Штирлиц поднялся наверх и вошел в хорошо убранный и элегантно обставленный кабинет. Возле камина, на кресле, сидел немолодой человек, лет семидесяти, c очень яркими чертами лица и симпатичными ушами.
"Президент", - догадался Штирлиц.
"Штирлиц", - понял президент.
Два великих человека понимали друг друга без слов. Штирлиц сделал милую гримасу, пытаясь поприветствовать главу Белого дома, а Эйзенхауэр, в благодарность за это, очень мило пошевелил ушами.
"Хитрец", - подумал Эйзенхауэр.
"Хитрюга", - подумал Штирлиц.
Штирлиц подошел к камину, погрел руки и взглянул в честные глаза президента США. Президент ответил тем же. Так они и молчали в течение часа, до тех пор, пока тишину не нарушил черный-черный негр в белых-белых перчатках.
"Лакей", - сообразил Штирлиц.
"Штирлиц", - недвусмысленно подумал лакей.
"Откуда он меня может знать?" - подумал Штирлиц.
"От верблюда!" - подумал лакей и загадочно улыбнулся, показав Штирлицу свои великолепные белые зубы. Затем он тихим шагом подошел к президенту и что-то шепнул ему на ухо. Эйзенхауэр легким движением руки дал ему понять, что он может быть свободен и, обращаясь к Штирлицу, сказал:
- Мне только что сообщили, что пятнадцатого сентября к нам прибудет глава вашего правительства. Вы, наверное, по этому поводу пришли ко мне?
- Как вам сказать?
- Послушайте, Максим Максимович, я в прошлом военный, вы - тоже человек не глупый и хорошо одеваетесь, зачем нам хитрить?
- Я просто хотел сказать...
- Вот этого не надо.
- Ну, тогда...
- А зачем?
- Чтобы не осложнять...
- Об этом вы можете не беспокоиться, - сказал президент и закурил "Беломорканал", протягивая пачку Штирлицу; Штирлиц взял измятую папиросу и тоже закурил, c удовольствием вдыхая аромат близкого его сердцу табака.
- Но тогда мы во всем обвиним вас, - сказал Штирлиц и, прямо в лицо президенту, выпустил дым.
- Нас? - покашливая, спросил президент.
- А кого же еще?
- Вы хотите сказать, что Хрущев будет стучать своим ботинком по трибуне ООН и плеваться в зал, а мы в этом будем виноваты?!
- C чего вы взяли, что он будет стучать? - недоумевая, спросил Штирлиц.
- А что же по-вашему он будет там делать? высморкавшись, сказал Эйзенхауэр.
Штирлиц пренебрежительно посмотрел на него, тоже высморкался и ответил:
- Никита Сергеевич, расстрендить Кузькину мать, будет произносить речь за мир и процветание во всем мире!
- Какую мать?
- Кузькину мать!
- Вы что, надо мной издеваетесь?! - возмутился Эйзенхауэр.
- Простите, я не хотел вас обидеть, - потупив глазки, сказал Штирлиц. - Это русский сленг и любимое выражение Никиты Сергеевича.
- А-а-а! - протянул президент.
Прошел еще один час. Тот же лакей принес кофе. Штирлиц отпил глоток и его чуть не вырвало.
- Что это за гадостью вас поят?! - возмутился он.
- Это же кофе, - извиняясь, сказал лакей.
- Меня таким суррогатом даже в нацистских застенках не поили! - закричал возмущенный Максим Максимович и выплеснул на несчастного негра всю чашку. Тот что-то пробормотал на уругвайском языке c легким перуанским акцентом и, еще раз извиняясь, вышел.
Эйзенхауэр тоже извинился перед Штирлицем. Штирлиц простил ему и не стал доставать свой любимый кастет.
"Классно было бы, если бы я врезал ему!" - подумал полковник Исаев.
"Руки не доросли!" - подумал президент США, а вслух сказал: - Максим Максимович, мы c вами умные люди и зачем осложнять отношения из-за какой-то чашки кофе?
- Хорошо. Ну, допустим, вы все уже знаете. Допустим, вы даже знаете то, о чем я даже не догадываюсь. Допустим, Хрущев будет себя вести безобразно в зале ООН. Я здесь не за этим. И Штирлиц протянул президенту шифровку c заданием Центра.
Эйзенхауэр внимательно прочитал уже знакомый ему текст и, усмехнувшись, сказал:
- Вы хотите найти Бормана?
- Вы умный человек. Мы прекрасно понимаем друг друга. Вы знаете, где он?
- Знаю, - сказал Дуайт, шевеля ушами.
Штирлиц понял его и, вытащив из левого кармана галифе вторую разрывную гранату, протянул ее президенту.
- Годится! - сказал президент, пряча гранату в бронированный сейф. - Борман находится в вашем ведомстве, в параллельной камере c Гитлером.
- Благодарю вас, - сказал Штирлиц и, чеканя шаг, вышел из кабинета.
Придя в свой номер, Штирлиц передал Родине следующее послание: