Михаил Литов
Правдивая история мальчика и его игрушек
Мы жили тогда в сероватых, как-то небрежно сложенных из добытого в каменоломнях материала домиках небольшого города на берегу моря. Я был на диво мешковат и угловат, а Петя, тот самый, что смахивает сейчас на надутого индюка, помнится мне живым, веселым и сильным мальчишкой. Благодаря его богатому воображению мы без устали проказничали. Петькин отец, мореход, странствовал по белу свету, в его голове гулял и свистел ветер Бог знает каких морей, и однажды из заморских краев он привез сыну в подарок игрушки, а не знал, какая страшная и, я бы сказал, колдовская мощь заключена в них. И кто только такие штуки выдумывает!
То были довольно большие и ладно скроенные механические куклы, Попрошайка и Летающий Язык. Долго вообще никто не ведал, на что, на какие проделки эти дьявольски пародирующие человеков уродцы способны. Народ в нашем городе всегда обитал скромный и ничего такого выходящего за пределы обыденности не воображал, не избалованный всякими чудесами техники и научного изобретательства. Но случай помог нам разобраться. Вышло так, что Петька застал женщину, которую его родитель взял себе после смерти первой жены, Петькиной матери, в объятиях почтальона. Этот почтальон, детина внушительной комплекции и какого-то чересчур гладкого, словно бы изображающего пузырь вида, каждое утро приносил газеты и письма в наш унылый переулок и, не исключено, каждое же утро, если не было дома морехода, тискал и мял у затененной большими деревьями калитки злую Петькину мачеху. Он, конечно, смутился, когда Петька издевательски томно и чуточку зловеще вытаращил на него свои цвета огуречного рассола глаза, однако подозвал моего приятеля бодрым голосом, как ни в чем не бывало. У тебя, мальчик, говорит, хорошие игрушки.
- Но что они как неживые? - взгоготнул почтальон внезапно и даже запрокинул, фальшиво смеясь, голову, так что мы не могли уже после этого видеть, что творится на его залитой солнечными лучами физиономии. - Куклы это, что ли?
- Куклы, - ответил Петька и, подсобравшись, вдруг с какой-то мрачной, недетской силой выпустил газы.
- Иди отсюда, катись, ублюдок! - велела мачеха и давай горячить пасынку голову затрещинами, но почтальон, человек более сообразительный и осторожный, а по тем временам даже прогрессивный, вытянул руку в жесте уличного регулировщика и остановил ее доморощенное насилие:
- Погодите, женщина, не обращайтесь так сурово с этим совсем не глупым парнишкой. - И пока матерая бабища, сама воспитанная колотушками, решала, на какую из немногочисленных извилин мозга толкнуть ей эти маловразумительные в своей поэтичности слова, бравый письмоносец объявил Петьке: - Мой юный друг, игрушки у тебя замечательные, дивные, но должны прыгать как живые, и если я этого от них не добьюсь, я стану в наказание у тебя вместо игрушек, сам как игрушка. Я ведь по призванию механик, самоучка, в своем роде здешний Кулибин, я человек самородочный, мне ли не смекнуть, что эти куклы заковыристей, чем все вы тут до сих пор полагали, и нужен к ним всего-то крошечный ключик, и я буду не я, если этот ключик не окажется скоро в моих руках!
Все это почтальон выпалил как пушка с корабля, одним ошеломительным залпом. Возвестил, иначе говоря. И весть была благая.
На следующий день он пришел с целой связкой ключей, с многообещающим видом погремел ею и принялся кропотливо подбирать нужный. А когда подобрал и завел, то не сподобился никакой радости от результатов своего труда, потому что куклы обладали жуткими способностями, дурным нравом и только того и ждали, чтобы кто-то неосмотрительно привел их в действие. Тотчас же они набросились на своего благодетеля, на этого благородного механика, который вызвался оживить их и слово сдержал. Уже в самом начале происшествия мы не смогли удержаться от улыбки. Правду сказать, мы попросту хохотали, как безумные, видя, что вытворяют эти железные и словно даже бронированные мироеды с нашим другом почтальоном. Попрошайка как бы что-то выпрашивала у него, жалобно, но манерно выгибалась и тоненько, как комар, поскуливала. От живого, человечного попрошайки всегда в конечном счете можно отвязаться, настрой же и энергия этого чудовища были совсем другого рода, и пробивали путь они себе с неотвратимостью стихийного бедствия. Очень скоро, действуя с той же исследовательской кропотливостью, с какой назвавшийся Кулибиным энтузиаст сам недавно ворожил над нею, оно раздело беднягу догола, а поскольку и после этого продолжало тянуть как бы просящую руку, то уже не иначе как с претензией завладеть самой душой своей жертвы. Летающий Язык, не более чувствительный к человеческим страданиям, чем его ужасная напарница, выметнул из ужасно раскрывшейся пасти длинную красную ленту и за шею подцепил на нее опешившего почтальона. Затем последний был дополнительно опутан какой-то тонкой проволокой, отовсюду, но отнюдь не беспорядочно вылезшей из прикрытого клоунской одежкой железного тела, поднят в воздух и долго носим над морем, берегом и окрестными полями. Смех наконец замер в наших глотках. Завершая эту историю, чудовищный символизм которой до сих пор мешает мне спокойно спать по ночам, скажу, что жители нашего города и ближайших древень только вздыхали и крестились, видя, как пролетает над ними в безоблачном небе голый почтальон, словно запутавшийся в какой-то гнусной, остро сверкающей на солнце паутине. Да, не каждый день увидишь подобное, и много было среди нас таких, для кого могучая реальность увиденного тогда со временем потускнела и скукожилась до жалкого припоминания некой сомнительной галлюцинации, о которой не всякий станет болтать, справедливо опасаясь подозрений насчет здравости своего рассудка.
Почтальон хотя и с огромным трудом, но все-таки выжил. Разум перестал его тревожить, он его попросту лишился, как и потребности объявлять себя кудесником механики, разносить почту и тискать чужих жен. Такое выпадение из действительности, заканчивающееся мягким и не видимым взгляду большинства шлепком где-то на дне гнилостного тумана прострации, нередко происходит с людьми, опередившими свое время, ибо жизнь дается им гораздо труднее, чем простым смертным.
Механические чудища были спешно и без лишнего шума захоронены нами на морском дне. После этого какое-то затмение нашло на Петьку, и он начисто позабыл о происшествии с почтальоном, которое не могло бы не отразиться на его характере, избери провидение для товарища моих сумбурных детских лет другие пути и другие, если можно так выразиться, формы существования. Ныне при встрече он делает вид, будто не узнает меня.
Михаил Литов
ПОДВИГ РАЗВЕДЧИКА
Карпову, бывалому разведчику и моему начальнику, давно пора на пенсию, он совсем помешался. Однажды, когда мы с ним прогуливались по вечерней столице, он сбросил случайно подвернувшуюся старушку с Крымского моста в Москва-реку, а затем, обратив ко мне довольное и одновременно строгое лицо, громко спросил:
- Слушай, Вася, а тебе известно, что болтун - находка для шпиона?
Я еще не вполне избавился от гнетущего впечатления, навеянного на меня странной и, судя по всему, абсурдной гибелью старушки. Едва повинующимися губами пробормотал:
- Как не знать, Кирилл Мефодиевич... это же азбука нашего ремесла!..
- И все же я возьму на себя труд объяснить тебе, - продолжал мой начальник, - что произойдет, если ты, как бы не понимая, что со старушкой покончено, начнешь ходить вокруг да около, интересоваться, наводить справки и при этом болтать лишнее. Сам-то ты, Вася, сошка мелкая, на тебя не обратят внимания, в худшем случае уберут, как я убрал ненужную личность в старомодном ветхом шушуне. Ведь был миг, вот здесь, сейчас, на мосту, миг, когда мне показалось, что моя бедная матушка воскресла и выдвигается нам навстречу. И так же быстро и бесшумно скроешься и ты в водах нашей великой реки. - Карпов выразительно плюнул через перила моста. - Но я фигура более чем видная, и на меня, если ты ненароком или по злому умыслу сболтнешь кому о данном происшествии, поспешат выйти. Кто, спрашивается? Разумеется, они, иноземные спецслужбы в лице разных там резидентов и агентов. Они сделают все, чтобы перевербовать меня, не гнушаясь шантажем, кстати и некстати припоминая мне убиенную старуху, даже приводя якобы неоспоримые доказательства, что это именно моя матушка и была. И я в конце концов капитулирую. А что поделаешь, Вася? Разведчики совершают свои подвиги в определенных условиях, а когда их загоняют в тупик, они переходят на сторону врага. Но вообрази на минутку, каких я дров наломаю, что я натворю в нашем бедном отечестве и что я сделаю с нашей несчастной страной, как только меня перевербуют и я стану агентом влияния! Естественно, меня первым делом внедрят в Кремль, и, совершая головокружительную карьеру, я очень скоро доберусь до высших командных постов в экономике, в армии, в науке, культуре и искусстве. Сосредоточив в своих руках все лучшие должности государства, всю полноту власти, я тотчас одним махом все и разрушу до основания. Само собой, по приказу оттуда, из-за бурга, и за приличную мзду. Бах! - и от великой державы камня на камне не останется. А знаешь, Вася, сколько платят человеку, когда он совершает такие дела? Да уж не жалкие тридцать сребреников, смею тебя заверить... А теперь, после всего услышанного, спроси себя, что такое старушка, мягко опустившаяся на дно Москва-реки. Причина будущего хаоса и развала нашей страны? Или гарант стабильности? Видишь ли, мой друг, тут многое зависит от тебя. Ведь причиной катастрофы может в данном случае послужить лишь твоя глупая болтливость...
Я поспешил заверить Карпова, что буду бережно и свято хранить тайну. А в то же время на моей душе скребли кошки, и я украдкой сокрушенно покачивал головой. Кирилл Мефодиевич безнадежно отстал от времени. Уже давно в Кремле сидели агенты влияния, и, правду сказать, не чета ему. И вот теперь он вышагивал по набережной, довольный собой, уверенный, что совершил подвиг и преподал мне отличный урок, а я уныло плелся за ним и знал, что жертва, которую он принес на алтарь отечества, запоздала.
Он не просто отстал от времени, он был смехотворен, карикатурен в роли моего начальника, он не по праву занимал свое место. Мастодонтам вроде него только и остается, что сбрасывать с мостов беззащитных старушек, воображая, что тем самым они еще как-то подтверждают свою пригодность к делу. А по справедливости, он должен уйти, освободить место для меня, полного сил и творческой инициативы.
Сначала Карпов был как будто вполне удовлетворен моим обещанием хранить тайну. Но, пройдя несколько шагов, он вдруг решил, что этого мало, и вздумал взять с меня клятву. Я без затруднений откликнулся на его требование, поклялся держать рот на замке всеми богами, о каких только слышал, и всеми родственниками, какие у меня были. Кирилл Мефодиевич просиял, растянул тонкие губы в поощрительно-радостной улыбке и в качестве завершающего аккорда - мы уже сошли с моста и собирались разойтись в разные стороны - выдал следующее:
- А теперь, Вася, когда нас связывает страшная тайна и твоя клятва свято хранить ее, давай для полноты единения поменяемся туфлями! И ты будешь ходить в моей обуви, а в твоей.
Прежде чем ответить, я покосился на обувь своего начальника. И его предложение вызвало в моей душе переполох и протест.
- Но если на глазок прикинуть, - неуверенно начал я, - так ваши штиблеты на размер-другой меньше моих. Какое ж это единение? Это будет для меня просто неудобство ходить в тесной обуви...
- Эх, Вася! - Начальник нахмурился, скривился и сокрушенно потряс седой головой. - Какой же ты прозаический. В такую минуту обращаешь внимание на всякие мелочи, о каких-то там размерах толкуешь, прикидываешь, подсчитываешь! Нет в тебе рыцарского духа. Какой же ты к черту разведчик! Разведчик, брат, это прежде всего рыцарь, а ты все равно что торгаш...
Пришлось меняться, я ведь знал, что если Карпов войдет в полемический раж, то он прежде всего взъестся на человека, возненавидит человека и тогда уж любого со свету сживет, выдавая себя за рыцаря и святого, а оппонента за последнего подлеца и прохиндея.
Поменялись, и я отправился домой, кое-как доковылял. В сущности, мне жалко было моих штиблет, все-таки они у меня были хороши и к тому же новенькие, а вот карповские смотрелись очень даже неприятно и гнусно стоптанная обувка старого никчемного человека.
Я за туфли те выложил кругленькую сумму, а теперь в них щеголял старый хрыч, дуралей, которому давно пора уступить мне место, а не обирать меня, как ему заблагорассудится!
Дома я с отвращением забросил свое неожиданное приобретение в дальний угол. Не пользоваться же этой рухлядью, когда мои ноги в ней все равно что в пыточных испанских сапогах!
Но оказалось, что я поторопился, что я вообще не до конца постиг и прочувствовал высокий смысл нашего с Карповым обмена. Когда я на следующее утро вошел в кабинет начальника, он первым делом экзаменующе взглянул на мои ноги, и произведенное наблюдение повергло его в печаль. Укоризненно покачав головой, он выкатился из-за огромного стола строгой казенной формы, задумчивым облаком поплавал по кабинету и наконец сказал мне, стоявшему перед ним навытяжку:
- Удивляюсь я нынешней молодежи, никакого понятия у нее о дружбе, о братстве, о профессиональной чести, наконец. Посмотри, служивый, в чем я пришел на службу, в частности, в какой обуви. И скажи, что ты видишь.
- Вы в моих туфлях, - признал я, - то есть в тех, что вы у меня выменяли...
- А в чем пришел ты?
- Но, Кирилл Мефодьевич, как же я буду служить, если ваши туфли мне жмут?
- Не надо, Вася, не надо. Жмут, не жмут... это все отговорки! Пустая болтовня, а болтовня - я уже имел случай указать тебе на это - не что иное как находка для шпиона. Какой же вывод я должен сделать, несовершенный и уклончивый друг мой? Что ты ступил на путь предательства? И что старушка, лежащая на дне Москва-реки, никакой не гарант стабильности, а самый что ни на есть настоящий залог грядущего хаоса?
Я протестующе выставил ладони, отметая эти незаслуженные обвинения начальника, и он велел мне убраться с глаз его долой и не являться, пока не возьмусь за ум. Это означало, что я должен ходить в его штиблетах, и не только на службу, поскольку Кирилл Медодиевич весьма сильно меня опекал, одаривал всякими полезными знакомствами, водил в нужные дома.
Представляя, какие мучения меня ожидают, я сжимал кулаки, но ярость моя была бессильной, что я мог поделать? Я бросился домой за той гадостью, которую старый прохвост мне всучил. И тут новая проблема! Его вонючих башмаков нигде не было, они как в воду канули. Жена, выяснив, что я ищу, рассмеялась и сказала, что выбросила их на помойку.
Я схватился за голову. Конец карьере! Крах! Едва не плача от бешенства и тоски по иной, более разумной жизни, я объяснил жене ситуацию, и она признала за собой вину, сказав в свое оправдание, что решила вчера, будто я крепко поднабрался и в порыве пьяного благодушия поменялся с собутыльником обувью. Эти оправдания ничуть не служили делу моего спасения. Мы отправились на помойку... мы шарили и ползали там, как крысы, и мы нашли! Я был счастлив.
Теснота и бессмыслица этого минутного счастья свидетельствовали об основательности моего падения в кошмар. Подчинившись злой и сумасшедшей карповской воле, я уже без передышки сознавал себя жертвой абсурда. Ходить в обуви не по ноге, меньшего, чем нужно, размера, сущая пытка, да и проклятый старик постоянно подливал масла в огонь, спрашивая с плутоватой ухмылкой:
- Ну как дела, молодой человек? Не жмут больше туфли-то? То-то же! Держись, парень! Наше дело правое, мы победим!
Я держался. Не скрою, болтливость, от которой Кирилл Мефодьевич столь усиленно и ярко меня предостерегал, все же развилась во мне непомерно, стала моей болезнью. Причиной этой болезни была необходимость ходить в тесных туфлях: чтобы хоть как-то заглушить боль и скрасить свои страдания, я болтал не умолкая. Но поскольку несомненное сумасшествие моего начальника, желание поскорее увидеть его пенсионером и гибель неведомой старушки я должен был хранить в секрете, окружить профессиональной тайной, я распинался исключительно на отвлеченные темы. Иначе говоря, обо всем на свете. Заметив эту мою особенность, начальство стало посылать меня на разные встречи, собрания, митинги, научные симпозиумы, презентации, и оно понятно, оказалось, что у меня лучше, чем у кого-либо в нашем управлении, подвешен язык. И никто не подозревал, какие муки я претерпеваю, входя в роль ученого, журналиста или записного политика. Я нес на себе ответственность за стабильность государства, оберегал его покой и целостность. В минуты, когда мои страдания достигали последних пределов и в моей голове на том месте, где у других помещается мозг, образовывались озеро расплавленного свинца или костерок горящей крови, мне казалось, что на моих плечах покоится Кремль в его натуральную величину.
Однажды мы с Кириллом Мефодиевичем снова поднялись на мост, откуда он метнул в воду случайно подвернувшуюся старушку.
- Я слежу за тобой, Вася, - сказал начальник и покровительственно похлопал меня по плечу, - и мне все меньше нравится твоя словоохотливость.
Его жест не соответствовал его словам. Ведь он похлопал меня так, как если бы поощрял и дальше следовать избранной линии поведения. А из его слов явствовало, что он меня осуждает.
- Это отвлекающий маневр... то есть как бы мнимое красноречие... робко заметил я.
- Не уверен... Я все больше начинаю подозревать, что ты говоришь иносказаниями. Что ты задумал, дружок? Вот здесь, в этом священном для нас месте, где мы заклали во имя будущего нашего отечества невинную старушку, посмотри мне в глаза и выложи все как на духу!
- Но я старушку не закладывал... мне бы и в голову такое не пришло! закричал я, потеряв терпение. - Это все вы! Взяли и сбросили ее с моста!
- Вот оно что? - Карпов прищурился и смерил меня недобрым взглядом. Вот как ты понимаешь наше дело, наш священный долг?