316
сатели в темных пальто рассыпались по рыхлому снегу кладбища - пошли навещать своих. Мы снимаем, хотя уже темнеет. Наконец все уезжают. Мы курим, обговариваем, что успели снять, что - нет. Вдруг подходит человек, просит закурить. Его забыли. Это Гумилев. Назавтра я стал монтировать, получилось очень хорошо. А дня через два пришел в монтажную что-то доклеить и узнал, что фильм арестован. Из сейфа он исчез, где он-я так и не знаю".
Так рассказывал когда-то Семен Аранович. Но где этот фильм - неизвестно до сих пор. А вот куски этой знакомой мне истории я вдруг вижу в американском фильме про Ахматову, лежа ночью в монреальской гостинице. Может быть, это срезки того фильма, который снял Аранович? И вот я лежу, смотрю телевизор и думаю: "Кто меня так прекрасно дублирует?" Мой голос не заглушен, но в то же время слышен перевод. И тембр - очень красивый, интеллигентный, без американских открытых гласных.
То ли мысль обладает энергией притяжения, то ли наоброт - не знаю. Но через несколько дней раздается звонок: "Это говорит Клер Блюм. Я вас озвучивала в американском телевизионном фильме об Ахматовой. Вы мне очень понравились, давайте вместе работать. Приезжайте в Нью-Йорк". Я говорю: "Я не могу приехать - у меня нет визы. А вот вы в Москву приезжайте". В Москве я спросила Виталия Вульфа, кто такая Клер Блюм. Он мне объясняет: "Алла, вы, как всегда, ничего не знаете. Это "звезда" чаплинского фильма "Огни рампы". Она играла слепую танцовщицу". Я думаю: "Ей же 250 лет! Приедет какая-нибудь старушка, и какой спектакль я буду с ней играть?!" Проходит время, раздается звонок в дверь, и входит Клер Блюм. Миниатюрная интеллигентная женщина, выглядит прекрасно - моложе меня. С ней дочь Анна Стайгер - сопрано из "Ковент-Гардена", очень похожа на отца, Рэда Стайгера, и продюсер. Мы сидим за чай
318
ным столом и обсуждаем, что можем сделать. Я говорю: "Давайте возьмем два высоких женских поэтических голоса - Ахматову и Цветаеву. Вы по-английски, я по-русски, а Анна споет ахматовский цикл Прокофьева и цветаевский Шостаковича". Анна сразу заявила, что она первый раз в России и никогда в жизни не выучит русский текст, но потом она пела - пела по-русски - и очень хорошо.
Я сказала Клер, чтобы она нашла для себя переводы, а я подстроюсь под них с русским текстом. К сожалению, она выбрала не самые мои любимые стихи. Но другие, как объяснила Клер, переведены плохо.
Потом я приехала в Нью-Йорк, и мы довольно долго репетировали у Клер в маленькой квартире на высоком этаже, из окон которой открывался очень хороший вид на Центральный парк.
С этой поэтической программой мы объездили всю Америку: и Бостон, и Вашингтон, и Чикаго, и Нью-Йорк, и Майами, и другое побережье Лос-Анджелес, Сан-Франциско... Приехав в Майами, я думала: "Зачем мы нужны этой отдыхающей публике?" Но нас принимали удивительно! Меня американцы не знали, но, видимо, решили, что такая "звезда", как Клер, и русскую актрису выбрала себе по росту. Даже на Бродвее огромный зал "Симфони Спейс" (это не центральный зал Бродвея, где играют мюзиклы, а сцена, на которой идут модерн-балеты ) был переполнен.
Совсем недавно, под Новый год, мне вдруг позвонила Клер Блюм и говорит: "Может, мы еще что-нибудь сделаем?" Может быть... "е.б.ж.", как писал Толстой в своих дневниках...
* * *
В Бостоне, в городском театре, мы играли "Федру". После спектакля мне говорят, что меня ждет какая-то женщина из публики. Я ненавижу эти встречи с незнакомыми людьми, но тем не менее... Входит
319
пожилая женщина, говорит мне о своих впечатлениях от спектакля. Я ее слушаю вполуха, наконец понимаю, что она из послевоенной эмиграции. Анастасия Борисовна Дубровская, жена какого-то мхатовского актера, игравшего в "Днях Турбиных". Она мне вкратце рассказывает свою историю и говорит: "Я хочу вам подарить вот этот кулон". И дает мне медальон Фаберже с бриллиантиками, на одной стороне которого выгравировано: "XXV лет сценической деятельности. М.М. Блюменталь-Тамариной от друзей и товарищей: Савиной, Варламова, Давыдова, Петровского". Я говорю: "Я никогда не возьму этот медальон!" Она: "Я выполняю предсмертную просьбу моей подруги, жены Всеволода Александровича, сына Блюменталь-Тамариной".
После войны, когда наши войска вошли в Германию, труп Блюменталь-Тамарина нашли в лесу - то ли самоубийство, то ли повесили русские. А жена его, Инна Александровна, урожденная Лощилина, вместе с Дубровской уехала Америку. Лощилина начинала как балерина, но потом обе они попали в нью-йоркский эмигрантский драматический театр, который просуществовал два года (я вообще заметила, что эмигрантские театры - в Германии, в Париже - существуют только два года. Если, по Станиславскому, обычный театр проходит 20-летний цикл, то эмигрантские живут спрессованно: собирают труппу, вроде бы появляется публика, но через два года они рассыпаются).
Когда Инна Александровна умирала от рака, она сказала: "У меня есть от мужа кое-какие вещи, я хочу, чтобы ты ими распорядилась. И вот этот медальон ты должна подарить русской актрисе, чтобы он вернулся в Россию..." Анастасия Дубровская стала ее душеприказчицей.
Выслушав этот рассказ, я сказала: "Ну, хорошо. Давайте я возьму медальон, с тем чтобы потом передать молодой актрисе или дам наказ своим родствен
320
никам - если сама не успею, чтобы была преемственность".
Я спросила, почему она решила передать это именно мне, ведь многие же гастролируют в Америке. Она говорит: "Дело в том, что за год до того вы были здесь на вечере Поэзии и вас видела Инна Александровна - она мне тогда сказала вашу фамилию. И когда через год я увидела афишу "Федры" с вашим именем, я пошла и на всякий случай взяла с собой этот медальон. И вот теперь я с легким сердцем отдаю его вам".
Проходит какое-то время, Анастасия Борисовна присылает мне фотографии Блюменталь-Тамарина в разных ролях и его переписку с Шаляпиным. В свое время я даже хотела писать об этом статью в журнал "Театр", но руки не дошли.
Потом она приехала в Москву (первый раз после своей эмиграции!), жила у меня неделю, ходила в церковь на улице Неждановой.
Мы с ней были не только разных поколений, но главное - разных мироощущений. Она - очень верующая, очень простая. Я бы хотела, чтобы такая женщина была у нас домоуправительницей, распоряжалась моей бытовой жизнью. По утрам, на кухне, она очень хорошо беседовала с моими домашними. Обычно, когда у меня живут чужие люди, я моментально куда-нибудь уезжаю - боюсь бытового общения, а тут она мне не только не мешала, наоборот - мне было очень комфортно душевно.
Она уехала. Мы переписывались. Прошло еще какое-то время. Приезжает ее сын, оператор, и говорит, что она умерла. И привозит уже ее завещание другую уникальную брошку: римское "50" выложено бриллиантиками и написано: "М.Н. Ермоловой 1870- 1920 от М.М. Блюменталь-Тамариной 1887-1937".
Я эти брошки не ношу - ни ту, ни другую, но память у меня осталась.
Недавно, перебирая "бумажки", я нашла свое
321
письмо, не отправленное Анастасии Борисовне. Я не часто пишу письма - для меня большая проблема купить марку и найти почтовый ящик, особенно в чужой стране...
Это письмо написано в конце 1991 года, на гастролях в Испании. Теперь оно стало свидетельством времени.
"Дорогая Анастасия Борисовна! Здравствуйте! Надеюсь, что Вы здоровы и у Вас все хорошо. Пишу из Мадрида. Опять играем "Бориса Годунова". Я Вам, по-моему, говорила, что Годунова играет Николай Губенко. Он - министр культуры СССР. Зрители на это очень реагируют. В Европе это, как Вы понимаете, для них нереально. Когда я летом была в Авиньоне на фестивале, там был прием министра культуры Франции, так перед приемом специальной службой были проверены все уголки и выходы из дома. Несколько рядов оцепления и т.д. Правда, на следующий день это не помешало министру поучаствовать как актеру (он - бывший актер и работал в свое время с Антуаном Витезом) в вечере памяти Витеза и сидеть на сцене рядом со мной.
Наш министр ходит без всяких провожатых, но стал таким махровым чиновником правого толка, что диву даешься: как быстро власть портит человека.
Публики, как ни странно, мало. Но наши гастроли совпали здесь с Пасхой и Страстной неделей. Кто уехал на каникулы, кто в такие дни не ходит в театр. В этом смысле организовано все плохо. В остальном - ничего. Живем в прекрасных гостиницах, много свободного времени, и есть какие-то деньги.
В Испании я второй раз, и у меня тут двоюродная сестра. Она давно, еще в Москве, вышла замуж за испанца и с 60-го года живет в Мадриде. Преподает в университете, а муж переводит русскую классику. Сейчас - "Доктора Живаго". Очень милые люди. К со
322
жалению, он - испанский коммунист, поэтому для него Идея - превыше всего, но... о политике мы не говорим.
В Москве - плохо. Страшно. Особенно вечером гулять с собакой. Почти голод. Во всяком случае, в магазинах ничего нет. Я привожу с гастролей супы в пакетах. Этим спасаемся. Плохо моим животным, нет мяса. Но им я пока тоже привожу их кошачье-собачью еду. Мне жаловаться грех. Но болит душа за остальных. Особенно за стариков, у которых маленькая пенсия. Утром в окно я вижу, как они бредут с кошелками за молоком. Это пока недорого и утром можно, постояв в очереди, купить. Мама спасается в университетской столовой. Так все как-то приспосабливаются. Но главное - душевная усталость, когда нет веры в какие-то изменения к лучшему.
Мои друзья и знакомые разъехались в разные стороны: кто на время читать лекции в Сорбонне или в Италии, кто - продавать свои картины в Париже, и там пока живут с семьями. Кто - каким-то образом где-то снимается. Это пока не эмиграция, а "на время" , как уезжали "на время" в 20-е годы.
Мы тоже вернемся сейчас на пять дней в Москву и опять едем с "Годуновым" в Португалию. Легче, конечно, переехать в Лиссабон из Мадрида это рядом, но наша система до таких вольностей еще не дошла, и мы обязаны ехать через Москву из-за каких-то виз. Глупо! Недаром нашу страну сейчас зовут Абсурдистан. В конце апреля я поеду в Италию на какой-то симпозиум по культуре, а в мае - в Москве. Спектакли и съемки. Я Вам, по-моему, писала, что начинаю сниматься в "Бесах" по Достоевскому. Я - Хромоножка.
До Испании мы были на гастролях в Штутгардте, и там я видела бродвейский спектакль "На цыпочках" (не знаю, как он называется по-английски). Очень лихо закрученное шоу о русском классическом балете и об американской классической чечетке. Мы играли
323
рядом (даже артистическое кафе было общее). Их принимали лучше, но наш спектакль, мне кажется, глубже.
Любимов ехать в Москву не хочет, поэтому мы и гастролируем. Он стал скорее организатором, чем творцом. Греки платят деньги, чтобы он со мной поставил "Электру" для греческого театрального фестиваля, но это в 92-м году, летом. Там, кстати, будут три "Электры": английская, наша и греческая. Такое соревнование. Но - надо дожить. Я так далеко не заглядываю.
Перед отъездом сюда сдала книжку в издательство. Условное название "Тени Зазеркалья". О театре, ролях и актерах. Но выйдет тоже в 92-м году. У нас все медленно. И так во всем. Как русский самовар: долго-долго не закипает (надо и разжигать, и продувать, и т.д. ), а потом долго-долго не остывает.
Анастасия Борисовна, письмо кончаю. Больше в номере нет бумаги. Ваши ребята, конечно, не объявились. Бог с ними! Но в следующий раз с оказией ничего мне не посылайте, это ненадежно. Мне приятно Ваше внимание, но я пока, слава Богу, езжу и что-то зарабатываю. Помните у Чехова: "Немного, но на жизнь хватает". Обнимаю Вас. Не болейте. Скоро наша Пасха. Христос Воскрес!
P.S. Анастасия Борисовна, если не трудно, позвоните, пожалуйста, в Амхерст Вике Швейцер и поблагодарите от моего имени за кассету Иосифа Бродского, которую она прислала мне. У меня нет ее адреса. Она очень хороший человек.
Декабрь 1991 года"
ВТОРОЕ ПАРИЖСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Когда французы берутся за какую-то идею, они сначала в нее "вгрызаются", а потом забрасывают. В 1999 году они решили понять, почему в России молятся на Пушкина. Поставили ему памятник в сквере Поэзии, рядом с Гюго. А в Театре Поэзии, около центра "Помпиду", где до этого русские никогда не выступали, устроили цикл вечеров. Владимир Рецептер, актеры Анатолия Васильева, Юрский, я - каждый выступал со своей пушкинской программой. После наших вечеров зрители устраивали в зале ночные радения. Ставили свечки, гасили свет (так они сломали весь свет, который долго ставил для себя Васильев) и читали Пушкина, севши в круг. А потом кто-нибудь вставал и говорил какой-нибудь "новый" факт биографии Пушкина. И все: "Ах!"
Открывал весь цикл вечеров Андре Маркович, он сейчас заново переводит всю русскую классику. В Малом зале он читал лекцию о Пушкине. Я пришла послушать. В зале - французы. Основная мысль, которая, кроме хрестоматийных сведений, была в его лекции: Дантес не мог быть влюблен в Наталью Николаевну, потому что он был голубой. У слушателей - шок. Директор Театра Поэзии, когда я потом с ним ужинала, все время повторял: "Дантес, оказывается, был голубой!.." Да, голубой. Такие они для себя Делали открытия.