Посол улыбнулся и распахнул дверь в соседнюю комнату. Да, игрушки были, действительно, здоровские! Полкомнаты занимала настоящая железная дорога. Поезда, вагончики, светофоры! Кто-то что-то включил, и красный паровозик, присвистнув, припустил по узким рельсам. При виде этого чуда Сигаев едва не протрезвел.
А в это время иностранные девочки показывали нарядных, словно живых кукол. Женская половина хора замерла в восхищении, и только староста Муханова, не растерявшись, очень к месту сказала: "А по запасам железной руды мы превосходим всю Европу, вместе взятую, между прочим!" И тут Кравцова не выдержала: пойдя на поводу у материнского инстинкта, она взяла куколку и сжала ее так, что та пискнула что-то похожее на "мама"! Судя по вытарашенным глазам австро-венгров, до этого дня кукла молчала.
Сигаев выхватил из груды игрушек почти настоящий пистолет и с аппетитом прицелился в Муханову. Черноглазый мальчик знаками объяснил, что пистолет можно забрать насовсем. Муханова, презрительно усмехнувшись, сказала: "Вот уж незачем. У нас в стране у всех есть пистолеты!"
- А железная дорога у вас есть? - спросил черноглазый через переводчицу.
- Железная дорога? - Муханова на секунду задумалась, и, словно отвечая по английскому текст "Моя семья", протарахтела:
- У меня есть железная дорога. У меня есть брат и сестра. Мы живем в пятикомнатной квартире с лужайкой. Имеем гараж и машину. По воскресеньям имеем традиционный пудинг со взбитыми сливками. И на машине отправляемся за город, где имеем уик-энд!
- А у тебя тоже есть железная дорога? - спросил назойливый черноглазый у Носова.
Носов чуть не проболтался, что у него есть настоящая железная дорога под окном, и все время кажется, что паровоз влетит в дверь. Но взяв себя в руки, четко повторил все, что говорила Муханова. Только вместо "взбитые" сливки, он сказал "избитые", а упомянув про традиционный пудинг, поморщился, вспомнив, как отец в воскресенье, приняв "традиционный пудинг", гонялся за матерью с утюгом...
Оказалось, что еще у четверых опрошенных есть железные дороги, пятикомнатная квартира, воскресный пудинг, машина, брат, сестра и уик-энд.
Этот черноглазый, "зануда такая", еще спросил: "У вас на всех один отец?"
- Отцы у нас разные! Но, несмотря на это, жизнь одинаковая! - гордо ответила Муханова.
- Нам, наверно, пора, - заторопилась Ниночка, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу, чуя близкое окончание дружеского визита.
- А я останусь! - сказал Сигаев, радостно целясь в товарищей из пистолета.
- Как "останусь"?! - воскликнула Ниночка, представив лицо директрисы, когда та узнает, что Сигаев остался за границей.
- А что такого? - сказал Сигаев. - Поиграю и приду!
- Смотри, доиграешься! - сказала Муханова. - Мы бы все с удовольствием остались, товарищи, но надо подстригать лужайки у дома, пока не поздно! Сереженька, дай пистолетик!
Муханова схватила кисть сигаевской руки и стала ее выкручивать. Сигаев рванул пистолет на себя и грянул выстрел.
Резиновая пулька с присоской ударила в люстру, срезала белоснежный плафон, и тот лихо напялился на голову посла, который уже падишахом опустился на пол.
"Нарочно люстру над Сигаевым повесили, специально!" - бормотала Ниночка, разорвав блузку и пытаясь силой перевязать посла, а тот отбивался со словами: "Не стоит беспокоиться! Вот зараза!"
Кое-как посла из плафона вынули, голову перебинтовали, пол подмели, потом долго жали друг другу руки и наконец выбрались из помещения вон. Ребята быстренько влезли в автобус и оттуда с ужасом смотрели на посла с перевязанной головой. Он помахивал рукой и, морщась, приглашал приезжать еще.
И вот автобус выехал с территории посольства на родину. Ехали молча, только всхлипывала пришедшая в себя Чистякова да чем-то вызывающе хрустел Сигаев. И вдруг, словно по взмаху руки невидимого дирижера, весь хор разом рванул песню "Ой, мороз, мороз..." Дети пели таким чистым, таким наполненным, слаженным звуком, которого Ниночка от них добиться никогда не могла! Особенной красотой и лихостью выделялся голос Потемкина. Как потом выяснилось в больнице, он на радостях проглотил-таки пуговицу.
Жили-были два соседа
Толстой признавался: "До пяти лет я узнал больше, чем за всю жизнь". К сожалению, писатель был прав. Более того, к пяти годам становишься тем, кем остаешься до конца дней.
Моему сыну четыре года шесть месяцев. В этом маленьком таракане я вижу отчетливо взрослого таракана, похожего на меня, выполненного в масштабе один к пяти. Как уместились в крошечных генах мои серые глаза, разлет ушей, прямой нос, будущие размеры которого не вызывают сомнений?! Даже мизинец левой ноги согнулся, как у меня! Жена подолгу разглядывает сына, хочет найти что-то свое, но ее гены рядом с моими всего лишь свидетели. Более того, в гене помимо внешности чудом уместился и мой характер, уместился целиком со всеми крупными недостатками. Дети играют, возятся, - он стоит и внимательно смотрит. Заберут игрушку, - молчит. Побежали наперегонки, - он пошел. Ест все подряд, не пережевывая. Просыпается с трудом, одевается медленно и кое-как. Любит листать книжки с картинками, читать не хочет, хотя знает все буквы, кроме "ы". Слух у него абсолютный. Как и у меня. Абсолютный ноль. Когда я запеваю, он подтягивает, - жена плачет. А нам нравится петь так. Мы чувствуем, как врем мелодию, но внутри нас она звучит правильно, и мы слушаем то, что внутри нас.
Жена заявляет: "Это твой сын, моего там нет ничего. Если не хочешь, чтобы вырос еще один бездарь, - займись им. Из тебя ничего путного не выйдет. То, что не смог сделать с собой, - сделай с ним. Из него можно лепить все что угодно. Но после пяти лет будет поздно!"
Я смотрю на него и думаю: "Что же из тебя вылепить, пластилин сероглазый? Мыслителя роденовского? Будешь ли ты тогда счастлив?" Если честно, мне лень лепить. Я вообще лентяй. Работать не люблю. Ухаживать за женщинами не люблю. Я все могу, но лень. Я люблю взять свежую газету, налить стакан крепкого чая, положить три ложки сахара, сделать бутерброд с сыром, причем масло - толсто. Сигареты и спички - рядом, чтобы, кончив жевать, сразу закурить. При этом читать газету. Спорт и юмор. Спорт единственное, что меня волнует, а юмор кажется глупым, и по сравнению с ним я кажусь себе умным. От жевания с чтением получаю удовольствие, хотя оно однообразно, только сыр бывает то свежий, то несвежий. Вот и сын вырастает и будет получать удовольствие от сигареты с газетой и сыром. Но, с другой стороны, он мой сын! И, черт знает почему, хочется, чтоб он был лучше других детей! Это бьет по моему самолюбию! Когда бьют меня, - самолюбия нет, бьют его, - появляется самолюбие!
Когда в магазине радостно говорят: "А ваша очередь прошла!" - я молча иду занимать снова. Я знаю, надо, багровея, заорать на их родном языке: "Не твое дело! Второй раз занимать дураков нет!" - и, толкнув плечом, влезть, взять без очереди. И они промолчат. Я знаю: они промолчат! У очереди свои законы. Чем ты воспитанней, тем дольше стоишь, тем меньше получишь, и наоборот, чем ты наглей, тем больше шансов. Когда-то в юности окрики посторонних людей бесили меня. Но я старался подняться над унижением, уговаривал себя: они не стоят того, чтобы связываться. Все равно не докажешь, что я лучше, а они хуже! Унизить меня становилось с годами все сложней и сложней. А чтобы успокоить себя, требовалось все меньше времени. Потом я вообще перестал реагировать на оскорбления. Научился делатъ вид, будто оскорбляют-то не меня! И кажется, сегодня унизить меня невозможно. Я стал выше любых унижений. Или ниже. Важно, что мы оказались в разных плоскостях и не соприкасались. Но чем меньше задевало плохое, тем реже трогало и хорошее. Внутри, очевидно, отмирали какие-то клетки, разрушались органы чувств.
Но когда отбирают игрушку у сына, и он, растерянно улыбаясь, смотрит, как ватага мальчишек с криками раздирает его машинку на части, я с ужасом понимаю, какая в его маленьком мозгу происходит лошадиная работа! Он говорит себе: "Они поиграют и отдадут. А если не отдадут, - машина старая, я с ней наигрался..." Но мозг еще недостаточно гибок. Сын не верит в то, что думает, - и на глазах выступают слезы обиды. И тут я взрываюсь! Мне вдруг становится больно, и кажется, меня ни разу так не унижали. Я бросаюсь на мальчишек, вырываю машину, раздаю подзатыльники. Потом хватаю за руку сына, зная, что делаю больно, но нет сил разжать пальцы. Он орет, а я сквозь зубы шепчу: "Болван! Почему молчишь, когда забирают игрушку?! Почему не треснул по шее?!" Я понимаю: эти слова мог бы не раз сказать самому себе, но окаменел, а сын стал наглядным пособием. Я чувствую в нем себя, а в себе - его.
И я решил обучить его боксу, объяснив, что бить первым нехорошо, но вторым обязательно. В юности я занимался боксом, меня били, и я помню, как это делается. Я становлюсь на колени, чтобы он был не намного ниже меня, показываю боксерскую стойку и учу бить себя. Как и я, он не любит бить людей, предлагает пойти почитать. Я злюсь, узнавая в нем себя, и кричу: "Бей!" Он хнычет и бьет, сначала робко, неумело, потом все сильней и точней!
"Бей!" - кричу я, чувствуя ненависть к себе за то, что я вырос бездарным.
"Бей! Сила удара в его скорости!" - повторяю я чьи-то слова. И он проводит прямой правый в голову, да так, что из моих глаз сыплются искры.
"Бей! Бей за то, что не нашел в себе силы стать тем, кем мог бы! Бей этого никчемного человека!" Крюк снизу - и я на полу. Нокаут! Сын возбужденно топает ногами: "Папа вставай! Давай еще!" Я приподнимаюсь - он бьет. Сильно и точно. Глаза горят, он почувствовал вкус крови - он прекрасен, наконец-то это не мой сын!
"Бей!!" И он бьет. Пару раз со злости я даю сдачи, но он вошел во вкус и боли не чувствует.
Теперь сын, приходя из садика, кричит воинственно, как индеец: "Бокс!"
Чтобы он не вырос лежебокой и, как я, не проспал жизнь, каждое утро я начал подымать его в семь утра, делать с ним гимнастику, поражаясь эластичности детских косточек.
Чтобы он не простужался так часто, как я, после гимнастики принимаем душ. Горячий - и резко холодный! Задыхаясь от холода и восторга, сын хохочет, топочет ногами, пока я растираю его повизгивающее тельце, согреваясь сам. Странно, после этой процедуры я чувствую себя целый день бодрым.
Когда он при мне профессионально ударил девочку и назвал ее "дурой", мы провели беседу. "Бить девочек нехорошо. Они вырастут, станут мамами, у них будут такие же мальчики, как ты. Девочек надо уважать, защищать". Он насупился и сказал: "Ты сам кричал на маму, назвал ее дурой, тебе можно?" Пришлось перестать называть жену дурой, разговаривать с ней вежливо, мыть посуду и пол, чтобы у сына выработать джентльменские навыки. Не знаю почему, но жена после этого начала относиться ко мне иначе, и временами кажется, что она снова та нежная девушка, в которую я влюбился семь лет назад.
Другие дети шпарят наизусть всего "Мойдодыра"! Этот не может по памяти связать двух слов!.. Как, впрочем, и я. Когда меня знакомят с кем-то, я мгновенно напрочь забываю имя и потом мучительно жду, когда к нему обратятся и назовут, чтобы вспомнить и тут же забыть.
Пришлось учить с ним стихи. Читаю ему: "Жили-были два соседа, два соседа-людоеда. Людоеда людоед приглашает на обед..." Повтори! Ну?!" Он пытается разжать пальцы, слепленные пластилином, и говорит: "Жили-были два человека. Одного звали людоед, второго сосед..." Он все рассказывает своими словами, хоть ты его убей! Зато я теперь запросто отбарабаниваю всего "Мойдодыра", "Муху-цокотуху", а "Федорино горе" я, несколько выпив, исполнил перед гостями, чем вызвал восторг! Теперь меня могут знакомить с кем угодно! Недавно я запомнил с первого раза такое словосочетание, как Феофил Апполинарьевич Кукутузов!
Чтобы он клал вещи на место, пришлось показать, как это делается личным примером. Теперь у нас дома образцовый порядок, и я сам знаю, где мои носки, а где записная книжка...
Прошел год, и я с уверенностью могу сказать, что занимался сыном не зря! За год я стал другим человеком. Появился цвет лица. В конце концов появилось лицо. В том, как я стал одеваться, двигаться, разговаривать, появилась уверенность в себе. Почувствовал я это потому, что на меня начали смотреть женщины, а они это чувствуют, как никто.
Недавно в троллейбусе дал хулигану по морде, чего не делал лет десять. Иначе поступить я не мог, со мной был сын. Кстати, удар получился великолепный!
К вечеру я чувствую усталость от того, что сделал за день, а не от того, что ничего не сделал. Отношения с женой временами приобретают чуть ли не первозданную прелесть. Оказывается, жить интересно! Наконец стало некогда. Я не успеваю сделать то, что хочу. А хочу много. Поэтому, скажу честно, заниматься сыном теперь некогда. Да к тому же, когда человеку пять лет, его не переделаешь! Он по-прежнему сторонится детей, не хочет читать, хотя знает все буквы, включая "ы". Но меня это не волнует. Я занят собой. Надо столько успеть, а времени осталось гораздо меньше, чем у моего сына.
Но я за него спокоен. Когда-нибудь и у него будет сын. Я уверен, что с моими генами в сына вошло самолюбие. Он наверняка захочет сделать из своего сына человека. И тогда станет человеком сам. А пока пусть живет.
Лебедь, рак да щука
...Воз по-прежнему оставался на том же месте. Хотя рак добросовестно пятился назад, щука изо всех сил тянула в воду, а лебедь в поте лица рвался в облака. Всем троим приходилось нелегко, зато они были при деле.
Но вот однажды ночью местные хулиганы перерезали постромки и скрылись.
Едва рассвело, рак привычно попятился назад, щука, изогнувшись, рванула в воду, а лебедь замахал белыми крыльями.
И рак, ничего не понимая, полетел в воду. Щука, не успев толком обалдеть, по самый хвост увязла в речном иле. Лебедь испуганно взмыл в облака. Воз, предоставленный сам себе, укатил.