сильно подействовали на меня. Они ничего не боятся, подумал я, значит, уже сила совершенно на их стороне… Я молча кивнул. “Вот и будем считать, что сошлись, сказал он, нам деньги нужны через месяц, за это время мы успеем все обсудить в подробностях”. Я снова кивнул, будто паралич отнял у меня язык. Когда же, наконец, дар речи вернулся, я не нашел ничего более существенного, как спросить, не сочтут ли телеграфисты нас германскими шпионами, получающими инструкции цифровым шифром. Они оба весело рассмеялись, после чего старший успокоил меня словами “вы за телеграф и обвинения в шпионаже не беспокойтесь, это мы все берем на себя”. Я не нашелся, что еще сказать, и мы, в одно время все трое, встали, чтобы проститься. К стыду своему, я не смог заставить себя раскланяться, не подавая руки. Рука большевика была крепкая и твердая, рука же юного ангелочка оказалась вялой и липко мокрой.
Они ушли, а я остался, потребовал, пренебрегши расходом, большую рюмку шустовской рябиновки и сидел еще долго, пытаясь собраться с мыслями. Но ничего из этого не получилось, так что и в поезде по дороге домой, и дома весь вечер я все думал о том же, но ничего не придумал. Главное — я не решил, как мне дальше вести себя. Следует ли немедленно с утра пойти к М-ину и все изложить? Или, еще подумав, прежде чем снестись с красавчиком К-овым (он оставил мне номер для телефонной связи), все ж таки отказаться от “выгодного всем” предложения, не ставя никого в банке в известность об этом свидании? Ведь с настоящими революционерами придется иметь дело, с самыми из них отчаянными… Странно, своих Ленина с прочими Луначарскими и Каменевыми они преспокойно провезли через все границы в Петроград, а с деньгами у них трудности. Следовательно, все ложь, а затевают они против нашего банка обычное мошенничество, никакие договоры с ними невозможны, как с ярмарочными обиралами — заберут деньги, только и всех дел, а затея с телеграммами окажется простейшим подлогом…
С другой стороны, наличность надо спасать. Хоть с дьяволовой помощью, а надо. Так неужели несколько весьма опытных в банковском деле, прожженных в денежных операциях мастеров не переиграют этих разбойников?!
А у сына моего хороши приятели… Вот тебе и Европа — нашел там себе компанию, ничего не скажешь. И ведь раньше ни слова об этом не писал, все о красотах озер да об удачах с акциями…
Ничего сейчас не понимаю. В голове путается, в глазах будто песок — устал. У меня еще есть для размышлений время, завтра в пути до Москвы.
3 июня, 10 вечера
С этим “новым стилем” я в тетрадь того и гляди запишу, как у Гоголя — “числа никакого не было”. Сейчас еле вспомнил дату…
Много всего случилось после того, как я последнюю запись сделал, так что буду краток.
Дня два или три после моей встречи с К-овым и “неаполитанцем”-большевиком, в банке сразу с утра ко мне подошел Н-ев и предложил отправиться под вечер в Чернышевские бани, наши любимые, куда мы раньше часто ходили, оба склонные к этому старомосковскому удовольствию. В последние же месяцы манкировали, не до бань стало… С тех пор, как у меня на даче имеется комната, в которой, кроме ватер-клозета, есть хороший мраморный умывальный стол и ванное корыто под белой эмалью, я прямой нужды в бане не имею. Вода носится ведрами из колодца и греется до желательного тепла в большом угольном котле, а из него уж идет по трубам в корыто и к умывальнику, европейская система для их деревенских домов, мне ее по особому заказу устроили. Пишу об этом, потому что сам уже не верю — из Вены специального мастера приглашал! А у Н-ева в его остоженской квартире и настоящая ванна есть, от городского водопровода, и вода греется газом.
Но баня — это особенное удовольствие, всегда у меня от нее настроение делается ровное, спокойное и сплю после хорошо. Так что я с радостью согласился.
Взяли номер, в мыльне и парной побыли недолго, завернулись в простыни, как патриции, и сели в номере за столик, заказав белого изюмного квасу — после парной даже я избегаю крепких напитков.
Я чувствовал, что Н-ев меня сюда пригласил не только для отдыха, но и для какого-то важного разговора — так и оказалось.
Глядя необычно для него хмуро, Н-ев сразу начал о существе: он уходит из банка, от квартиры на Остоженке отказывается и уезжает всей семьею в Тифлис, где, как он считает, таких треволнений, как здесь, никогда не будет. В Тифлисе же, оказывается, у его жены есть кузен, который служит в компании Нобеля и обещает помочь Н-еву туда устроиться… Я был поражен этим сообщением. Вот тебе и давно задуманная Швеция — Тифлис! Эдакой решительности и быстроты я от Н-ева, всегда немного медлительного и неразворотливого, никак не ожидал. А он добавил, что уже подал письмо о выходе из дела М-ину и этим же письмом попросил выдать ему его долю в капитале банка из тех наличных, которые у нас есть.
Это означает, что наличных у нас в подвале станет меньше…
Словно извиняясь передо мной, Н-ев сказал, что теперь, уже не имея собственного интереса в судьбе банка, он настоятельно, как старый приятель, мне советует всячески подталкивать М-ина к быстрому принятию решения об остающихся деньгах, в которых есть и моих немало. Обстоятельства плохи, сказал Н-ев так мрачно, как прежде никогда не говорил, надо спешить, и если М-ин в ближайшее время мер не примет, то и мне, по его, Н-ева, мнению, следует тоже выйти из дольщиков и уж самому решить, как с полученными средствами поступить. Лучше всего из Москвы бежать, а коль за границу невозможно или слишком трудно, то куда угодно, хотя бы в Крым, куда, как он знает, я и сам собирался отправить супругу.
Разговор как-то сразу иссяк. Высказывать свое мнение об уже решенном мне было неловко, да у меня мнения и не составилось за эти несколько минут. Мелькнуло только почему-то о “бегстве с тонущего корабля”, но судить Н-ева за это было бы несправедливо, он спасал семью, как и я хотел бы спасти. Несколько поцарапало то, что он подал письмо М-ину прежде, чем известил меня, но, в конце концов, я ему не брат, а всего лишь приятель. Видно, он тоже мучился, как я, искал выхода, нашел — и тотчас стал действовать, и правильно…
Мы оделись и вышли в переулок. От службы в Воскресении на Успенском Вражке тянулся народ, в глубине храма, видной за открытыми дверями, слезливо мигали свечи. Н-ев покосился на мое крестное знамение и едва заметно пожал плечами. Видно, и он, как многие, считает меня или не совсем умственно уравновешенным (что верно), либо лицемером. А последнее несправедливо, потому что Вера моя искренняя, хотя и недостаточно твердая. Верил бы, как должно верить, так положился бы на Господа и промысел Его.
В следующие дни в банке много говорили о поступке Н-ева, известие о котором, конечно, распространилось вплоть до последнего курьера. Один только М-ин ничего не говорил, будто и не случилось ничего. А Н-ев через три дня просто исчез, не попрощавшись даже со мною! Некоторые видели, как он выходил из дверей с большим менделеевским чемоданом и садился на извозчика…
Ну, храни его Бог.
Ночи мои и вообще домашняя жизнь дошли до невыносимого края. От водки вовсе не сплю, к тому же стал терять после выпитого остатки выдержанности, завожу с женою излишние и бесплодные разговоры, которые с ее стороны кончаются настоящим истериками, иногда даже при горничной — “ты меня намеренно огорчаешь своими рассказами об ужасах, я и без того знаю, что дело идет к гибели, для чего же меня убивать, разве тебе легче от этого…”. Что действительно становится легче, как поговоришь с близким человеком, она не понимает или не желает понимать. А что говорить мне теперь, кроме как с нею, не с кем, не верит, должно быть. По-старому полагает, что у меня романы, что я с любовницами беседую. Помнит зло.
Между тем, ни о каких встречах на Покровке уже и речи нет. Один только раз за несколько последних месяцев она телефонировала мне в банк, как обычно, от подруги, разговор в присутствии посторонних людей был фальшивый. Она спросила о здоровье, я ответил благодарностью и, в свой черед, спросил, все ли благополучно у нее. Сказала, что благополучно, муж (назвала его по имени и отчеству) получил пенсион и теперь все время дома, по этой причине у нее забот прибавилось. Не зная, что еще спросить, я сделал слишком долгую паузу, так что возникла неловкость, потом вспомнил и осведомился о дочери, на что получил необъяснимо короткое и даже резкое “благодарю”, без продолжения. Попрощавшись, мы в одно время дали отбой.
После этого разговора я почувствовал себя странно, будто вот теперь все и кончилось. Понятно, что при безвыходно находящемся в доме муже она уже никак не сможет ездить на Покровку без объяснений своей отлучки, свидания наши вовсе прекратятся. И где-то в самой глубине моей души мелькнуло облегчение, будто донес и снял с себя тяжелый груз… Что же это?! Страшно, страшно жить, страшно жизни и себя самого, готового предать всех, кого любил и люблю. Страдаю от страха за них (опять страх!) и мечтаю освободиться от этого страха, развязать руки, как-то устроить так, чтобы они все были в безопасности и я смог уже безбоязненно встретить все, что будет.
Сегодня вечером, в обратной дороге из Москвы, читал газеты, от которых в последнее время, за частными своими заботами, отошел.
Чтение это привело к тому, что меня форменным образом стало трясти, по дороге от станции к даче, само собой, достал флягу успокоительного и, дважды остановившись, пренебрегая взглядами обгонявших меня попутчиков с позднего поезда, прикончил весь карманный запас разведенного спирта. Теперь я его покупаю не у дезертиров, торгующих, по определению моих желудка и кишок, ядовитой автомобильной дрянью, а у аптекаря, тайно — у него чистый.
В газетах же вот что: англичане воюют по-настоящему, берут тысячи пленных, а у нас тысячами дезертиров ловят, в каждой деревне объявляется “республика”, вернулся на родину кн. Кропоткин, анархическое учение которого принесло, по моему убеждению, России столько же вреда, сколько и проповедь другого титулованного бунтаря, гр. Толстого, в Казани страшные пожары, московские дворники стали-таки бастовать, отовсюду сообщения, что цеховых мастеров и другое начальство вывозят с фабрик и заводов на тачках по моде пятого года…
Не то пугает, что придут такие последователи “непротивления злу” и “свободы, равенства, братства” и сразу убьют, это уже не самое плохое, чего можно ждать. А как придется голодать и смотреть, как близкие голодают? Как выгонят из дому и придется искать крыши неведомо какой? Как будем скитаться, постепенно погибая?
Положительно, можно считать меня сумасшедшим, когда живу в собственных хоромах, с прислугою, в полном — с небольшими, разве что, стеснениями — довольстве и сытости, а боюсь нищенства и бездомья. Ничем, кроме как истерическим состоянием нервов, такое настроение объяснить нельзя, и возражать против того, что у меня истерика, я не стану. Именно истерика, усиленная привычкой к постоянному тихому пьянству.
Но разве мне делается легче оттого, что я соглашаюсь с таким толкованием?
Да вот еще что: я уверен, что предчувствия мои верны при всей их чрезвычайной мрачности. Между довольством и нищетою пропасти в нашей российской жизни никогда не было, от сумы и тюрьмы не отказывались, а по нынешнему времени все вообще может случиться в любой миг.