Собрание сочинений. Т. 1 - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3
Всем нищим духом посвящаю
Кровь ударяет горячей волною в виски,Некуда скрыться от острой, щемящей тоски…Мертвая жизнь без значенья, холод души, пустота…Прошлое — яркая сказка, манит к себе, как мечта…С жалкой улыбкой безверья, хмурый, заглянешь вперед —Вздрогнешь и прочь отвернешься… долгий, безрадостный год.Люди восстали и ропщут, люди к свободе идут,Право и волю добудут, светлый и радостный труд.Видишь бесстрашные лица, слышишь горячую речь,Но в потухающем сердце пламя опять не зажечь…Время торопит решеньем, дерзко врывается в дверь.Что же? Решай, малодушный, — иль никогда, иль теперь!Люди восстали и ропщут, люди к свободе идут;Вышли живые на битву, мертвые в ямах гниют.С смелой, призывною речью к братьям восставшим иди!Честный решает недолго — честный всегда впереди…Кровь ударяет горячей волною в виски,Некуда скрыться от острой, щемящей тоски…С горькой улыбкой безверья смотришь тоскливо вокруг…Что это — только безверье иль перед жизнью испуг?..<1906>СТИХИ 1905–1906 ГОДОВ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГУ «РАЗНЫЕ МОТИВЫ»
ПЕРВАЯ НОЧЬ*(Из Изольды Курц)
Приходит первый раз ночь в глубине могилы…О где весь блеск твоей сверкавшей силы?В сырой земле пришлось тебе постлать.Как в эту ночь ты будешь почивать?Последний дождь смочил твои подушки,Испуганы грозой кричат во тьме пичужки,Лампада не горит — лишь холодно печальныйКрадется лунный луч в твоей опочивальне.Часы скользят — ты будешь спать до света?Ты слышишь ли, как я, на башне звоны где-то?Как я могу на миг уснуть и не страдать,Когда, моя любовь, тебе так плохо спать?<1905>?СОН*
Мне снилось, что Плеве с печальным лицом Со мной говорил о России,Портсмутского графа назвал он глупцом, Про прочих промолвил: «Слепые!До мелочи вижу ошибки их тут, И страшно за них мне обидно —Они к революции сами идут, Забыв о последствиях, видно.И мне самому приходилось спасать Россию от вредных учений,Давал и приказы сажать и стрелять, Но мера была для гонений…Устроишь приличный еврейский погром, Закроешь три высшие школы,—Но нынче играют огнем и мечом Они, как лихие монголы.Они малолетних ссылают в Сибирь, Они города выжигают,—И скоро вся Русь превратится в пустырь, Где совы одни обитают.Кто ж будет налоги и штрафы платить? Чем заняты будут жандармы?Кто будет начальство высокое чтить И строить дома и казармы?..Нет, надо сознаться, что беден умом Мой новый преемник безбожно,—Опасно играть отточенным мечом, Опасно, порезаться можно…»И вспомнил фон Плеве карьеру свою, Свои министерские розы,И жал он сочувственно руку мою, И лил крокодиловы слезы.Я в страхе проснулся… уж день наступал (Три четверти пятого было),И долго плевался, и долго шептал: «Спаси, сохрани и помилуй!»<1906>ЖАЛОБЫ ОБЫВАТЕЛЯ*
Моя жена — наседка,Мой сын, увы, — эсер,Моя сестра — кадетка,Мой дворник — старовер.Кухарка — монархистка,Аристократ — свояк,Мамаша — анархистка,А я — я просто так…Дочурка-гимназистка(Всего ей десять лет)И та социалистка —Таков уж нынче свет!От самого рассветаСойдутся и визжат —Но мне комедья эта,Поверьте, сущий ад.Сестра кричит: «Поправим!»Сынок кричит: «Снесем!»Свояк вопит: «Натравим!»А дворник — «Донесем!»А милая супруга,Иссохшая, как тень,Вздыхает, как белуга,И стонет: «Ах, мигрень!»Молю Тебя, Создатель(Совсем я не шучу),Я русский обыватель —Я просто жить хочу!Уйми мою мамашу,Уйми родную мать —Не в силах эту кашуОдин я расхлебать.Она, как анархистка,Всегда сама начнет,За нею гимназисткаИ весь домашний скот.Сестра кричит: «Устроим!»Свояк вопит: «Плевать!»Сынок шипит: «Накроем!»А я кричу: «Молчать!!»Проклятья посылаюРодному очагуИ втайне замышляю —В Америку сбегу!..<1906>ЧЕПУХА («От российской чепухи…»)*(Хроника за неделю)
От российской чепухиЧерепа слетают,Грузди черные грехиКровью заливают…На печи поет сверчок:«Есть для всех веревка»,Раз не пишет дурачок,Значит, забастовка…Две вороны на крестеКрыльями махали,Но в толпу по добротеВовсе не стреляли…Выбирают полякиДушечку Скалона,Напоролась на штыкиГлупая ворона…В Риге столб сооружен —«Павшим полицейским».Граф Портсмутский награжденЗванием лакейским…Дали франкам мы в заёмПод процент обычный,Предварительный же домОбращен в публичный…В Думе правым мужикиНаплевали в кашу,С жерновом на дно рекиБросили мамашу…Петр Великий на НевеМолвил: «Упустили»…Только что прочел в «Молве» —«Зритель» разрешили…Пожилой и хилый врачВысек генерала,Как-то дурень съел калачИ… его не стало…Конституцию ввелиИ у Менелика,Три студента в баню шли —Тяжкая улика!Сам сиятельный сифонБегает на корде;По-французски — «mille pardons» [17],А у нас — по морде!Жан Кронштадтский — чудеса! —Сделался гусаром,Мужиков на небесаПринимают даром.Потащили на допросМилое семейство,На жандарма был донос,—Экое злодейство!Радость людям, радость псам —Думу открывают!Льются капли по усам,В рот не попадают…Стал помещик у сохи —Градом пот катится,Ох, от русской чепухиГолова кружится…<1906>ДО РЕАКЦИИ*(Пародия)
Дух свободы… К перестройке Вся страна стремится,Полицейский в грязной Мойке Хочет утопиться.Не топись, охранный воин,— Воля улыбнется!Полицейский! будь покоен,— Старый гнет вернется…<1906>«О, испанец благородный!..»*
АДСКИ
скучая, один испан., воен., мол., крас., вполне обеспеч., жел. познаком. с такою же дамой, чтобы изредка езд. катат., в теат., конц. и т. п.
«Нов. Вр.» № 10759О, испанец благородный!Прочитавши эти строки,Признаюсь, я был поверженВ бесконечное смущенье…Разве в той стране чудесной,Что Испанией зовется,Воин, стыд и честь забывши,Ищет ласки по газетам?Нет, гидальго, вы испанцемНазвались лишь для рекламы,Чтобы грузную купчихуСоблазнить огнем испанским.О, испанец из военных.О, скучающий красавец!Не из тех ли вы испанцев,Что Альфонсами зовутся?..<1906>САТИРЫ*
ВСЕМ НИЩИМ ДУХОМ
КРИТИКУ*
Когда поэт, описывая даму,Начнет: «Я шла по улице. В бока впился корсет»,Здесь «я» не понимай, конечно, прямо —Что, мол, под дамою скрывается поэт.Я истину тебе по-дружески открою:Поэт — мужчина. Даже с бородою.<1909>ЛАМЕНТАЦИИ*
Хорошо при свете лампыКнижки милые читать,Пересматривать эстампыИ по клавишам бренчать,—Щекоча мозги и чувствоОбаяньем красоты,Лить душистый мед искусстваВ бездну русской пустоты…В книгах жизнь широким пиромТешит всех своих гостей,Окружая их гарниромИз страданья и страстей:Смех, борьба и перемены,С мясом вырван каждый клок!А у нас… углы, да стеныИ над ними потолок.Где событья нашей жизни,Кроме насморка и блох?Мы давно живем, как слизни,В нищете случайных крох.Спим и хнычем. В виде спорта,Не волнуясь, не любя,Ищем Бога, ищем черта,Потеряв самих себя.И с утра до поздней ночиВсе, от крошек до старух,Углубив в страницы очи,Небывалым дразнят дух.Но подчас, не веря мифам,Так событий личных ждешь!..Заболеть бы, что ли, тифом,Учинить бы, что ль, дебош?В книгах гений Соловьевых,Гейне, Гете и Золя,А вокруг от ИвановыхСодрогается земля.На полотнах Магдалины,Сонм Мадонн, Венер и Фрин,А вокруг кривые спиныМутноглазых Акулин.В звуках музыки — страданье,Боль любви и шепот грёз,А вокруг одно мычанье,Стоны, храп и посвист лоз.Отчего? Молчи и дохни.Рок — хозяин, ты лишь раб.Плюнь, ослепни и оглохни,И ворочайся, как краб!………………………………..Хорошо при свете лампыКнижки милые читать,Перелистывать эстампыИ по клавишам бренчать.1909ПРОБУЖДЕНИЕ ВЕСНЫ*
Вчера мой кот взглянул на календарьИ хвост трубою поднял моментально,Потом подрал на лестницу, как встарь,И завопил тепло и вакханально: — «Весенний брак! Гражданский брак! Спешите, кошки, на чердак…»И кактус мой, — о чудо из чудес,—Залитый чаем и кофейной гущей,Как новый Лазарь, — взял — да и воскресИ с каждым днем прет из земли все пуще. Зеленый шум… Я поражен: «Как много дум наводит он!»Уже с панелей смерзшуюся грязь,Ругаясь, скалывают дворники лихие.Уже ко мне забрел сегодня «князь»,Взял теплый шарф и лыжи беговые… — Весна, весна! — Пою, как бард: Несите зимний хлам в ломбард.Сияет солнышко. Ей-богу, ничего!Весенняя лазурь спугнула дым и копоть,Мороз уже не щиплет никого,Но многим нечего, как и зимою, лопать… Деревья ждут… Гниет вода, И пьяных больше, чем всегда.Создатель мой! Спасибо за весну! —Я думал, что она не возвратится,—Но… дай сбежать в лесную тишинуОт злобы дня, холеры и столицы! Весенний ветер за дверьми… В кого б влюбиться, черт возьми?<1909>КРЕЙЦЕРОВА СОНАТА*
Квартирант сидит на чемоданеИ задумчиво рассматривает пол.Те же стулья, и кровать, и стол,И такая же обивка на диване,И такой же «бигус» на обед,—Но на всем какой-то новый свет…Блещут икры полной прачки Феклы.Перегнулся сильный стан во двор.Как нестройный, шаловливый хор,Верещат намыленные стекла,И заплаты голубых небесОбещают тысячи чудес.Квартирант сидит на чемодане.Груды книжек покрывают пол.Злые стекла свищут: эй, осел!Квартирант копается в кармане,Вынимает стертый четвертак,Ключ, сургуч, копейку и пятак…За окном стена в сырых узорах,Сотни ржавых труб вонзились в высоту,А в Крыму миндаль уже в цвету…Вешний ветер закрутился в шторахИ не может выбраться никак.Квартирант пропьет свой четвертак!Так пропьет, что небу станет жарко.Стекла вымыты. Опять тоска и тишь.Фекла, Фекла, что же ты молчишь?Будь хоть ты решительной и яркой:Подойди, возьми его за чубИ ожги огнем весенних губ…Квартирант и Фекла на диване.О, какой торжественный момент!— Ты — народ, а я интеллигент,—Говорит он ей среди лобзаний.— Наконец-то, здесь, сейчас, вдвоем,Я тебя, а ты меня — поймем…<1909>ОТЪЕЗД ПЕТЕРБУРЖЦА*
Середина мая и деревья голы…Словно Третья Дума делала весну!В зеркало смотрю я, злой и невеселый,Смазывая иодом щеку и десну.Кожа облупилась, складочки и складки,Из зрачков сочится скука многих лет.Кто ты, худосочный, жиденький и гадкий?Я?! О, нет, не надо, ради Бога, нет!Злобно содрогаюсь в спазме эстетизмаИ иду к корзине складывать багаж:Белая жилетка, Бальмонт, шипр и клизма,Желтые ботинки, Брюсов и бандаж.Пусть мои враги томятся в Петербурге!Еду, еду, еду — радостно и вдруг.Ведь не догадались думские ЛикургиЗапрещать на лето удирать на юг.Синие кредитки вместо Синей ПтицыУнесут туда, где солнце, степь и тишь.Слезы увлажняют редкие ресницы:Солнце… Степь и солнце, вместо стен и крыш.Был я богоборцем, был я мифотворцем(Не забыть панаму, плащ, спермин и «код»),Но сейчас мне ясно: только тошнотворцем,Только тошнотворцем был я целый год…Надо подписаться завтра на газеты,Чтобы от культуры нашей не отстать,Заказать плац-карту, починить штиблеты(Сбегать к даме сердца можно нынче в пять).К прачке и в ломбард, к дантисту-иноверцу,К доктору — и прочь от берегов Невы!В голове — надежды вспыхнувшего сердца,В сердце — скептицизм усталой головы…<1909>ИСКАТЕЛЬ*(Из дневника современника)
С горя я пошел к врачу.Врач пенсне напялил на нос:«Нервность. Слабость. Очень рано-с!Ну-с, так я вам закачуГунияди-Янос».Кровь ударила в виски:Гунияди?! От вопросов,От безверья, от тоски?!Врач сказал: «Я — не философ.До свиданья».Я к философу пришел:«Есть ли цель? Иль книги — ширмы?Правда „школ“ — ведь правда фирмы?Я живу, как темный вол.Объясните!»Заходил цветной халатПарой Егеревских нижних:«Здесь бессилен сам Сократ!Вы — профан. Ищите ближних».— Очень рад.В переулке я поймалЧеловека с ясным взглядом.Я пошел тихонько рядом:— Здравствуй, ближний… «Вы нахал!»— Извините…Я пришел домой в чаду,Переполненный раздумьем.Мысль играла в чехарду,То с насмешкой, то с безумьем.Пропаду!Тихо входит няня в дверь.Вот еще один философ:«Что сидишь, как дикий зверь?Плюнь, да веруй — без вопросов…»— В Гунияди?«Гу-ни-я-ди? Кто такой?Не немецкий ли святой?Для спасения души —Все святые хороши…»Вышла.<1909>«Все в штанах, скроенных одинаково…»*
Это не было сходство, допустимое даже в лесу, — это было тожество, это было безумное превращение одного в двоих.
Л. Андреев. «Проклятие зверя»Все в штанах, скроенных одинаково,При усах, в пальто и в котелках,Я похож на улице на всякогоИ совсем теряюсь на углах.Как бы мне не обменяться личностью:Он войдет в меня, а я в него —Я охвачен полной безразличностьюИ боюсь решительно всего…Проклинаю культуру! Срываю подтяжки!Растопчу котелок! Растерзаю пиджак!!Я завидую каждой отдельной букашке,Я живу, как последний дурак!..В лес! К озерам и девственным елям!Буду лазить, как рысь, по шершавым стволам.Надоело ходить по шаблонным панелямИ смотреть на подкрашенных дам!Принесет мне ворона швейцарского сыра,У заблудшей козы надою молока.Если к вечеру станет прохладно и сыро,Обложу себе мохом бока.Там не будет газетных статей и отчетов.Можно лечь под сосной и немножко повыть,Иль украсть из дупла вкусно пахнущих сотов,Или землю от скуки порыть…А настанет зима — упираться не стану:Буду голоден, сир, малокровен и гол —И пойду к лейтенанту, к приятелю Глану:У него даровая квартира и стол.И скажу: «Лейтенант! Я — российский писатель,Я без паспорта в лес из столицы ушел,Я устал, как собака, и, веришь, приятель,Как семьсот аллигаторов зол!Люди в городе гибнут, как жалкие слизни,Я хотел свою старую шкуру спасти. Лейтенант!Я бежал от бессмысленной жизниИ к тебе захожу по пути…»Мудрый Глан ничего мне на это не скажет,Принесет мне дичины, вина, творогу…Только пусть меня Глан основательно свяжет,А иначе — я в город сбегу.<1908>ОПЯТЬ…*
Опять опадают кусты и деревья,Бронхитное небо слезится опять,И дачники, бросив сырые кочевья,Бегут, ошалевшие, вспять.Опять, перестроив и душу, и тело(Цветочки и летнее солнце — увы!),Творим городское, ненужное делоДо новой весенней травы.Начало сезона. Ни света, ни красок,Как призраки носятся тени людей…Опять одинаковость сереньких масокОт гения до лошадей.По улицам шляется смерть. ПроклинаетБезрадостный город и жизнь без надежд,С презреньем, зевая, на землю толкаетНесчастных, случайных невежд.А рядом духовная смерть свирепеетИ сослепу косит, пьяна и сильна.Все мало и мало — коса не тупеет,И даль безнадежно черна.Что будет? Опять соберутся ГучковыИ мелочи будут, скучая, жевать,А мелочи будут сплетаться в оковы,И их никому не порвать.О, дом сумасшедших, огромный и грязный!К оконным глазницам припал человек:Он видит бесформенный мрак безобразныйИ в страхе, что это навек,В мучительной жажде надежды и красокВыходит на улицу, ищет людей…Как страшно найти одинаковость масокОт гения до лошадей!<1908>КУЛЬТУРНАЯ РАБОТА*
Утро. Мутные стекла, как бельма,Самовар на столе замолчал.Прочел о визитах ВильгельмаИ сразу смертельно устал.Шагал от дверей до окошка,Барабанил марш по стеклуИ следил, как хозяйская кошкаЛовила свой хвост на полу.Свистал. Рассматривал тупоКомод, «Остров мертвых», кровать.Это было и скучно и глупо —И опять начинал я шагать.Взял Маркса. Поставил на полку,Взял Гете — и тоже назад.Зевая, поглядывал в щелку,Как соседка пила шоколад.Напялил пиджак и пальтишкоИ вышел. Думал, курил…При мне какой-то мальчишкаНа мосту под трамвай угодил.Сбежались. Я тоже сбежался.Кричали. Я тоже кричал,Махал рукой, возмущалсяИ карточку приставу дал.Пошел на выставку. Злился.Ругал бездарность и ложь.Обедал. Со скуки напилсяИ качался, как спелая рожь.Поплелся к приятелю в гости,Говорил о холере, добре,Гучкове, Урьеле д’Акосте —И домой пришел на заре.Утро. Мутные стекла, как бельма.Кипит самовар. Рядом «Русь»С речами того же Вильгельма.Встаю — и снова тружусь.<1908>ЖЕЛТЫЙ ДОМ*
Семья — ералаш, а знакомые — нытики,Смешной карнавал мелюзги,От службы, от дружбы, от прелой политикиБезмерно устали мозги.Возьмешь ли книжку — муть и мразь:Один кота хоронит,Другой слюнит, разводит грязьИ сладострастно стонет…Петр Великий, Петр Великий!Ты один виновней всех:Для чего на север дикийПонесло тебя на грех?Восемь месяцев зима, вместо фиников — морошка.Холод, слизь, дожди и тьма — так и тянет из окошкаБрякнуть вниз о мостовую одичалой головой…Негодую, негодую… Что же дальше, Боже мой?!Каждый день по ложке керосинаПьем отраву тусклых мелочей…Под разврат бессмысленных речейЧеловек тупеет, как скотина…Есть парламент, нет? Бог весть.Я не знаю. Черти знают.Вот тоска — я знаю — есть,И бессилье гнева есть…Люди ноют, разлагаются, дичают,А постылых дней не счесть.Где наше — близкое, милое, кровное?Где наше — свое, бесконечно любовное?Гучковы, Дума, слякоть, тьма, морошка…Мой близкий! Вас не тянет из окошкаОб мостовую брякнуть шалой головой?Ведь тянет, правда?<1908>ЗЕРКАЛО*
Кто в трамвае, как акула,Отвратительно зевает?То зевает друг-читательНад скучнейшею газетой.Он жует ее в трамвае,Дома, в бане и на службе,В ресторанах и в экспрессе,И в отдельном кабинете.Каждый день с утра он знает,С кем обедал Франц-ИосифИ какую глупость в ДумеТолстый Бобринский сморозил…Каждый день, впиваясь в строчки,Он глупеет и умнеет:Если автор глуп — глупеет,Если умница — умнеет.Но порою друг-читательГоловой мотает злобно,И ругает, как извозчик,Современные газеты.«К черту! То ли дело ЗападИ испанские газеты…»(Кстати, — он силен в испанском,Как испанская корова.)Друг-читатель! Не ругайся,Вынь-ка зеркальце складное.Видишь — в нем зловеще меркнетКто-то хмурый и безликий?Кто-то хмурый и безликий.Не испанец, о, нисколько,Но скорее бык испанский,Обреченный на закланье.Прочитай: в глазах-гляделкахМного ль мыслей, смеха, сердца?Не брани же, друг-читатель,Современные газеты…<1908>СПОРЫ*
Каждый прав и каждый виноват.Все полны обидным снисхожденьемИ, мешая истину с глумленьем,До конца обидеться спешат.Эти споры — споры без исхода,С правдой, с тьмой, с людьми, с самим собой,Изнуряют тщетною борьбойИ пугают нищенством прихода.По домам бессильно разбираясь,Мы нашли ли собственный ответ?Что ж слепые наши «да» и «нет»Разбрелись, убого спотыкаясь?Или мысли наши жернова?Или спор особое искусство,Чтоб, калеча мысль и теша чувство,Без конца низать случайные слова?Если б были мы немного проще,Если б мы учились понимать,Мы могли бы в жизни не блуждать,Словно дети в незнакомой роще.Вновь забытый образ вырастает:Притаилась Истина в углу,И с тоской глядит в пустую мглу,И лицо руками закрывает…<1908>ИНТЕЛЛИГЕНТ*
Повернувшись спиной к обманувшей надеждеИ беспомощно свесив усталый язык,Не раздевшись, он спит в европейской одеждеИ храпит, как больной паровик.Истомила Идея бесплодьем интрижек,По углам паутина ленивой тоски,На полу вороха неразрезанных книжекИ разбитых скрижалей куски.За окном непогода лютеет и злится…Стены прочны, и мягок пружинный диван.Под осеннюю бурю так сладостно спитсяВсем, кто бледной усталостью пьян.Дорогой мой, шепни мне сквозь сон по секрету,Отчего ты так страшно и тупо устал?За несбыточным счастьем гонялся по свету,Или, может быть, землю пахал?Дрогнул рот, разомкнулись тяжелые вежды,Монотонные звуки уныло текут:«Брат! Одну за другой хоронил я надежды, Брат!От этого больше всего устают.Были яркие речи и смелые жестыИ неполных желаний шальной хоровод.Я жених непришедшей прекрасной невесты,Я больной, утомленный урод».Смолк. А буря все громче стучалась в окошко,Билась мысль, разгораясь и снова таясь.И сказал я, краснея, тоскуя и злясь:«Брат! Подвинься немножко».1908ДИЕТА*
Каждый месяц к сроку надоПодписаться на газеты.В них подробные ответыНа любую немощь стада.Боговздорец иль политик,Радикал иль черный рак,Гениальный иль дурак,Оптимист иль кислый нытик —На газетной простынеВсе найдут свое вполне.Получая аккуратноКаждый день листы газет,Я с улыбкой благодатной,Бандероли не вскрывая,Аккуратно, не читая,Их бросаю за буфет.Целый месяц эту пробуЯ проделал. Оживаю!Потерял слепую злобу,Сам себя не истязаю;Появился аппетит,Даже мысли появились…Снова щеки округлились —И печенка не болит.В безвозмездное владеньеОтдаю я средство этоВсем, кто чахнет без просветаНад унылым отраженьемЖизни мерзкой и гнилой,Дикой, глупой, скучной, злой…Получая аккуратноКаждый день листы газет,Бандероли не вскрывая,Вы спокойно, не читая,Их бросайте за буфет.<1910>ОТБОЙ*
За жирными коровами следуют тощие,за тощими — отсутствие мяса.ГейнеПо притихшим редакциям,По растерзанным фракциям,По рутинным гостиным, За молчанье себя награждая с лихвой, Несется испуганный вой: Отбой, отбой. Окончен бой, Под стол гурьбой,Огонь бенгальский потуши,Соси свой палец, не дыши,Кошмар исчезнет сам собой — Отбой, отбой, отбой!Читали, как сын полицмейстера ездил по городу,Таскал по рынку почтеннейших граждан за бороду, От нечего делать нагайкой их сек, Один — восемьсот человек? Граждане корчились, морщились,Потом послали письмо со слезою в редакцию И обвинили… реакцию.Читали? Ах, политика узка И, притом, опасна. Ах, партийность так резка И, притом, пристрастна. Разорваны по листику Программки и брошюры, То в ханжество, то в мистику Нагие прячем шкуры. Славься, чистое искусство С грязным салом половым! В нем лишь черпать мысль и чувство Нам — ни мертвым, ни живым.Вечная память прекрасным и звучным словам!Вечная память дешевым и искренним позам!Страшно дрожать по своим беспартийным угламКрылья спалившим стрекозам! Ведьмы, буки, черные сотни, Звездная палата, «черный кабинет»… Все проворней и все охотней Лезем сдуру в чужие подворотни — Влез. Молчок. И нет как нет. Отбой, отбой, В момент любой, Под стол гурьбой. В любой момент Индифферент: Семья, горшки, Дела, грешки. Само собой. Отбой, отбой, отбой!«Отречемся от старого мира…»И полезем гуськом под кровать.Нам, уставшим от шумного пира,Надо свежие силы набрать. Ура!!19081909*
Родился карлик Новый Год,Горбатый, сморщенный урод, Тоскливый шут и скептик, Мудрец и эпилептик.«Так вот он, милый божий свет?А где же солнце? Солнца нет! А, впрочем, я не первый, Не стоит портить нервы».И люди людям в этот часБросали: «С Новым Годом вас!» Кто честно заикаясь, Кто кисло ухмыляясь…Ну, как же тут не поздравлять?Двенадцать месяцев опять Мы будем спать и хныкать И пальцем в небо тыкать.От мудрых, средних и ословРодятся реки старых слов, Но кто еще, как прежде, Пойдет кутить к надежде?Ах, милый, хилый Новый Год,Горбатый, сморщенный урод! Зажги среди тумана Цветной фонарь обмана.Зажги! Мы ждали много лет —Быть может, солнца вовсе нет? Дай чуда! Ведь бывало Чудес в веках не мало…Какой ты старый, Новый Год!Ведь мы равно наоборот Считать могли бы годы, Не исказив природы.Да… Много мудрого у нас…А впрочем: с Новым Годом вас! Давайте спать и хныкать И пальцем в небо тыкать.<1909>НОВАЯ ЦИФРА*(1910)
Накрутить вам образов, почтеннейший?Нанизать вам слов кисло-сладких,Изысканно гадкихНа нити банальнейших строф?Вот опять неизменнейшийТощий младенец родился,А старый хрен провалилсяВ эту… как ее?.. В Лету. Как трудно, как нудно поэту!.. Словами свирепо-солдатскими Хочется долго и грубо ругаться, Цинично и долго смеяться, — Но вместо того — лирическо-штатскими Звуками нужно слагать поздравленье, Ломая ноги каждой строке, И в гневно-бессильной руке Перо сжимая в волненье.Итак: с Новою Цифрою, братья!С весельем… то бишь, с проклятьем —Дешевым шампанским,Цимлянским,Наполним утробы.Упьемся! И в хмеле, таком же дешевом,О счастье нашем грошовомМольбу к Небу пошлем,К Небу прямо в серые тучи:Счастья, здоровья, веселья.Котлет, пиджаков и любовниц,Пищеваренье и сон —Пошли нам, серое Небо!.. Молодой снежокВьется, как пух из еврейской перины. Голубой кружок —(To-есть луна) такой смешной и невинный. Фонари горятИ мигают с усмешкою старых знакомых. Я чему-то радИ иду вперед беспечней насекомых. Мысли так свежи,Пальто на толстой подкладке ватной, И лучи-ужиПолзут от глаз к фонарям и обратно… Братья! Сразу и навеки Перестроим этот мир. Братья! Верно, как в аптеке: Лишь любовь дарует мир. Так устроим же друг другу С Новой Цифрой новый пир — Я согласен для начала Отказаться от сатир!Пусть больше не будет ни глупых, ни злобных,Пусть больше не будет слепых и глухих,Ни жадных, ни стадных, ни низко-утробных —Одно лишь семейство святых…………………………………………….. Я полную чашу российского гною За Новую Цифру, смеясь, подымаю! Пригубьте, о братья! Бокал мой до краю Наполнен ведь вами — не мною.<1910>ДВА ЖЕЛАНИЯ*
I
Жить на вершине голой,Писать простые сонеты…И брать от людей из долаХлеб, вино и котлеты.II
Сжечь корабли и впереди, и сзади,Лечь на кровать, не глядя ни на что,Уснуть без снов и, любопытства ради,Проснуться лет чрез сто.<1909>БЫТ
ОБСТАНОВОЧКА*
Избежать всего этого нельзя, но можно презирать все это.
Сенека. «Письма к Люцилию»Ревет сынок. Побит за двойку с плюсом. Жена на локоны взяла последний рубль. Супруг, убитый лавочкой и флюсом, Подсчитывает месячную убыль.Кряхтят на счетах жалкие копейки: Покупка зонтика и дров пробила брешь, А розовый капот из бумазейки Бросает в пот склонившуюся плешь.Над самой головой насвистывает чижик (Хоть птичка Божия не кушала с утра). На блюдце киснет одинокий рыжик, Но водка выпита до капельки вчера.Дочурка под кроватью ставит кошке клизму, В наплыве счастия полуоткрывши рот,— И кошка, мрачному предавшись пессимизму, Трагичным голосом взволнованно орет.Безбровая сестра в облезшей кацавейке Насилует простуженный рояль, А за стеной жиличка-белошвейка Поет романс: «Пойми мою печаль…»Как не понять?! В столовой тараканы, Оставя черствый хлеб, задумались слегка, В буфете дребезжат сочувственно стаканы И сырость капает слезами с потолка.<1909>МЯСО*(Шарж)
Брандахлысты в белых брючкахВ лаун-теннисном азартеНосят жирные зады. Вкруг площадки, в модных штучках, Крутобедрые Астарты, Как в торговые ряды,Зазывают кавалеровИ глазами, и боками,Обещая все для всех. И гирлянды офицеров, Томно дрыгая ногами, «Сладкий празднуют успех».В лакированных копытахРжут пажи и роют гравий,Изгибаясь, как лоза,— На раскормленных досыта Содержанок, в модной славе, Щуря сальные глаза.Щеки, шеи, подбородки,Водопадом в бюст свергаясь,Пропадают в животе, Колыхаются, как лодки, И, шелками выпираясь, Вопиют о красоте.Как ходячие шнель-клопсы,На коротких, пухлых ножках(Вот хозяек дубликат!) Грандиознейшие мопсы Отдыхают на дорожках И с достоинством хрипят.Шипр и пот, французский говор…Старый хрен в английском платьеГладит ляжку и мычит. Дипломат, шпион иль повар? Но без формы люди — братья — Кто их, к черту, различит?..Как наполненные ведра,Растопыренные бюстыПроплывают без конца — И опять зады и бедра… Но над ними, — будь им пусто,— Ни единого лица!<1909>МУХИ*
На дачной скрипучей верандеВесь вечер царит оживленье.К глазастой художнице ВандеСлучайно сползлись в воскресенье Провизор, курсистка, певица, Писатель, дантист и девица.«Хотите вина иль печенья?»Спросила писателя Ванда,Подумав в жестоком смущенье:«Налезла огромная банда! Пожалуй, на столько баранов Не хватит ножей и стаканов».Курсистка упорно жевала.Косясь на остатки от торта,Решила спокойно и вяло:«Буржуйка последнего сорта». Девица с азартом макаки Смотрела писателю в баки.Писатель, за дверью на полкеНе видя своих сочинений,Подумал привычно и колко:«Отсталость!» И стал в отдаленье, Засунувши гордые руки В триковые стильные брюки.Провизор, влюбленный и потный,Исследовал шею хозяйки,Мечтая в истоме дремотной:«Ей-богу! Совсем как из лайки… О, если б немножко потрогать!» И вилкою чистил свой ноготь.Певица пускала руладыВсе реже, и реже, и реже.Потом, покраснев от досады,Замолкла: «Не просят! Невежи… Мещане без вкуса и чувства! Для них ли святое искусство?»Наелись. Спустились с верандыК измученной пыльной сирени.В глазах умирающей ВандыЛюбезность, тоска и презренье — «Свести их к пруду иль в беседку? Спустить ли с веревки Валетку?»Уселись под старой сосною.Писатель сказал: «Как в романе…»Девица вильнула спиною,Провизор порылся в кармане И чиркнул над кислой певичкой Бенгальскою красною спичкой.<1910>ВСЕРОССИЙСКОЕ ГОРЕ*(Всем добрым знакомым с отчаянием посвящаю)
Итак — начинается утро.Чужой, как река Брахмапутра,В двенадцать влетает знакомый.«Вы дома?» К несчастью, я дома.В кармане послав ему фигу,Бросаю немецкую книгуИ слушаю, вял и суров,Набор из ненужных мне слов.Вчера он торчал на концерте —Ему не терпелось до смертиОбрушить на нервы моиДешевые чувства свои.Обрушил! Ах, в два пополудниМозги мои были, как студни…Но, дверь запирая за нимИ жаждой работы томим,—Услышал я новый звонок:Пришел первокурсник-щенок.Несчастный влюбился в кого-то…С багровым лицом идиотаКричал он о «ней», о богине,А я ее толстой гусынейВ душе называл беспощадно…Не слушал! С улыбкою стаднойКивал головою сердечноИ мямлил: «Конечно, конечно».В четыре ушел он… В четыре!Как тигр, я шагал по квартире.В пять ожил и, вытерев пот,За прерванный сел перевод.Звонок… С добродушием ведьмыВстречаю поэта в передней.Сегодня собрат именинникИ просит дать взаймы полтинник.«С восторгом!» Но он… остается!В столовую томно плетется,Извлек из-за пазухи кипуИ с хрипом, и сипом, и скрипомЧитает, читает, читает…А бес меня в сердце толкает:Ударь его лампою в ухо!Всади кочергу ему в брюхо!Квартира? Танцкласс ли? Харчевня?Прилезла рябая девица:Нечаянно «Месяц в деревне»Прочла и пришла «поделиться»…Зачем она замуж не вышла?Зачем (под лопатки ей дышло!)Ко мне отправляясь, — сначалаОна под трамвай не попала?Звонок… Шаромыжник бродячий,Случайный знакомый по даче,Разделся, подсел к фортепьяноИ лупит. Неправда ли, странно?Какие-то люди звонили.Какие-то люди входили.Боясь, что кого-нибудь плюхну,Я бегал тихонько на кухнюИ плакал за вьюшкою грязнойНад жизнью своей безобразной.<1910>НА ВЕРБЕ*
Бородатые чуйки с голодными глазамиХрипло предлагают «животрепещущих докторов».Гимназисты поводят бумажными усами,Горничные стреляют в суконных юнкеров.Шаткие лари, сколоченные наскоро,Холерного вида пряники и халва,Грязь под ногами хлюпает так ласково,И на плечах болтается чужая голова.Червонные рыбки из стеклянной обителиГрустно-испуганно смотрят на толпу.«Вот замечательные американские жители —Глотают камни и гвозди, как крупу!»Писаря выражаются вдохновенно-изысканно,Знакомятся с модистками и переходят на ты,Сгущенный воздух переполнился писками,Кричат бирюзовые бумажные цветы.Деревья вздрагивают черными ветками,Капли и бумажки падают в грязь.Чужие люди толкутся между клеткамиИ месят ногами пеструю мазь.<1909>СОВЕРШЕННО ВЕСЕЛАЯ ПЕСНЯ*(Полька)
Левой, правой, кучерявый,Что ты ерзаешь, как черт?Угощение на славу,Музыканты — первый сорт. Вот смотри: Раз, два, три.Прыгай, дрыгай до зари.Ай, трещат мои мозолиИ на юбке позумент!Руки держат, как франзоли,А еще интеллигент. Ах, чудак, Ах, дурак!Левой, правой, — вот так-так!Трим-ти, тим-ти — без опаски,Трим-тим-тим — кружись вперед.Что в очки запрятал глазки?Разве я, топ-топ, урод? Топ-топ-топ, Топ-топ-топ…Оботри платочком лоб.Я сегодня без обедаИ не надо — ррри ти-ти.У тебя-то, буквоеда,Тоже денег не ахти? Ну и что ж — Наживешь.И со мной, топ-топ, пропьешь.Думай, думай — не поможет!Сорок бед — один ответ:Из больницы на рогожеСтащат черту на обед. А пока, Ха-ха-ха,Не толкайся под бока!Все мы люди-человеки…Будем польку танцевать.Даже нищие-калекиНе желают умирать. Цок-цок-цок Каблучок,Что ты морщишься, дружок?Ты ли, я ли — всем не сладко,Знаю, котик, без тебя.Веселись же хоть украдкой —Танцы — радость, книжки — бя. Лим-тим-тись, Берегись.Думы к черту, скука — брысь!<1910>СЛУЖБА СБОРОВ*
Начальник Акцептации сердит:Нашел просчет в копейку у Орлова.Орлов уныло бровью шевелитИ про себя бранится: «Ишь, бандит!»Но из себя не выпустит ни слова.Вокруг сухой, костлявый, дробный треск —Как пальцы мертвецов, бряцают счеты.Начальнической плеши строгий блескС бычачьим лбом сливается в гротеск,—Но у Орлова любоваться нет охоты.Конторщик Кузькин бесконечно рад:Орлов на лестнице стыдил его невесту,Что Кузькин, как товарищ, — хам и гад,А как мужчина, — жаба и кастрат…Ах, может быть, Орлов лишится места!В соседнем отделении содом:Три таксировщика, увлекшись чехардою,Бодают пол. Четвертый же, с трудомСоблазн преодолев, с досадой и стыдомИм укоризненно кивает бородою.Но в коридоре тьма и тишина.Под вешалкой таинственная пара —Он руки растопырил, а ОнаЩемящим голосом взывает: «Я жена…И муж не вынесет подобного удара!»По лестницам красавицы снуют,Пышнее и вульгарнее гортензий.Их сослуживцы «фаворитками» зовут —Они не трудятся, не сеют — только жнут.Любимицы Начальника Претензий…В буфете чавкают, жуют, сосут, мычат.Берут пирожные в надежде на прибавку.Капуста и табак смесились в едкий чад.Конторщицы ругают шоколадИ бюст буфетчицы, дрожащий на прилавке…Второй этаж. Дубовый кабинет,Гигантский стол. Начальник Службы Сборов,Поймав двух мух, покуда дела нет,Пытается определить на свет,Какого пола жертвы острых взоров.Внизу в прихожей бывший гимназистСтоит перед швейцаром без фуражки.Швейцар откормлен, груб и неречист:«Ведь грамотный, поди не трубочист!„Нет мест“ — вон на стене висит бумажка».<1909>ОКРАИНА ПЕТЕРБУРГА*
Время года неизвестно.Мгла клубится пеленой.С неба падает отвесноМелкий бисер водяной.Фонари горят, как бельма,Липкий смрад навис кругом,За рубашку ветер-шельмаЛезет острым холодком.Пьяный чуйка обнял нежноМокрый столб — и голосит.Бесконечно, безнадежноКислый дождик моросит…Поливает стены, крыши,Землю, дрожки, лошадей.Из ночной пивной все лишеГраммофон хрипит, злодей.«Па-ца-луем дай забвенье!»Прямо за сердце берет.На панели тоже пенье:Проститутку дворник бьет.Брань и звуки заушений…И на них из всех дверейПобежали светотениЖадных к зрелищу зверей.Смех, советы, прибаутки,Хлипкий плач, свистки и вой —Мчится к бедной проституткеПостовой городовой.Увели… Темно и тихо.Лишь в ночной пивной вдалиГраммофон выводит лихо:«Муки сердца утоли!»<1908>НА ОТКРЫТИИ ВЫСТАВКИ*
Дамы в шляпках кэк-уоках,Холодок публичных глаз,Лица в складках и отеках,Трэны, перья, ленты, газ.В незначительных намекахШтемпеля готовых фраз.Кисло-сладкие мужчины,Знаменитости без лиц,Строят знающие мины,С видом слушающих птиц,Шевелюры клонят ницИ исследуют причины.На стенах упорный труд —Вдохновенье и бездарность…Пусть же мудрый и верблюдСовершают строгий суд:Отрицанье, благодарностьИли звонкий словоблуд…Умирающий больной.Фиолетовые свиньи.Стая галок над копной.Блюдо раков. Пьяный Ной.Бюст молочницы Аксиньи,И кобыла под сосной.Вдохновенное Nocturno [18],Рядом рыжий пиджачок,Растопыренный над урной…Дама смотрит в кулачокИ рассеянным: «Недурно!»Налепляет ярлычок.Да? Недурно? Что? — NocturnoИль яичница-пиджак?Генерал вздыхает бурноИ уводит даму. Так…А сосед глядит в кулакИ ругается цензурно…<1908>В РЕДАКЦИИ ТОЛСТОГО ЖУРНАЛА*
Серьезных лиц густая волосатостьИ двухпудовые, свинцовые слова:«Позитивизм», «идейная предвзятость»,«Спецификация», «реальные права»…Жестикулируя, бурля и споря,Киты редакции не видят двух персон:Поэт принес — «Ночную песню моря»,А беллетрист — «Последний детский сон».Поэт присел на самый кончик стулаИ кверх ногами развернул журнал,А беллетрист покорно и сутулоУ подоконника на чьи-то ноги стал.Обносят чай… Поэт взял два стакана,А беллетрист не взял ни одного.В волнах серьезного табачного туманаОни уже не ищут ничего.Вдруг беллетрист, как леопард, в поэтаМетнул глаза: «Прозаик или нет?»Поэт и сам давно искал ответа:«Судя по галстуку, похоже, что поэт…»Подходит некто в сером, — но по моде,И говорит поэту: «Плач земли?..»«Нет, я вам дал три „Песни о восходе“».И некто отвечает: «Не пошли!»Поэт поник. Поэт исполнен горя:Он думал из «Восходов» сшить штаны!«Вот здесь еще „Ночная песня моря“,А здесь — „Дыханье северной весны“».«Не надо, — отвечает некто в сером.—У нас лежит сто весен и морей».Душа поэта затянулась флером,И розы превратились в сельдерей.«Вам что?» И беллетрист скороговоркой:«Я год назад прислал „Ее любовь“».Ответили, пошаривши в конторке:«Затеряна. Перепишите вновь».«А вот, не надо ль? — Беллетрист запнулся,—Здесь… семь листов — „Последний детский сон“».Но некто в сером круто обернулся —В соседней комнате залаял телефон.Чрез полчаса, придя от телефона,Он, разумеется, беднягу не узналИ, проходя, лишь буркнул раздраженно:«Не принято! Ведь я уже сказал…»На улице сморкался дождь слюнявый.Смеркалось… Ветер. Тусклый, дальний гул.Поэт с «Ночною песней» взял направо.А беллетрист налево повернул.Счастливый случай скуп и черств, как Плюшкин.Два жемчуга — опять на мостовой…Ах, может быть, поэт был новый Пушкин,А беллетрист был новый Лев Толстой?!Бей, ветер, их в лицо, дуй за сорочку —Надуй им жабу, тиф и дифтерит!Пускай не продают души в рассрочку,Пускай душа их без штанов парит…<1909>ПАСХАЛЬНЫЙ ПЕРЕЗВОН*
Пан-пьян! Красные яички.Пьян-пан! Красные носы.Били-бьют! Радостные личики.Бьют-били! Груды колбасы.Дал-дам! Праздничные взятки.Дам-дал! И этим, и тем.Пили-ели! Визиты в перчатках.Ели-пили! Водка и крем.Пан-пьян! Наливки и студни.Пьян-пан! Боль в животе.Били-бьют! И снова будни.Бьют-били! Конец мечте.<1909>НА ПЕТЕРБУРГСКОЙ ДАЧЕ*
Промокло небо и земля,Душа и тело отсырели.С утра до вечера скуля,Циничный ветер лезет в щели. Дрожу, как мокрая овца… И нет конца, и нет конца!Не ем прекрасных огурцов,С тоской смотрю на землянику:Вдруг отойти в страну отцовВ холерных корчах — слишком дико… Сам Мережковский учит нас, Что смерть страшна, как папуас.В объятьях шерстяных носковСмотрю, как дождь плюет на стекла.Ах, жив бездарнейший Гучков,Но нет великого Патрокла! И в довершение беды Гучков не пьет сырой воды.Ручьи сбегают со стволов.Городовой одел накидку.Гурьба учащихся ословБежит за горничною Лидкой. Собачья свадьба… Чахлый гром. И два спасенья: бром и ром.На потолке в сырой тениУснули мухи. Сатанею…Какой восторг в такие дниУзнать, что шаху дали в шею! И только к вечеру поймешь, Что твой восторг — святая ложь…Горит свеча. Для счета днейСрываю листик календарный —Строфа из Бальмонта. Под ней:«Борщок, шнель-клопс и мусс янтарный». Дрожу, как мокрая овца… И нет конца, и нет конца!<1909>НОЧНАЯ ПЕСНЯ ПЬЯНИЦЫ*
Темно…Фонарь куда-то к черту убежал! ВиноКачает толстый мой фрегат, как в шквал… ВпотьмахЗа телеграфный столб держусь рукой. Но, ах!Нет вовсе сладу с правою ногой — ОнаВокруг меня танцует — вот и вот… СтенаВсе время лезет прямо на живот. Свинья!!Меня назвать свиньею? Ах, злодей! Меня,Который благородней всех людей?! Убью!А впрочем, милый малый, Бог с тобой — Я пью,Но так уж предназначено судьбой. Ослаб…Дрожат мои колени — не могу! Как раб,Лежу на мостовой и ни гу-гу… Реву…Мне нынче сорок лет — я нищ и глуп. В травуЗаройте заспиртованный мой труп. В ладьеУже к чертям повез меня Харон… Adieu![19]Я сплю, я сплю, я сплю со всех сторон…<1909>ГОРОДСКАЯ СКАЗКА*
Профиль тоньше камеи,Глаза, как спелые сливы,Шея белее лилеиИ стан, как у леди Годивы.Деву с душою бездонной,Как первая скрипка оркестра,—Недаром прозвали мадоннойМедички шестого семестра.Пришел к мадонне филолог,Фаддей Симеонович Смяткин.Рассказ мой будет недолог:Филолог влюбился в пятки.Влюбился жестоко и сразуВ глаза ее, губы и уши,Цедил за фразою фразу,Томился, как рыба на суше.Хотелось быть ее чашкой,Братом ее или теткой,Ее эмалевой пряжкойИ даже зубной ее щеткой!..«Устали, Варвара Петровна?О, как дрожат ваши ручки!» —Шепнул филолог любовно,А в сердце вонзились колючки.«Устала. Вскрывала студента:Труп был жирный и дряблый.Холод… Сталь инструмента.Руки, конечно, иззябли.Потом у Калинкина мостаСмотрела своих венеричек.Устала: их было до ста.Что с вами? Вы ищете спичек?Спички лежат на окошке.Ну вот. Вернулась обратно,Вынула почки у кошкиИ зашила ее аккуратно.Затем мне с подругой досталисьПрепараты гнилой пуповины.Потом… был скучный анализ:Выделенье в моче мочевины…Ах, я! Прошу извиненья:Я роль хозяйки забыла — Коллега!Возьмите варенья,—Сама сегодня варила».Фаддей Симеонович СмяткинСказал беззвучно: «Спасибо!»А в горле ком кисло-сладкийБился, как в неводе рыба.Не хотелось быть ее чашкой,Ни братом ее и ни теткой,Ни ее эмалевой пряжкой,Ни зубной ее щеткой!<1909>В ГОСТЯХ*(Петербург)
Холостой стаканчик чаю(Хоть бы капля коньяку).На стене босой Толстой. Добросовестно скучаю И зеленую тоску Заедаю колбасой.Адвокат ведет с коллегойСпециальный разговор.Разорвись — а не поймешь! А хозяйка с томной негой, Устремив на лампу взор, Поправляет бюст и брошь.«Прочитали Метерлинка?»— Да. Спасибо, прочитал…«О, какая красота!» И хозяйкина ботинка Взволновалась, словно в шквал. Лжет ботинка, лгут уста.У рояля дочь в реформе,Взяв рассеянно аккорд,Стилизованно молчит. Старичок в военной форме Прежде всех побил рекорд — За экран залез и спит.Толстый доктор по ошибкеЖмет мне ногу под столом.Я страдаю и терплю. Инженер зудит на скрипке. Примирясь и с этим злом, Я и бодрствую, и сплю.Что бы вслух сказать такое?Ну-ка, опыт, выручай!«Попрошу… еще стакан…» Ем вчерашнее жаркое, Кротко пью холодный чай И молчу, как истукан.<1908>ЕВРОПЕЕЦ*
В трамвае, набитом битком, Средь двух гимназисток, бочком,Сижу в настроенье прекрасном. Панама сползает на лоб, Я — адски пленительный сноб,В накидке и в галстуке красном. Пассаж не спеша осмотрев, Вхожу к «Доминику», как лев,Пью портер, малагу и виски. По карте, с достоинством ем Сосиски в томате и крем,Пулярку и снова сосиски. Раздуло утробу копной… Сановный швейцар предо мнойТолкает бесшумные двери. Умаявшись, сыт и сонлив, И руки в штаны заложив,Сижу в Александровском сквере. Где б вечер сегодня убить? В «Аквариум», что ли, сходить,Иль, может быть, к Мэри слетаю? В раздумье на мамок смотрю. Вздыхаю, зеваю, курю,И «Новое время» читаю… Шварц, Персия, Турция… Чушь Разносчик! Десяточек груш…Какие прекрасные грушки! А завтра в двенадцать часов На службу явиться готов,Чертить на листах завитушки. Однако: без четверти шесть. Пойду-ка к «Медведю» поесть,А после — за галстуком к Кнопу. Ну как в Петербурге не жить? Ну как Петербург не любитьКак русский намек на Европу?<1908>ЛАБОРАНТ И МЕДИЧКИ*
I
Он сидит среди реторт И ругается, как черт: «Грымзы! Кильки! Бабы! Совы! Безголовы, бестолковы — Иодом залили сюртук, Не закрыли кран… Без рук! Бьют стекло, жужжат, как осы… А дурацкие вопросы? А погибший матерьял? О, как страшно я устал!»Лаборант встает со стула.В уголок идет сутулоИ, издав щемящий стон,В рот сует пирамидон.II
А на лестнице медички Повторяли те же клички: «Грымза! Килька! Баба! Франт! Безголовый лаборант… На невиннейший вопрос Буркнет что-нибудь под нос; Придирается, как дама — Ядовито и упрямо, Не простит пустой ошибки! Ни привета, ни улыбки…»Визг и писк. Блестят глазами,Машут красными руками:«О, несноснейший педант,Лаборашка, лаборант!»Ill
Час занятий. Шепот. Тишь. Девы гнутся, как камыш, Девы все ушли в работы. Где же «грымзы»? Где же счеты? Лаборант уже не лев И глядит бочком на дев, Как колибри на боа. Девы тоже трусят льва: Очень страшно, очень жутко Оскандалиться — не шутка!Свист горелок. Тишина.Ноет муха у окна.Где Юпитер? Где Минервы?Нервы, нервы, нервы, нервы…<1909>В УСАДЬБЕ*
Склад вазонов на дорожках,На комодах, на столах,На камине, на окошках,На буфетах, на полах!Три азартных канарейкиТретий час уже подрядВыгнув тоненькие шейки,Звонко стеклышки дробят.За столом в таком же родеДеликатный дамский хор:О народе, о погоде,О пюре из помидор…Вспоминают о Париже,Клонят головы к плечу.Я придвинулся поближе,Наслаждаюсь и молчу.«Ах, pardon!.. Возьмите ножку!Масло? Ростбиф? Камамбер?»Набиваюсь понемножку,Как пожарный кавалер.Лес высоких аракарий,В рамках — прадедов носы.Словно старый антикварий,Тихо шепчутся часы.Самовар на курьих лапках,Гиацинты в колпачках.По стенам цветы на папкахМирно дремлют на крючках.Стекла сказочно синеют:В мерзлых пальмах — искры льда.Лампа-молния лютеет,В печке красная руда.Рай… Но входит Макс легавый.Все иллюзии летят!В рай собак, о рок неправый,Не пускают, говорят…<1910>Декабрь Сальмела<ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА >
КУХНЯ*
Тихо тикают часы.На картонном циферблатеВязь из розочек в томатеИ зеленые усы.Возле раковины щельВся набита прусаками,Под иконой ларь с дровамиИ двугорбая постель.Над постелью бывший шах,Рамки в ракушках и бусах,—В рамках чучела в бурнусахИ солдаты при часах.Чайник ноет и плюет.На окне обрывки книжки:«Фаршированные пышки»,«Шведский яблочный компот».Пахнет мыльною водой,Старым салом и угаром.На полу пред самоваромКот сидит, как неживой.Пусто в кухне. Тик-да-так.А за дверью на площадкеКто-то пьяненький и сладкийНоет: «Дарья, четверт-так!»<1913>АВГИЕВЫ КОНЮШНИ*
Это может дойти до того, что иному, особенно в минуты ипохондрического настроения, мир может показаться с эстетической стороны — музеем карикатур, с интеллектуальной — сумасшедшим домом, и с нравственной — мошенническим притоном.
Шопенгауэр. «Свобода воли»
«СМЕХ СКВОЗЬ СЛЕЗЫ»*(1809–1909)
Ах! Милый Николай Васильич Гоголь!Когда б сейчас из гроба встать ты мог,—Любой прыщавый декадентский щегольСказал бы: «Э, какой он, к черту, бог?Знал быт, владел пером, страдал. Какая редкость!А стиль, напевность, а прозрения печать,А темно-звонких слов изысканная меткость?..Нет, старичок… Ложитесь в гроб опять!»Есть между нами, правда, и такие,Что дерзко от тебя ведут свой тусклый родИ, лицемерно пред тобой согнувши выи,Мечтают сладенько: «Придет и мой черед!»Но от таких «своих», дешевых и развязных,Удрал бы ты, как Подколесин, чрез окно…Царят! Бог их прости, больных, пустых и грязных,А нам они наскучили давно.Пусть их шумят… Но где твои герои?Все живы ли, иль, небо прокоптив,В углах медвежьих сгнили на покоеПод сенью благостной крестьянских тучных нив?Живут… И как живут! Ты, встав сейчас из гроба,Ни одного из них, наверно, б не узнал:Павлуша Чичиков — сановная особаИ в интендантстве патриотом стал.На мертвых душ портянки поставляет(Живым они, пожалуй, ни к чему),Манилов в Третьей Думе заседаетИ в председатели был избран… по уму.Петрушка сдуру сделался поэтомИ что-то мажет в «Золотом руне»,Ноздрев пошел в охранное — и в этомНашел свое призвание вполне.Поручик Пирогов с успехом служит в ЯлтеИ сам сапожников по праздникам сечет,Чуб стал союзником и об еврейском гвалтеС большою эрудицией поет.Жан Хлестаков работает в «России»,Затем — в «Осведомительном бюро»,Где чувствует себя совсем в родной стихии:Разжился, раздобрел — вот борзое перо!..Одни лишь черти, Вий да ведьмы, и русалки,Попавши в плен к писателям modernes,Зачахли, выдохлись и стали страшно жалки,Истасканные блудом мелких скверн…Ах, милый Николай Васильич Гоголь!Как хорошо, что ты не можешь встать…Но мы живем! Боюсь — не слишком много льНам надо слышать, видеть и молчать?И в праздник твой, в твой праздник благородный,С глубокой горечью хочу тебе сказать:— Ты был для нас источник многоводный,И мы к тебе пришли теперь опять,—Но «смех сквозь слезы» радостью усталойНе зазвенит твоим струнам в ответ…Увы, увы… Слез более не стало,И смеха нет.<1909>СТИЛИЗОВАННЫЙ ОСЕЛ*(Ария для безголосых)
Голова моя — темный фонарь с перебитыми стеклами,С четырех сторон открытый враждебным ветрам.По ночам я шатаюсь с распутными пьяными Фёклами,По утрам я хожу к докторам.Тарарам.Я — волдырь на сиденье прекрасной российской словесности,Разрази меня гром на четыреста восемь частей!Оголюсь и добьюсь скандалезно-всемирной известности,И усядусь, как нищий-слепец, на распутье путей.Я люблю апельсины и все, что случайно рифмуется,У меня темперамент макаки и нервы, как сталь.Пусть «П. Я.»-старомодник из зависти злится и дуется,И вопит: «Не поэзия — шваль!»Врешь! Я прыщ на извечном сиденье поэзии,Глянцевито-багровый, напевно-коралловый прыщ,Прыщ с головкой белее несказанно-жженной магнезииИ галантно-развязно-манерно-изломанный хлыщ.Ах, словесные, тонкие-звонкие фокусы-покусы!Заклюю, забрыкаю, за локоть себя укушу.Кто не понял — невежда. К нечистому! Накося — выкуси.Презираю толпу. Попишу? Попишу, попишу…Попишу животом и ноздрей, и ногами, и пятками,Двухкопеечным мыслям придам сумасшедший размах,Зарифмую все это для стиля яичными смяткамиИ пойду по панели, пойду на бесстыжих руках…<1909>ПРОСТЫЕ СЛОВА*(Памяти Чехова)
В наши дни трехмесячных успеховИ развязных гениев пераТы один тревожно-мудрый ЧеховПовторяешь скорбное: «Пора!»Сам не веришь, но зовешь и будишь,Разрываешь ямы до концаИ с беспомощной усмешкой тихо судишьОскорбивших землю и Отца.Вот ты жил меж нами, нежный, ясный,Бесконечно ясный и простой —Видел мир наш хмурый и несчастный,Отравлялся нашей наготой…И ушел! Но нам больней и хуже:Много книг, о слишком много книг!С каждым днем проклятый круг все ужеИ не сбросить «чеховских» вериг…Ты хоть мог, вскрывая торопливоГнойники, — смеяться, плакать, мстить,—Но теперь все вскрыто. Как тоскливоВидеть, знать, не ждать и, молча, гнить!<1910>АНАРХИСТ*
Жил на свете анархист.Красил бороду и щеки,Ездил к немке в ТериокиИ при этом был садист.Вдоль затылка жались складкиНа багровой полосе.Ел за двух, носил перчатки —Словом, делал то, что все.Раз на вечере попович,Молодой идеалист,Обратился: «Петр Петрович,Отчего вы анархист?»Петр Петрович поднял бровиИ багровый, как бурак,Оборвал на полуслове:«Вы невежа и дурак».<1908>НЕДОРАЗУМЕНИЕ*
Она была поэтесса,Поэтесса бальзаковских лет.А он был просто повеса —Курчавый и пылкий брюнет.Повеса пришел к поэтессе,В полумраке дышали духи,На софе, как в торжественной мессе,Поэтесса гнусила стихи:«О, сумей огнедышащей ласкойВсколыхнуть мою сонную страсть.К пене бедер, за алой подвязкойТы не бойся устами припасть!Я свежа, как дыханье левкоя…О, сплетем же истомности тел!»Продолжение было такое,Что курчавый брюнет покраснел.Покраснел, но оправился быстроИ подумал: была не была!Здесь не думские речи министра,Не слова здесь нужны, а дела…С несдержанной силой кентавраПоэтессу повеса привлек.Но визгливо-вульгарное: «Мавра!!»Охладило кипучий поток.«Простите… — вскочил он. — Вы сами».Но в глазах ее холод и честь:«Вы смели к порядочной даме,Как дворник, с объятьями лезть?!»Вот чинная Мавра. И задомУходит испуганный гость.В передней растерянным взглядомОн долго искал свою трость…С лицом белее магнезииШел с лестницы пылкий брюнет:Не понял он новой поэзииПоэтессы бальзаковских лет.<1909>ПЕРЕУТОМЛЕНИЕ*(Посв. исписавшимся «популярностям»)
Я похож на родильницу, Я готов скрежетать… Проклинаю чернильницу И чернильницы мать! Патлы дыбом взлохмачены, Отупел, как овца,— Ах, все рифмы истрачены До конца, до конца!..Мне, правда, нечего сказать, сегодня, как всегда,Но этим не был я смущен, поверьте, никогда —Рожал словечки и слова, и рифмы к ним рожал,И в жизнерадостных стихах, как жеребенок, ржал Паралич спинного мозга? Врешь, не сдамся! Пень-мигрень, Бебель-стебель, мозга-розга, Юбка-губка, тень-тюлень, Рифму, рифму! Иссякаю,— К рифме тему сам найду… Ногти в бешенстве кусаю И в бессильном трансе жду.Иссяк. Что будет с моей популярностью?Иссяк. Что будет с моим кошельком?Назовет меня Пильский дешевой бездарностью,А Вакс Калошин разбитым горшком… Нет, не сдамся… Папа-мама, Дратва-жатва, кровь-любовь, Драма-рама-панорама, Бровь, свекровь, морковь… носки!<1908>СИРОПЧИК*(Посв. «детским поэтессам»)
Дама, качаясь на ветке,Пикала: «Милые детки!Солнышко чмокнуло кустик…Птичка оправила бюстикИ, обнимая ромашку,Кушает манную кашку…»Детки, в оконные рамыХмуро уставясь глазами,Полны недетской печали,Даме в молчанье внимали.Вдруг зазвенел голосочек:«Сколько напикала строчек?..»<1910>ИСКУССТВО В ОПАСНОСТИ!*
Литературного орденаРыцари! Встаньте, горим!!Книжка Владимира ГординаВышла изданьем вторым.<1910>ПЕСНЯ О ПОЛЕ*
«Проклятые» вопросы,Как дым от папиросы, Рассеялись во мгле. Пришла Проблема Пола, Румяная фефела, И ржет навеселе.Заерзали старушки,Юнцы и дамы-душки И прочий весь народ. Виват, Проблема Пола! Сплетайте вкруг подола Веселый «Хоровод».Ни слез, ни жертв, ни муки…Подымем знамя-брюки Высоко над толпой. Ах, нет доступней темы! На ней сойдемся все мы — И зрячий и слепой.Научно и приятно,Идейно и занятно — Умей момент учесть: Для слабенькой головки В Проблеме-мышеловке Всегда приманка есть.<1908>ЕДИНСТВЕННОМУ В СВОЕМ РОДЕ*
Между Толстым и Гоголем Суворин Справляет юбилей.Тон юбилейный должен быть мажорен: Ври, красок не жалей!Позвольте ж мне с глубоким реверансом, Маститый старичок,Почтить вас кисло-сладеньким романсом (Я в лести новичок): Полсотни лет, Презревши все «табу»,Вы с тьмой и ложью, как Гамлет, Вели борьбу. Свидетель Бог! Чтоб отложить в сундук,—Вы не лизали сильным ног, Ни даже рук. Вам все равно —Еврей ли, финн, иль грек,Лишь был бы только не «Евно», А человек. Твои глаза (Перехожу на ты!),Как брюк жандармских бирюза, Всегда чисты. Ты vis-à-vis С патриотизмом — полПо объявленьям о любви Свободно свел. И орган твой, Кухарок нежный друг,Всегда был верный часовой Для верных слуг…………………………………………На лире лопнули струны со звоном!..Дрожит фальшивый, пискливый аккорд…С мяуканьем, с визгом, рычаньем и стономНесутся кошмаром тысячи морд:Наглость и ханжество, блуд, лицемерье,Ненависть, хамство, жадность и лесть,Несутся, слюнявят кровавые перьяИ чертят по воздуху: Правда и Честь!<1909>ПО МЫТАРСТВАМ*
У райских врат гремит кольцомДуша с восторженным лицом:— Тук-тук! Не слышат… вот народ!К вам редкий праведник грядет!И после долгой тишиныРаздался глас из-за стены:— Здесь милосердие царит —Но кто ты? Чем ты знаменит?— Кто я? Не жид, не либерал!Я «письма к ближним» сочинял…За дверью топот быстрых ног,Краснеет райских врат порог.У адских врат гремит кольцомДуша с обиженным лицом:— Эй, там! Скорее, Асмодей!Грядет особенный злодей…Визгливый смех пронзает тишь:— Ну, этим нас не удивишь!Отца зарезал ты, иль мать?У нас таких мильонов пять.— Я никого не убивал —Я «письма к ближним» сочинял…За дверью топот быстрых ног,Краснеет адских врат порог.Душа вернулась на погост —И здесь вопрос не очень прост:Могилы нет… Песок изрыт,И кол осиновый торчит…Совсем обиделась душаИ, воздух бешено круша,В струях полуночных тенейЛетит к редакции своей.Впорхнувши в форточку клубком,Она вдоль стен бочком, бочком,И шмыг в плевательницу. «О!Да здесь уютнее всего!»На утро кто-то шел, спеша,И плюнул. Нюхает душа:— Лук, щука, перец… Сатана!Ужель еврейская слюна?!— Ах, только я был верный щит!И в злобе выглянуть спешит —Но сразу стих священный гнев:— Ага! Преемник мой — Азеф!<1909>ПАНУРГОВА МУЗА*
Обезьяний стильный профиль,Щелевидные глаза,Губы клецки, нос картофель —Ни девица, ни коза.Волоса, как хвост селедки,Бюста нет — сковорода,И растет на подбородке,—Гнусно молвить — борода.Жесты резки, ноги длинны,Руки выгнуты назад,Голос тоньше паутиныИ клыков подгнивших ряд.Ах, ты душечка! Смеется,Отворила ворота…Сногсшибательно несетсяКислый запах изо рта.Щелки глаз пропали в коже,Брови лысые дугой.Для чего ж, великий Боже,Выводить ее нагой?!<1908>ДВА ТОЛКА*
Один кричит: «Что форма? Пустяки!Когда в хрусталь налить навозной жижиНе станет ли хрусталь безмерно ниже?»Другие возражают: «Дураки!И лучшего вина в ночном сосудеНе станут пить порядочные люди».Им спора не решить… А жаль!Ведь можно наливать… вино в хрусталь.<1909>НЕТЕРПЕЛИВОМУ*
Не ной… Толпа тебя, как сводня,К успеху жирному толкнет,И в пасть расчетливых тенетТы залучишь свое сегодня.Но знай одно — успех не шутка:Сейчас же предъявляет счет.Не заплатил — как проститутка,Не доночует и уйдет.<1910>ПОШЛОСТЬ*(Пастель)
Лиловый шарф и желтый бант у бюста,Безглазые глаза, как два пупка.Чужие локоны к вискам прилипли густоИ маслянисто свесились бока.Сто слов, навитых в черепе на ролик,Замусленную всеми ерунду,—Она, как четки набожный католик,Перебирает вечно на ходу.В ее салонах — Все, толпою смелой,Содравши шкуру с девственных Идей,Хватают лапами бесчувственное телоИ рьяно ржут, как стадо лошадей.Там говорят, что вздорожали яйца,И что комета стала над Невой,—Любуясь, как каминные китайцыКивают в такт, под граммофонный вой.Сама мадам наклонна к идеалам:Законную двуспальную кроватьПод стеганым атласным одеяломОна всегда умела охранять.Но нос суя любовно и суровоВ случайный хлам бесштемпельных «грехов»,Она читает вечером БарковаИ с кучером храпит до петухов.Поет. Рисует акварелью розы.Следит, дрожа, за модой всех сортов,Копя остроты, слухи, фразы, позыИ растлевая музу и любовь.На каждый шаг — расхожий катехизис, Прин-ци-пи-аль-но носит бандажи,Некстати поминает слово «кризис»И томно тяготеет к глупой лжи.В тщеславном, нестерпимо-остром зудеВсегда смешна, себе самой в ущерб,И даже на интимнейшей посудеИмеет родовой, дворянский герб.Она в родстве и дружбе неизменнойС бездарностью, нахальством, пустяком.Знакома с лестью, пафосом, изменойИ, кажется, в амурах с дураком…Ее не знают, к счастью, только… Кто же?Конечно — дети, звери и народ.Одни — когда со взрослыми не схожи,А те — когда подальше от господ.Портрет готов. Карандаши бросая,Прошу за грубость мне не делать сцен:Когда свинью рисуешь у сарая —На полотне не выйдет belle Hélène[20].<1910>«Молил поэта Блок-поэт…»*
Я обращаюсь к писателям, художникам, устроителям с горячим призывом не участвовать в деле, разлагающем общество…
А. Блок. «Вечера искусств»Молил поэта Блок-поэт:«Во имя Фета Дай обет — Довольно выть с эстрады Гнусавые баллады!Искусству вреденГнус и крик,И нищ и бледенТвой язык, A publicum гогочет Над тем, кто их морочит».Поэт на БлокаЗаворчал:«Merci! УрокаЯ не ждал — Готов читать хоть с крыши Иль в подворотной нише!Мелькну, как дикий,Там и тут,И шум и крикиВсе растут, Глядишь — меня в итоге На час зачислят в боги.А если б домаЯ торчалИ два-три томаНаточал, Меня б не покупали И даже не читали…»Был в этом спореБлок сражен.В наивном гореДумал он: «Ах! нынешние Феты Как будто не поэты…»<1908>НЕДЕРЖАНИЕ*
У поэта умерла жена…Он ее любил сильнее гонорара!Скорбь его была безумна и страшна —Но поэт не умер от удара.После похорон пришел домой — до днаВесь охвачен новым впечатленьемИ, спеша, родил стихотворенье:«У поэта умерла жена».<1909>ЧЕСТЬ*
Когда раскроется игра —Как негодуют шулера!И как кричат о честиИ благородной мести!<1910>ВЕШАЛКА ДУРАКОВ*
I
Раз двое третьего рассматривали в лупыИ изрекли: «Он глуп». Весь ужас здесь был в том,Что тот, кого они признали дураком,Был умницей — они же были глупы.II
«Кто этот, лгущий так туманно,Неискренно, шаблонно и пространно?»— «Известный мистик N, большой чудак».— «Ах, мистик? Так… Я полагал — дурак».III
Ослу образованье дали.Он стал умней? Едва ли.Но раньше, как осел,Он просто чушь порол,А нынче, — ах, злодей,—Он с важностью педанта,При каждой глупости своейСсылается на Канта.IV
Дурак рассматривал картину:Лиловый бык лизал моржа.Дурак пригнулся, сделал минуИ начал: «Живопись свежа…Идея слишком символична,Но стилизовано прилично».(Бедняк скрывал сильней всего,Что он не понял ничего.)V
Умный слушал терпеливоИзлиянья дурака:— Не затем ли жизнь тоскливаИ бесцветна, и дика,Что вокруг, в конце концов,Слишком много дураков?Но, скрывая желчный смех,Умный думал, свирепея:— Он считает только тех,Кто его еще глупее —«Слишком много» для него…Ну, а мне-то каково?VI
Дурак и мудрецу порою кровный брат:Дурак вовек не поумнеет,Но если с ним заспорит хоть Сократ,—С двух первых слов Сократ глупеет!VII
Пусть свистнет рак,Пусть рыба запоет,Пусть манна льет с небес, —Но пусть дуракСебя в себе найдет —Вот чудо из чудес!<1908–1910>БАЛЛАДА*
Из «Sinngedichte» [21] Людвига Фульда
Был верный себе до кончиныПочтенный и старый шаблон.Однажды с насмешкой змеинойКинжалом он был умерщвлен.Когда с торжеством разделилиНаследники царство и трон,—То новый шаблон, говорили,Похож был на старый шаблон.<1908>«ТРАДИЦИИ»*
Не носи сатир в газеты,Как товар разносит фактор.Выйдет толстенький редактор,Сногсшибательно одетый,Скажет: «Нам нужны куплетыВ виде хроники с гарниром.Марков выругал Гучкова,А у вас о сем ни слова?!Где ж сатира? В чем сатира?Извините… Нет, не надо».Взглянет с важностью банкираИ махнет рукой с досадой.Не носи сатир в журналы,Как товар разносит фактор.Выйдет жиденький редактор,Волосатый, полинялый.Буркнет: «Тоже… Ювеналы!Покупаем только строчкиС благородным содержаньем:Осень, желтые листочки,Две вороны на каштане,Ветер… дождик… и молчанье…А сатиры… — Нет, не надо!»Фыркнет, фукнет, скрестит дланиИ мотнет губой с досадой…Но придя домой, мой милый,Не намыливай веревку,Не вскрывай, тоскуя, жилы,Не простреливай головку —А пошли-ка лучше ДашкуЗа грибами и селедкой,Сядь к столу, возьми бумажкуИ пиши — остро и четко.Написал — прочти, почувствуйИ спроси у сердца: верно?Только так придешь к искусству.Остальное — злая скверна.<1909><ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>
ПРОДОЛЖЕНИЕ ОДНОГО СТАРОГО РАЗГОВОРА*
Книгопродавец
Стишки любимца муз и грацийМы вмиг рублями заменимИ в пук наличных ассигнацийЛисточки наши обратим.«Разговор книгопродавца с поэтом» Пушкин.Читатель
Слова без смысла, чувства нету,Натянут каждый оборот:Притом — сказать ли по секрету?И в рифмах часто недочет.«Журналист, читатель и писатель» Лермонтов.Гражданин
Будь гражданин. Служа искусствуДля блага ближнего живи,Свой гений подчиняя чувствуВсеобнимающей любви.«Поэт и гражданин» Некрасов(Отдельный кабинет. Писатель, читатель, критик и издатель)
Критик
Антракт… Один сплошной антракт.Но унывать нельзя однако.Отлив — перед приливом. Факт!Вновь солнце выглянет из мрака…Примет не мало, господа,Всем надоели выкрутасы,И даже «рыжие» саврасыСошли, как грязная вода.Плач у разбитого корытаУже не трогает сердец.Пусть быт… Но отчего ж из бытаБрать только зло за образец?Все больше грамотных у нас,Все крепнет жажда бодрой пищи,А наш изысканный ПарнасЗарос репьем по голенище…Потребность в гении ясна,—А если так, то несомненноПридет, гремя оружьем, смена,И будет вновь у нас весна!Писатель
Что ж… Вам, почтеннейшей гадалке,И карты в руки. Очень рад!Пусть гениальный мой собратСкорей придет. Вот только палкиНе суйте, друг, промеж колес.Закон ли гению ваш спрос?Вдруг не захочет петь он бодро:Ведь вы тогда с него по бедраСдерете кожу! Между прочим,И вам мы, сударь, напророчим.Боюсь, чтоб вам, судья суровый,Не прозевать его приход!Вот разве гений — критик новыйПридет с ним вместе в свой черед… Алло?Критик
(холодно, с достоинством)
Благодарю покорно.
Читатель
Мне примирить нетрудно вас:Нет Достоевских, но бесспорноБелинских тоже нет сейчас.Хотя не мало…Писатель
(перебивает)
Что не мало?Монбланы были и прошли,А ты все так же бродишь вялоПо грязной ярмарке земли.Что ж, вкус твой вырос? Сердце шире?Богаче мысль? Дух стал без шор?И вообще — к чему в трактиреЛитературный разговор?Патрон, налейте…Издатель
(игриво)
За манишку?Ха-ха! Что спорить? Я делец,Читатель покупает книжку,Писатель пишет, и конец.Но я немножко тоже значу.Чуть-чуть. Я говорю чуть-чуть…Кто снаряжает всех вас в путь?Кто финансирует удачу?Успех — вот штука! Гений — хлам.Сознайтесь, господин писатель,Не я ль, ваш опытный издатель,Такое имя сделал вам?Писатель
Вот говорящий кошелек!Да, сознаюсь… Но… где же водка?..А до сих пор я думал кротко,Что имя плод моих лишь строк…Прозрел.Издатель
Не злитесь, мой красавец!Давно прошли те времена-с,Когда, пробравшись на Парнас,Ждал в уголке книгопродавец.Приди сюда хоть сам ваш Фет —И в свой журнал «Всего помногу»Я закажу ему, ей-богу,В сто строк рождественский сонет!Критик
(деловито)
Четырнадцать лишь строк в сонете.Издатель
Пускай четырнадцать! Плевать!Ого! Уж час. Прощайте, дети!На вернисаж не опоздать…Там мой портрет. Работа — сон!Одна лишь рама стоит двести.Что здесь торчать? Пошли бы вместе?А? Не хотите? Миль пардон!(не без грации уходит)
Писатель
Видали? Вот он — демон мой,Мой меценат и искуситель,Заказчик мой глухонемой,Сезонных вкусов утвердитель…Кто им не скуплен на корню?И кто к очередному днюЕго «Еженедельных Вздоров»Новелл не пишет для шоферов?Он клеит сотни альманахов,Объединяя их… рублем.Без рук, без глаз, с душой-нулемОн самовластней падишахов!Он залил хламом детский рынок,Родил «анкеты о белье»,Придумал конкурсы картинокНа тему «Драма в ателье».Он, как эксперт в литературке,Сидит средь теток и друзейИ все маститые окуркиПокорно тащит в свой музей…Он издает, как каталоги,Стихи о нежном и святом…И я пред ним… дрожу в тревоге,Чтоб к сроку сдать свой новый том.Критик
Коллега, вы сгустили краски.Что говорить — капитализмРодил рекламу и цинизмИ музу нарядил в подвязки.Но чем издатель виноват?Он только раб условий века.Нелепо ждать ведь, чтоб от чекаСтруился тонкий аромат.В универсальном магазинеДолжно быть все на всякий вкус.А «Спальня ветреной графини»Всегда для рынка верный плюс.В обложке пестрой суррогатИдет бойчей оригинала.Тот Мопассана гонит в сало,Тот шьет из лейкинских заплат…Боритесь! Будьте лишь собой —Смешно глодать чужие кости.Смотрите, с запада гурьбойИдут наряднейшие гости.Пусть быт их чужд, пусть речь новаМы все на новое ведь падки.А вы, как нищая вдова,Распродаете лишь остатки…Боритесь, черт вас побери!Для зорких глаз все ново в мире,Иль загасите фонариИ…Писатель
(зевая)
Дважды два — четыре.Читатель
Позвольте мне сказать два слова.Вы так отделали суровоТого, кто вас распродает…Но вы-то сами кто? Илот?Не соблазненная ж купцомВы институтка в самом деле?Вы тоже стали продавцомИ растеряли вкус и цели.Специалисты по попам,Альковам, страхам и скелетам,Вы по налаженным тропамГарцуете зимой и летом.Легко! Сто раз себе самимВы подражаете убого,—А если смыть манерный грим —Что там останется? Немного…Критик
Ну, не совсем…Читатель
Не в этом суть!Но кто же, господин писатель,Определил ваш новый путь?Вы сами? Общество? Издатель?Для вас сейчас любой успех,Как допинг для усталой клячи…Зачем торгуетесь при всех —Чей «изм» умнее и богаче?В неделю изводя стопу,Привыкли вы менять две маски:Во вторник презирать толпу,А в пятницу ей строить глазки…В тупой анкете «о мозоле»И ваше мненье мы найдем,В кинематографе с моржомСнимались вы по доброй воле…Да не один кинематограф!Я не могу пойти в кабак,Чтоб со стены, как вещий знак,Не угрожал мне ваш автограф…Поймите… Надо уважатьХотя кого-нибудь на свете.Я вас любил…Писатель
(брезгливо)
Да, на жилетеТы любишь, друг мой, порыдать.Будь проклят ты с такой любовью!Устану ль я иль вдруг споткнусь,—Ты первый всякому злословью,Как прачка, веришь, милый гусь…Ты будешь пить, служить в акцизеИ развивать игриво прыть,—А я обязан, в светлой ризе,Голодный над тобой парить…Не ты ль, приятель, Льва ТолстогоНа Джека Лондона сменил?Кто «интересней», — тот и мил.К чему кроту вершины слова?Увы, грешна моя душа,—Но пред собой одной и только,—Что я порой не гимн, а полькуСпеша писал из-за гроша.Да, я толкался в ресторанахИ бисер улице бросал,Но по музеям на ДианахНе я автографы писал.А ты! Что сделал ты на свете?Родил собачий, затхлый бытИ, приучивши спину к плети,Охотно ел из всех корыт.Проблем не стало для тебя:Расковырял, зевнул — и к черту!Чтоб чем-нибудь развлечь себя,Ты к книгам подходил, как к торту…Не ты ль виной, шальная муха,Что даже слово «гражданин»Сейчас так дико режет ухо,Как старомодный «райский крин»?Но будет. Брысь… А вы, мой критик,Что в поте вялого лица,Как прогрессивный паралитик,Меня жуете без конца?Вы помогли мне разобратьсяВ себе самом? Когда и чем?Пересказать, сравнить, придраться,Поставить балл — и все. Зачем?Какие общие вопросыВы подымаете сейчас?Все те же шпильки, брань, разносыИ генеральский зычный бас.Кого вы вовремя узнали?Не вам, сидящим у дорог,Провидеть за туманом дали!Дай Бог кой-как свести итог…Парнасский пресный регистраторИ юбилейный декламаторБез вдохновенья и огня —Не вам, мой друг, судить меня!Но впрочем — точка. Извините.Шумит в башке. И пусть. Плевать!Я лишь хотел в чаду событийЧуть-чуть наш узел развязать,Чтоб на мои одни лишь плечиНе клали сдуру весь багаж…Все хороши! Эй, человече,Что ж счет?.. Пойдем на вернисаж…(Все подымаются и уходят.)<1914>ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ ОДНОГО «ЛИТЕРАТУРНОГО ОБЩЕСТВА»*
Мы культурны: чистим зубы,Рот и оба сапога.В письмах вежливы сугубо:«Ваш покорнейший слуга».Отчего ж при всяком споре,Доведенном до конца,—Вместо умного отпораМы с бессилием глупца,Подражая папуасам,Бьем друг друга по мордасам?Бьем, конечно, языком,—Но больней, чем кулаком…<1909>КОРНЕЙ БЕЛИНСКИЙ*(Посвящается К. Чуковскому)
В экзотике заглавий пол-успеха.Пусть в ноздри бьет за тысячу шагов:«Корявый буйвол», «Окуни без меха»,«Семен Юшкевич и охапка дров».Закрыв глаза и перышком играя,Впадая в деланный холодно-мутный транс,Седлает линию… Ее зовут — кривая,Она вывозит и блюдет баланс.Начало? Гм… Тарас убил АндреяНе за измену Сечи… Раз, два, три!Но потому, что ксендз и два евреяДержали с ним на сей предмет пари.Ведь ново! Что-с? Акробатично-ново!Затем — смешок. Стежок. Опять смешок.И вот — плоды случайного улова —На белых нитках пляшет сотня строк.Что дальше? Гм… Приступит к данной книжке,Определит, что автор… мыловар,И так смешно раздует мелочишки,Что со страниц пойдет казанский пар.«Страница третья. Пятая. Шестая…»«На сто шестнадцатой — „собака“ через ять!»Так можно летом на стекле, скучая,Мух двадцать, размахнувшись, в горсть поймать.Надравши «стружек» — кстати и некстати —Потопчется еще с полсотни строк:То выедет на английской цитате,То с реверансом автору даст в бок.Кустарит парадокс из парадокса…Холодный пафос недомолвок — гол,А хитрый гнев критического боксаВсе рвется в истерический футбол…И, наконец, когда мелькнет надежда,Что он сейчас поймает журавля,Он вдруг смущенно потупляет веждыИ торопливо… сходит с корабля.Post scriptum: иногда Корней БелинскийСечет господ, цена которым грош,—Тогда кипит в нем гений исполинский,И тогой с плеч спадает макинтош!<1911>ТРАГЕДИЯ*«Рожденный быть кассиром в тихой бане…»
Рожденный быть кассиром в тихой банеИль агентом по заготовке шпал,Семен Бубнов, сверх всяких ожиданий,Игрой судьбы в редакторы попал.Огромный стол. Перо и десть бумаги,—Сидит Бубнов, задравши кнопку-нос…Не много нужно знаний и отваги,Чтоб ляпать всем: «Возьмем», «Не подошло-с!».Кто в первый раз, — скостит наполовину,Кто во второй, — на четверть иль на треть…А в третий раз — пришли хоть требушину,Сейчас в набор, не станет и смотреть!Так тридцать лет чернильным папуасомЧетвертовал он слово, мысль и вкус,И, наконец, опившись как-то квасом,Икнул и помер, вздувшись, словно флюс…В некрологах, средь пышных восклицаний,Никто, конечно, вслух не произнес,Что он, служа кассиром в тихой бане,Наверно, больше б пользы всем принес.<<1912>><1922>CRITICUS*(К картине Бёклина)
В зубах гусиное перо,В сухих глазах гроза расправы…Вот он — чернильное ядро,Цепной барбос у храма Славы.Какая злая голова!Вихры свирепей змей Медузы,Лоб прокурора, челюсть льва,—Закройте в страхе лица, Музы!..На вашей коже он сейчасПересчитает все веснушки,Нахрапом влезет на ПарнасИ всех облает вас с макушки:«Гав-гав! Мой суд — закон для всех!Я гид с универсальным вкусом.Чему я чужд — то смертный грех:Бесцветно! Плоско! Двойка с плюсом!»Сгребет в намордник все мечты,Польет ремесленною злобойИ к сердцу Новой КрасотыПривесит пломбу с низкой пробой.<<1912>><1922>ЛИТЕРАТОРЫ НА КАПРИ*
На скалах вечерние розы горят.Со скал долетает гуденье:«Четвертую часть возвратили назадИ требуют вновь сокращенья…»Пониже, средь кактусов пыльно сухихВесь воздух тоской намозолен:«Почто, Алексеич, задумчив и тих?»— «Последней главой недоволен…»А с моря, сквозь шлепанье сонной волны,С далекой доносится барки:«Сто раз переделывай! Очень умны!И так нет строки без помарки…»1912ИЗ ЗЕЛЕНОЙ ТЕТРАДКИ*
I
Холодный ветер разметал рассаду.Мрак, мертвый сон и дребезжанье штофов…Бодрись, народ! Димитрий ФилософовЗажег «Неугасимую Лампаду».II
А. Рославлев
Без галстука и чина,Настроив контрабас,Размашистый мужчинаВзобрался на Парнас.Как друг, облапил Феба,Взял у него авансИ, сочно сплюнув в небо,Сел с Музой в преферанс.III
Почему-то у «толстых» журналов,Как у толстых девиц средних лет,Слов и рыхлого мяса немало,—Но совсем темперамента нет.IV
ЧИТАТЕЛЬ
Бабкин смел, — прочел СенекуИ, насвистывая туш,Снес его в библиотеку,На полях отметив: «Чушь!»Бабкин, друг, — суровый критик,Ты подумал ли хоть раз,Что безногий паралитикЛегкой серне не указ?..V
СТИЛИЗАЦИЯ
К баронессе Аксан’ГравВлез в окно голландский граф.Ауслендер все до словаЗаписал из-под алькова,Надушил со всех сторонИ отправил в «Аполлон»;Через месяц — деньги, лаврыИ кузминские литавры.VI
ТОНКАЯ РАЗНИЦА
Порой вам «знаменитость»Подаст, забыв маститость,Пять пальцев с миной льва.Зато его супруга(И то довольно туго) —Всегда подаст лишь два.VII
Немало критиков сейчас,Для развлечения баранов,Ведут подробный счет опискам…Рекомендую в добрый часДать этим мелким василискамГубернский титул «критиканов».VIII
В АЛЬБОМ БРЮСОВУ
Люди свыклись с древним предрассудком(Сотни лет он был бессменно свят),—Что талант не может быть ублюдком,Что душа и дар — сестра и брат.Но теперь такой рецепт — рутинаИ, увы, не стоит ни гроша:Стиль — алмаз, талант, как хвост павлина,А внутри… бездарная душа.<<1912>> <1922>«Жестокий бог литературы!..»*
Жестокий бог литературы!Давно тебе я не служил:Ленился, думал, спал и жил, —Забыл журнальные фигуры,Интриг и купли кислый ил,Молчанья боль и трепет шкурыИ терпкий аромат чернил…Но странно, верная мечтаНе отцвела — живет и рдеет.Не изменяет красота —Все громче шепчет и смелеет.Недостижимое светлеетИ вновь пленяет высота…Опять идти к ларям впотьмах,Где зазыванье, пыль и давка,Где все слепые у прилавкаУбого спорят о цветах?..Где царь-апломб решает ставки,Где мода — властный падишах…Собрав с мечты душистый мед,Беспечный, как мечтатель-инок,Придешь сконфуженно на рынок, —Орут ослы, шумит народ,В ларях пестрят возы новинок, —Вступать ли в жалкий поединок, —Иль унести домой свой сот?..1912НЕВОЛЬНАЯ ДАНЬ
ПЕСНЯ СОТРУДНИКОВ САТИРИЧЕСКОГО ЖУРНАЛА*
Поэт. Погиб свободный смех, А мы живем… Тоска в глазах у всех — Что мы споем?Все. Убежав от мертвой злобы, Мы смеялись — ой-ли-ла! Открывалось дно трущобы И чуть-чуть яснела мгла.Но известные утробыСъели юмор — ой-ли-ла!И, исполнен хилой злобы,Юмор стонет, как пила.Художник. Голова горит от тем, Карандаш остер и тонок, Лишь художник тих и нем, Как спеленутый ребенок…Юморист. Врешь! Ребенок Из пеленок Буйно рвется и кричит, А художник, Как заложник, Слышит, видит… и молчит.Поэт. Звени, мой стих, и плачь! Мне хуже всех — Я должен, как палач, Убить свой смех…Все. «Смеха не надо бояться», В смехе последний оплот: Не над чем разве смеяться? Лучше без слов задыхаться Чадом родимых болот?Юморист. Вопрос гораздо проще — Они сказали: «нет!» Друзья, вернемся к теще — Невиннейший сюжет…Все. Он прав — играть не стоит в прятки, Читатель дорогой! Подставь чувствительные пятки И, знай, брыкай ногой.Поэт (запевает). Зять с тещей, сидя на ольхе, Свершали смертный грех… Смешно? Хи-хи. Смешно? Хэ-хэ. Греми, свободный смех!Все. Ноги кверху! Выше, выше… Счастлив только идиот. Пусть же яростней и лише Идиотский смех растет.Превратим старушку-лируВ балалайку. Жарь до слез!Благородную сатируВетер северный унес…<1908>НЕВОЛЬНОЕ ПРИЗНАНИЕ*
Гессен сидел с Милюковым в печали.Оба курили и оба молчали.Гессен спросил его кротко, как Авель:«Есть ли у вас конституция, Павел?»Встал Милюков. Запинаясь от злобы,Резко ответил: «Еще бы! Еще бы!»Долго сидели в партийной печали.Оба курили и оба молчали.Гессен опять придвигается ближе:«Я никому не открою — скажи же!»Раненый демон в зрачках Милюкова:«Есть — для кадет! А о прочих ни слова…»Мнительный взгляд на соратника бросив,Вновь начинает прекрасный Иосиф:«Есть ли»… но слезы бегут по жилету —На ухо Павел шепнул ему: «Нету!»Обнялись нежно и в мирной печалиДолго курили и долго молчали.<1909>БАЛЛАДА*(«Устав от дела, бюрократ…»)
Я позвал их, показал им пирог и предложил условия. Большего им и не требовалось.
Ж. Ж. Руссо. «Эмиль»Устав от дела, бюрократРаз, вечером росистым,Пошел в лесок, а с ним был штат:Союзник с октябристом. Союзник нес его шинель, А октябрист — его портфель… Лесок дрожал в печали, И звери чуть дышали.Вдруг бюрократ достал пирогИ положил на камень:— Друзья! Для ваших верных ногЯ сделаю экзамен — За две версты отсель, чрез брод, Бежите задом наперед. И кто здесь первый будет, Пирог себе добудет.Ушли. Вот слышен конский топ,И октябрист, весь в мыле,Несется к камушку в галоп —Восторг горит на рыле! — Скажи, а где наш общий брат? — Спросил в испуге бюрократ. — Отстал. Под сенью ветел Жида с деньгами встретил…— А где пирог мой? — ОктябристПовел тревожно носом(Он был немножко пессимистПо думским ста запросам). Но бюрократ слегка икнул, Зачем-то в сторону взглянул, Сконфузился, как дева, И показал на чрево.<1909>ЦЕНЗУРНАЯ САТИРА*
Я видел в карете монаха,Сверкнула на рясе звезда…Но что я при этом подумал —Я вам не скажу никогда!Иду и — наткнулся на ШварцаИ в страхе пустился бежать…Ах, что я шептал по дороге —Я вам не решаюсь сказать!Поднялся к знакомой курсистке.Усталый от всех этих дел,Я пил кипяченую воду,Бранился и быстро хмелел.Маруся! Дай правую ручку…Жизнь — радость, страданье — ничто!И молча я к ней наклонился…Зачем? Не скажу ни за что!<1908>ЭКСПРОМТ*
И мы когда-то, как Тиль-Тиль,Неслись за Синей Птицей!Когда нам вставили фитиль —Мы увлеклись синицей.Мы шли за нею много миль —Вернулись с Черной Птицей!Синицу нашу ты, Тиль-Тиль,Не встретил за границей?<1909>ГАРМОНИЯ*(Подражание древним)
Роза прекрасна по форме и запах имеет приятный,Болиголов некрасив и при этом ужасно воняет.Байрон, и Шиллер, и Скотт совершенны и духом и телом,Но безобразен Буренин, и дух от него нехороший.Тихо приветствую мудрость любезной природы.Ловкой рукою она ярлыки налепляет:Даже слепой различит, что серна, свинья и гиенаТак и должны были быть — серной, свиньей и гиеной.Видели, дети мои, приложения к русским газетам?Видели избранных, лучших, достойных и правых из правых?В лица их молча вглядитесь, бумагу в руках разминая,Тихо приветствуя мудрость любезной природы.<1908>ТАМ ВНУТРИ*
У меня серьезный папа —Толстый, важный и седой;У него с кокардой шляпа,А в сенях городовой.Целый день он пишет, пишет —Даже кляксы на груди,Подойдешь, а он не слышит,Или скажет: «Уходи».Ухожу… У папы дело,Как у всех других мужчин.Только как мне надоело:Все один, да все один!Но сегодня утром раноОн куда-то заспешилИ на коврик из карманаКлюч в передней обронил.Наконец-то… Вот так штука.Я обрадовался страсть.Кабинет открыл без звукаИ, как мышка, в двери — шасть!На столе четыре папки,Все на месте. Все — точь-в-точь.Ну-с, пороемся у папки —Что он пишет день и ночь?«О совместном обученье,Как вреднейшей из затей».«Краткий список книг для чтеньяДля кухаркиных детей».«В Думе выступить с законом:Чтобы школ не заражать,Запретить еврейским женамДевяносто лет рожать».«Об издании журнала„Министерский детский сад“.„О любви ребенка к баллам“.„О значении наград“.„Черновик проекта школыГосударственных детей“.„Возбуждение крамолойМалолетних на властей“.„Дух законности у немцевВ младших классах корпусов“.„Поощрение младенцев,Доносящих на отцов“».Фу, устал. В четвертой папке«Апология плетей».Вот так штука… Значит, папкаЛюбит маленьких детей?<1909>ПОБЕДА*
С тех пор, как помчалась Земля,Бесцельно пространство сверля,— Летает летучая мышь, Комар и летучая рыба, Москит, и ворона, и чиж — Один человек, как гранитная глыба, Последнее чадо Земли, Дряхлел и томился в пыли. С незапамятных времен Человек тянулся к небу: Кто под мирный, лирный звон Подымался к богу Фебу, Кто, как пламенный Икар, Делал крылья и срывался, И ничтожнейший комар Над несчастным издевался.Сам великий ЛеонардоМного бился и страдал,—Но летать… Увы, ни ярдаЛеонардо не летал! От мыса КапаИ до Тарифа — Hip! Ура!! Снимайте шляпы!Пришла желанная пора: Ах, от потопаЕдва ль приятней был сюрприз — Уже в ЕвропеЛетают вверх… и даже вниз! А мы из честиПока на месте все сидим, Лет через двестиМы лучше немцев полетим!…………………………………….Грандиозная картина:Вон над крышами парятПресыщенные кретиныИз «мышиных жеребят»,Содержанка с фокстерьером,Цуг жандармских офицеров,Густопсовые шпики,Золотые барчуки,Бюрократы, шулера,Биржевые маклераИ, как толстые вампиры,Мягкотелые банкиры.Тьма людей, задравши скулы,Смотрят снизу, как акулы,Дирижабли и бипланыИм, увы, не по карману!Сверху корки и плевкиИ ликерные бутылкиПопадают им в затылки.В довершение тоскиТе вверху закрыли солнце! С утра до ночиКто будет строить дирижабли? Не раб ли? О, нет — рабочий.Зачем? Чтоб есть и пить.А сам он будет ли парить?Едва ль. Покуда руки не ослабли,Он будет строить дирижабли —Когда же тут парить?<1909>ВОЛК И БАРАН*(Из Виктора Буше)
Волк как-то драл с барана шкуру.Баран, конечно, верещал.Озлился волк: «Что воешь сдуру,Нахал!Деру тебя тебе ж во благо —Без шкуры легче — тесно в ней.Я эту тему на бумагеМогу развить тебе ясней». Бедняк баран, почти покойник, В ответ заблеял, чуть дыша: «Прошу вас, господин разбойник! Пусть ваша тема хороша — Но ваша справедливость волчья Сейчас едва ль мне по плечу… Ой-ой! Дерите лучше молча, Я тоже скоро замолчу».Когда-то волки просто дралиБез объяснения причин…Для умных женщин и мужчинДругой не надобно морали.<1909>ОКТЯБРИСТЫ*
От старух до гимназистов —Все ругают октябристов, Справедливость позабыв.Разве раньше было малоХитрецов с душою вялой, Лгущих всем наперерыв,И с наигранной осанкой,Без смущенья пред охранкой, С благородством на челе,Обвинявших вслух погоду,Не дающую народу Жить в довольстве и тепле?Мало ль было двоедушных,Теплых, ласковых, послушных С гуттаперчевой спиной,Не отдавших в пользу ближнихДаже пары старых нижних И сочащих сладкий гной…Люди! будем справедливы.Октябристы лишь правдивы И собрали заодно —Все, что раньше от АдамаДо сегодняшнего срама Тайно пряталось на дно.А другое оправданьеВ том, что каждое созданье: Князь, профессор, трубочист —В те часы, когда он гадок,Лжив и черств и льстиво-сладок — Безусловно октябрист!<1908>МОЛИТВА*
Благодарю Тебя, Создатель,Что я в житейской кутерьмеНе депутат и не издательИ не сижу еще в тюрьме.Благодарю Тебя, могучий,Что мне не вырвали язык,Что я, как нищий, верю в случайИ к всякой мерзости привык.Благодарю Тебя, Единый,Что в Третью Думу я не взят,—От всей души, с блаженной миной,Благодарю Тебя стократ.Благодарю Тебя, мой Боже,Что смертный час, гроза глупцов,Из разлагающейся кожиИсторгнет дух в конце концов.И вот тогда, молю беззвучно,Дай мне исчезнуть в черной мгле —В раю мне будет очень скучно,А ад я видел на земле.<1908>ВСЕ ТО ЖЕ*
В Государ. Совете одним из первых будет разбираться дело о том, признаются ли Бестужевские курсы высшими. Спор этот ведется уже 7 лет.
«Речь»В средневековье шум и гамСхоласты подняли в Париже:Какого роста был Адам?И был брюнет он или рыжий?Где был Господь (каков Париж!)До первых дней земли и неба?И причащается ли мышь,Поевшая святого хлеба?..Возможно ль «высшими» иль нетПризнать Бестужевские курсы?Иль, может быть, решит СоветНазвать их корпусом иль бурсой?Ведь курсы высшие — давно,И в самом высшем смысле слова,Ведь спорить с этим так смешно,Как называть реку коровой.Вставлять колеса в палки всем,Конечно, «высшее» призванье,—Но в данном случае совсемБессильно старое брюзжанье.А, впрочем… средние векаУ нас гостят, как видно, цепко,Но ведь корова не река —И не в названье здесь зацепка…<1909>ВЕСЕЛАЯ НАГЛОСТЬ*
«Русский народ мало трудится».
Марков 2-й. Съезд дворян Ах, сквозь призму КретинизмаГениально прост вопросец:Наш народ — не богоносец, А лентяй И слюнтяй. В самом деле — Еле-елеКовырять в земле сухойСтаромодною сохой — Не работа, А дремота. У француза — Кукуруза,Виноград да лесопилки,Паровые молотилки. А у нас — Лень да квас. Лежебокам За уроком —Что бы съездить за границу —К шведам, к немцам или в Ниццу? Не хотят — Пьют да спят. Иль со скуки Хоть наукиИзучали бы, вороны:Философию, законы… Не желают: Презирают! Ну, ленивы! Даже «Нивы»Не хотят читать, обломы.С Мережковским незнакомы!! Только б жрать, Только б спать. Но сквозь призму КритицизмаВдруг вопрос родится яркий:Как у этаких, как Марков, Нет хвостов И клыков?<1909>К ЖЕНСКОМУ СЪЕЗДУ*(Декабрь, 1908)
Не спорьте о мужских правах,—Все объяснимо в двух словах: Нет прав у нас, Как и у вас.И если в Третьей Думе мыЦветем, как розы средь зимы, То благо вам,— Что вы не там.Вы с нами пламенно ползли —Вы с нами нынче на мели. И вы, и мы — Добыча тьмы.Но мудрых нет как нет у нас,Во век их не было у вас, И мы, и вы Без головы…Чьи сны давно уже мертвы?Кто будет в Мекке, мы иль вы? Ни мы, ни вы… Ни вы, ни мы…А в воду ужас каждый часТолкает больше — вас иль нас? У двух полов — Хорош улов.Не спорьте о мужских правах,Все объяснимо в двух словах: Коль пасс, так пасс, Для нас и вас…<1908>ЕЩЕ ЭКСПРОМТ*
У старца Шварца Ключ от ларца,—А в ларце просвещенье. Но старец Шварец Сел на ларецБез всякого смущенья. Сиденье Шварца Тверже кварца.Унылая картина. Что ж будет с ларцем Под старцем Шварцем?Молчу, молчу невинно…<1908>К ПРИЕЗДУ ФРАНЦУЗСКИХ ГОСТЕЙ*
Слава богам! Петроград посетили французские гости.Сладкие вести теперь повезут они в вольный Париж:Пышных, развесистых клюкв и медведей на Невском невидно,Но у «Медведя» зато французская кухня вполне.Русский казенный оркестр гремел без препон Марсельезу,В честь двух парламентских стран выпил французский посол —«Гений финансов» теперь пеплом посыплет прическуИ с благородной тоской Милюкову портфель передаст!..Где ж интендантский грабеж, реформобоязнь и Думбадзе,Черные сотни, застой, тучковская Дума и гнет?О, безобразная ложь русских слепцов-эмигрантов!Сладкую весть повезут французские гости в Париж…1910 г., февральПОТОМКИ*
Наши предки лезли в клетиИ шептались там не раз:«Туго, братцы… Видно, детиБудут жить вольготней нас».Дети выросли. И этиЛезли в клети в грозный часИ вздыхали: «Наши детиВстретят солнце после нас».Нынче, также как вовеки,Утешение одно:Наши дети будут в Мекке,Если нам не суждено.Даже сроки предсказали —Кто лет двести, кто пятьсот,А пока лежи в печалиИ мычи, как идиот.Разукрашенные дули,Мир умыт, причесан, мил…Лет чрез двести? Черта в стуле!Разве я Мафусаил?Я, как филин, на обломкахПереломанных богов.В неродившихся потомкахНет мне братьев и врагов.Я хочу немножко светаДля себя, пока я жив,От портного до поэта,Всем понятен мой призыв…А потомки… Пусть потомки,Исполняя жребий свойИ кляня свои потемки,Лупят в стену головой!<1908>ЗЛОБОДНЕВНОСТЬ*
Я сегодня всю ночь просидел до утра,—Я испортил, волнуясь, четыре пера:Злободневность мелькала, как бешеный хвост,Я поймал ее, плюнул и свез на погост.Называть наглецов наглецами, увы,Не по силам для бедной моей головы —Наглецы не поверят, а зрячих смешноУбеждать в том, что зрячим известно давно.Пуришкевич… обглоданный, тухлый Гучков…О, скорее полы натирать я готовИ с шарманкой бродить по глухим деревням,Чем стучать погремушкой по грязным камням.Сколько дней золотых и потерянных дней,Возмущались мы черствостью этих камнейИ сердились, как дети, что камни не хлеб,И громили ничтожество жалких амеб?О, ужели пять-шесть ненавистных именПогрузили нас в черный, безрадостный сон?Разве солнце погасло, и дети мертвы?Разве мы не увидим весенней травы?Я, как страус, не раз зарывался в песок…Но сегодня мой дух так спокойно высок…Злободневность, — Гучкова и Гулькина дочь,Я с улыбкой прогнал в эту ночь.<1908>ИСТОРИЧЕСКИЙ ДЕНЬ*(Берлин — выборы 1907 г.)
Это было так прекрасно —Под Берлинским небосводомОбъясненье в нежных чувствахИмператора с народом.Много было любопытных,Много было просто сброда,Что при всяком дебоширствеОбразует тьму народа…О победе и знаменахИмператор на балконеИм прочел стихи из КлейстаВ театрально-пышном тоне.(Не цитировал лишь Канта,Как на свадьбе дочки Круппа, —Потому что Кант народомПонимался очень тупо.)Но в тираде о победеНад врагом-социалистомИмператор оказалсяВыдающимся стилистом:«Да-с, Германия умеетНаконец верхом казаться!Скоро будем брать барьеры —Стоит только постараться».Так убийственно логичноГоворил он на балконе(Не обмолвившись ни словомЛишь о выборном законе).А любезная супругаОдобрительно вздыхалаИ сочувственно к народуНосовым платком махала.Немцы были очень рады —Немцы дружно «Hoch» [22] кричали,Ну а шутцманы, конечно,Честь, напыжась, отдавали.А в толпе, на всякий случай,Юрко сыщики шатались,Потому что… потому что —Кое-где и улыбались…<<1907>> <1910>УСПОКОЕНИЕ*(Поcв. русским Бисмаркам)
Больной спокоен. Спрячьте в шкап лекарства и посулы!Зрачки потухли, впала грудь и заострились скулы…Больной лоялен… На устах застыли крик и стоны,С веселым карканьем над ним уже кружат вороны…С врачей не спросят. А больной — проснется ли, Бог знает?Сознаться тяжко, но боюсь, что он уже воняет.<1910>ПОСЛАНИЯ
Сладок свет, и приятно для глаз видеть солнце.
Екклесиаст. XI, 7ПОСЛАНИЕ ПЕРВОЕ*
Семь дней валяюсь на травеСредь бледных незабудок,Уснули мысли в головеИ чуть ворчит желудок.Песчаный пляж. Волна скулит,А чайки ловят рыбу.Вдали чиновный инвалидВедет супругу-глыбу.Друзья! Прошу вас написать —В развратном ПетербургеТакой же рай и благодать,Как в тихом Гунгербурге?Семь дней газет я не читал…Скажите, дорогие,Кто в Думе выкинул скандал,Спасая честь России?Народу школа не дана льЗа этот срок недельный?Не получил ли пост Лидваль,И как вопрос земельный?Ах да — не вышли ль, наконец,Все левые из Думы?Не утомился ль Шварц-делец?А турки?.. Не в Батуме?Лежу, как лошадь на траве,—Забыл о мире бренном,Но кто-то ноет в голове:Будь злым и современным…Пишите ж, милые, скорей!Условия суровы:Ведь правый думский брадобрейСкандал устроит новый.Тогда, увы, и я, и выНе будем современны.Ах, горько мне вставать с травыДля злобы дня презренной!1908 ГунгербургПОСЛАНИЕ ВТОРОЕ*
Хорошо сидеть под черной смородиной,Дышать, как буйвол, полными легкими,Наслаждаться старой, истрепанной «Родиной»И следить за тучками легкомысленно-легкими.Хорошо, объедаясь ледяной простоквашею,Смотреть с веранды глазами порочными,Как дворник Пэтер с кухаркой АгашеюУгощают друг друга поцелуями сочными.Хорошо быть Агашей и дворником Пэтером,Без драм, без принципов, без точек зрения,Начав с конца роман перед вечером,Окончить утром — дуэтом храпения.Бросаю тарелку, томлюсь и завидую,Одеваю шляпу и галстук сиреневыйИ иду в курзал на свидание с Лидою,Худосочной курсисткой с кожей шагреневой.Навстречу старухи мордатые, злобные,Волочат в песке одеянья суконные,Отвратительно-старые и отвисло-утробные,Ползут и ползут, слово оводы сонные.Где благородство и мудрость их старости?Отжившее мясо в богатой материиЗаводит сатиру в ущелие яростиИ ведьм вызывает из тьмы суеверия…А рядом юные, в прическах на валиках,В поддельных локонах, с собачьими лицами,Невинно шепчутся о местных скандаликахИ друг на друга косятся тигрицами.Курзальные барышни, и жены, и матери!Как вас не трудно смешать с проститутками,Так мелко и тинисто в вашем фарватере,Набитом глупостью и предрассудками…Фальшивит музыка. С кровавой обидоюКатится солнце за море вечернее.Встречаюсь сумрачно с курсисткой Лидою —И власть уныния больней и безмернее…Опять о Думе, о жизни и родине,Опять о принципах и точках зрения…А я вздыхаю по черной смородинеИ полон желчи, и полон презрения…<1908>ГунгербургПОСЛАНИЕ ТРЕТЬЕ*
Ветерок набегающийШаловлив, как влюбленный прелат. Адмирал отдыхающийПоливает из лейки салат. За зеленой оградою,Растянувшись на пляже, как краб, Полицмейстер с отрадоюИз песку лепит формочкой баб. Средь столбов с перекладиной —Педагог на скрипучей доске Кормит мопса говядиной,С назиданьем при каждом куске. Бюрократ в отдаленииКрасит масляной краской балкон. Я смотрю в удивленииИ не знаю: где правда, где сон? Либеральную бородуВ глубочайшем раздумье щиплю… Кто, приученный к городу,В этот миг не сказал бы: «я сплю»? Жгут сомненья унылые,Не дают развернуться мечте — Эти дачники милыеВ городах совершенно не те!<1908>ГунгербургПОСЛАНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ*
Подводя итоги летомГрустным промахам зимы,Часто тешимся обетом,Что другими будем мы.Дух изношен, тело тоже,В паутине меч и щит,И в душе сильней и строжеГолос совести рычит.Сколько дней ушло впустую…В сердце лезли скорбь и злость,Как в открытую пивную,Где любой прохожий гость.В результате: жизнь ублюдка,Одиноких мыслей яд,Несварение желудкаИ потухший, темный взгляд.Баста! Лето… В семь встаю я,В десять вечера ложусь,С ленью бешено воюя,Целый день, как вол, тружусь.Чищу сад, копаю грядки,Глажу старого кота(А вчера играл в лошадки И убил в лесу крота).Водку пью перед едою(Иногда по вечерам)И холодною водоюОбтираюсь по утрам,Храбро зимние сомненьяНеврастеньей назвал вдруг,А фундамент обновленьяВсе не начат… Недосуг…Планы множатся, как блохи(Май, июнь уже прошли),Соберу ль от них хоть крохи?Совесть, совесть, не скули!Вам знакома повесть эта?После тусклых дней зимыЛюди верят в силу летаЛишь до новой зимней тьмы…Кто желает объясненьяЭтой странности земной,—Пусть приедет в воскресеньеПобеседовать со мной.<1908>ГунгербургПОСЛАНИЕ ПЯТОЕ*
Вчера играло солнце,И море голубело,—И дух тянулся к солнцу,И радовалось тело.И люди были лучше,И мысли были сладки —Вчера шальное солнцеПекло во все лопатки.Сегодня дождь и сырость…Дрожат кусты от ветра,И дух мой вниз катитсяБыстрее барометра.Из веры, книг и жизни,Из мрака и сомненьяМы строим год за годомСвое мировоззренье…Зачем вчера на солнцеЯ выгнал вон усталость,Заигрывал с надеждойИ верил в небывалость?Горит закат сквозь тучиЧахоточным румянцем.Стою у злого моряЦиничным оборванцем.Все тучи, тучи, тучи…Ругаться или плакать?О, если б чаще солнце!О, если б реже слякоть!<1908>ПОСЛАНИЕ ШЕСТОЕ*
В жаркий полдень влез, как белка, На смолистую сосну. Небо — синяя тарелка,— Клонит медленно ко сну.Впереди стальное море и далекий горизонт.На песчаном пляже дама распустила красный зонт. Пляска шелковых оборок, Шляпа-дом, корсет, боа… А… Купчиха! Глаз мой зорок — Здравствуй, матушка-Москва!Тридцать градусов на солнце — даже мухи спят в тени,Распусти корсет и юбки и под деревом усни… И, обласкан теплым светом, В полудреме говорю: Хорошо б кольцо с браслетом Ей просунуть сквозь ноздрю…Свищут птицы, шепчут сосны, замер парус вдалеке.Засыпаю… до свиданья, засыпаю… на суке… «Эй, мужчина!» — дачный сторож Грубо сон мой вдруг прервал: «Слезьте с дерева, да скоро ж! Дамский час давно настал».На столбе направо никнет в самом деле красный флаг.Злобно с дерева слезаю и ворчу — за шагом шаг. Вон желтеет сквозь осины Груда дряблых женских тел — Я б смотреть на эти спины И за деньги не хотел…В лес пойду за земляникой… Там ведь дамских нет часов,Там никто меня мужчиной не облает из кустов.<1908>ГунгербургКУМЫСНЫЕ ВИРШИ*
I
Благословен степной ковыль,Сосцы кобыл и воздух пряный.Обняв кумысную бутыль,По целым дням сижу, как пьяный.Над речкой свищут соловьи,И брекекекствуют лягушки.В честь их восторженной любвиТяну кумыс из липкой кружки.Ленясь, смотрю на берега…Душа вполне во власти тела —В неделю правая ногаНа девять фунтов пополнела.Видали ль вы, как степь цветет?Я не видал, скажу по чести;Должно быть, милый божий скотПоел цветы с травою вместе.Здесь скот весь день среди степейНавозит, жрет и дрыхнет праздно.(Такую жизнь у нас, людей,Мы называем буржуазной.)Благословен степной ковыль!Я тоже сплю и обжираюсь,И на скептический костыльЛишь по привычке опираюсь.Бессильно голову склоня,Качаюсь медленно на стулеИ пью. Наверно, у меняХвост конский вырастет в июле.Какой простор! Вон пара козДерется с пылкостью Аяксов.В окно влетающий навозМилей струи опопонакса.А там, в углу, перед крыльцомСосет рябой котенок суку.Сей факт с сияющим лицомВношу как ценный вклад в науку.Звенит в ушах, в глазах, в ногах,С трудом дописываю строчку,А муха на моих стихахПусть за меня поставит точку.<1909>Дер. ЧебениII
Степное башкирское солнцеРаскрыло пылающий зев.Завесив рубахой оконце,Лежу, как растерзанный лев.И, с мокрым платком на затылке,Глушу за бутылкой бутылку.Войдите в мое положенье:Я в городе солнца алкал!Дождался — и вот без движенья,Разинувши мертвый оскал,Дымящийся, мокрый и жалкийСмотрю в потолочные балки.Но солнце, по счастью, залазитПод вечер в какой-то оврагИ кровью исходит в экстазе,Как смерти сдающийся враг.Взлохмаченный, дикий и сонныйК воротам иду монотонно.В деревне мертво и безлюдно.Башкиры в кочевья ушли,Лишь старые идолы нудноСидят под плетнями в пыли,Икают кумысной отрыжкойИ чешут лениво подмышки.В трехцветно окрашенном кэбеПомещик катит на обед.Мечеть выделяется в небе.Коза забралась в минарет,А голуби сели на крышу —От сих впечатлений завишу.Завишу душою и телом —Ни книг, ни газет, ни людей!Одним лишь терпеньем и деломСпасаюсь от мрачных идей:У мух обрываю головкиИ клецки варю на спиртовке.<1909> ЧебениIII
Бронхитный исправник,Серьезный, как классный наставник,С покорной тоской на лице,Дороден, задумчив и лыс,Сидит на крыльцеИ дует кумыс. Плевритный священникВзопрел, как березовый веник,Отринул на рясе крючки,И — тощ, близорук, белобрыс,Уставил в газету очкиИ дует кумыс. Катарный сатирик,Истомный и хлипкий, как лирик,С бессмысленным, пробковым взглядомСижу без движения рядом.Сомлел, распустился, раскисИ дую кумыс. «В Полтаве попался мошенник»,—Читает со вкусом священник.«Должно быть, из левых»,—Исправник басит полусонно.А я прошептал убежденно:«Из правых». Подходит мулла в полосатом,Пропахшем муллою халате.Хихикает… Сам-то хорош! —— Не ты ли, и льстивый и робкий,В бутылках кумысных даешьНегодные пробки? Его пятилетняя дочкаСидит, распевая у бочки,В весьма невоспитанной позе.Краснею, как скромный поэт,А дева, копаясь в навозе,Смеется: «Бояр! Дай конфет!» «И в Риге попался мошенник!»Смакует плевритный священник.«Повесить бы подлого Витте…» —Бормочет исправник сквозь сон.— За что же?! И голос сердитыйМне буркнул: «все он»… Пусть вешает. Должен циничноПризнаться, что мне безразлично.Исправник глядит на муллуИ тянет ноздрями: «Вонища!»Священник взывает: «Жарища!»А я изрекаю хулу:— Тощища!!<1909>ЧебениIV
Поутру пошляк чиновникПрибежал ко мне в экстазе:— Дорогой мой, на семь фунтовПополнел я с воскресенья…Я поник главою скорбноИ подумал: если дальшеБудет так же продолжаться,Он поправится, пожалуй.У реки под тенью ивыЯ над этим долго думал…Для чего лечить безмозглых,Пошлых, подлых и ненужных?Но избитым возраженьемСам себя опровергаю:Кто отличит в наше времяТех, кто нужен, от ненужных?В самых редких положеньяхЭто можно знать наверно:Если Марков захворает,То его лечить не стоит.Только Марковы, к несчастью,Все здоровы, как барбосы, —Нервов нет, мозгов два лотаИ в желудках много пищи…У реки под тенью ивыЯ рассматривал природу —Видел заросли крапивыИ вульгарнейшей полыни.Но меж ними ни единойБлагородной, пышной розы…Отчего так редки розы?Отчего так много дряни?!По степям бродил в печали:Все коровник да репейник,Лебеда, полынь, поганкиИ глупейшая ромашка.Вместо них зачем свободноНе растут иные злаки —Рожь, пшеница и картошка,Помидоры и капуста?Ах, тогда б для всех на светеСоциальная проблемаРазрешилась моментально…О дурацкая природа!Эта мысль меня так мучит,Эта мысль меня так давит,Что в волнении глубокомНе могу писать я больше…<1909>ЧебениПРОВИНЦИЯ*
БУЛЬВАРЫ*
Праздник. Франты гимназистыЗанимают все скамейки.Снова тополи душисты,Снова влюбчивы еврейки.Пусть экзамены вернулись…На тенистые бульвары,Как и прежде, потянулисьПары, пары, пары, пары…Господа семинаристыГолосисты и смешливы,Но бонтонны гимназистыИ вдвойне красноречивы.Назначают час свиданья.Просят «веточку сирени»,Давят руки на прощаньеИ вздыхают, как тюлени.Адъютантик благовонныйУвлечен усатой дамой.Слышен голос заглушенный:«Ах, не будьте столь упрямой!»Обещает. О, конечно,Даже кошки и собачкиКое в чем не безупречныПосле долгой зимней спячки…Три акцизника портнихеОтпускают комплименты,Та бежит и шепчет тихо:«А еще интеллигенты!»Губернатор едет к тете.Нежны кремовые брюки.Пристяжная на отлетеВытанцовывает штуки.А в соседнем переулкеТишина, и лень, и дрема.Все живое на прогулке,И одни старушки дома.Садик. Домик чуть заметен.На скамье у старой елкиВ упоенье новых сплетенДве седые балаболки.«Шмит к Серовой влез в окошко…А еще интеллигенты!Ночью к девушке, как кошка…Современные… Студенты!»<1908>НА РЕКЕ*
Господа волонтеры Катаются в лодкеИ горланят над сонной водою. На скамье помидоры, Посудина с водкой,Пиво, сыр и бумажка с халвою. Прямо к старой купальне На дамские ногиПравят нос, закрывая погоны. Но передний печально Вдруг свистнул: «О Боги!Это ноги полковничьей бонны». И уходит бросками Скрипящая лодка.Задыхаясь, рвут весла и гонят. Упираясь носками, Хохочут: «Лебедка!Волонтер тебя пальцем не тронет!» На челне два еврея Поют себе хором:«Закувала та сыза зозу-ля…» Рулевой, свирепея, Грозит помидором,А сосед показал им две дули. «Караул! Что такое?!» Галдеж перебранки,Челн во все удирает лопатки. Тишина над рекою… На грузной лоханкеПоказался мороженщик с кадкой. Навертел крокодилам Три полные чашки.Лодка пляшет и трется о лодку. В синьке неба — белила. Вспотели рубашки.Хороша ли с мороженым водка?<1910>СВЯЩЕННАЯ СОБСТВЕННОСТЬ*
Беседка теснее скворешни.Темны запыленные листья.Блестят наливные черешни…Приходит дородная Христя,Приносит бутылку наливки,Грибы, и малину, и сливки.В поднос упираются дерзкоПреступно-прекрасные формы.Смущенно, и робко, и мерзкоУперлись глазами в забор мы…Забыли грибы и бутылку,И кровь приливает к затылку.— Садитесь, Христина Петровна!Потупясь, мы к ней обратились(Все трое в нее поголовноДавно уже насмерть влюбились),Но молча косится четвертый:Причины особого сорта…Хозяин беседки и Христи,Наливки, и сливок, и садаСжимает задумчиво кисти,А в сердце вползает досада:— Ах, ешьте грибы и малинуИ только оставьте Христину!<1908>НА СЛАВНОМ ПОСТУ*
Фельетонист взъерошенныйЗасунул в рот перо.На нем халат изношенныйИ шляпа болеро…Чем в следующем номереЗаполнить сотню строк?Зимою жизнь в ЖитомиреСонлива, как сурок.Живет перепечаткамиГазета-инвалидИ только опечаткамиПорой развеселит.Не трогай полицмейстера,Духовных и крестьян,Чиновников, брандмейстера,Торговцев и дворян,Султана, предводителя,Толстого и Руссо,Адама-прародителяИ даже Клемансо…Ах, жизнь полна суровости,Заплачешь над судьбой:Единственные новости —Парад и мордобой!Фельетонист взъерошенныйТерзает болеро:Парад — сюжет изношенный,А мордобой — старо!<1908>ПРИ ЛАМПЕ*
Три экстерна болтают руками,А студент-оппонентНа диван завалился с ногамиИ, сверкая цветными носками,Говорит, говорит, говорит…Первый видит спасенье в природе,Но второй, потрясая икрой,Уверяет, что только в народе.Третий — в книгах и в личной свободе,А студент возражает всем трем.Лазарь Розенберг, рыжий и гибкий,В стороне на окнеК Дине Блюм наклонился с улыбкой.В их сердцах ангел страсти на скрипкеВ первый раз вдохновенно играл.В окна первые звезды мигали,Лез жасмин из куртин.Дина нежилась в маминой шали,А у Лазаря зубы стучалиОт любви, от великой любви!..Звонко пробило четверть второго —И студент-оппонентПриступил, горячась до смешного,К разделению шара земного.Остальные устало молчали.Дым табачный и свежесть ночная…В стороне, на окне,Разметалась забытая шаль, как больная,И служанка внесла, на ходу засыпая,Шестой самовар…<1908>ПРАЗДНИК*(«Генерал от водки…»)
Генерал от водки, Управитель акцизами С бакенбардами сизыми, На новой пролетке, Прямой, как верста,—Спешит губернатора сухо поздравить С Воскресеньем Христа. То-то будет выпито. Полицмейстер напыженный, В регалиях с бантами, Ругает коней арестантами, А кучер пристыженный Лупцует пристяжку с хвоста. Вперед — на кляче подстриженной Помчался стражник с поста…Спешат губернатора лихо поздравить С Воскресеньем Христа. То-то будет выпито. Директор гимназии, Ради парадной оказии На коленях держа треуголку И фуражкой лысину скрыв, На кривой одноколке, Чуть жив, Спускается в страхе с моста.Спешит губернатора скромно поздравить С Воскресеньем Христа. То-то будет выпито. Разгар кутерьмы! В наемной лоханке Промчался начальник тюрьмы. Следом — директор казенного банка, За ним предводитель дворянства В роскошном убранстве С ключами ниже спины. Белеют штаны. Сомкнуты гордо уста.Спешат губернатора дружно поздравить С Воскресеньем Христа. То-то будет выпито!<1910>ШКАТУЛКА ПРОВИНЦИАЛЬНОГО КАВАЛЕРИСТА*(Опись)
Шпоры, пачка зубочисток,Сорок писем от модисток,Шитых шелком две закладки,Три несвежие перчатки,Бинт и средство для усов,Пара сломанных часов,Штрипки, старая кокарда.Семь квитанций из ломбарда,Пистолет, «salol» в облатках,Анекдоты в трех тетрадках,«Эсс-буке» и «Гонгруаз»,Два листка кадрильных фраз,Пять предметов из резинки,Фотография от Зинки,Шесть «варшавских» cartes postales [23],Хлястик, карты и вуаль,Красной ленточки клочокИ потертый темлячок.<1908>НА ГАЛЕРКЕ*(В опере)
Предо мною чьи-то локти,Ароматный воздух густ,В бок вцепились чьи-то ногти,Сзади шепот чьих-то уст:«В этом месте бас сфальшивил!»«Тише… Браво! Ш-а! Еще!!»Кто-то справа осчастливил —Робко сел мне на плечо.На лице моем несчастномБьется чей-то жирный бюст,Сквозь него, на сцене, ясноВижу будочку и куст.Кто-то дышит прямо в ухо.Бас ревет: «О па-че-му?!»Я прислушиваюсь сухоИ не верю ничему.<1908>РАННИМ УТРОМ*
Утро. В парке — песнь кукушкина.Заперт сельтерский киоск.Рядом — памятничек Пушкина,У подножья — пьяный в лоск;Поудобнее притулится,Посидит и упадет…За оградой вьется улица,А на улице народ:Две дворянки, мама с дочкою,Ковыляют на базар;Водовоз, привстав над бочкою,Мчится словно на пожар,Пристав с шашкою под мышкою,Две свиньи, ветеринар.Через час — «приготовишкою»Оживляется бульвар.Сколько их, смешных и маленьких,И какой сановный вид! —Вон толстяк в галошах-валенкахЕст свой завтрак и сопит.Два — друг дружку лупят ранцами.Третий книжки растерял,И за это «оборванцами»Встречный поп их обругал.Солнце рдеет над березами.Воздух чист, как серебро.Тарахтит за водоводамиБеспокойное ведро.На кентаврах раскоряченныхПрокатил архиерей,По ошибке, страхом схваченный,Низко шапку снял еврей.С визгом пес промчался мнительный«Гицель» выехал на лов.Бочки. Запах подозрительныйОбъясняет все без слов.Жизнь все ярче разгорается:Двух старушек в часть ведут,В парке кто-то надрывается —Вероятно, морду бьют.Тьма, как будто в Полинезии…И отлично! Боже мой,Разве мало здесь поэзии,Самобытной и родной?!<1909>ЖИЗНЬ*
У двух проституток сидят гимназисты:Дудиленко, Барсов и Блок.На Маше — персидская шаль и монисто,На Даше — боа и платок.Оплыли железнодорожные свечи.Увлекшись азартным банчком,Склоненные головы, шеи и плечиСледят за чужим пятачком.Играют без шулерства. Хочется лютоПорой игроку сплутовать.Да жутко! Вмиг с хохотом бедного плутаЗасунут силком под кровать.Лежи, как в берлоге, и с завистью остройСледи за игрой и вздыхай,—А там на заманчивой скатерти пестройБаранки, и карты, и чай…Темнеют уютными складками платья.Две девичьих русых косы.Как будто без взрослых здесь сестры и братьяВ тиши коротают часы.Да только по стенкам висят офицеры…Не много ли их для сестер?На смятой подушке бутылка мадеры,И страшно затоптан ковер.Стук в двери. «Ну, други, простите, к нам гости!»Дудиленко, Барсов и БлокВстают, торопясь, и без желчи и злостиУходят готовить урок.<1910>ЛОШАДИ*
Четыре кавалераДежурят возле сквера, Но Вера не идет.Друзья от скуки судятБока ее и груди, Ресницы и живот.«Невредная блондинка!»«Н-дас, девочка с начинкой…» «Жаль только не того-с!»«Шалишь, а та интрижкаС двоюродным братишкой?» «Ну это, брат, вопрос».Вдали мелькнула Вера.Четыре кавалера С изяществом стрекозГалантно подлетелиИ сразу прямо к цели: «Как спали, хорошо-с?»«А к вам, ха-ха, в окошкоСтучалась ночью кошка…» «С усами… ха-ха-ха!»Краснеет Вера густоИ шепчет: «Будь вам пусто! Какая чепуха…»Подходит пятый лихоИ спрашивает тихо: «Ну, как дела, друзья?»Смеясь шепнул четвертый:«Морочит хуже черта — Пока еще нельзя».«Смотри… Скрывать негоже!Я в очереди тоже…» «Само собой, мой друг».Пять форменных фуражекИ десять глупых ляжек Замкнули Веру в круг.<1910>ИЗ ГИМНАЗИЧЕСКИХ ВОСПОМИНАНИЙ*
Пансионеры дремлют у стены(Их место — только злость и зависть прочим).Стена — спасенье гимназической спины —Приткнулся, и часы уже короче.Но остальным, увы, как тяжело:Переминаются, вздыхают, как тюлени,И, чтоб немножко тело отошло,Становятся громоздко на колени.Инспектор в центре. Левый глаз устал —Косится правым. Некогда молиться!Заметить надо тех, кто слишком вял,И тех, кто не успел еще явиться.На цыпочках к нему спешит с мольбойВзволнованный малыш-приготовишка.(Ужели Смайльс не властен над тобой?!)«Позвольте выйти!» Бедная мартышка…Лишь за порог — все громче и скорейПо коридору побежал вприпрыжку.И злится надзиратель у дверей,Его фамилию записывая в книжку.На правом клиросе серебряный тенорСолирует, как звонкий вешний ветер.Альты за нотами, чтоб не увидел хор,Поспешно пожирают «Gala Peter».Но гимназистки молятся до слезПод желчным оком красной классной дамы,Изящные, как купы белых роз,Несложные и нежные, как гаммы.Порой лишь быстрый и лукавый глазПеремигнется с миловидным басом:И рявкнет яростней воспламененный бас,Условленным томим до боли часом.Директор — бритый дряхленький Кащей,На левом клиросе увлекся разговором.В косые нити солнечных лучейВплыл сизый дым и плавится над хором.Усталость дует ласково в глаза.Хор все торопится — скорей, скорей, скорее…Кружатся стены, пол и образа,И грузные слоны сидят на шее.<1910>ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ*
А. И. Куприну
Из-за забора вылезла лунаИ нагло села на крутую крышу.С надеждой, верой и любовью слышу,Как запирают ставни у окна.Луна!О томный шорох темных тополей,И спелых груш наивно-детский запах!Любовь сжимает сердце в цепких лапах,И яблони смеются вдоль аллей.Смелей!Ты там, как мышь, притихла в тишине?Но взвизгнет дверь пустынного балкона,Белея и шумя волнами балахона,Ты проскользнешь, как бабочка, ко мне.В огне…Да — дверь поет. Дождался наконец.А, впрочем, хрип, и кашель, и сморканье,И толстых ног чужие очертанья,Все говорит, что это твой отец.Конец.О носорог! Он смотрит на луну,Скребет бока, живот и поясницу,И, придавив до плача половицу,Икотой нарушает тишину.Ну-ну…Потом в туфлях спустился в сонный сад,В аллее яблоки опавшие сбирает,Их с чавканьем и хрустом пожираетИ в тьму вперяет близорукий взгляд.Назад!К стволу с отчаяньем и гневом я приник.Застыл. Молчу. А в сердце кастаньеты…Ты спишь, любимая? Конечно, нет ответа,И не уходит медленный старик —Привык!Мечтает… Гад! Садится на скамью…Вокруг забор, а на заборе пики.Ужель застряну и в бессильном крикеСвою любовь и злобу изолью?!Плюю…Луна струит серебряную пыль.Светло. Прости!.. В тоске пе-ре-ле-за-ю,Твои глаза заочно ло-бы-за-юИ… с тррреском рву штанину о костыль.Рахиль!Как мамонт бешеный, влачился я, хромой,На улицах луна и кружево каштанов…Будь проклята любовь вблизи отцов тиранов!Кто утолит сегодня голод мой?Домой!..………………..<1910>«Трава на мостовой…»*
Трава на мостовой,И на заборе кошка.Зевая, постовойСвернул «собачью ножку».Натер босой старикЗабор крахмальной жижейИ лепит: Сестры Шик —Сопрана из Парижа.Окно в глухой стене:Открытки, клей, Мадонна,«Мозг и душа», «На дне»,«Гаданье Соломона».Трава на мостовой.Ушла с забора кошка…Семейство мух гурьбойУсеяло окошко.<1910><ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>*
ВИЛЕНСКИИ РЕБУС*
О Рахиль, — твоя походкаОтдается в сердце четко…Голос твой, как голубь кроткий,Стан твой — тополь на горе,И глаза твои — маслины,Так глубоки, так невинны,Как… (нажал на все пружины — Нет сравнений в словаре!).Но жених твой… Гром и пушка!Ты и он, — подумай, душка:Одуванчик и лягушка, Мотылек и вурдалак.Эти жесты и улыбки,Эти брючки, эти штрипки…Весь до дна, как клейстер липкий, — Мелкий маклер и пошляк.Но, дитя, всего смешнее,Что в придачу к ГименеюТы такому дуралею Триста тысяч хочешь дать.О Рахиль, царица Вильны!Мысль и логика бессильны, —Этот дикий ребус стильный И Спинозе не понять.<<1919–1920?>><1922>НА МУЗЫКАЛЬНОЙ РЕПЕТИЦИИ*
Склонив хребет, галантный дирижерТалантливо гребет обеими руками.То сдержит оком бешеный напор,То вдруг в падучей изойдет толчками…Кургузый добросовестный флейтист, Скосив глаза, поплевывает в дудку,Впиваясь в скрипку, тоненький, как глист,Визжит скрипач, прижав пюпитр к желудку.Девица-страус, сжав виолончель,Ключицами прилипла страстно к грифу,И, бесконечную наяривая трель,Все локтем ерзает по кремовому лифу.За фисгармонией унылый господинРычит, гудит и испускает вздохи,А пианистка вдруг, без видимых причин,Куда-то вверх полезла в суматохе.Перед трюмо расселся местный лев,Сияя парфюмерною улыбкой,—Вокруг колье из драгоценных дев,Шуршит волной томительной и гибкой…А рядом чья-то mère [24], в избытке чувствВздыхая, пудрит нос, горящий цветом мака«Ах музыка, искусство из искусств,Безумно помогает в смысле брака!..»<<1919–1920>><1922>ВильноПСКОВСКАЯ КОЛОТОВКА*
Завернувши рыбьи костиВ нежно-розовую ткань,Приплелась на елку в гости,Улыбаясь, как тарань.Изогнула зад корытомК стрелке белого чулкаИ кокетливо копытомПодпустила всем жука.И мгновенно так запахлоШипром, псом et cetera [25],Что на стенке вдруг зачахлоЭлектрическое бра…Как колтун, торчали кудри,Шейка гнулась, как змея,—И паркет был бел от пудрыНа аршин вокруг нея!Вмиг с апломбом плоской уткиНагло всем закрыла рты:Сплетни, вздор, тупые шутки,Водопады клеветы…Предрассудок… Воспитанье…Почему никто не могЭто чучело бараньеВзять за хвост и об порог?!Грубость? Дерзость? Оскорбленье?Но ведь этот женский гнусОскорбил и мозг, и зренье,Обонянье, слух и вкус…Ржавый стих мой злее шилаИ исполнен озорства:Ведь она мне отравилаМилый вечер Рождества!Ведь Господь, хотя бы в праздник,Мог столкнуть меня с другой…Эх ты, жизнь, скупой лабазник,Хам угрюмый и нагой!<<1916–1918?>><1922>ЛИРИЧЕСКИЕ САТИРЫ*
ПОД СУРДИНКУ*
Хочу отдохнуть от сатиры…У лиры моейЕсть тихо-дрожащие, легкие звуки.Усталые руки На умные струны кладу,Пою и в такт головою киваю…Хочу быть незлобным ягненком,Ребенком,Которого взрослые люди дразнили и злили, —А жизнь за чьи-то чужие грехиЛишила третьего блюда.Васильевский остров прекрасен,Как жаба в манжетах.Отсюда, с балконца,Омытый потоками солнца,Он весел, и грязен, и ясен,Как старый маркер.Над ним углубленная просиньЗовет, и поет, и дрожит…Задумчиво осень,Последние листья желтит.Срывает.Бросает под ноги людей на панель —А в сердце не молкнет свирель:Весна опять возвратится!О зимняя спячка медведя,Сосущего пальчики лап!Твой девственный храпЖеланней лобзаний прекраснейшей леди.Как молью, изъеден я сплином…Посыпьте меня нафталином.Сложите в сундук и поставьте меня на чердак,Пока не наступит весна.<1909>У МОРЯ*
Облаков жемчужный поясокПолукругом вьется над заливом.На горячий палевый песокМы легли в томлении ленивом.Голый доктор, толстый и большой,Подставляет солнцу бок и спину.Принимаю вспыхнувшей душойДаже эту дикую картину.Мы наги, как дети-дикари,Дикари, но в самом лучшем смысле.Подымайся, солнце, и гори,Растопляй кочующие мысли!По морскому хрену, возле глаз,Лезет желтенькая божия коровка.Наблюдаю трудный перелазИ невольно восхищаюсь: ловко!В небе тают белые клочки.Покраснела грудь от ласки солнца.Голый доктор смотрит сквозь очки.И в очках смеются два червонца.— Доктор, друг! А не забросить намИ белье, и платье в сине море?Будем спины подставлять лучамИ дремать, как галки на заборе…Доктор, друг… мне кажется, что яНикогда не нашивал одежды!Но коварный доктор — о змея —Разбивает все мои надежды:— Фантазер! Уже в закатный часБудет холодно, и ветрено, и сыро.И при том фигуришки у нас:Вы — комар, а я — бочонок жира.Но всего важнее, мой поэт,Что меня и вас посадят в каталажку.Я кивнул задумчиво в ответИ пошел напяливать рубашку.<1909>ЭКЗАМЕН*
Из всех билетов вызубрив четыре,Со скомканной программою в руке,Неся в душе раскаяния гири,Я мрачно шел с учебником к реке.Там у реки блондинка гимназисткаМои билеты выслушать должна.Ах, провалюсь! Ах, будет злая чистка!Но ведь отчасти и ее вина…Зачем о ней я должен думать вечно?Зачем она близка мне каждый миг?Ведь это, наконец, бесчеловечно!Конечно, мне не до проклятых книг.Ей хорошо: по всем — двенадцать баллов,А у меня лишь по закону пять.Ах, только гимназистки без скандаловЛюбовь с наукой могут совмещать!Пришел. Навстречу грозный голос Любы:«Когда Лойола орден основал?»А я в ответ ее жестоко в губы,Жестоко в губы вдруг поцеловал.«Не сметь! Нахал! Что сделал для наукиДекарт, Бэкон, Паскаль и Галилей?»А я в ответ ее смешные рукиРасцеловал от пальцев до локтей.«Кого освободил Пипин Короткий?Ну, что ж? Молчишь! Не знаешь ни аза?»А я в ответ почтительно и кроткоПоцеловал лучистые глаза.Так два часа экзамен продолжался.Я получил ужаснейший разнос!Но, расставаясь с ней, не удержалсяИ вновь поцеловал ее взасос.………………………………………Я на экзамене дрожал, как в лихорадке,И вытащил… второй билет! Спасен!Как я рубил! Спокойно, четко, гладко…Иван Кузьмич был страшно поражен.Бегом с истории, ликующий и чванный,Летел мою любовь благодарить…В душе горел восторг благоуханный.Могу ли я экзамены хулить?<1910>ИЗ ФИНЛЯНДИИ*
Я удрал из столицы на несколько днейВ царство сосен, озер и камней.На площадке вагона два раза видал,Как студент свою даму лобзал.Эта старая сцена сказала мне вмигБольше ста современнейших книг.А в вагоне — соседка и мой vis-á-visОбъяснялись тихонько в любви.Чтоб свое одинокое сердце отвлечь,Из портпледа я вытащил «Речь».Вверх ногами я эту газету держал:Там в углу юнкер барышню жал! Был на Иматре. — Так надо. Видел глупый водопад. Постоял у водопада И, озлясь, пошел назад. Мне сказала в пляске шумной Сумасшедшая вода: «Если ты больной, но умный — Прыгай, миленький, сюда!» Извините. Очень надо… Я приехал отдохнуть. А за мной из водопада Донеслось: «Когда-нибудь!»Забыл на вокзале пенсне, сломал отельную лыжу.Купил финский нож — и вчера потерял.Брожу у лесов и вдвойне опять ненавижуТого, кто мое легковерие грубо украл.Я в городе жаждал лесов, озер и покоя.Но в лесах снега глубоки, а галоши мелки.В отеле все те же комнаты, слуги, жаркое,И в окнах финского неба слепые белки.Конечно, прекрасно молчание финнов и финок,И сосен, и финских лошадок, и неба, и скал,Но в городе я намолчался по горло, как инок,И здесь я бури и вольного ветра искал… Над нетронутым компотом Я грущу за табль д’отом: Все разъехались давно. Что мне делать — я не знаю. Сплю, читаю, ем, гуляю — Здесь — иль город: все равно.<1909>ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ*(Поэма)
Нос твой — башня Ливанская, обращенная к Дамаску.
Песнь песн. Гл. VIIЦарь Соломон сидел под кипарисомИ ел индюшку с рисом.У ног его, как воплощенный миф,Лежала СуламифьИ, высунувши розовенький кончикЕдинственного в мире язычка,Как кошечка при виде молочка,Шептала: «Соломон мой, Соломончик!» «Ну, что?» промолвил царь, Обгладывая лапку. «Опять раскрыть мой ларь? Купить шелков на тряпки? Кровать из янтаря? Запястье из топазов? Скорей проси царя, Проси, цыпленок, сразу!»Суламифь царя перебивает:«О мой царь! Года пройдут, как сон —Но тебя никто не забывает —Ты мудрец, великий Соломон.Ну, а я, шалунья Суламита,С лучезарной, смуглой красотой,Этим миром буду позабыта,Как котенок в хижине пустой!О мой царь! Прошу тебя сердечно:Прикажи, чтоб медник твой ХирамВылил статую мою из меди вечной, —Красоте моей нетленный храм!..» «Хорошо! — говорит Соломон. — Отчего же?» А ревнивые мысли поют на мотив: У Хирама уж слишком красивая рожа — Попозировать хочет моя Суламифь. Но ведь я, Соломон, мудрецом называюсь, И Хирама из Тира мне звать не резон… «Хорошо, Суламифь, хорошо, постараюсь! Подарит тебе статую царь Соломон…»Царь тихонько от шалуньиШлет к Хираму в Тир гонца,И в седьмое новолуньеУ парадного крыльцаСоломонова дворцаПоявился караванИз тринадцати верблюдов,И на них литое чудо —Отвратительней верблюдаМедный, в шесть локтей, болван.Стража, чернь и служки храмаНаседают на Хирама:«Идол? Чей? Кому? Зачем?»Но Хирам бесстрастно нем.Вдруг выходит Соломон.Смотрит: «Что это за грифС безобразно длинным носом?!»Не смущаясь сим вопросом,Медник молвит: «Суламифь». «Ах!» Сорвалось с нежных уст, И живая Суламита На плиту из малахита Опускается без чувств… Царь, взбесясь, уже мечом Замахнулся на Хирама, Но Хирам повел плечом: «Соломон, побойся срама! Не спьяна и не во сне Лил я медь, о царь сердитый, Вот пергамент твой ко мне С описаньем Суламиты: Нос ее — башня Ливана!Ланиты ее — половинки граната. Рот, как земля Ханаана,И брови, как два корабельных каната. Сосцы ее — юные серны,И груди, как две виноградные кисти, Глаза — золотые цистерны,Ресницы, как вечнозеленые листья. Чрево, как ворох пшеницы,Обрамленный гирляндою лилий, Бедра, как две кобылицы,Кобылицы в кремовом мыле… Кудри, как козы стадами,Зубы, как бритые овцы с приплодом, Шея, как столп со щитами,И пупок, как арбуз, помазанный медом!»В свите хохот заглушенный. Улыбается Хирам.Соломон, совсем смущенный, говорит: «Пошел к чертям!Все, что следует по счету, ты получишь за работу…Ты — лудильщик, а не медник, ты сапожник… Стыд и срам!»С бородою по колена, из толпы — пророк АбрамВыступает вдохновенно: «Ты виновен — не Хирам!Но не стоит волноваться, всякий может увлекаться:Ты писал и расскакался, как козуля по горам.„Песня песней“ — это чудо! И бессилен здесь Хирам.Что он делал? Вылил блюдо в дни, когда ты строил храм…Но клянусь! В двадцатом веке по рождении МессииМолодые человеки возродят твой стиль в России…» Суламифь открывает глаза, Соломон наклонился над нею: «Не волнуйся, моя бирюза! Я послал уж гонца к Амонею. Он хоть стар, но прилежен, как вол, Говорят, замечательный медник… А Хирам твой — бездарный осел И при этом еще привередник! Будет статуя здесь — не проси — Через два или три новолунья…» И в ответ прошептала «Mersi» Суламифь, молодая шалунья.<1910>ДИСПУТ*
Три курсистки сидели над Саниным,И одна — сухая, как жердь,Простонала с лицом затуманенным:«Этот Санин прекрасен, как смерть…»А другая, кубышка багровая,Поправляя двойные очки,Закричала: «Молчи, безголовая! —Эту книгу порвать бы в клочки…»Только третья молчала внимательно.Розовел благородный овал,И глаза загорались мечтательно…Кто-то в дверь в этот миг постучал.Это был вольнослушатель Анненский.Две курсистки вскочили: «Борис,Разрешите-ка диспут наш санинский!»Поклонился смущенный Парис.Посмотрел он на третью внимательно,На взволнованно-нежный овал,Улыбнулся чему-то мечтательноИ в ответ… ничего не сказал.<1908>СКВОЗНОЙ ВЕТЕР*
Графит на крыше раскален.Окно раскрыто. Душно.Развесил лапы пыльный кленИ дремлет равнодушно.Собрались мальчики из школ.Забыты вмиг тетрадки,И шумен бешеный футболНа стриженой площадке.Горит стекло оранжерей,Нагрелся подоконник.Вдруг шалый ветер из дверейВорвался, беззаконник.Смахнул и взвил мои стихи —Невысохшие строчки.Внизу ехидное: «хи-хи»Хозяйской младшей дочки.Она, как такса, у окнаСидит в теченье суток.Пускай хихикает она —Мне вовсе не до шуток.Забыл, забыл… Сплелись в мозгуВсе рифмы, как химера,И даже вспомнить не могуНи темы, ни размера.<1910>ВЕСНА МЕРТВЕЦОВ*
Зашевелились корниДеревьев и кустов.Растаял снег на дернеИ около крестов.Оттаявшие костиБрыкаются со сна,И бродит на погостеВесенняя луна.Вон вылезли скелетыИз тесных, скользких ям.Белеют туалетыМужчин и рядом дам.Мужчины жмут им ручки,Уводят в лунный садИ все земные штучкиПри этом говорят.Шуршанье. Вздохи. Шепот.Бряцание костей.И слышен скорбный ропотИз глубины аллей.«Мадам! Плохое дело…Осмелюсь вам открыть:Увы, истлело тело —И нечем мне любить!»<1910>БЕГСТВО*
Зеленой плесенью покрыты кровли башен,Зубцы стены змеятся вкруг Кремля.Закат пунцовой бронзою окрашен.Над куполами, золотом пыля, Садится солнце сдержанно и сонно, И древних туч узор заткал полнебосклона.Царь-колокол зевает старой раной,Царь-пушка зев уперла в небеса,Как арбузы, — охвачены нирваной,Спят ядра грузные, не веря в чудеса — Им никогда не влезть в жерло родное И не рыгнуть в огне, свистя и воя…У Красного крыльца, в цветных полукафтаньях,Верзилы певчие ждут, полы подобрав.В лиловом сумраке свивая очертанья,Старинным золотом горит плеяда глав, А дальше терема, расписанные ярко, И каменных ворот зияющая арка.Проезжий в котелке, играя модной палкой,В наполеоновские пушки постучал,Вздохнул, зевнул и, улыбаясь жалко,Поправил галстук, хмыкнул, помычал — И подошел к стене: все главы, главы, главы В последнем золоте закатно-красной лавы…Широкий перезвон басов-колоколовУнизан бойкою, серебряною дробью.Ряды опричников, монахов и стрельцовБесшумно выросли и, хмурясь исподлобья, Проходит Грозный в черном клобуке, С железным костылем в сухой руке.Скорее в город! Современность ближе —Приезжий в котелке, как бешеный, подрал.Сесть в узенький трамвай, мечтать, что ты в Париже,И по уши уйти в людской кипящий вал! В случайный ресторан забраться по пути, Газету в руки взять и сердцем отойти…«Эй, человек! Скорей вина и ужин!»Кокотка в красном дрогнула икрой.«Madame, присядьте… Я Москвой контужен!Я одинок… О, будьте мне сестрой». «Сестрой, женой иль тещей — чем угодно — На этот вечер я совсем свободна».Он ей в глаза смотрел и плакал зло и пьяно:«Ты не Царь-колокол? Не башня из Кремля?»Она, смеясь, носком толкнула фортепьяно,Мотнула шляпкой и сказала: «Тля!» Потом он взял ее в гостиницу с собой, И там она была ему сестрой.<1909>ГАРМОНИЯ*(«Направо в обрыве чернели стволы…»)
Направо в обрыве чернели стволыГигантских развесистых сосен,И был одуряющий запах смолы,Как зной неподвижный, несносен.Зеленые искры светящих жуковНосились мистическим роем,И в городе дальнем ряды огоньковГорели вечерним покоем.Под соснами было зловеще темно,И выпи аукали дружно.Не здесь ли в лесу бесконечно давноБыл Ивик убит безоружный?..Шли люди — их лица закутала тьма,Но речи отчетливы были:«Вы знали ли Шляпкиных»? — «Как же, весьма —Они у нас летом гостили».«Как ваша работа»? — «Идет, — ничего,Читаю Роберта Овена».«Во вторник пойдем в семинар?» — «Для чего?»«Орлов — референт». — «Непременно».«Что пишет Кадушкин?» — «Женился, здоров,И предан партийной работе».Молчанье. Затихла мелодия слов,И выпь рассмеялась в болоте.<1908>СЕВЕРНАЯ ЛИРИКА*
Танец диких у костров.Пламя цепенеет,Вяло лижет вязки дровИ в тумане рдеет.Стынут белые рядыТелеграфных нитей.Все следочки, да следыУ казенных питей.Горе! Малый весь дрожит,Бьет рукой о донце…В пелене, как сыр, сквозитРозовое солнце…Пар от окон, стен и крыш,Мерзлые решетки.Воздух — сталь, Нева — Иртыш.Комнату и водки!Лопнет в градуснике ртуть,Или лопнут скулы,Тяжелей и гуще муть,Холод злей акулы.Замерзаю, как осел.Эй, извозчик! Живо,В Ботанический пошел!Понеслись на диво…Еду пальмы посмотретьИ обнять бананы.Еду душу отогретьВ солнечные страны.Эскимосы и костры!Стужа сердце гложет —Час тропической жарыТолько и поможет.<1909>КАРНАВАЛ В ГЕЙДЕЛЬБЕРГЕ*
Город спятил. Людям надоели Платья серых будней — пиджаки. Люди тряпки пестрые надели, Люди все сегодня — дураки.Умничать никто не хочет больше,Так приятно быть самим собой…Вот костюм кичливой старой Польши,Вот бродяги шествуют гурьбой. Глупый Михель с пышною супругой Семенит и машет колпаком, Белый клоун надрывается белугой И грозит кому-то кулаком.Ни проехать, ни пройти,Засыпают конфетти. Щиплют пухленьких жеманниц.Нет манер, хоть прочь рубаху!Дамы бьют мужчин с размаху, День во власти шумных пьяниц.Над толпою — серпантин,Сетью пестрых паутин, Перевился и трепещет.Треск хлопушек, свист и вой,Словно бешеный прибой, Рвется в воздухе и плещет.Идут, обнявшись, смеясь и толкаясь,В открытые настежь пивные.Идут, как братья, шутя и ругаясь,И все такие смешные… Смех людей соединил, Каждый пел и каждый пил, Каждый делался ребенком. Вон судья навеселе Пляшет джигу на столе, Вон купец пищит котенком.Хор студентов свеж и волен —Слава сильным голосам!Город счастлив и доволен,Льется пиво по столам…Ходят кельнерши в нарядах —Та матросом, та пажом,Страсть и дерзость в томных взглядах.«Помани и… обожжем!» Пусть завтра опять наступают будни, Пусть люди наденут опять пиджаки, И будут спать еще непробудней — Сегодня мы все — дураки…Братья! Женщины не щепки —Губы жарки, ласки крепки, Как венгерское вино.Пейте, лейте, прочь жеманство!Завтра трезвость, нынче пьянство… Руки вместе — и на дно!<1909>ИЗ «ШМЕЦКИХ» ВОСПОМИНАНИЙ*
Посв. А. Григорьеву
У берега моря кофейня. Как вкусен густой шоколад!Лиловая жирная дама глядит у воды на закат.— Мадам, отодвиньтесь немножко! Подвиньте ваш грузный баркас.Вы задом заставили солнце, — а солнце прекраснее вас…Сосед мой краснеет, как клюква, и смотрит сконфуженно вбок.— Не бойся! Она не услышит: в ушах ее ватный клочок.По тихой веранде гуляет лишь ветер да пара щенят,Закатные волны вскипают, шипят и любовно звенят.Весь запад в пунцовых пионах, и тени играют с песком,А воздух вливается в ноздри тягучим парным молоком.— Михайлович, дай папироску! — Прекрасно сидеть в темноте,Не думать и чувствовать тихо, как краски растут в высоте.О, море верней валерьяна врачует от скорби и зла…Фонарщик зажег уже звезды, и грузная дама ушла.Над самой водою далеко, как сонный усталый глазок,Садится в шипящее море цветной, огневой ободок.До трех просчитать не успели, он вздрогнул и тихо нырнул,А с моря уже доносился ночной нарастающий гул…<1909>Шмецке — вблизи ГунгербургаУЛИЦА В ЮЖНО-ГЕРМАНСКОМ ГОРОДЕ*
Звонки бирюзовых веселых трамваев.Фланеры-туристы, поток горожан…Как яркие перья цветных попугаев,Уборы студентов. А воздух так пьян!Прекрасные люди! Ни брани, ни давки.Узнайте: кто герцог и кто маникюр?А как восхитительны книжные лавки,Какие гирлянды из книг и гравюр!В обложках малиновых, желтых, лиловыхЦветут, как на грядках, в зеркальном окне…Сильнее колбасных, сильнее фруктовыхКультурное сердце пленяют оне.Прилично и сдержанно умные таксыФлиртуют носами у низких витрин,А Фриды и Францы, и Минны, и МаксыПленяют друг друга жантильностью мин.Жара. У «Perkeo» открылись окошки.Отрадно сидеть в холодке и смотреть:Вон цуг корпорантов. За дрожками дрожки…Поют и хохочут. Как пьяным не петь!Свежи и дородны, глупы, как кентавры.Проехали. Солнце горит на домах.Зеленые кадки и пыльные лаврыСлились и кружатся в ленивых глазах.Свист школьников, хохот и пьяные хоры,Звонки, восклицания, топот подков.Довольно! В трамвай — и к подъему на горы.………………………………………………………..О, сила пространства! О, сны облаков!<1910>ТЕАТР*
В жизни так мало красивых минут,В жизни так много безверья и черной работы.Мысли о прошлом морщины на бледные лица кладут,Мысли о будущем полны свинцовой заботы,А настоящего — нет… Так между двух береговБьемся без смеха, без счастья, надежд и богов… И вот, порою, Чтоб вспомнить, что мы еще живы, Чужою игрою Спешим угрюмое сердце отвлечь… Пусть снова встанут Миражи счастья с красивой тоскою, Пусть нас обманут, Что в замке смерти живет красота. Нам «Синие птицы» И «Вечные сказки» — желанные гостьи, Пускай — небылицы, В них наши забытые слезы дрожат.У барьера много серых, некрасивых, бледных лиц,Но в глазах у них, как искры, бьются крылья синих птиц.Вот опять открылось небо — голубое полотно…О, по цвету голубому стосковались мы давно,И не меньше стосковались по ликующим словам,По свободным, смелым жестам, по несбыточным мечтам! Дома стены, только стены, Дома жутко и темно, Там, не зная перемены, Повторяешь: «все равно…»Все равно? О, так ли? Трудно искры в сердце затоптать,Трудно жить и знать, и видеть, но не верить, но не ждать,И играть тупую драму, покорившись, как овца,Без огня и вдохновенья, без начала и конца… И вот, порою, Чтоб вспомнить, что мы еще живы, Чужою игрою Спешим угрюмое сердце отвлечь.<1908><ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>
В ОРАНЖЕРЕЕ*
Небо серо, — мгла и тучи, садик слякотью размыт,Надо как-нибудь подкрасить предвесенний русский быт.Я пришел в оранжерею и, сорвав сухой листок,Молвил: «Дайте мне дешевый, прочный, пахнущий цветок».Немцу дико: «Как так прочный? Я вас плохо понимал…»— «Да такой, чтоб цвел подольше и не сразу опадал».Он ушел, а я склонился к изумрудно-серым мхам,К юным сморщенным тюльпанам, к гиацинтным лепесткам.Еле-еле прикоснулся к крепким почкам туберозИ до хмеля затянулся ароматом чайных роз.На азалии смотрел я, как на райские кусты,А лиловый рододендрон был пределом красоты.Там, за мглой покатых стекол, гарь и пятна ржавых крыш —Здесь парной душистый воздух, гамма красок, зелень, тишь…Но вернулся старый немец и принес желтофиоль.Я очнулся, дал полтинник и ушел в сырую голь…И идя домой, смеялся: «Ах, ты немец-крокодил,Я на сто рублей бесплатно наслажденья получил!»<1909>САТИРЫ И ЛИРИКА*
БУРЬЯН
В ПРОСТРАНСТВО*
В литературном прейскурантеЯ занесен на скорбный лист:«Нельзя, мол, отказать в таланте,Но безнадежный пессимист».Ярлык пришит. Как для дантистаВсе рты полны гнилых зубов,Так для поэта-пессимистаЗемля — коллекция гробов.Конечно, это свойство взоров!Ужели мир так впал в разврат,Что нет натуры для узоровОптимистических кантат?Вот редкий подвиг героизма,Вот редкий умный господин,Здесь — брак, исполненный лиризма,Там — мирный праздник именин…Но почему-то темы этиУ всех сатириков в тени,И все сатирики на светеЛишь ловят минусы одни.Вновь с «безнадежным пессимизмом»Я задаю себе вопрос:Они ль страдали дальтонизмом,Иль мир бурьяном зла зарос?Ужель из дикого желаньяЛежать ничком и землю грызтьЯ исказил все очертанья,Лишь в краску тьмы макая кисть?Я в мир, как все, явился голыйИ шел за радостью, как все…Кто спеленал мой дух веселый —Я сам? Иль ведьма в колесе?О Мефистофель, как обидно,Что нет статистики такой,Чтоб даже толстым стало видно,Как много рухляди людской!Тогда, объяв века страданья,Не говорили бы порой,Что пессимизм, как заиканье,Иль как душевный геморрой…<1911>САНКТ-ПЕТЕРБУРГ*
Белые хлопья и конский навозСмесились в грязную желтую массу и преют.Протухшая, кислая, скучная, острая вонь…Автомобиль и патронный обоз.В небе пары, разлагаясь, сереют.В конце переулка желтый огонь…Плывет отравленный пьяный!Бросил в глаза проклятую браньИ скрылся, качаясь, — нелепый, ничтожный и рваный.Сверху сочится какая-то дрянь…Из дверей извозчичьих чадных трактировВырывается мутным снопомЖелтый пар, пропитанный шерстью и щами…Слышишь крики распаренных сиплых сатиров?Они веселятся… Плетется чиновник с попом.Щебечет грудастая дама с хлыщами.Орут ломовые на темных слоновых коней,Хлещет кнут и скучное острое русское слово!На крутом повороте забили подковыПо лбам обнаженных камней —И опять тишина.Пестроглазый трамвай вдалеке промелькнул.Одиночество скучных шагов… «Ка-ра-ул!»Все черней и неверней уходит стена,Мертвый день растворился в тумане вечернем…Зазвонили к вечерне.Пей до дна!<1910>В ПАССАЖЕ*
Портрет Бетховена в аляповатой рамке,Кастрюли, скрипки, книги и нуга.Довольные обтянутые самкиРассматривают бусы-жемчуга.Торчат усы и чванно пляшут шпоры.Острятся бороды бездельников-дельцов.Сереет негр с улыбкою обжоры,И нагло ржет компания писцов.Сквозь стекла сверху, тусклый и безличный,Один из дней рассеивает свет.Толчется люд бесцветный и приличный.Здесь человечество от глаз и до штиблетКак никогда — жестоко гармоничноИ говорит мечте цинично: Нет!<1910>ВИД ИЗ ОКНА*
Захватанные копотью и пылью,Туманами, парами и дождемГромады стен с утра влекут к бессильюТвердя глазам: мы ничего не ждем…Упитанные голуби в карнизах,Забыв полет, в помете грузно спят.В холодных стеклах, матовых и сизых,Чужие тени холодно сквозят.Колонны труб и скат слинявшей крыши,Мостки для трубочиста, флюгераИ провода в мохнато-пыльной нише.Проходят дни, утра и вечера.Там где-то небо спит аршином выше,А вниз сползает серый люк двора.<1910>КОМНАТНАЯ ВЕСНА*
Проснулся лук за кухонным окномИ выбросил султан зелено-блеклый.Замученные мутным зимним сном,Тускнели ласковые солнечные стекла.По комнатам проснувшаяся мольЗигзагами носилась одурелоИ вдруг — поняв назначенную роль —Помчалась за другой легко и смело.Из-за мурильевской Мадонны на стенеПрозрачные клопенки выползали,Невинно радовались комнатной весне,Дышали воздухом и лапки расправляли.Оконный градусник давно не на нуле —Уже неделю солнце бьет в окошки!В вазончике по треснувшей землеПроворно ползали зелененькие вошки.Гнилая сырость вывела в углуСухую изумрудненькую плесень,А зайчики играли на полуИ требовали глупостей и песен…У хламной этажерки на ковреСидело чучело в манжетах и свистало,Прислушивалось к гаму на двореИ пыльные бумажки разбирало.Пять воробьев, цепляясь за карниз,Сквозь стекла в комнату испуганно вонзилось:«Скорей! Скорей! Смотрите, вот сюрприз — Оно не чучело, оно зашевелилось!»В корзинку для бумаг «ее» портретДавно был брошен, порванный жестоко…Чудак собрал и склеил свой предмет,Недоставало только глаз и бока.Любовно и восторженно взглянулНа чистые черты сбежавшей дамы,Взял лобзик, сел верхом на хлипкий стул —И в комнате раздался визг упрямый.Выпиливая рамку для «нея»,Свистало чучело и тихо улыбалось…Напротив пела юная швея,И солнце в стекла бешено врывалось!<1910>МЕРТВЫЕ МИНУТЫ*
Набухли снега у веранды.Темнеет лиловый откос.Закутав распухшие гланды,К стеклу прижимаю я нос.Шперович — банкир из столицы(И истинно-русский еврей)С брусничною веткой в петлицеНыряет в сугроб у дверей.Его трехобхватная РаяТуда уронила кольцо,И, жирные пальцы ломая,К луне подымает лицо.В душе моей страх и смятенье:Ах, если Шперович найдет! —Двенадцать ножей огорченьяМне медленно в сердце войдет…Плюется… Встает… Слава Богу!Да здравствует правда, ура!Шперович уходит в берлогу,Супруга рыдает в боа.<1911>Кавантсари. ПансионПЯТЬ МИНУТ*
«Господин» сидел в гостиной И едва-едваВ круговой беседе чиннойПлел какие-то слова.Вдруг безумный бес протеста В ухо проскользнул:«Слушай, евнух фраз и жеста,Слушай, бедный вечный мул!Пять минут (возьми их с бою!) За десятки летБудь при всех самим собоюОт пробора до штиблет».В сердце ад. Трепещет тело. «Господин» поник…Вдруг рукой оледенелойСбросил узкий воротник!Положил на кресло ногу, Плечи почесалИ внимательно и строгоПосмотрел на стихший зал.Увидал с тоской суровой Рыхлую жену,Обозвал ее коровойИ, как ключ, пошел ко дну…Близорукого соседа Щелкнул пальцем в лобИ прервал его беседуГневным словом: «Остолоп!»Бухнул в чай с полчашки рома, Пососал усы,Фыркнул в нос хозяйке домаИ, вздохнув, достал часы.«Только десять! Ну и скука…» Потянул альбомИ запел, зевнув, как щука:«Тили-тили-тили-бом!»Зал очнулся: шепот, крики, Обмороки дам.«Сумасшедший! Пьяный! Дикий!»— «Осторожней — в морду дам».Но прислуга «господину» Завязала ротИ снесла, измяв, как глину,На пролетку у ворот…Двадцать лет провел несчастный Дома, как барбос,И в предсмертный час напрасноЗадавал себе вопрос:«Пять минут я был нормальным За десятки лет —О, за что же так скандальноПоступил со мною свет?!»<1910>ЧЕЛОВЕК В БУМАЖНОМ ВОРОТНИЧКЕ*
Занимается письмоводством.
Отметка в паспортеПозвольте представиться: Васин.Несложен и ясен, как дрозд.В России подобных орясин,Как в небе полуночном звезд.С лица я не очень приятен:Нос толстый, усы, как порей,Большое количество пятен,А также немало угрей…Но если постричься, побритьсяИ спрыснуться майским амбре —Любая не прочь бы влюбитьсяИ вместе пойти в кабаре.К политике я равнодушен.Кадеты, эсдеки — к чему-с?Бухгалтеру буду послушенИ к Пасхе прибавки добьюсь.На службе у нас лотереи…Люблю, но, увы, не везет:Раз выиграл баночку клею,В другой — перебитый фагот.Слежу иногда за культурой:Бальмонт, например, и Дюма,Андреев… с такой шевелюрой —Мужчины большого ума!..Видали меня на Литейном?Пейзаж! Перед каждым стекломТорчу по часам ротозейно:Манишечки, пряничный лом…Тут мятный, там вяземский пряник,Здесь выпуски «Ужас таверн»,Там дивный фраже-подстаканникС русалкою в стиле модерн.Зайдешь и возьмешь полендвицыИ кетовой (четверть) икры,Привяжешься к толстой девице,Проводишь, предложишь дары.Чаек. Заведешь на гитареЧарующий вальс «На волнах»И глазом скользишь по Тамаре…Невредно-с! Удастся иль швах?Частенько уходишь без толку:С идеями или глупа.На Невском бобры, треуголки,Чиновники, шубы… Толпа!Нырнешь и потонешь бесследно.Ах, черт, сослуживец… «Балда!»«Гуляешь?» — «Гуляю». — «Не вредно!»«Со мною?» — «С тобою». — «Айда!»<1911>ДВЕ БАСНИ*
I
Гуляя в городском саду, Икс влопался в беду:Навстречу шел бифштекс в нарядном женском платье. Посторонившись с тонким удальством, Икс у забора — о проклятье! За гвоздик зацепился рукавом. Трах! Вдребезги сукно, Скрежещет полотно — И локоть обнажился.От жгучего стыда Икс пурпуром покрылся: «Что делать? Боже мой!» Прикрыв рукою тело,Бегом к извозчику, вскочил, как очумелый, И рысью, марш домой!.. Последний штрих, — и кончена картина: Сей Икс имел лицо кретинаИ сорок с лишним лет позорил им Творца, — Но никогда, Сгорая от стыда,Ничем не прикрывал он голого лица.II
Мудрейший индивид,Враг всех условных человеческих вериг,Пожравший сорок тысяч книг И даже Ницше величающий буржуем, Однажды был судьбою испытуем Ужасней, чем Кандид: Придя на симфонический концерт И взором холодно блуждая по партеру,Заметил, что сосед, какой-то пошлый ферт, Косится на него, как на пантеру. Потом другой, и третий, и четвертый — И через пять минут почти вся зала, Впивая остроту нежданного скандала,Смотрела на него, как сонм святых на черта. Спокойно индивидВ складное зеркальце взглянул в недоуменье: О, страшный вид!«В зобу дыханье сперло!»Растерянно закрыв программой горло, Во все лопатки, Бежал он из театра,— Краснел, Бледнел И дома принял три облатки Бромистого натра.Зачем же индивид удрал с концерта вспять?Забыл в рассеянности галстук повязать.<1910>СТИЛИСТЫ*
На последние полушкиПокупая безделушки,Чтоб свалить их в ПетербургеВ ящик старого стола,—У поддельных ваз этрусскихЯ нашел двух бравых русских,Зычно спорящих друг с другом,Тыча в бронзу пятерней:«Эти вазы, милый Филя,Ионического стиля!»— «Брось, Петруша! Стиль дорийскийСлишком явно в них сквозит…»Я взглянул: лицо у ФилиБыло пробкового стиля,А из галстука ПетрушиБил в глаза армейский стиль.<1910>ФлоренцияКОЛУМБОВО ЯЙЦО*
Дворник, охапку поленьев обрушивши с грохотом на пол,Шибко и тяжко дыша, пот растирал по лицу.Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,Груз этих дров квартирант нервной спиной ощутил.«Этот чужой человек с неизвестной фамильей и жизньюМне не отец и не сын — что ж он принес мне дрова?Правда, мороз на дворе, но ведь я о Петре не подумалИ не принес ему дров в дворницкий затхлый подвал».Из мышеловки за дверь вытряхая мышонка для кошек,Смутно искал он в душе старых напетых цитат:«Дворник, мол, создан для дров, а жилец есть объект для услуги.Взять его в комнату жить? Дать ему галстук и „Речь“?»Вдруг осенило его и, гордынею кроткой сияя,Сунул он в руку Петра новеньких двадцать монет,Тронул ногою дрова, благодарность с достоинством принял.И в мышеловку кусок свежего сала вложил.<1911>ЧИТАТЕЛЬ*(«Я знаком по последней версии…»)
Я знаком по последней версииС настроением Англии в Персии И не менее точно знакомС настроеньем поэта Кубышкина,С каждой новой статьей Кочерыжкина И с газетно-журнальным песком.Словом, чтенья всегда в изобилии —Недосуг прочитать лишь Вергилия, А поэт, говорят, золотой.Да еще не мешало б Горация —Тоже был, говорят, не без грации… А Платон, а Вольтер… а Толстой?Утешаюсь одним лишь — к приятелям(Чрезвычайно усердным читателям) Как-то в клубе на днях я пристал:«Кто читал Ювенала, Вергилия?»Но, увы (умолчу о фамилиях), Оказалось — никто не читал!Перебрал и иных для забавы я:Кто припомнил обложку, заглавие, Кто цитату, а кто анекдот,Имена переводчиков, критику…Перешли вообще на пиитику И поехали. Пылкий народ!Разобрали детально Кубышкина,Том шестой и восьмой Кочерыжкина, Альманах «Обгорелый фитиль»,Поворот к реализму ПоплавкинаИ значенье статьи Бородавкина «О влиянье желудка на стиль»…Утешенье, конечно, большущее…Но в душе есть сознанье сосущее, Что я сам до кончины моей,Объедаясь трухой в изобилии,Ни строки не прочту из Вергилия В суете моих пестреньких дней!<1911>В ТИПОГРАФИИ*
Метранпаж октавой низкой Оглушил ученика: «Васька, дьявол, тискай, тискай! Что валяешь дурака?Рифмачу для корректуры надо оттиск отослать…»Васька брюхом навалился на стальную рукоять. У фальцовщиц тоже гонка — Влажный лист шипит по швам. Сочно-белые колонки Набухают по столам.Пальцы мчатся, локти ходят, тараторят языки,Непрерывные движенья равномерны и легки. А машины мягко мажут Шрифт о вал и вал о вал, Рычаги бесшумно вяжут За овалами овал.«Пуф, устала, пуф, шалею, наглоталась белых кип!»Маховик жужжит и гонит однотонный, тонкий скрип. У наборных касс молчанье. Свисли груши-огоньки, И свинец с тупым мерцаньем Спорко скачет из руки.Прейскуранты, проза, вирши, каталоги и счетаСвеют нежную невинность белоснежного листа… В грязных ботиках и шубе Арендатор фон-дер-Фалл, Оттопыривая губы, Глазки выпучил на вал.Кто-то выдумал машины, народил для них людей.Вылил буквы, сделал стены, окна, двери, пол. Владей! Пахнет терпким терпентином. Под машинное туше С липким чмоканьем змеиным Ходят жирные клише,Шрифт, штрихи, заказы, сказки, ложь и правда, бред и гнус.Мастер вдумчиво и грустно краску пробует на вкус. В мертво-бешеной погоне Лист ныряет за листом. Ток гудит, машина стонет — Слышишь в воздухе густом:«Пуф, устала, пуф, шалею. Слишком много белых кип!»Маховик жужжит и гонит однотонный тонкий скрип.<1910>ЮМОРИСТИЧЕСКАЯ АРТЕЛЬ*
Все мозольные операторы,Прогоревшие рестораторы, Остряки-паспортисты,Шато-куплетисты и биллиард-оптимистыВалом пошли в юмористы.Сторонись!Заказали обложки с макаками,Начинили их сорными злаками:Анекдотами длинно-зевотными,Остротами скотными,ЗубоскальствомИ просто нахальством.Здравствуй, юмор российский,Суррогат под-английский!Галерка похлопает,Улица слопает…Остальное — не важно.Раз-раз!В четыре странички рассказ —Пожалуйста, смейтесь:Сюжет из пальца,Немножко сальца,Психология рачья,Радость телячья,Штандарт скачет,Лейкин в могиле плачет:Обокрали, канальи!Самое время для ржанья!Небо, песок и вода,Посреди — улюлюканье травли…Опостыли исканья,Павлы полезли в Савлы,Страданье прокисло в нытье,Безрыбье — в безрачье…Положенье собачье!Чем наполнить житье?Средним давно надоелиКакие-то (черта ль в них!) цели —Нельзя ли попроще: театр в балаган,Литературу в канкан.Рынок требует смеха!С пылу, с жару,Своя реклама,Побольше гама(Вдруг спрос упадет!),Пятак за пару —Держись за живот:Самоубийство и Дума,Пародии на пародии,Чревоугодие,Комический случай в Батуме,Самоубийство и Дума,Случай в спальнеВо вкусе армейской швальни,Случай с пьяным в Калуге,Измена супруги,Самоубийство и Дума…А жалко: юмор прекрасен —Крыловских ли басен,Иль Чеховских «Пестрых рассказов»,Где строки, как нити алмазов,Где нет искусства смешитьДо потери мысли и чувства,Где есть… просто искусствоВ драгоценной оправе из смеха.Акулы успеха!Осмелюсь спросить —Что вы нанизали на нить?Картонных паяцев. Потянешь — смешно,Потом надоест — за окно.Ах, скоро будет тошнитьОт самого слова «юмор»!..<1911>БОДРЫЙ СМЕХ*
…песню пропойте,Где злость не глушила бы смеха —И вам, точно чуткое эхо,В ответ молодежь засмеется.Из письма «группы киевских медичек» к авторуГолова, как из олова.Наплевать!Опущусь на кроватьИ в подушку зарою я головуИ закрою глаза.Оранжево-сине-багровые кольцаЗавертелись, столкнулись и густо сплелись,В ушах золотые звенят колокольцы,И сердце и ноги уходят в черную высь,Весело! Общедоступно и просто:Уткнем в подушку нос и замрем —На дне подушки, сбежав с погоста,Мы бодрый смех найдем.Весело, весело! Пестрые хариЩелкают громко зубами,Проехал черт верхом на гитареС большими усами. Чирикают пташки, Летают барашки, Плодятся букашки, и тучки плывут. О грезы! О слезы! О розы! О козы! Любовь, упоенье и ра-до-стный трудВесело, весело! В братской могилеЩелкайте громче зубами.Одни живут, других утопили,А третьи — сами. Три собачки на дворе Разыграли кабаре: Широко раскрыли пасти И танцуют в нежной страсти. Детки прыгают кругом И колотят псов прутом. «У Егора на носу Черти ели колбасу…»Весело, весело, весело, весело!Щелкайте громче зубами.Одни живут, других повесили,А третьи — сами…Бесконечно-милая группа божьих коровок!Киевлянки-медички! Я смеюсь на авось.Бодрый смех мой, может, и глуп и неловокДругого сейчас не нашлось.Но когда вашу лампу потушат,И когда вы сбежите от всех,И когда идиоты задушатВашу мысль, вашу радость и смех,—Эти вирши, смешные и странныеПоложите на ноты и пойте, как пьяные:И тогда, о смею признаться,Вы будете долго и дико смеяться!<1910>ВО ИМЯ ЧЕГО?*
Во имя чего уверяют,Что надо кричать — «рад стараться!»? Во имя чего заливаютПомоями правду и свет? Ведь малые дети и галкиДруг другу давно рассказали, Что в скинии старой лишь палкиДа тухлый, обсосанный рак… Без белых штанов с позументомУгасло бы солнце на небе? Мир стал бы без них импотентом?И груши б в садах не росли?.. Быть может, не очень приличноСредь сладкой мелодии храпа С вопросом пристать нетактичным:Во имя, во имя чего? Но я ведь не действую скопом:Мне вдруг захотелось проверить, Считать ли себя мне холопомИль сыном великой страны… Чины из газеты «Россия»,Прошу вас, молю вас — скажите (Надеюсь, что вы не глухие),Во имя, во имя чего?!<1911>УТЕШЕНИЕ*
В минуты,Когда, озираясь, беспомощно ждешь перемены, НевольноСкуратова образ всплывает, как призрак гангрены… О счастье,Что в мир мы явились позднее, чем предки! Все лучшеПо Чехову жить, чем биться под пытками в клетке… Что мукиДуховных застенков, смягченных привычной печалью, Пред адомХрустящих костей и мяса под жадною сталью? У нас ведьСимфонии, книги, поездки в Европу… и Дума — При ГрозномТак страшно и так бесконечно угрюмо… Умрем мы,И дети умрут, и другое придет поколенье — В минутыПовышенных, новых и острых сомнений Вновь скажутОни, озираясь с беспомощным смехом угрюмым: «О счастье,Что мы родились после той удивительной Думы! Все лучшеК исканиям новым идти, томясь и срываясь, Чем, молча,Позором своим любоваться, в плену задыхаясь».<1911>БИРЮЛЬКИ*
Лекционная религия пудами прибывает.На безверье заработать можно очень хорошо.Современные банкроты испугались беспроблемья —Отрыгнув Проблему Пола, надо ж что-нибудь жевать!Много есть на свете мяса, покупающего книги,Заполняющего залы из-за месячных проблем.Кто-то хитрый и трусливый первый крикнул рыбье слово,И сбежались остальные, как на уличный скандал!Успокоиться так любо! Дай им с формулами веру,С иностранными словами, с математикой тоски.Брось им кость для нудных споров о Великом НезнакомцеЭта тема бесконечна для варьяций индюков.Как приятно строить мостик из бездарных слов и воплейИ научно морщить брови, и мистически сопеть…И с куриным самомненьем сожалеть о тех «незрячих»,Кто, закрыв лицо руками, целомудренно молчит.С авиатикою слабо… И уже надоедаетКаждый день читать, как Игрек грудь и череп раздробил…От идей слова остались, а от слов остались буквы —Что нам стоит! Можно к Небу на безверье полететь.На Шаляпина билеты достают одни счастливцы.Здесь же можно за полтинник вечность щупать за бока!Мой знакомый, Павел Стружкин, замечательная личность:Он играет на бильярде, как армейский капитан.Двести двадцать слов он знает на российском диалектеИ завязывает галстук на двенадцать номеров.Но вчера я на заборе увидал с тоской афишу:Павел Стружкин. «Бог и вечность». Бедный Тенишевский зал!Вам смешно? А мне нисколько. Я его не буду слушать,Ну а вам не удержаться, мой читатель дорогой…Можно вволю посмеяться, покричать, побесноваться —Кой-кому сия проблема заменяет даже цирк.«Скучно жить на белом свете!» — Это Гоголем открыто,До него же — Соломоном, а сейчас — хотя бы мной.<1910>УЕЗДНЫЙ ГОРОД БОЛХОВ*
На Одёрской площади понурые одры,Понурые лари и понурые крестьяне.Вкруг Одёрской площади груды пестрой рвани:Номера, лабазы и постоялые дворы. Воняет кожей, рыбой и клеем, Машина в трактире хрипло сипит.Пыль кружит по улице и забивает рот,Въедается в глаза, клеймит лицо и ворот.Боровы с веревками оживляют городИ, моргая веками, дрыхнут у ворот. Заборы-заборы-заборы-заборы. Мостки, пустыри и пыльный репей.Коринфские колонны облупленной семьейПоддерживают кров «Мещанской Богадельни».Средь нищенских домов упорно и бесцельноУгрюмо-пьяный чуйка воюет со скамьей. Сквозь мутные стекла мерцают божницы. Два стражника мчатся куда-то в карьер.Двадцать пять церквей пестрят со всех сторон:Лиловые и желтые и белые в полоску.Дева у окна скребет перстом прическу.В небе караван тоскующих ворон. Воняет клеем, пылью и кожей. Стемнело. День умер. Куда бы пойти?..На горе бомондное гулянье в «Городке»:Извилистые ухари в драконовых жилетахИ вспухшие от сна кожевницы в корсетахПолзут кольцом вкруг «музыки», как стая мух в горшке. Кларнет и гобой отстают от литавров. «Как ночь-то лунаста!» — «Лобзаться-с вкусней!»А внизу за гривенник волшебный новый яд —Серьезная толпа застыла пред экраном:«Карнавал в Венеции». «Любовник под диваном».Шелушат подсолнухи, вздыхают и кряхтят… Мальчишки прильнули к щелкам забора. Два стражника мчатся куда-то в карьер.<1911>В ДЕРЕВНЕ*
Так странно: попал к незнакомым крестьянам —Приветливость, ровная ласка… За что?Бывал я в гостиных, торчал по ночным ресторанам,Но меня ни один баран не приветил. Никто!Так странно: мне дали сметаны и сала,Черного хлеба, яиц и масла кусок.За что? За деньги, за смешные кружочки металла?За звонкий символ обмена, проходящий сквозь мой кошелек?Так странно. Когда бы вернулась вновь мена —Что дал бы я им за хлеб и вкусный крупник?Стихи? Но, помявши в руках их, они непременноВернули бы мне их обратно, сказав с усмешкой: «Шутник!»Конфузясь, в другую деревню пошел бы, чтоб сноваОбросшие люди отвергли продукт мой смешной,Чтоб, приняв меня за больного, какой-нибудь Митрич суровоТкнул мне боком краюшку с напутствием: «С Богом, блажной!»Обидно! Искусство здесь в страшном загоне:В первый день Пасхи парни, под русскую брань,Орали циничные песни под тявканье пьяной гармони,А девки плясали на сочном холме «па д’эспань».Цветут анемоны. Опушки лесов все чудесней,Уносятся к озеру ленты сверкающих вод…Но в сытинских сборниках дремлют народные песни,А девки в рамах на выставках водят цветной хоровод.Крестьяне на шляпу мою реагируют странно:Одни меня «барином» кличут — что скажешь в ответ?Другие вдогонку, без злобы, но очень пространно,Варьируют сочно и круто единственно-русский привет.И в том и в другом разобраться не сложно —Но скучно… Пчела над березой дрожит и жужжит.Дышу и молчу, червяка на земле обхожу осторожно,И солнце на пальцах моих все ярче, все жарче горит.Двухлетнюю Тоню, крестьянскую дочку,Держу на руках — и ей моя шляпа смешна:Разводит руками, хохочет, хватает меня за сорочку,Но, к счастью, еще говорить не умеет она…<1910>ЗаозерьеСЕВЕРНЫЕ СУМЕРКИ*
В небе полоски дешевых чернилСо снятым молоком вперемежку,Пес завалился в пустую тележкуИ спит. Дай, Господи, сил!Черви на темных березах висятИ колышат устало хвостами.Мошки и тени дрожат над кустами.Как живописен вечерний мой сад!Серым верблюдом стала изба.Стекла, как очи тифозного сфинкса.С видом с Марса упавшего принцаПот неприятия злобно стираю со лба…Кто-то порывисто дышит в сарайную щель.Больная корова, а может быть, леший?Лужи блестят, как старцев-покойников плеши.Апрель? Неужели же это апрель?!Вкруг огорода пьяный, беззубый забор.Там, где закат, узкая ниточка желчи.Страх все растет, гигантский, дикий и волчий…В темной душе запутанный темный узор.Умерли люди, скворцы и скоты.Воскреснут ли утром для криков и жвачки?Хочется стать у крыльца на карачкиИ завыть в глухонемые кусты…Разбудишь деревню, молчи! ПрибегутС соломою в патлах из изб печенеги,Спросонья воткнут в тебя вилы с разбегаИ триста раз повернут…Черным верблюдом стала изба.А в комнате пусто, а в комнате гулко.Но лампа разбудит все закоулки,И легче станет борьба.Газетной бумагой закрою пропасть окна.Не буду смотреть на грязь небосвода!Извините меня, дорогая природа, —Сварю яиц, заварю толокна.<1910>ЗаозерьеПИЩА*
«Ну, тащися, сивка!»
Варвара сеет ртом петрушку,Морковку, свеклу и укроп.Смотрю с пригорка на старушку,Как отдыхающий Эзоп. Куры вытянули клювы… Баба гнется вновь и вновь. Кыш! Быть может, сам Петр Струве Будет есть ее морковь.Куда ни глянь — одно и то же:Готовят новую еду.Покинув ласковое ложе,Без шляпы в ближний лес иду. Озимь выперла щетиной. Пища-с… Булки на корню. У леска мужик с скотиной Ту же подняли возню:Михайла, подбирая вожжи,На рахитичной воронойС полос сдирает плугом кожи.Дед рядом чешет бороной. Вороная недовольна: Через два шага — антракт. Но вожжа огреет больно, И опять трясутся в такт.На пашне щепки, пни и корни —Берез печальные следы:Здесь лягут маленькие зернаДля пресной будущей еды. Пыльно-потная фигура Напружает зверски грудь: «Ну, тащися, сивка, шкура! Надо ж лопать что-нибудь».Не будет засух, ливней, града —Смолотят хлеб и станут есть…Ведь протянуть всю зиму надо,Чтоб вновь весной в оглобли влезть. Плуг дрожит и режет глину. Как в рулетке! Темный риск… Солнце жжет худую спину, В небе жаворонка писк.Пой, птичка, пой! Не пашут птички.О ты, Великий Агроном!Зачем нельзя иметь привычкиБыть сытым мыслью, зреньем, сном?! Я спросил у мужичонки: «Вам приятен этот труд?» Мужичок ответил тонко: «Ваша милость пожуют».<1910>КОНСЕРВАТИЗМ*(Миниатюра)
Перед школою — лужок.Пять бабенок, сев в кружок,У больших и малышейМонотонно ищут вшей.Школьный сторож, гном Сысой,Тут же рядышком с женой —Ткнул в колени к ней руноИ разлегся, как бревно.Увидав такой пейзаж,Я замедлил свой вояжИ невольно проронил:«Ты бы голову помыл!»Но язвительный Сысой,Дрыгнув пяткою босой,Промычал из-под плеча:«Эка, выдумал!.. Для ча?»<1911>КривцовоСООБЩА*
«Отчего такая радостьУ багровских мужиков?»— «В заказном лугу поймалиНижнедарьинских коров».«Ну и что ж?» — «А очень просто:За потраву — четвертной».«Получили?» — «Уж по-лу-чат!Под него вот и пропой».«Отчего же их так много?»— «Эх ты, милая душа,—Нижнедарьинцы ведь тожеПропивают сообща!»<1911>ПРЯНИК*
Как-то, сидя у ворот,Я жевал пшеничный хлеб, А крестьянский мальчик Глеб, Не дыша, смотрел мне в рот.Вдруг он буркнул, глядя в бок:«Дай-кась толичко и мне!» Я отрезал на бревне Основательный кусок.Превосходный аппетит!Вмиг крестьянский мальчик Глеб, Как акула, съел свой хлеб И опять мне в рот глядит.«Вкусно?» Мальчик просиял:«Быдто пряник! Дай ищо!» Я ответил: «Хорошо», Робко сжался и завял…Пряник?.. Этот белый хлебИз пшеницы мужика — Нынче за два пятака Твой отец мне продал, Глеб.<1911>ПЕСНЯ*
Багровое солнце косоЗажигало откосы, стволы и небесные дали,Девки шли с сенокосаИ грабли грозно вздымали.Красный кумач и красные лица!Одна ударяла в ведро,А вся вереницаВыла звериную песню.Если б бить, нажимая педали,Слоновым бивнемПо струнам рояля,Простоявшего сутки под ливнем,—Зазвучала б такая же песня!О чем они пели — не знаю,Но к их горячему лаю,Но к их махровому визгуДо боли вдруг захотелось пристать.Нельзя! Засмеют!Красный кумач и красные лица,Красный закат.Гремит, ликуя, ведро,Звуки, как красная кровь…О, как остро,Непонятною завистью ранена,Наслаждалась душа,—Душа горожанина,У которой так широки берега наслажденьяОт «Золота Рейна»До звериного гиканья девок…<1911>КривцовоВ КАРЦЕРЕ*
За сверхформенно отросшие волосьяТретий день валяюсь здесь во тьме.В теле зуд. Прическа, как колосья.Пыль во рту и вялый гнев в уме. Неуютно в черном помещенье…Доски жестки и скамья узка,А шинель скользит, как привиденье,—Только дразнит сонные бока. Отобрали ремешок мой брючныйИ табак (ложись и умирай!),—Чтобы я в минуты мути скучнойНе курил и не стремился в рай. Запою ль вполголоса, лютея,Щелкнет в дверце крошечный квадратИ, светясь, покажется, как фея,Тыкволицый каменный солдат. «Арестованному петь не дозволятца»,Ротный, друг мой, Бурлюков-мурло!За тебя, осинового братца,Мало ль писем я писал в село?.. Оторвал зубами клок краюхиИ жую противный кислый ком.По лицу ползут, скучая, мухи,Отогнал — и двинул в дверь носком. «Черт, Бурлюк! Гнусит „не дозволятца!“,Ишь, завел, псковской гиппопотам»…Замолчал. А в караульной святцыСтал доить ефрейтор по складам. Спать? От сна распухло переносье…Мураши в коленях и в спине…О, зачем я не носил волосьевПо казенной форменной длине! Время стало. В ноздри бьет опойкой…Воздух сперт, как в чреве у кита!Крыса точит дерево под койкой.Для чего я обращен в скота? Во дворе березки и прохлада.В горле ходит жесткое бревно…«Эй, Бурлюк! Веди скорее… Надо!»Эту хитрость я постиг давно. Скрип задвижки. Контрабасный ропот: «Не успел прийтить, опять веди!»Лязг ружья. Слоноподобный топотИ сочувственно-угрюмое: «Иди!»<1911>НОВАЯ ИГРА*
Чахлый классный надзирательРепетирует ребят:Бабкин, черт, стоишь, как дятел!Грудь вперед, живот назад…Смирно! Смирррна!! Не сморкайся,Индюки, ослиный фарш!Ряды вздвой! Не на-кло-няйся.Бег на месте. Бегом… аррш!!Спасский, пояса не щупай!Кто на правом фланге ржет?За-пи-шу! В строю, как трупы, —Морду выше, гррудь вперред!Ать-два, ать-два, ать-два… Лише!Заморился… Ать-два, ать!Сундуков — коленки выше,Бабкин — задом не вилять!Не пыхтеть, дыши ровнее,Опускайся на носки,Локти к телу, прямо шеи…Не сбивайся там с доски!Ать-два, ать… Набей мозоли!Что?! Устал? Не приставай…Молодчаги! Грянем, что ли…Запевала, запевай: «Три деревни, два села, Восемь девок — один я, Куды де-эвки, туды я!»<1910>ПРАЗДНИК*(«Гиацинты ярки, гиацинты пряны…»)
Гиацинты ярки, гиацинты пряны.В ласковой лампаде нежный изумруд.Тишина. Бокалы, рюмки и стаканыСтерегут бутылки и гирлянды блюд.Бледный поросенок, словно труп ребенка,Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту.Жареный гусак уткнулся в поросенкаПарою обрубков и грозит посту.Крашеные яйца, смазанные лаком,И на них узором — буквы X и В.Царственный индюк румян и томно-лаком,Розовый редис купается в траве.Бабы и сыры навалены возами,В водочных графинах спит шальной угар,Окорок исходит жирными слезами,Радостный портвейн играет, как пожар…Снова кавалеры, наливая водку,Будут целовать чужих супруг взасосИ, глотая яйца, пасху и селедку,Вежливо мычать и осаждать поднос.Будут выбирать неспешно и любовноЧем бы понежней набить пустой живот,Сочно хохотать и с масок полнокровныхОтирать батистом добродушный пот.Локоны и фраки, плеши и проборыБудут наклоняться, мокнуть и блестеть,Наливать мадеру, раздвигать приборы,Тихо шелестеть и чинно соловеть.После разберут, играя селезенкой,Выставки, награды, жизнь и красоту…Бледный поросенок, словно труп ребенка,Кротко ждет гостей, с петрушкою во рту.<1910>РУССКОЕ*
«Руси есть веселие пити».
Не умеют пить в России!Спиртом что-то разбудив,Тянут сиплые витииПатетический мотивО наследственности шведа,О началах естества,О бездарности соседаИ о целях Божества.Пальцы тискают селедку…Водка капает с усов,И сосед соседям кроткоОтпускает «подлецов».(Те дают ему по морде,Так как лиц у пьяных нет.)И летят в одном аккордеЛюди, рюмки и обед.Благородные лакеи(Помесь фрака с мужиком)Молча гнут хребты и шеи,Издеваясь шепотком…Под столом гудят рыданья,Кто-то пьет чужой ликер.Примиренные лобзанья,Брудершафты, спор и вздор…Анекдоты, словоблудье,Злая грязь циничных слов…Кто-то плачет о безлюдье,Кто-то врет: «Люблю жидов!»Откровенность гнойным бредомГусто хлещет из души…Людоеды ль за обедомИли просто апаши?Где хмельная мощь момента?В головах угарный шиш,Сутенера от доцентаВ этот миг не отличишь!Не умеют пить в России!..Под прибой пустых минут,Как взлохмаченные Вии,Одиночки — молча пьют.Усмехаясь, вызываютВсе легенды прошлых летИ, глумясь, их растлевают,Словно тешась словом: «Нет!»В перехваченную глотку,Содрогаясь и давясь,Льют безрадостную водкуИ надежды топчут в грязь.Сатанеют равнодушно,Разговаривают с псом,А в душе пестро и скучноЧерти ходят колесом.Цель одна: скорей напиться…Чтоб смотреть угрюмо в пол,И, качаясь, колотитьсяГоловой о мокрый стол.Не умеют пить в России!Ну а как же надо пить?Ах, взлохмаченные Вии…Так же точно, — как любить!<1911>В ДЕТСКОЙ*
— Сережа! Я прочел в папашином труде,Что плавает земля в воде,Как клецка в миске супа…Так в древности учил Фалес Милетский…— И глупо!—Уверенно в ответ раздался голос детский.— Ученостью своей, Павлушка, не диви,Не смыслит твой Фалес, как видно, ни бельмеса,Мой дядя говорил, — а он умней Фалеса,Что плавает земля… 7000 лет в крови!<1908>БОРЬБА*
Сползаются тучи.Все острее мечта о заре…А они повторяют: «Чем хуже, тем лучше» —И идут… в кабаре.<1911>АНЕМОНЫ*
Сорвавши белые перчаткиИ корчась в гуще жития,Упорно правлю опечаткиВ безумной книге бытия. Увы, их с каждой мыслью большеИх так же трудно сосчитать,Как блох в конце июля в Польше —Поймал одну, а рядом пять… Но всех больней одна кусает:Весь смрадный мусор низких силСебя вовеки не узнает,Ни здесь, ни в прочном сне могил! Всю жизнь насилуя природуИ запятнав неправдой мир,Они, тучнея год от году,Как боги, кончат злой свой пир… И, как лесные анемоны,С невинным вздохом отойдут…Вот мысль страшней лица Горгоны!Вот вечной мести вечный спрут!<1911>БЕССМЕННЫЙ*
Мой грозный шаг звенит в веках,Мое копье всегда готово,В моих железных кулакахСпит сила в холоде суровом.Я с каждым годом все растуНа океанах и на суше,Железным льдом сковал мечтуИ мощью тела проклял души.Не раз под ратный барабанЯ шел на окрик воеводинГромить соседей-христианИ воевать за Гроб Господень…Мне все равно — Нерон иль Кир,И кто враги — свои иль мавры…Я исшагал весь божий мирИ, сея ужас, бил в литавры.Сильнее правды и идей —Мое копье — всему развязка.Стою бессменный средь людей,А Вечный Мир далек, как сказка.Мой грозный шаг звенит в веках…В лицо земли вонзил я шпоры!В моих железных кулакахВсе духи ящика Пандоры.<1910>НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ*
Адам молчал, сурово, зло и гордо,Спеша из рая, бледный, как стена.Передник кожаный зажав в руке нетвердой,По-детски плакала дрожащая жена…За ними шло волнующейся лентойБесчисленное пестрое зверье:Резвились юные, не чувствуя момента,И нехотя плелось угрюмое старье.Дородный бык мычал в недоуменье:«Ярмо… Труд в поте морды… О, Эдем!Я яблок ведь не ел от сотворенья,И глупых фруктов я вообще не ем…»Толстяк баран дрожал, тихонько блея:«Пойдет мой род на жертвы и в очаг!А мы щипали мох на триста верст от змеяИ сладкой кротостью дышал наш каждый шаг…»Ржал вольный конь, страшась неволи вьючной,Тоскливо мекала смиренная коза,Рыдали раки горько и беззвучно,И зайцы терли лапами глаза.Но громче всех в тоске визжала кошка:«За что должна я в муках чад рожать?!»А крот вздыхал: «Ты маленькая сошка,Твое ли дело, друг мой, рассуждать…»Лишь обезьяны весело кричали,—Почти все яблоки пожрав уже в раю,—Бродяги верили, что будут без печалиОни их рвать — теперь в ином краю.И хищники отчасти были рады:Трава в раю была не по зубам!Пусть впереди облавы и засады,Но кровь и мясо, кровь и мясо там!..Адам молчал, сурово, зло и гордо,По-детски плакала дрожащая жена.Зверье тревожно подымало морды.Лил серый дождь, и даль была черна…<1910>НАСТРОЕНИЕ*
«Sing, Seele, sing…»[26]
DehmelЛи-ли! В ушах поют весь деньВосторженные скрипки.Веселый бес больную леньУкачивает в зыбке. Подняв уютный воротник И буйный сдерживая крик, По улицам шатаюсь И дерзко ухмыляюсь.Ли-ли! Мне скучно взрослым бытьВсю жизнь — до самой смерти.И что-то нудное пилитьВ общественном концерте. Удрал куда-то дирижер, Оркестр несет нестройный вздор — Я ноты взял под мышку И покидаю вышку…Ли-ли! Пусть жизнь черна, как кокс,Но смерть еще чернее!Трепещет радость-парадокс,Как губы Гименея… Задорный бес толкает в бок: Зайди в игрушечный ларек, Купи себе пастушку, Свистульку, дом и пушку…Ли-ли! Фонарь!.. Имею честь —Пройдись со мной в кадрили…Увы! Фитиль и лампы есть,А масло утащили. Что делать с радостью моей Среди кладбищенских огней?.. Как месть, она воскресла И бьет, ликуя, в чресла!Ли-ли! Вот рыженький студентС серьезным выраженьем;Позвольте, будущий доцент,Позвать вас на рожденье! Мы будем басом петь «Кармен», Есть мед, изюм и суп-жульен, Пьянясь холодным пивом В неведенье счастливом…Ли-ли! Боишься? Черт с тобой,Проклятый рыжий штопор!Растет несдержанный прибой,Хохочет радость в рупор: Ха-ха! Как скучно взрослым быть, По скучным улицам бродить, Смотреть на скучных братьев, И скуке мстить проклятьем!<1910>НА РАССТОЯНИИ*
Друзья и родственники холодно молчат,И девушки любимые не пишут…Печальна жизнь покинутых галчат,Которых ветер бросил через крышу,—Еще печальнее нести из poste-restante [27]В глазах усмешку, в сердце ураган.Почтовый франт сквозь дырочку в окнеКосится на тебя с немым презреньем:Как низко нужно пасть в своей стране,Чтоб заслужить подобное забвенье!За целый месяц только carte-postale [28]:Внизу «поклон», а сверху — этуаль.Противны горы, пальмы и маяк!На языке вкус извести и серы.Ужель все девушки вступили скопом в брак,А все друзья погибли от холеры?!Иль, может быть, пронесся дикий слух,Что я ограбил двух слепых старух?Все может быть… У нас ведь всяким вракамНа расстоянье верят так легко.Уехал — значит, шулер и собака…Поди, доказывай, когда ты далеко!А девушки любимые клюютВсе то, что под рукою, рядом, тут…Особенно одно смешно и кисло знать:Когда вернешься — вновь при свете лампыДрузья сойдутся и начнут ругатьИ наш и заграничные почтамты —Окажется, что зверски все писали,Но только письма, как всегда… пропали.<1910>Santa MargheritaБОЛЬНОМУ*
Есть горячее солнце, наивные дети,Драгоценная радость мелодий и книг.Если нет — то ведь были, ведь были на светеИ Бетховен, и Пушкин, и Гейне, и Григ…Есть незримое творчество в каждом мгновенье —В умном слове, в улыбке, в сиянии глаз.Будь творцом! Созидай золотые мгновенья.В каждом дне есть раздумье и пряный экстаз…Бесконечно позорно в припадке печалиДобровольно исчезнуть, как тень на стекле.Разве Новые Встречи уже отсняли?Разве только собаки живут на земле?Если сам я угрюм, как голландская сажа(Улыбнись, улыбнись на сравненье мое!),—Это черный румянец — налет от дренажа,Это Муза меня подняла на копье.Подожди! Я сживусь со своим новосельем —Как весенний скворец запою на копье!Оглушу твои уши цыганским весельем!Дай лишь срок разобраться в проклятом тряпье.Оставайся! Так мало здесь чутких и честных…Оставайся! Лишь в них оправданье земли.Адресов я не знаю — ищи неизвестных,Как и ты, неподвижно лежащих в пыли.Если лучшие будут бросаться в пролеты,Скиснет мир от бескрылых гиен и тупиц!Полюби безотчетную радость полета…Разверни свою душу до полных границ.Будь женой или мужем, сестрой или братом,Акушеркой, художником, нянькой, врачом,Отдавай — и, дрожа, не тянись за возвратом.Все сердца открываются этим ключом.Есть еще острова одиночества мысли.Будь умен и не бойся на них отдыхать.Там обрывы над темной водою нависли —Можешь думать… и камешки в воду бросать…А вопросы… Вопросы не знают ответа —Налетят, разожгут и умчатся, как корь.Соломон нам оставил два мудрых совета:Убегай от тоски и с глупцами не спорь.Если сам я угрюм, как голландская сажа(Улыбнись, улыбнись на сравненье мое!), —Это черный румянец — налет от дренажа,Это Муза меня подняла на копье.<1910>ПРИЗНАНИЕ*
Какая радость — в бешенстве холодномМетать в ничтожных греческий огоньИ обонять в азарте благородномГорящих шкур дымящуюся вонь!Но гарь от шкур и собственного салаНичтожных радует, как крепкий вкусный грог:«В седьмой строке лишь рифма захромала,А в двадцать третью втерся лишний слог…»Цветам земли — невиннейшим и кротким —Больней всего от этого огня…Еще тесней встают перегородки,Еще тусклей печальный трепет дня.От этой мысли, черной и косматой,Душа кричит, как пес под колесом!Кричи, кричи!.. Ты так же виновата,Как градовая туча над овсом…<1910><ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА >
ВИЗИТ*
Садик. День. Тупой, как тумба,Гость — учитель Ферапонт.Непреклоннее КолумбаЯ смотрю на горизонт.Тускло льются переливы.Гость рассказывает вслухПо последней книжке «Нивы»Повесть Гнедича «Петух».Говори… Чрез три неделиСяду в поезд… Да, да, да! —И от этой канителиНе останется следа.Садик. Вечер. Дождик. Клумба.Гость уполз, раскрывши зонт.Непреклоннее КолумбаЯ смотрю на горизонт.<<1911>><1922>КривцовоРОЖДЕНИЕ ФУТУРИЗМА*
Художник в парусиновых штанах,Однажды сев случайно на палитру,Вскочил и заметался впопыхах:«Где скипидар?! Давай, — скорее вытру!»Но рассмотревши радужный каскадОн в трансе творческой интуитивной дрожиИз парусины вырезал квадратИ… учредил салон «Ослиной Кожи».<1922>«Книжный клоп, давясь от злобы…»*
Если при столкновении книги с головой раздастся пустой звук, — то всегда ли виновата книга?
Георг Лихтенберг Книжный клоп, давясь от злобы,Раз устроил мне скандал:«Ненавидеть — очень скверно!Кто не любит, — тот шакал!Я тебя не утверждаю!Ты ничтожный моветон!Со страниц литературыУбирайся к черту вон!» Пеплом голову посыпав,Побледнел я, как яйцо,Проглотил семь ложек бромуИ закрыл плащом лицо.Честь и слава — все погибло!Волчий паспорт навсегда…Ах, зачем я был злодеемБез любви и без стыда! Но в окно вспорхнула МузаИ шепнула: Лазарь, встань!Прокурор твой слеп и жалок,Как протухшая тарань…Кто не глух, тот сам расслышит,Сам расслышит вновь и вновь,Что под ненавистью дышитОскорбленная любовь.<1922>ТРАГЕДИЯ*(«Я пришел к художнику Миноге…»)
Я пришел к художнику Миноге —Он лежал на низенькой тахтеИ, задравши вверх босые ноги,Что-то мазал кистью на холсте.Испугавшись, я спросил смущенно:«Что с тобой, maestro? Болен? Пьян?»Но Минога гаркнул раздраженно,Гениально сплюнув на диван:— Обыватель с заячьей душою!Я открыл в искусстве новый путь,—Я теперь пишу босой ногою…Все, что было, — пошлость, ложь и муть.— Футуризм стал ясен всем прохожим.Дальше было некуда леветь…Я нашел! — и он, привстав над ложем,Ногу с кистью опустил, как плеть.Подстеливши на пол покрывало,Я колено робко преклонилИ, косясь на лоб микрокефала,Умиленным шепотом спросил:«О Минога, друг мой, неужели? —Я себя ударил гулко в грудь,—Но, увы, чрез две иль три неделиНе состарится ль опять твой новый путь?»И Минога тоном погребальнымПробурчал, вздыхая, как медведь:«Н-да-с… Извольте быть тут гениальным…Как же, к черту, дальше мне леветь?!»<1922>СОВРЕМЕННЫЙ ПЕТРАРКА*
Говорите ль вы о Шелли, иль о ценах на дрова,У меня, как в карусели, томно никнет голова,И под смокингом налево жжет такой глухой тоской,Словно вы мне сжали сердце теплой матовой рукой…Я застенчив, как мимоза, осторожен, как газель,И намека, в скромной позе, жду уж целых пять недель.Ошибиться так нетрудно, — черт вас, женщин, разберет,И глаза невольно тухнут, стынут пальцы, вянет рот.Но влачится час за часом, мутный голод все острей, —Так сто лет еще без мяса настоишься у дверей.Я нашел такое средство — больше ждать я не хочу:Нынче в семь, звеня браслетом, эти строки вам вручу…Ваши пальцы будут эхом, если вздрогнут, и листокЗабелеет в рысьем мехе у упругих ваших ног,—Я богат, как двадцать Крезов, я блажен, как царь Давид,Я прощу всем рецензентам сорок тысяч их обид!Если ж с миною кассирши вы решитесь молча встать —И вернете эти вирши с равнодушным баллом «пять»,—Я шутил! Шутил — и только, отвергаю сладкий плен…Ведь фантазия поэта, как испанский гобелен!Пафос мой мгновенно скиснет, — а стихи… пошлю в журнал,Где наборщик их оттиснет под статьею «Наш развал»,Почтальон через неделю принесет мне гонорарИ напьюсь я, как под праздник напивается швейцар!..<1922>«Безглазые глаза надменных дураков…»*
Безглазые глаза надменных дураков,Куриный кодекс модных предрассудков,Рычание озлобленных ублюдковИ наглый лязг очередных оков…А рядом, словно окна в синий мир,Сверкают факелы безумного Искусства:Сияет правда, пламенеет чувство,И мысль справляет утонченный пир.Любой пигмей, слепой, бескрылый крот,Вползает к Аполлону, как в пивную, —Нагнет, икая, голову тупуюИ сладостный нектар, как пиво, пьет.Изучен Дант до неоконченной строфы,Кишат концерты толпами прохожих,Бездарно и безрадостно похожих,Как несгораемые тусклые шкафы…Вы, гении, живущие в веках,Чьи имена наборщик знает каждый,Заложники бессмертной вечной жажды,Скопившие всю боль в своих сердцах!Вы все — единой Дон-Кихотской расы —И ваши дерзкие, святые голосаВсе также тщетно рвутся в небесаИ вновь, как встарь, вам рукоплещут папуасы…<1922>«Пред каждым дураком душа пылает гневом…»*
Лучше встретить человеку медведицу, лишенную детей, нежели глупца с его глупостью.
Кн. притч Соломоновых, гл. 15—17Пред каждым дураком душа пылает гневом.Вот он — чудовище, владыка бытия!Проклятый граммофон с затасканным напевом, Безглазый судия…В любой квартире, развалясь беспечно,Он в сердце истины вбивает грубый кол —И вежливо в ответ мычишь: «Да-да, конечно…» А в горле вопль: «Осел!»В искусстве — прокурор, все смял он, кроме моды,В быту — надменный крот, обрел все «нет» и «да»,И, словно саранча, зудит в садах природы Бессчетные года!Рак человечества, вовек неизлечимый,—Лишь он блажен в житейском кабаре.Стучится в дверь. Кипишь непримиримый,— И говоришь: «Entrez!»[29]<1922>ГОРЬКИЙ МЕД*
«Любовь должна быть счастливой…»*
Любовь должна быть счастливой —Это право любви.Любовь должна быть красивой —Это мудрость любви.Где ты видел такую любовь?У господ писарей генерального штаба?На эстраде, — где бритый тенор,Прижимая к манишке перчатку,Взбивает сладкие сливкиИз любви, соловья и луны?В лирических строчках поэтов,Где любовь рифмуется с кровьюИ почти всегда голодна?. .К ногам Прекрасной ЛюбвиКладу этот жалкий венок из полыни,Которая сорвана мной в ее опустелых садах…<1911>ТАК СЕБЕ*
Тридцать верст отшагав по квартире,От усталости плечи горбя,Бледный взрослый увидел себяБесконечно затерянным в мире. Перебрал всех знакомых, вздохнул И поплелся, покорный, как мул.На углу покачался на местеИ нырнул в темный ящик двора.Там жила та, с которою вместеОн не раз убивал вечера. Даже дружба меж ними была — Так знакомая близко жила.Он застал ее снова не в духе.Свесив ноги, брезгливо-скучна,И, крутя зубочисткою в ухе,В оттоманку вдавилась она. И белели сквозь дымку зефира Складки томно-ленивого жира.Мировые проблемы решая,Заскулил он, шагая, пред ней,А она потянулась, зевая,Так что бок обтянулся сильней — И, хребет выгибая дугой, По ковру застучала ногой.Сел. На плотные ноги суровоПокосился и гордо затих.Сколько раз он давал себе словоНе решать с ней проблем мировых! Отмахнул горьких дум вереницу И взглянул на ее поясницу.Засмотрелся с тупым любопытством,Поперхнулся и жадно вздохнул,Вдруг зарделся и с буйным бесстыдствомВсю ее, как дикарь, оглянул. В сердце вгрызлись голодные волки, По спине заплясали иголки.Обернулась, зевая, сиренаИ невольно открыла зрачки:Любопытство и дерзость мгновенноСплин и волю схватили в тиски, В сердце вгрызлись голодные щуки, И призывно раскинулись руки……………………………………………………Воротник поправляя измятый,Содрогаясь, печален и тих,В дверь, потупясь, шмыгнул вороватоРазрешитель проблем мировых. На диване брезгливо-скучна, В потолок засмотрелась она.<1911>АМУР И ПСИХЕЯ*
Пришла блондинка-девушка в военный лазарет,Спросила у привратника: «Где здесь Петров, корнет?»Взбежал солдат по лестнице, оправивши шинель:«Их благородье требует какая-то мамзель».Корнет уводит девушку в пустынный коридор,Не видя глаз, на грудь ее уставился в упор.Краснея, гладит девушка смешной его халат.Зловонье, гам и шарканье несется из палат.«Прошел ли скверный кашель твой? Гуляешь или нет?Я, видишь, принесла тебе малиновый шербет…»«Merci. Пустяк, покашляю недельки три еще».И больно щиплет девушку за нежное плечо.Невольно отодвинулась и, словно в первый раз,Глядит до боли ласково в зрачки красивых глаз.Корнет свистит и сердится. И скучно и смешно!По коридору шляются — и не совсем темно…Сказал блондинке-девушке, что ужинать пора,И проводил смущенную в молчанье до двора…В палате венерической бушует зычный смех,Корнет с шербетом носится и оделяет всех.Друзья по койкам хлопают корнета по плечу,Смеясь, грозят, что завтра же расскажут все врачу.Растут предположения, растет басистый вой,И гордо в подтверждение кивнул он головой…Идет блондинка-девушка вдоль лазаретных ив,Из глаз лучится преданность, и вера, и порыв.Несет блондинка-девушка в свой дом свой первый сон:В груди зарю желания, в ушах победный звон.<1910>СТРАШНАЯ ИСТОРИЯ*
I
Окруженный кучей бланков,Пожилой конторщик БанковМрачно курит и коситсяНа соседний страшный стол.На занятиях вечернихОн вчера к девице Керних,Как всегда, пошел за справкойО варшавских накладных —И, склонясь к ее затылку,Неожиданно и пылкоПод лихие завитушкиВдруг ее поцеловал.Комбинируя событья,Дева Керних с вялой прытьюКое-как облобызалаГалстук, баки и усы.Не нашелся бедный Банков,Отошел к охапкам бланковИ, куря, сводил балансыДо ухода, как немой.II
Ах, вчера не сладко было!Но сегодня, как могила,Мрачен Банков и коситсяНа соседний страшный стол.Но спокойна дева Керних:На занятиях вечернихПод лихие завитушкиНе ее ль он целовал?Подошла, как по наитью,И, муссируя событье,Села рядом и солидноЗашептала, не спеша:«Мой оклад полсотни в месяц,Ваш оклад полсотни в месяц,—На сто в месяц в ПетербургеМожно очень мило жить.Наградные и прибавкиЯ считаю на булавки,На Народный Дом и пиво,На прислугу и табак».Улыбнулся мрачный Банков —На одном из старых бланковБыстро свел бюджет их общийИ невесту ущипнул.Так Петр Банков с Кларой КернихНа занятиях вечерних,Экономией прельстившись,Обручились в добрый час.Ill
Проползло четыре года.Три у Банковых уродаРодилось за это времяНеизвестно для чего.Недоношенный четвертыйСтал добычею аборта,Так как муж прибавки новойК Рождеству не получил.Время шло. В углу гостинойЗавелось уже пьяниноИ в большом недоуменьеМирно спало под ключом.На стенах висел сам Банков,Достоевский и испанка.Две искусственные пальмыСкучно сохли по углам.Сотни лиц различной мастиНазывали это счастьем…Сотни с завистью открытойПовторяли это вслух!* * *
Это ново? Так же ново,Как фамилия Попова,Как холера и проказа,Как чума и плач детей.Для чего же повесть этуРассказал ты снова свету?Оттого лишь, что на светеНет страшнее ничего…<1911>НАКОНЕЦ!*
В городской суматохе Встретились двое. Надоели обои, Неуклюжие споры с собою, И бесплодные вздохи О том, что случилось когда-то… В час заката, Весной, в зеленеющем сквере, Как безгрешные звери, Забыв осторожность, тоску и потери, Потянулись друг к другу легко, безотчетно и чисто. Не речисты Были их встречи и кротки. Целомудренно-чутко молчали, Не веря и веря находке, Смотрели друг другу в глаза, Друг на друга надели растоптанный старый венец И, не веря и веря, шептали: «Наконец!» Две недели тянулся роман. Конечно, они целовались. Конечно, он, как болван, Носил ей какие-то книги — Пудами. Конечно, прекрасные миги Казались годами,А старые скверные годы куда-то ушли.ПотомОна укатила в деревню, в родительский дом,А он в переулке своемНа лето остался. Странички первого письма Прочел он тридцать раз. В них были целые тома Нестройных жарких фраз… Что сладость лучшего вина, Когда оно не здесь? Но он глотал, пьянел до дна И отдавался весь. Низал в письме из разных мест Алмазы нежных слов И набросал в один присест Четырнадцать листков.Ее второе письмо было гораздо короче,И были в нем повторения, стиль и вода,Но он читал, с трудом вспоминал ее очи,И, себя утешая, шептал: «Не беда, не беда!»Послал «ответ», в котором невольно и вольноПричесал свои настроенья и тонко подвил,Писал два часа и вздохнул легко и довольно,Когда он в ящик письмо опустил.На двух страничках третьего письмаЧужая женщина описывала вяло:Жару, купанье, дождь, болезнь мама,И все это «на ты», как и сначала…В ее уме с досадой усомнясь,Но в смутной жажде их осенней встречи,Он отвечал ей глухо и томясь,Скрывая злость и истину калеча.Четвертое письмо не приходило долго.И наконец пришла «с приветом» carte postale [30],Написанная лишь из чувства долга…Он не ответил. Кончено? Едва ль… Не любя, он осенью, волнуясь, В адресном столе томился много раз. Прибегал, невольно повинуясь Зову позабытых темно-серых глаз… Прибегал, чтоб снова суррогатом рая Напоить тупую скуку, стыд и боль, Горечь лета кое-как прощая И опять входя в былую роль. День, когда ему на бланке написали, Где она живет, был трудный, нудный день — Чистил зубы, ногти, а в душе кричали Любопытство, радость и глухой подъем… В семь он, задыхаясь, постучался в двери И вошел, шатаясь, не любя и злясь, А она стояла, прислонясь к портьере, И ждала, не веря, и звала, смеясь. Через пять минут безумно целовались, Снова засиял растоптанный венец, И глаза невольно закрывались, Прочитав в других немое: «Наконец!..»<1911>ХЛЕБ*(Роман)
Мечтают двое…Мерцает свечка.Трещат обои.Потухла печка.Молчат и ходят…Снег бьет в окошко,Часы выводятСвою дорожку.«Как жизнь прекраснаС тобой в союзе!»Рычит он страстно,Копаясь в блузе.«Прекрасней рая…»Она взглянулаНа стол без чая,На дырки стула.Ложатся двое…Танцуют зубы.Трещат обоиИ воют трубы.Вдруг в двери третийВорвался с плясом —Принес в пакетеВино и мясо.«Вставайте, черти!У подворотниНашел в конвертеЧетыре сотни!!»Ликуют трое.Жуют, смеются.Трещат обои,И тени вьются…Прощаясь, третийТак осторожноШепнул ей: «Кэти!Теперь ведь можно?»Ушел. В смущеньеОна метнулась,Скользнула в сениИ не вернулась…Улегся сытый.Зевнул блаженноИ, как убитый,Заснул мгновенно.<1910>ОШИБКА*
Это было в провинции, в страшной глуши.Я имел для душиДантистку с телом белее известки и мела,А для тела —Модистку с удивительно нежной душой.Десять лет пролетело.Теперь я большой…Так мне горько и стыдноИ жестоко обидно:Ах, зачем прозевал я в дантисткеПрекрасное тело,А в модисткеУдивительно нежную душу!Так всегда:Десять лет надо скучно прожить,Чтоб понять иногда,Что водой можно жажду свою утолить,А прекрасные розы для носа.О, я продал бы книги свои и жилет(Весною они не нужны)И под свежим дыханьем весныКупил бы билетИ поехал в провинцию, в страшную глушь…Но, увы!Ехидный рассудок уверенно каркает: «Чушь!Не спеши —У дантистки твоей,У модистки твоейНет ни тела уже, ни души».<1910>КОЛЫБЕЛЬНАЯ*(Для мужского голоса)
Мать уехала в Париж…И не надо! Спи, мой чиж.А-а-а! Молчи, мой сын,Нет последствий без причин.Черный гладкий тараканВажно лезет под диван.От него жена в ПарижНе сбежит, о нет, шалишь!С нами скучно. Мать права.Новый гладок, как Бова,Новый гладок и богат.С ним не скучно… Так-то, брат!А-а-а! Огонь горит.Добрый снег окно пушит.Спи, мой кролик, а-а-а!Все на свете трын-трава…Жили-были два крота…Вынь-ка ножку изо рта!Спи, мой зайчик, спи, мой чиж,—Мать уехала в Париж.Чей ты? Мой или его?Спи, мой мальчик, ничего!Не смотри в мои глаза…Жили козлик и коза…Кот козу увез в Париж…Спи, мой котик, спи, мой чиж!Через… год… вернется… мать…Сына нового рожать…<1910>«ДУРАК»*
Под липой пение ос.Юная мать, пышная матьВ короне из желтых волос,С глазами святой,Пришла в тени почитать —Но книжка в крапиве густой…Трехлетняя дочьУпрямоТянет чужого верзилу: «Прочь!Не смей целовать мою маму!»Семиклассник не слышит,Прилип, как полип,Тонет, трясется и пышет.В смущенье и гневеМать наклонилась за книжкой:«Мальчишка!При Еве!»Встала, поправила складкуИ дочке дала шоколадку.Сладостен первый капкан!Три блаженных недели,Скрывая от всех, как артист,Носил гимназист в проснувшемся телеЭдем и вулкан.Не веря губам и зубам,До боли счастливый,Впивался при лунном разливеВ полные губы…Гигантские трубы,Ликуя, звенели в висках,Сердце, в горячих тисках,Толкаясь о складки тужурки,Играло с хозяином в жмурки,—Но ясно и чистоГорели глаза гимназиста.Вот и развязка:Юная мать, пышная матьСадится с дочкой в коляску —Уезжает к какому-то мужу.Склонилась мучительно близко,В глазах улыбка и стужа,Из ладони белеет наружу —Записка!Под крышей, пластом,Семиклассник лежит на диванеВниз животом.В тумане,Пунцовый, как мак,Читает в шестнадцатый разОдинокое слово: «Дурак!»И искры сверкают из глазРешительно, гордо и грозно.Но поздно…<1911>ЛЮБОВЬ НЕ КАРТОШКА*(Повесть)
Арон Фарфурник застукал наследницу дочкуС голодранцем студентом Эпштейном:Они целовались! Под сливой у старых качелей.Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку,Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном,Где плавали красные рыбки: «Несчастный капцан!»Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки,Madame иссморкала от горя четыре платка,А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос.На утро очнулся. Разгладил бобровые баки,Сел с женой на диван, втиснул руки в бокаИ позвал от слез опухшую дочку.Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла, как идол,Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай:«Хочу за Эпштейна». — «Молчать!!!» — «Хо-чу за Эпштейна».Фарфурник подумал… вздохнул. Ни словом решенья не выдал,Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай,Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне.Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов:Пришел, негодяй, закурил и расселся, как дома.Madame огорченно сморкается в пятый платок.Ой, сколько она наплела удручающих слов:«Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома!Провокатор невиннейшей девушки, чистой, как мак!..»«Ша… — начал Фарфурник. — Скажите, могли бы ли выКупить моей дочке хоть зонтик на ваши несчастные средства?Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!»Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы:«Купить бы купил, да никто не оставил наследства…»Со стенки папаша Фарфурника строго косится.«Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь! Пусть так.Кончайте ваш курс, положите диплом на столе и венчайтесь —Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце…Пускай хоть за утку выходит — лишь был бы счастливый ваш брак,Но раньше диплома, пусть гром вас убьет, не встречайтесь,Иначе я вам сломаю все руки и ноги!»«Да, да… — сказала madame. — В дворянской бане во вторникУже намекали довольно прозрачно про вас и про Розу —Их счастье, что я из-за пара не видела кто!»Эпштейн поклялся, что будеть жить, как затворник,Учел про себя Фарфурника злую угрозуИ вышел, взволнованным ухом ловя рыданья из спальни. Вечером, вечером сторож бил В колотушку, что есть силы! Как шакал, Эпштейн бродил Под окошком Розы милой. Лампа погасла, всхлипнуло окошко, В раме — белое, нежное пятно. Полез Эпштейн — любовь не картошка: Гоните в дверь, ворвется в окно. Заперли, заперли крепко двери, Задвинули шкафом, чтоб было верней. Эпштейн наклонился к Фарфурника дщери И мучит губы больней и больней… Ждать ли, ждать ли три года диплома? Роза цветет — Эпштейн не дурак: Соперник Поплавский имеет три дома И тоже питает надежду на брак… За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку, Храпит баритоном, жена — дискантом. Раскатисто сторож бубнит в колотушку, И ночь неслышно обходит дом.<1910>В БАШКИРСКОЙ ДЕРЕВНЕ*
За тяжелым гусем старшимВперевалку тихим маршемГуси шли, как полк солдат.Овцы густо напылили,И сквозь клубы серой пылиПламенел густой закат.А за овцами коровы,Тучногруды и суровы,Шли, мыча, плечо с плечом.На веселой лошаденкеБашкиренок щелкал звонкоЗдоровеннейшим бичом.Козы мекали трусливоИ щипали торопливоСвежий ивовый плетень.У плетня на старой балкеВосемь штук сидят, как галки, —Исхудалые, как тень.Восемь штук туберкулезных,Совершенно не серьезных,Ржут, друг друга тормоша.И башкир, хозяин старый,На раздольный звон гитарыШепчет: «Больно караша!»Вкруг сгрудились башкирята.Любопытно, как телята,В городских гостей впились.В стороне худая деваС волосами королевыУдивленно смотрит ввысь.Перед ней туберкулезныйЖадно тянет дух навозныйИ, ликуя, говорит —О закатно-алой тризне,О значительности жизни,Об огне ее ланит.«Господа, пора ложиться,—Над рекой туман клубится».«До свиданья!» «До утра!»Потонули в переулкеШум шагов и хохот гулкий…Вечер канул в вечера.А в избе у самовараТа же пламенная параЗамечталась у окна.Пахнет йодом, мятой, спиртом,И, смеясь над бедным флиртом,В стекла тянется луна.<1910>ПРЕКРАСНЫЙ ИОСИФ*
Томясь, я сидел в уголке,Опрыскан душистым горошком.Под белою ночью в тоскеСтыл черный канал за окошком.Диван, и рояль, и бюроМне стали так близки в мгновенье,Как сердце мое и бедро,Как руки мои и колени.Особенно стала близкаВладелица комнаты Алла…Какие глаза, и бока,И голос… как нежное жало!Она целовала меня,И я ее тоже — обратно,Следя за собой, как змея,Насколько мне было приятно.Приятно ли также и ей?Как долго возможно лобзаться?И в комнате стало белей,Пока я успел разобраться.За стенкою сдержанный басВорчал, что его разбудили.Фитиль начадил и погас.Минуты безумно спешили…На узком диване крутом(Как тело горело и ныло!)Шептался я с Аллой о том,Что будет, что есть и что было.Имеем ли право любить?Имеем ли общие цели?Быть может, случайная прытьСвязала нас на две недели.Потом я чертил в тишинеПо милому бюсту орнамент,А Алла нагнулась ко мне:«Большой ли у вас темперамент?»Я вспыхнул и спрятал глазаВ шуршащие мягкие складки,Согнулся, как в бурю лоза,И долго дрожал в лихорадке.«Страсть — темная яма… За мнойВторой вас захватит и третий…При том же от страсти шальнойНередко рождаются дети.Сумеем ли их воспитать?Ведь лишних и так миллионы…Не знаю, какая вы мать,Быть может, вы вовсе не склонны?..»Я долго еще тарахтел,Но Алла молчала устало.Потом я бессмысленно елПирог и полтавское сало.Ел шпроты, редиску и кексИ думал бессильно и злобно,Пока не шепнул мне рефлекс,Что дольше сидеть неудобно.Прощался… В тоске целовал,И было все мало и мало.Но Алла смотрела в каналБрезгливо, и гордо, и вяло.Извозчик попался плохой.Замучил меня разговором.Слепой, и немой, и глухой,Блуждал я растерянным взоромПо мертвой и новой Неве,По мертвым и новым строеньям, —И было темно в голове, —И в сердце росло сожаленье…«Извозчик, скорее назад!» —Сказал, но в испуге жестокомЯ слез и пошел наугадПод белым молчаньем глубоким.Горели уже облака…И солнце уже вылезало.Как тупо влезало в бокаСмертельно щемящее жало!<1910>ГОРОДСКОЙ РОМАНС*
Над крышей гудят провода телефона… Довольно бессмысленный шум! Сегодня опять не пришла моя донна, Другой не завел я — ворона, ворона! Сижу одинок и угрюм.А так соблазнительно в теплые лапкиУткнуться губами, дрожа,И слушать, как шелково-мягкие тряпкиШуршат, словно листьев осенних охапкиПод мягкою рысью ежа. Одна ли, другая — не все ли равно ли? В ладонях утонут зрачки — Нет Гали, ни Нелли, ни Мили, ни Оли, Лишь теплые лапки и ласковость боли И сердца глухие толчки…<1910>В АЛЕКСАНДРОВСКОМ САДУ*
На скамейке в Александровском садуКотелок склонился к шляпке с какаду:«Значит, в десять? Меблированные „Русь“…Шляпка вздрогнула и пискнула: „Боюсь“».«Ничего, моя хорошая, не трусь,Я ведь в случае чего-нибудь женюсь!»Засерели злые сумерки в саду —Шляпка вздрогнула и пискнула: «Приду».Мимо шлялись пары пресных обезьянИ почти у каждой пары был роман…Падал дождь. Мелькали сотни грязных ног.Выл мальчишка со шнурками для сапог.<1911>НА НЕВСКОМ НОЧЬЮ*
Темно под арками Казанского собора.Привычной грязью скрыты небеса.На тротуаре в вялой вспышке спораХрипят ночных красавиц голоса.Спят магазины, стены и ворота.Чума любви в накрашенных бровяхНапомнила прохожему кого-то,Давно истлевшего в покинутых краях…Недолгий торг окончен торопливо —Вон на извозчике любовная чета:Он жадно курит, а она гнусит.Проплыл городовой, зевающий тоскливо,Проплыл фонарь пустынного моста,И дева пьяная вдогонку им свистит.<1911>У НЕМЦЕВ*
KINDERBALSAM*
Высоко над Гейдельбергом,В тихом горном пансионе,Я живу, как институтка,Благородно и легко.С «Голубым Крестом» в союзеЗдесь воюют с алкоголем,—Я же, ради дешевизны,Им сочувствую вполне.Ранним утром три служанкиИ хозяин и хозяйка МучатГоспода псалмамиС фисгармонией не в тон.После пения хозяинКормит кроликов умильно,А по пятницам их режетПод навесом у стены.Перед кофе не гнусавят,Но зато перед обедомСнова Бога обижаютСквернопением в стихах.На листах вдоль стен столовойПламенеют почки пьяниц,И сердца их и печенки…Даже портят аппетит!Но, привыкнув постепенно,Я смотрю на них с любовью,С глубочайшим уваженьемИ с сочувственной тоской…Суп с крыжовником ужасен,Вермишель с сиропом — тоже,Но чернила с рыбьим жиромВсех напитков их вкусней!Здесь поят сырой водою,Молочком, цикорным кофе,И кощунственным отваромИз овса и ячменя.О, когда на райских клумбахПодают такую гадость,—Лучше жидкое железоПить с блудницами в аду!Иногда спускаюсь в город.Надуваюсь бодрым пивомИ ехидно подымаюсьСлушать пресные псалмы.Горячо и запинаясь,Восхищаюсь их Вильгельмом, —А печенки грешных пьяницМне моргают со стены…Так, над тихим ГейдельбергомВ тихом горном пансионе,Я живу, как римский папа,Свято, праздно и легко.Вот сейчас я влез в перинуИ смотрю в карниз, как ангел:В чреве томно стонет солодИ бульбулькает вода.Чу, внизу опять гнусавят.Всем друзьям и незнакомым,Мошкам, птичкам и собачкамОтпускаю все грехи…<1910>НЕМЕЦКИЙ ЛЕС*
Улитки гуляют с улиткамиПо прилизанной ровной дорожке,Автомат с шоколадными плиткамиПрислонился к швейцарской сторожке.Солидно стоит под осиноюКорзинка для рваной бумаги,Но, смеясь над немецкой рутиною,В беспорядке сбегают овраги.Воробьи сидят на орешнике,Соловьи на толстых каштанах,Только вороны, старые грешники,На березах, дубах и платанах.Сладок запах от лип расцветающих!Но под липами желтые столики —Запах шницеля тянет гуляющихВ ресторацию «Синего Кролика».Возле башни палатка с открытками:Бюст со спицами спит над салфеткой.И опять с шоколадными плиткамиАвтомат под дубовою веткой.Через метр скамейки со спинками,С краткой надписью: «Только для взрослых».Хорошо б «для блондинов с блондинками»,«Для высоких» — «худых» — «низкорослых»…Миловидного стиля уборная«Для мужчин» и «для дам». А для галок?На орешнике надпись узорная:«Не ломать утесов и палок».Не заблудишься! Стрелки торчащиеТянут кверху, и книзу, и в стороны.О, свободно над лесом парящиеБездорожные старые вороны!..Озираясь, блудливой походкою,Влез я в чащу с азартом мальчишки.Потихоньку пошаркал подметкоюИ сорвал две еловые шишки.<1910>КАК ФРАНЦЫ ГУЛЯЮТ*
Набив закусками вощеную бумагу,Повесивши на палки пиджаки,Гигиеническим, упорно мерным шагомИдут гулять немецкие быки.Идут за полной порцией природы:До горной башни «с видом» и назад,А рядом их почтенные комодыПодоткнутыми юбками шумят.Увидят виллу с вычурной верандой,Скалу, фонтан иль шпица в кружевах —Откроют рты и, словно по команде,Остановясь, протянут сладко: «Ах!»Влюбленные, напыживши ланиты,Волочат раскрахмаленных лангустИ выражают чувство деловитоДавлением локтей под потный бюст.Мальчишки в галстучках, сверкая глянцем ваксы,Ведут сестер с платочками в руках.Все тут: сознательно гуляющие таксыИ сосуны с рожками на шнурках.Идет ферейн «Любителей прогулок»,Под жидкий марш откалывая шаг.Десятков семь орущих, красных булок,Значки, мешки и посредине флаг.Деревья ропщут. Мягко и ленивоСмеется в небе белый хоровод,А на горе ждет двадцать бочек пиваИ с колбасой и хлебом — пять подвод!<1910>В НЕМЕЦКОЙ МЕККЕ*
I. ДОМ ШИЛЛЕРА
Немцы надышали в крошечном покое.Плотные блондины смотрят сквозь очки.Под стеклом в витринах тлеют на покоеБедные бессмертные клочки.Грозный бюст из гипса белыми очамиГордо и мертво косится на толпу,Стены пропитались вздорными речами —Улица прошла сквозь львиную тропу…Смотрят с каталогом на его перчатки…На стенах портретов мертвое клише,У окна желтеет жесткою загадкойГениальный череп из папье-маше.В угловом покое тихо и пустынно(Немцам интересней шиллеровский хлам):Здесь шагал титан по клетке трехаршиннойИ скользил глазами по углам.Нищенское ложе с рваным одеялом.Ветхих, серых книжек бесполезный ряд.Дряхлые портьеры прахом обветшалымКлочьями над окнами висят.У стены грустят немые клавикорды.Спит рабочий стол с чернильницей пустой.Больше никогда поющие аккордыНе родят мечты свободной и простой…Дочь привратницы с ужасною экземойХодит следом, улыбаясь, как Пьеро.Над какою новою поэмойБрошено его гусиное перо?Здесь писал и умер Фридрих Шиллер…Я купил открытку и спустился вниз.У входных дверей какой-то толстый МиллерВ книгу заносил свой титул и девиз…II. ДОМ ГЕТЕ
Кто здесь жил — камергер, Дон Жуан иль патриций,Антикварий, художник, сухой лаборант?В каждой мелочи чванство вельможных традицийИ огромный, пытливый и зоркий талант.Ордена, письма герцогов, перстни, фигуры,Табакерки, дипломы, печати, часы,Акварели и гипсы, полотна, гравюры,Минералы и колбы, таблицы, весы…Маска Данте, Тарквиний и древние боги,Бюстов герцогов с женами — целый лабаз.Со звездой, и в халате, и в лаврах, и в тоге —Снова Гете и Гете — с мешками у глаз.Силуэты изысканно-томных любовниц,Сувениры и письма, сухие цветы —Все открыто для праздных входящих коровницДо последней интимно-пугливой черты.Вот за стеклами шкафа опять панорама:Шарф, жилеты и туфли, халат и штаны.Где же локон Самсона и череп Адама,Глаз Медузы и пух из крыла Сатаны?В кабинете уютно, просторно и просто,Мудрый Гете сюда убегал от вещей,От приемов, улыбок, приветствий и тостов,От случайных назойливо-цепких клещей.В тесной спаленке кресло, лекарство и чашка.«Больше свет а!» В ответ, наклонившись к нему,Смерть, смеясь, на глаза положила костяшкиИ шепнула: «Довольно! Пожалуйте в тьму…»В коридоре я замер в смертельной тревоге —Бледный Пушкин, как тень, у окна пролетелИ вздохнул: «Замечательный домик, ей-богу!В Петербурге такого бы ты не имел…»III. НА МОГИЛАХ
Гете и Шиллер на мыле и пряжках, На бутылочных пробках, На сигарных коробках И на подтяжках… Кроме того — на каждом предмете: Их покровители, Тетки, родители, Внуки и дети.Мещане торгуют титанами…От тошных витрин, по гранитным горбам,Пошел переулками страннымиК великим гробам. Мимо групп фабрично-грустных С сладко-лживыми стишками, Мимо ангелов безвкусных, С толсто-ровными руками, Шел я быстрыми шагами — И за грядками нарциссов, Между темных кипарисов, Распростерших пыльный креп, Вырос старый темный склеп.Тишина. Полумрак.В герцогском склепе немец в дворцовой фуражкеСунул мне в руку бумажкуИ спросил за нее четвертак.«За что?» — «Билет на могилу».Из кармана насилу, насилуПроклятые деньги достала рука!Лакей небрежно махнул на два сундука:«Здесь покоится Гете, великий писатель —Венок из чистого золота от франкфуртских женщин.Здесь покоится Шиллер, великий писатель —Серебряный новый венок от гамбургских женщин.Здесь лежит его светлость Карл-Август с Софией-Луизой,Здесь лежит его светлость Франц-Готтлиб-Фридрих-Вильгельм»… Быть может, было нелепо Бежать из склепа, Но я, не дослушав лакея, сбежал. Там в склепе открылись дверцы Немецкого сердца: Там был народной славы торговый подвал!<1910>В ОЖИДАНИИ НОЧНОГО ПОЕЗДА*
Светлый немецПьет светлое пиво.Пей, чтоб тебя разорвало!А я, иноземец,Сижу тоскливо,Бледнее мизинца,И смотрю на лампочки вяло.Просмотрел журналы:Портрет кронпринца,Тупые остроты,Выставка мопсов в Берлине…В припадке зевотыДрожу в пелеринеИ страстно смотрю на часы.Сорок минут до отхода!Кусаю усыИ кошусь на соседа-урода —Проклятый! Пьет пятую кружку.Шея, как пушка,Живот, как комод…О, о, о!Потерпи, ничего, ничего,Кельнер, пива!Где мой карандаш?ЛенивоПишу эти кислые строки,Глажу сонные щекиИ жалею, что я не багаж…Тридцать минут до отхода!Тридцать минут…<1910>Веймар. ВокзалС ПРИЯТЕЛЕМ*(«Фриц, смешная мартышка!..»)
Фриц, смешная мартышка! Ты маленький немец, Шепелявый и толстый мальчишка. А я иноземец — Слов твоих мне не понять. Будем молча гулять, Фриц, мой маленький Фриц!Фриц, давай помолчим.Ты будешь большим,Солидным и толстым купцом,Счастливым отцом(Не бей меня по щеке)Нового ФрицаИ на том языке,Который в моей голове сейчас рассуждает сурово,Никогда не скажешь ни слова…Фриц, мой маленький Фриц.Фриц, без слов мы скорейПоймем друг друга.Вон елка, мак и порей.Вон пчелка полезла под кисть винограда…Чего еще надо?А мы — мы пара ленивых зверей.Слышишь, какой в орешнике гул?Это ветер запутался в листьях.Уснул.Ну, ладно — пойду отнесу к мамаше(Вон вяжет под грушей гамаши),А я погуляю один.Фриц, мой маленький Фриц!..<1910>РЫНОК*
Бледно-жирные общипанные уткиШеи свесили с лотков.Говор, смех, приветствия и шуткиИ жужжанье полевых жуков.Свежесть утра. Розовые ласкиПервых, робких солнечных лучей.Пухлых немок ситцевые глазкиИ спокойствие размеренных речей.Груды лилий, васильков и маковВянут медленно в корзинах без воды,Вперемежку рыба, горы раков,Зелень, овощи и сочные плоды.В центре площади какой-то вождь чугунныйМирно дремлет на раскормленном коне.Вырастает говор многострунныйИ дрожит в нагретой вышине.Маргариты, Марты, Фриды, Минны —Все с цветами и корзинками в руках.Скромный взгляд, кокетливые мины —О, мужчины вечно в дураках!Я купил гусиную печенкуИ пучок росистых васильков.А по небу мчались вперегонкуЗолотые перья облаков…<1910>ФИЛОСОФЫ*
Профессор Виндельбанд Введенье в философию читал… Какой талант! Набив огромный зал,Студенты слушали не упуская слова,Полны такого понимания живого,Что Кант на небесах сердечно умилялся. И сладко улыбался. Вдруг, оборвав рассказ(Должно быть, опасаясь, что забудет), —Профессор заявил, что в следующий раз Он им читать не будет,Затем, что приглашен в ученое собранье На заседанье. Вмиг крики поднялись И топот ног и ржанье —Философы как с цепи сорвались:«Hoch! Hoch! [31] Благодарим! Отлично! Браво!»Профессор посмотрел налево и направо, Недоуменно поднял плечиИ, улыбаясь, перешел к дальнейшей речи.<1911>ГейдельбергКОРПОРАНТЫ*
Бульдоговидные дворяне,Склонив изрубленные лбы,Мычат над пивом в ресторане,Набив свининою зобы.Кто сцапал кельнершу под жабрыИ жмет под общий смех стола,Другой бросает в канделябрыОкурки, с важностью посла.Подпивший дылда, залихватскиНа темя сдвинув свой колпак,Фиксирует глазами штатскихИ багровеет, как бурак.В углу игрушечное знамя,Эмблема пьянства, ссор и драк,Над ним кронпринц с семейством в раме,Кабанья морда и чепрак.Мордатый бурш, в видах рекламы,Двум желторотым червякам,Сопя, показывает шрамы —Те робко жмутся по бокам.Качаясь, председатель с кружкойВстает и бьет себя в жилет:«Собравшись… грозно… за пирушкой,Мы шлем… отечеству… привет…»Блестит на рожах черный пластырь.Клубится дым, ревут ослы,И ресторатор, добрый пастырь,Обходит, кланяясь, столы.<1911>ДАМОКЛОВ МЕЧ*
Рудой гранит каменоломниРаскрыл изломы и зубцы.Под пышной липой так тепло мнеСмотреть, пьянясь, во все концы.Неумолкая свищут птицы.Присело небо на обрыв.Как гул далекой колесницы,Загрохотал протяжный взрыв…Томится сладкий ладан липы,Кишит жужжаньем желтый цвет.Лесного матового скрипаНапьюсь, как зверь, на много лет!Сквозь зелень сосен в пасти долаКраснеют пятна черепиц:Костел… театр… больница… школа…Я там живу? У фрейлейн Тиц?Но глупый вензель на скамейке(В пузатом сердце со стрелой),Запел из-под улитки клейкой:«Долой иллюзии, долой!»Я там живу? «А ты не знаешь?Спеши, брат, вниз; Чрез час обед.На две минуты опоздаешь —Ни габерсупа, ни котлет!»<1911>ФАКТ*
У фрау Шмидт отравилась дочь,Восемнадцатилетняя Минна.Конечно, мертвым уже не помочь,Но весьма интересна причина.В местечке редко кончали с собой —Отчего же она отравилась?И сплетня гремит иерихонской трубой:«Оттого, что чести лишилась!»«Сын аптекаря Курца, боннский студент,Жрец Амура, вина и бесчинства,Уехал, оставивши Минне в презентПозорный залог материнства».«Кто их не видал в окрестных горах,Гуляющих нежно под ручку?Да, с фрейлейн Шмидт студент-вертопрахСыграл нехорошую штучку!..»В полчаса облетел этот скверный слухВсе местечко от банка до рынка,И через каких-то почтенных старухК фрау Шмидт долетела новинка…Но труп еще не был предан земле —Фрау Шмидт, надевши все кольца,С густым благородством на вдовьем челе,Пошла к герр-доктору Штольцу.Герр-доктор Штольц приехал к ней в дом,Осмотрел холодную МиннуИ дал фрау Шмидт свидетельство в том,Что Минна была невинна.<1911>ЕЩЕ ФАКТ*
В зале «Зеленой Свиньи» гимнастический клуб «На здоровье» Под оглушительный марш праздновал свой юбилей.Немцы в матрацном трико, выгибая женские бюсты, То наклонялись вперед, то отклонялись назад.После классических поз была лотерея и танцы — Максы кружили Матильд, как шестерни жернова,С красных досок у стены сверкали великим соблазном Лампы, щипцы для волос, кружки и желтый Вильгельм.Вдруг разразился вокруг сочувственный радостный рев, Смолкнул медлительный вальс, пары друг друга теснят:Ах, это плотный блондин, интимную выиграв вазу, Пива в нее нацедив, пьет среди залы, как Вакх!..<1911>В БЕРЛИНЕ*
I
Над крышами мчатся вагоны, скрежещут машины,Под крышами мчатся вагоны, автобусы гнусно пыхтят.О, скоро будут людей наливать по горло бензином,И люди, шипя, по серым камням заскользят!Летал по подземной дороге, летал по надземной,Ругал берлинцев и пиво тянул без конца,Смотрел на толстый шаблон убого системныйИ втайне гордился своим выраженьем лица…Потоки парикмахеров с телячьими улыбкамиЩеголяли жилетами орангутанских тонов,Ватные военные, украшенные штрипками,Вдев в ноздри усы, охраняли дух основ.Нелепые монументы из чванного железа —Квадратные Вильгельмы на наглых лошадях,—Умиляя берлинских торгующих Крезов,Давили землю на серых площадях.Гармония уборных, приветствий, извинений,Живые манекены для шляп и плащей.Фабричная вежливость всех телодвижений,Огромный амбар готовых вещей…Продажа, продажа! Галстуки и подтяжкиЗавалили окна до пятых этажей.Портреты кайзера, пепельницы и чашки,Нижнее белье и гирлянды бандажей…Буквы вдоль стен, колыхаясь, плели небылицы:«Братья Гешвиндер»… Наверно, ужасно толсты,Старший, должно быть, в пенсне, блондин и тупица,Младший играет на цитре и любит цветы.Военный оркестр! Я метнулся испуганно к стенке,Толкнул какую-то тушу и зло засвистал.От гула и грохота нудно дрожали коленки,А едкий сплин и бензин сердце мое провонял…II
Спешат старые дети в очках,Трясутся ранцы на пиджачках.Солидно смеются. Скучно!Спешат девушки, — все, как одна:Сироп в глазах, прическа из льна.Солидно смеются. Скучно!Спешат юноши, — все, как один:Один потемнее, другой блондин.Солидно смеются. Скучно!Спешат старухи. Лица, как гриб…Жесткая святость… Кто против — погиб!Солидно смеются. Скучно!Спешат дельцы. Лица в мешках.Сопящая сила в жирных глазах.Солидно смеются. Скучно!Спешат трамваи, повозки, щенки.Кричат рожки, гудки и звонки.Дымится небо. Скучно!<1911>«БАВАРИЯ»*
Мюнхен, Мюнхен, как не стыдно!Что за грубое безвкусье —Эта баба из металлаРостом с дюжину слонов!Между немками немалоВолооких монументов(Смесь Валькирии с коровой), —Но зачем же с них лепить?А потом, что за идея —На баварские финансыВылить в честь баварцев бабуИ «Баварией» назвать?!..После этих честных мыслейЯ у ног почтенной дамыПриобрел билет для входаИ полез в ее живот.В животе был адский климат!Как разваренная муха,Вверх по лестнице спиральнойПолз я в гулкой темноте.Наконец, с трудом, сквозь горлоВлез я в голову пустую,Где напев сквозного ветраСпорил с дамской болтовней.На дешевом стертом плюшеТараторили две немки.Потный бурш, расставив ноги,Впился в дырку на челе.Чтобы выполнить программу,Поглядел и я сквозь дырку:Небо, тучки — и у глазаГолубиные следы.Я, вздохнув, склонился к горлу,Но оттуда вдруг сверкнула,Загораживая выход,Темно-розовая плешь.Это был толстяк-баварец.Содрогаясь, как при родах,Он мучительно старалсяВлезть «Баварии» в мозги.Гром железа… Град советов…Хохот сверху. Хохот снизу…Залп проклятий — и баварец,Пятясь задом, отступил.В тщетном гневе он у входаДеньги требовал обратно:Величавый сфинкс-привратникБыл, как рок, неумолим!И, скрывая смех безумный,Смех, сверлящий нос и губы,Смех, царапающий горло,Я по-русски прошептал:«О наивный мой баварец!О тщеславный рыцарь жира!Не узнать тебе вовеки,Что в „Баварской“ голове!»<1911>НА РЕЙНЕ*
Размокшие от восклицаний самки,Облизываясь, пялятся на Рейн:«Ах, волны! Ах, туман! Ах, берега! Ах, замки!»И тянут, как сапожники, рейнвейн. Мужья в патриотическом азартеНа иностранцев пыжатся окрестИ карандашиками чиркают по картеНазвания особо пышных мест. Гремит посуда. Носятся лакеи.Сюсюкают глухие старички.Перегрузившись лососиной, ЛорелеиРасстегивают медленно крючки… Плавучая конюшня раздражает!Отворотясь, смотрю на берега.Зелено-желтая вода поет и тает,И в пене волн танцуют жемчуга. Ползет туман задумчиво-невинный,И вдруг в разрыве — кручи буйных скал,Темнеющих лесов безумные лавины,Далеких облаков янтарно-светлый вал… Волна поет… За новым поворотомСбежались виноградники к реке,На голову скалы взлетевший мощным взлетомСереет замок-коршун вдалеке. Кто там живет? Пунцовые периныОтчетливо видны в морской бинокль.Проветривают… В кресле — немец длинный.На Рейн, должно быть, смотрит сквозь монокль… Волна поет… А за спиной крикливоШумит упитанный восторженный шаблон.Ваш Рейн? Немецкий Рейн? Но разве он из пива,Но разве из колбас прибрежный смелый склон? Ваш Рейн? Но отчего он так светло-прекрасенИзменчив и певуч, свободен и тосклив,Неясен и кипуч, мечтательно-опасен,И весь туманный крик, и весь глухой порыв! Нет, Рейн не ваш! И вы лишь тли на розе —Сосут и говорят: «Ах, это наш цветок!»От ваших плоских слов, от вашей гадкой прозыИсчез мой дикий лес, поблек цветной поток… Стаканы. Смех. Кружась, бегут опушки,Растут и уплывают города.Артиллерийский луг. Дымок и грохот пушки…Рокочет за кормой вспененная вода. Гримасы и мечты, сплетаясь, бились в Рейне,Таинственный туман свил влажную дугу.Я думал о весне, о женщине, о ГейнеИ замок выбирал на берегу.<1911><ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА >
КЕЛЬНЕРША*
Я б назвал ее мадонной,Но в пивных мадонн ведь нет…Косы желтые — короной,А в глазах — прозрачный свет. В грубых пальцах кружки с пивом. Деловито и лениво Чуть скрипит тугой корсет.Улыбнулась корпорантам,Псу под столиком — и мне.Прикоснуться б только к бантам,К черным бантам на спине! Ты — шиповник благовонный… Мы — прохожие персоны,— Смутный сон в твоей весне…К сатане бы эти кружки,И прилавок, и счета!За стеклом дрожат опушки,Май синеет… Даль чиста… Кто и что она, не знаю, Вечной ложью боль венчаю: Все мадонны, ведь, мечта.Оглянулась удивленно —Непонятно и смешно?В небе тихо и бездонно,В сердце тихо и темно. Подошла, склонилась: — Пива? Я кивнул в ответ учтиво И, зевнув, взглянул в окно.<1922>В ПУТИ*(«Словно звон бессонной цитры…»)
Словно звон бессонной цитры,В глубине поет поток.Горы — пепельные митры…За спиной скрипит мешок.Даль — цветистее палитры.Сбоку вьется ветер хитрый. Взмок…Сел под елкой. Вынул ножик.Сыра что ли откроить?Вниз сбегает сто дорожек.Впереди шоссе, как нить…Под сосной хлопочет ежик.С лип слетает дождь сережек. Пить!Солнце пляшет в водопаде.Дилижанс ползет, как клоп:Сонный кучер, горы кладиИ туристов пыльный сноп.Удивительные дяди!Прицепиться что ли сзади? Стоп.Плащ — и в путь! Пешком честнее:Как библейский Илия…Жук, подлец, ползет по шее.Снег в горах, как клок белья.Две козы с глазами феи…Кто сегодня всех добрее? Я!Диск заката тлеет плошкой.Дом над лугом. Звонкий лай…Стол под липой с жирной кошкой,Пиво с пеной через край,Шницель с жареной картошкой,—И постель с цветной дорожкой, Рай!1920«В полдень тенью и миром полны переулки…»*
В полдень тенью и миром полны переулки.Я часами здесь сонно слоняться готов,В аккуратных витринах рассматривать булки,Трубки, книги и гипсовых сладких Христов. Жалюзи словно веки на спящих окошках,Из ворот тянет солодом, влагой и сном.Корпорант дирижирует тростью на дрожкахИ бормочет в беспомощной схватке с вином. Вот Валькирия с кружкой… Скользнешь по фигуре,Облизнешься — и дальше. Вдоль окон — герань.В высоте, оттеняя беспечность лазури,Узких кровель причудливо-темная грань. Бродишь, бродишь. Вдруг вынырнешь томный к Неккару.Свет и радость. Зеленые горы — кольцом,Заслонив на скамье краснощекую пару,К говорливой воде повернешься лицом. За спиной беглый шепот и милые шашни.Старый мост перекинулся мощной дугой.Мирно дремлют пузатые низкие башниИ в реке словно отзвуки арфы тугой. Вы бывали ль, принцесса, хоть раз в Гейдельберге?Приезжайте! В горах у обрыва теперьРасцветают на липах душистые серьгиИ пролет голубеет, как райская дверь.<1922>ИНЫЕ СТРУНЫ*
ПРИЗРАКИ*
Неспокойно сердце бьется, в доме все живое спит,Равномерно, безучастно медный маятник стучит…За окном темно и страшно, ветер в бешенстве слепомНалетит с разбега в стекла — звякнут стекла, вздрогнет дом,И опять мертво и тихо… но в холодной тишинеКто-то, крадучись, незримый приближается ко мне.Я лежу похолоделый, руки судорожно сжав,Дикий страх сжимает сердце, давит душу, как удав…Кто неслышными шагами в эту комнату вошел?Чьи белеющие тени вдруг легли на темный пол?Тише, тише… Это тени мертвых, нищих, злых недельСели скорбными рядами на горячую постель.Я лежу похолоделый, сердце бешено стучит,В доме страшно, в доме тихо, в доме все живое спит.И под вой ночного ветра и под бой стенных часовИз слепого мрака слышу тихий шепот вещих слов:«Быть беде непоправимой, оборвешься, упадешьИ к вершине заповедной ты вовеки не дойдешь».Ночь и ветер сговорились: «Быть несчастью, быть беде!»Этот шепот нестерпимый слышен в воздухе везде,Он из щелей выползает, он выходит из часов —И под это предсказанье горько плакать я готов!..Но блестят глаза сухие и упорно в тьму глядят,За окном неугомонно ставни жалобно скрипят,И причудливые тени пробегают по окну.Я сегодня до рассвета глаз усталых не сомкну.1906«Замираю у окна…»*
Замираю у окна.Ночь черна.Ливень с плеском лижет стекла.Ночь продрогла и измокла.Время сна,Время тихих сновидений,Но тоска прильнула к лени,И глаза ночных виденийЖадно в комнату впились.Закачались, унеслись.Тихо новые зажглись…Из-за мокрого стеклаСмотрят холодно и строго,Как глаза чужого бога,—А за ними дождь и мгла.Лоб горит.Ночь молчит.Летний ливень льнет и льется.Если тело обернется,—Будет свет,Лампа, стол, пустые стены,Размышляющий поэт,И глухой прибой вселенной.<1910>УТРОМ*
Бодрый туман, мутный туман Так густо замазал окно — А я умываюсь!Бесится кран, фыркает кран…Прижимаю к щекам полотноИ улыбаюсь. Здравствуй, мой день, серенький день! Много ль осталось вас мерзких? Все проживу!Скуку и лень, гнев мой и леньБросил за форточку дерзко.Вечером вновь позову…<1910>ЛУНАТИК*
Не могу закрытого взора Оторвать от бледной луны,—На луне застывшие озераИ поля холодной тишины. Трепещут лунные крылья, Исчезает тело, звеня,Но не в силах бледные усильяОторвать от крыши меня. Шумят душистые липы, Рубашка бьет по плечам…Лунные лучи, как липкие полипы,Присосались к плачущим очам. Скользят застывшие ноги, Листы гремят и гудят —Полшага направо от дорогиИ слетел бы вниз в далекий сад. Сижу у трубы — бессонный, О спину трется кот…Соловьи свистят неугомонно,Теплый ветер жалобно поет. Внизу постель моя смята И дышит моим теплом,Но туда мне больше нет возврата…Как сойду со сломанным крылом? Не могу закрытого взора Оторвать от бледной луны,—На луне застывшие озераИ поля холодной тишины…<1910>НА КЛАДБИЩЕ*
Весна или серая осень?Березы и липы дрожат.Над мокрыми шапками сосенТоскливо вороны кружат.Продрогли кресты и ограды,Могилы, кусты и пески,И тускло желтеют лампады,Как вечной тоски маяки.Кочующий ветер сметаетС кустарников влажную пыль.Отчаянье в сердце вонзаетХолодный железный костыль…Упасть на могильные плиты,Не видеть, не знать и не ждать,Под небом навеки закрытымГлубоко уснуть и не встать…<1910>ТУЧКОВ МОСТ*
Заклубилась темень над рекой.Крепнет ветер. Даль полна тоской.Лед засыпан снегом. Как беда,В полыньях чернеется вода.Крышки свай, безжизненно наги,Друг на друга смотрят, как враги.На мосту пролетка дребезжит.Кучер свесил голову и спит…Фонари пустынно встали в рядИ в отчаянье, и в ужасе горят.Одичалый дом на островкеБродит стеклами слепыми по реке.Снег валит. Навеки занеслоЛето, розы, солнце и тепло.<1909>У КАНАЛА НОЧЬЮ*
Тихо. Глухо. Пусто, пусто…Месяц хлынул в переулок.Стены стали густо-густо.Мертв покой домов-шкатулок. Черепных безглазых впадин Черных окон — не понять. Холод неба беспощаден И дневного не узнать.Это дьявольская треба:Стынут волны, хмурясь ввысь,—Стенам мало плена неба,Стены вниз к воде сползлись. Месяц хлынул в переулок… Смерть берет к губам свирель. За углом, угрюмо-гулок, Чей-то шаг гранит панель.<1910>«У моей зеленой елки…»*
У моей зеленой елки Сочно-свежие иголки,Но, подрубленный под корень, в грубых ранах нежный ствол. Освещу ее свечами, Красно-желтыми очами,—И поставлю осторожно на покрытый белым стол. Ни цветных бумажных пташек, Ни сусальных деревяшекНе развешу я на елке, бедной елочке моей. Пестрой тяжестью ненужной Не смущу расцвет недужныйОбреченных, но зеленых, пышно никнущих ветвей. Буду долго и безмолвно На нее смотреть любовно,На нее, которой больше не видать в лесу весны, Не видать густой лазури И под грохот свежей буриНикогда не прижиматься к телу мачтовой сосны! Не расти, не подыматься, С вольным ветром не венчатьсяИ смолы не лить янтарной в тихо льющийся ручей… О, как тускло светят свечи — Панихидные предтечиДолгих дней и долгих вздохов и заплаканных ночей… Тает воск. Трещат светильни. Тени зыблются бессильно,Умирают, оживают, пропадают и растут. Юной силой иглы пахнут. О, быть может, не зачахнут?О, быть может, новый корень прорастет… сейчас… вот тут.<1909>ДОЖДЬ*
Сквозь распластанные веткиМокрых, никнущих березГусто затканные сеткиНижут нити чистых слез.На трепещущие листьяКапли крупные летят,И печальных сосен кистиЧуть кивают ветру в лад.А в просветах, где вершиныОдиноко смотрят ввысь,Однотонной паутинойТучи тусклые сплелись.Острый ветер бродит в чаще,Хлещет каплями в окно.Дождь ровней, скучней и чащеРаскрутил веретено.Закрываешь тихо веки —Но далекий плач не стих:Небу скорбному вовекиСлез не выплакать своих.<1910>У БАЛТИЙСКОГО МОРЯ*
I
Ольховая роща дрожит у морского обрыва,Свежеющий ветер порывисто треплет листву,Со дна долетают размерные всплески и взрывы,И серый туман безнадежно закрыл синеву.Пары, как виденья, роятся, клубятся и тают,Сквозь влажную дымку маячит безбрежная даль,Далекие волны с невидимым небом сливаютРаздолье и холод в жемчужно-поющую сталь.Осыпала старые камни, поблекшие травы и мхи —Поднялся лиловый репейник, и эта улыбка цветнаяНежнее тумана и дробного шума ольхи…II
Гнется тростник и какая-то серая травка,Треплются ивы по ветру — туда и сюда,Путник далекий мелькает в песках, как булавка,Полузарытые бревна лижет морская вода.Небо огромно, и тучи волнисты и сложны,Море шумит, и не счесть белопенных валов.Ветер метет шелестящий песок бездорожный,Мерно за дюнами пенье сосновых стволов.Я, как песчинка, пред этим безбрежным простором,Небо и море огромны, дики и мертвы —К тесным стволам прижимаюсь растерянным взоромИ наклоняюсь к неясному шуму травы.Ill
Ветер борется с плащомИ дыханье обрывает.Ветер режущим бичомЧерный воздух, рассекает.В небе жутко и темно.Звезды ежатся и стынут.Пляска волн раскрыла дно,Но сейчас другие хлынут.Трепыхаются кусты —Захлебнулись в вихре диком.Из бездонной пустотыВеет вечным и великим.Разметались космы тучИ бегут клочками к югу.На закате робкий лучХолодеет от испуга.Волны рвутся и гремят,Закипают тусклой пеной,И опять за рядом рядНалетает свежей сменой.Только лампа маякаРазгорается далеко,Как усталая тоска,Как задумчивое око.IV
Еле льющаяся зыбь вяло плещется у пляжа.Из огромных облаков тихо лепятся миражи.Словно жемчуг в молоке — море мягко, море чисто,Только полосы сквозят теплотою аметиста.Солнце низко у воды за завесой сизой тучиШлет вишневый страстный цвет, тускло-матовый, но жгучий.Мокрый палевый песок зашуршит, блеснет водою,И опять сырая нить убегает за волною.Горизонт спокойно тих, словно сдержанная нежность,Гаснут тени парусов, уплывающих в безбрежность —Это тучи и вода с каждым мигом все чудеснейЧуть баюкают закат колыбельно сонной песней…V
Видно, север стосковался По горячим южным краскам —Не узнать сегодня моря, не узнать сегодня волн… Зной над морем разметался, И под солнечною ласкойВесь залив до горизонта синевой прозрачной полн. На песке краснеют ивы, Греют листья, греют прутья,И песок такой горячий, золотистый, молодой! В небе облачные нивы На безбрежном перепутьеСобрались и янтарятся над широкою водой.<1910>СНЕГИРИ*
На синем фоне зимнего стеклаВ пустой гостиной тоненькая шведкаСклонилась над работой у стола,Как тихая, наказанная детка.Суровый холст от алых снегирейИ палевых снопов — так странно-мягко-нежен.Морозный ветер дует из дверей,Простор за окнами однообразно-снежен.Зловеще-холодно растет седая мгла.Немые сосны даль околдовали.О снегири, где милая весна?..Из длинных пальцев падает игла,Глаза за скалы робко убежали.Кружатся хлопья. Ветер. Тишина.<1911>КавантсариНА ЛЫЖАХ*
Желтых лыж шипящий бег,Оснеженных елей лапы,Белый-белый-белый снег,Камни — старые растяпы,Воздух пьяный,Ширь поляны…Тишина!Бодрый лес мой, добрый лесРазбросался, запушилсяДо опаловых небес.Ни бугров, ни мху, ни пней —Только сизый сон теней,Только дров ряды немые,Только ворон на сосне…Успокоенную больЗанесло глухим раздумьем.Все обычное — как рольРезонерства и безумья…Снег кружится,Лес дымится.В оба, в оба! —Чуть не въехал в мерзлый ельник!Вон лохматый можжевельникДерзко вылез из сугроба,След саней свернул на мызу…Ели встряхивают ризу.Руки ниже,Лыжи ближе,Бей бамбуковою палкойО хрустящий юный снег!Ах, быть может, ПетербургаНа земле не существует?Может быть, есть только лыжи,Лес, запудренные дали,Десять градусов, беспечностьИ сосульки на усах?Может быть, там, за чертоюДымно-праздничных деревьев,Нет гогочущих кретинов,Громких слов и наглых жестов,Изменяющих красавиц,Плоско-стертых серых Лишних,Патриотов и шпионов,Терпеливо робких стонов,Бледных дней и мелочей?..На ольхе, вблизи дорожки,Чуть качаются сережки,Истомленные зимой.Желтовато-розоватыйПобежал залив заката —Снег синей,Тень темней…Отчего глазам больней?Лес и небо ль загрустили,Уходя в ночную даль,—Я ли в них неосторожноПерелил свою печаль?Тише, тише, снег хрустящий,Темный, жуткий, старый снег…Ах, зовет гудящий гонг:«Диги-донг!» —К пансионскому обеду…Снова буду молча кушать,Отчужденный, как удод,И привычно-тупо слушать,Как сосед кричит соседу,Что Исакий каждый годОпускается все ниже…Тише, снег мой, тише, лыжи!<1911>НИРВАНА*
На сосне хлопочет дятел,У сорок дрожат хвосты…Толстый снег законопатилВсе овражки, все кусты.Чертов ветер с хриплым писком,Взбив до неба дымный прах,Мутно-белым василискомБьется в бешеных снегах.Смерть и холод! Хорошо быС диким визгом взвиться ввысьИ упасть стремглав в сугробы,Как подстреленная рысь…И выглядывать оттуда,Превращаясь в снежный ком,С безразличием верблюда,Занесенного песком.А потом — весной лиловой —Вдруг растаять… закружить…И случайную коровуБеззаботно напоить.<1911>ИЗ ФЛОРЕНЦИИ*
В старинном городе чужом и странно близкомУспокоение мечтой пленило ум.Не думая о временном и низком,По узким улицам плетешься наобум…В картинных галереях — в вялом телеПроснулись все мелодии чудесИ у мадонн чужого Боттичелли,Не веря, служишь столько тихих месс…Перед Давидом Микеланджело так жуткоСледить, забыв века, в тревожной вереЗа выраженьем сильного лица!О, как привыкнуть вновь к туманным суткам,К растлениям, самоубийствам и холере,К болотному терпенью без конца?..<1910>«В чужой толпе…»*
В чужой толпе,Надевши шляпу набекрень,Весь деньПрогуливаю леньПо радостной тропе.Один! И очень хорошо.Ловлю зрачки случайных глаз,Клочки каких-то странных фраз,Чужую скуку и экстазИ многое еще.Лежат в свободном чердакеСемьсот ребячеств без табу,Насмешка, вызов на борьбуИ любопытство марабу,Как бутерброды на доске.Одно сменяется другим.Заряд ложится на заряд.Они в бездействии лежат,А я ужасно рад —Я вольный пилигрим!Хочу — курю, хочу — плюю,Надевши шляпу набекрень,Весь день прогуливаю леньИ зверски всех люблю!<1911>УГОЛОК*
В генуэзском заливе,Как сардинка, счастливый, Я купаюсь, держась за веревку.Плещет море рябое,И в соленом прибое Заплетаются ноги неловко.Синьорины с кругамиПодымают ногами Водопады клокочущей пены.И купальные ткани,Обвисая на стане, Облепляют худые колена.Выхожу из купальни.Взор на парусе дальнем Задержался любовно и жадно…Хорошо на лоханкеУ рыбацкой стоянки Мирно думать под аркой прохладной.Страшно важные людиЗагорелые груди Наклоняют над дымной смолою.Чинят сети и баркиИ медянкою яркой Молча красят борта над водою.Как значительны лица!В стороне кружевницы Быстро нитки сплетают в узоры.В жгучем солнечном светеГолоногие дети, А вдали пыльно-сизые горы.Вспыхнул голод-обжора…Накупил помидоров — Жадно в мякоть вонзаются зубы.Пальмы перья раскрыли.Запах соли и пыли. Спят домов светло-пестрые кубы.<1910>Santa MargheritaЖАРА*
Куцый, курносый и жирныйВиктор-и-Эммануил,В позе воинственно-мирной,Глазки в залив устремил.Пальмы вокруг постаментаИ фонари по углам.В ближней харчевне полентуС мухами ем пополам.Терпнет язык от киянти —Третья уж фляжка пуста.Мухи, отстаньте, отстаньте!Лезьте соседу в уста…Вон он на скатерти липкой,Губы развесив, уснул.Треплется ветер негибкий,С моря — то шорох, то гул.Рдеют ликеры на полках.Хмурится угол-жерло.Вдруг огневые иголкиСолнце к нему провело.Занавес сальный и грязныйВздулся, — и сбоку видныДремлющий мул безобразныйИ полисмена штаны.Эй! Синьорина Беллина!Новую фляжку и фиг.Пусть угасает невинноМиг, спотыкаясь о миг…<1911>Santa Margherita«Солнце жарит. Мол безлюден…»*
Солнце жарит. Мол безлюден.Пряно пахнет пестрый груз.Под водой дрожат, как студень,Пять таинственных медуз.Волны пухнут…Стая рыб косым пятномЗатемнила зелень моря.В исступлении шальном,Воздух крыльями узоря,Вьются чайки.Молча, в позе Бонапарта,Даль пытаю на молу.Где недавний холод марта?Снежный вихрь, мутящий мглу?Зной и море!Отчего нельзя и мнеЖить, меняясь, как природа,Чтоб усталость по веснеУнеслась, как время года?..Сколько чаек!Солнце жжет. Где холод буден?Темный сон случайных уз?В глубине дрожат, как студень,Семь божественных медуз.Волны пухнут…<1911>В МОРЕ*
Если низко склониться к водеИ смотреть по волнам на закат —Нет ни неба, ни гор, ни людей,Только красных валов перекат…Мертвый отблеск… Холодная жуть,Тускло смотрит Со дна глубина…Где же лодка моя и гребец?Где же руки, и ноги, и грудь?О, как любо, отпрянув назад,Милый берег глазами схватить,Фонарей ярко-желтую нитьИ пустынного мола черту!<1911>«Если летом по бору кружить…»*
Если летом по бору кружить,Слышать свист неведомых птиц,Наклоняться к зеленой стоячей воде,Вдыхать остро-свежую сырость и терпкие смолыИ бездумно смотреть на вершины,Где ветер дремотно шумит,— Так все ясно и просто…Если наглухо шторы спуститьИ сидеть у стола, освещенного мирною лампой,Отдаваясь глубоким страницам любимых поэтов,И потом, оторвавшись от букв,Удивленному сердцу дать полную волю,— Так все ясно и близко…Если слушать, закрывши глаза,Как в притихшем наполненном залеТомительно-сдержанно скрипки вздыхают,И расплавить, далекому зову вверяясь,Железную горечь в туманную боль,— Так все ясно и свято…<1911>ИДИЛЛИЯ*
Гигантские спички,Стволы без коры,Легли к перекличкеНа склоне горы.Визжат лесопилкиИ ночью, и днем,И брызжут опилкиЯнтарным дождем.Колеса кружатся.Под запах смолыПокорно ложатсяСухие стволы.Пахучи и плоскиНе мало уж летВеселые доскиРодятся на свет…Изжарились крыши,Сверкает ручей,А солнце все вышеИ все горячей.У старого мостаВ одежде простойОгромного ростаКирпичный святой.Сжимает распятьеВ сладчайшей тоске.Вон пестрые платьяМелькнули в леске:Три пасторских дочкиУшли от жарыИ вяжут веночкиПод склоном горы.По пыльной дороге,Согнувшись, как хлыст,И скорчивши ноги,Несется циклист.Полощатся утки,Теленок мычит,Сквозят незабудкиИ солнце горит.<1909>ШварцвальдОСЕНЬ В ГОРАХ*
Как в беклиновских картинахКраски странны…Мрачны ели на стремнинахИ платаны.В фантастичном беспорядкеПерспективы —То пологие площадки,То обрывы.Лес растет стеной, взбираясьВверх по кручам,Беспокойно порываясьК дальним тучам.Желтый фон из листьев павшихЯрче сказки,На деревьях задремавшихВсе окраски.Зелень, золото, багрянецСловно пятна…Их игра, как дикий танец,Непонятна.В вакханалии нестройнойИ без линий,Только неба цвет спокойныйГусто-синий.Однотонный, и прозрачный,И глубокий,И ликующий, и брачный,И далекий.Облаков плывут к вершинеКараваны…Как в беклиновской картинеКраски странны.<1909>ОденвальдВ ПУТИ*(«Яркий цвет лесной гвоздики…»)
Яркий цвет лесной гвоздики.Пряный запах горьких трав.Пали солнечные блики,Иглы сосен пронизав.Душно. Скалы накалились,Смольный воздух недвижим,Облака остановилисьИ расходятся, как дым…Вся в пыли торчит щетинаПридорожного хвоща,Над листвой гудит пустынноПенье майского хруща.Сброшен с плеч мешок тяжелый,Взор уходит далеко…И плечо о камень голыйОпирается легко.В глубине сырого лесаТак прохладно и темно.Тень зеленого навесаТайну бросила на дно.В тишине непереходнойЧуть шуршат жуки травой.Хорошо на мох холодныйЛечь усталой головой!И, закрыв глаза, блаженноУходить в лесную тишьИ понять, что все забвенно,Все, что в памяти таишь.<1909>ОСТРОВ*
В харчевне лесной,Окруженной ночной тишиной,Было тепло и уютно.Низкий и старенький залГостей насилу вмещал,И хлопала дверь поминутно.Вдоль стен висели рога.За стойкой хозяйка-каргаРасплывалась субботней улыбкой.К столам мимо печки-старушкиПроплывали вспененные кружкиИ служанки с походкою гибкой.Я пил янтарное пиво.В окошко стучалась слезливоДождливая ночь и испуг.Под лампою-молнией — дым.На лицах малиновый грим.Как много людей вокруг!Чугунная печь покраснела…Толпа гудела и пела,И зал превращался в деревню.Как мало нужно для счастья —Уйти от ночного ненастьяИ попасть в лесную харчевню!<1911>SiebenmühlenthalПРЕДМЕСТЬЕ*
Стали хмурые домишкиСжатым строем в тесный ряд.В узких уличках мальчишкиРасшалились и кричат.Заостренные фронтоны,Стекол выпуклых игра.С колокольни льются звоны,Как когда-то, как вчера…Силуэт летучей мышиПрочертил над головой.Словно выше стали крышиВ черной тени неживой.Тонет в сумраке долина.Где-то плещется река.Давит серая чужбина,Снятся средние века…К склону цепко присосавшисьЗамер сонный городок.Ходят девушки, обнявшись,Светит лунный ободок.«Добрый вечер!» Это слово,Словно светлый серафим…И у странника чужогоСердце тянется к чужим.<1910>ГейдельбергДЕКОРАЦИЯ*
На старой башне скоро три.Теряясь в жуткой дали,Блестящей лентой фонариВдоль набережной встали.В реке мерцает зыбь чернилИ огненных зигзагов.Скамейки мокнут у перил,Мертвее саркофагов.У бальной залы длинный рядФиакров, сном объятых.Понурясь, лошади дрожатВ попонах полосатых.Возницы сбились под навесИ шепчутся сердито.С меланхолических небесДождь брызжет, как из сита.Блестит намокнувший асфальт,Вода стучит и моет.Бездомный вихрь Поет, как альт,И хриплым басом воет.Дома мертвы. Аллеи туйПолны тревогой смутной…А мне в прохладной дымке струйТак дьявольски уютно!<1911>Гейдельберг«Грохочет вода о пороги…»*
Грохочет вода о пороги, И мысли в ленивом мозгу За гулкой волной убегают. На том берегу Сигналы железной дороги Спокойно и кротко мигают. Высоты оделись туманом. На темной скамье под каштаномСегодня особенно любо сидеть и молчать. Стучат по шоссе экипажи, И фыркают кони. Дрожат силуэты из сажи, И тени, как духи погони, За ними запрыгали в тьму. Да. Так хорошо одномуМолчать и следить, как колеса вдали затихают. Разнеженно-теплые струи. Река монотонно поет. А рядом слышны поцелуи, И кто-то минуты крадет У жизни, у счастья, у ночи… Тоска заглянула мне в очи:Да? Так хорошо одному? Сидеть и молчать?<1909>ГейдельбергНА ЗАМКОВОЙ ТЕРРАСЕ*
Наивная луна, кружок из белой жести,Над башней замка стынет.Деревья в парке свили тени вместе —Сейчас печаль нахлынет…На замковой террасе ночь и тьма.Гуляют бюргеры, студенты и бульдоги,Внизу мигают тихие дома,Искрятся улицы и теплются дороги.Из ресторана ветер вдруг примчалПрозрачно-мягкую мелодию кларнета,И кто-то в сердце больно постучал,Но в темном сердце не было ответа.Невидимых цветов тяжелый пряный яд,И взрывы хохота и беспокойность лета,И фонари средь буковых аркад —Но в темном сердце не было ответа…<1911>Гейдельберг«Месяц выбелил пол…»*
Месяц выбелил пол, Месяц молча вошелЧерез окна и настежь открытые двери.Ускользающий взгляд заблудился в портьере. Тишина беспокойно кричит, И сильней напряженное сердце стучит.О, как льстиво и приторно пахнет душистый горошек На решетке балкона!С теплым ветром вплывают в пролеты окошек Бой полночного звона,Отдаленные вскрики флиртующих кошек, Дробь шагов за углом.Старый месяц! Твой диск искривленныйМне сегодня противен и гадок. Почти примиренный,Бегу от навязанных кем-то загадок, Не хочу пониматьИ не стану чела осквернятьПолосами мучительных складок…Сторожко дома выступают из темени.Гаснут окна, как будто глаза закрывают,Чьи-то нежные руки, забывши о времени, В темноте безумолчно играют.Все вкрадчивей запах горошка,Все шире лунный разлив.В оранжевом пятне последнего окошка Так выпукло ясныБумага, счеты. Кто-то щелкал, щелкал,Вздыхал, смотрел в окно и снова щелкал…Старый месяц! Бездушный фанатик!Мне сегодня сознаться не стыдно — К незнакомым рукам, Что волнуют рояль по ночам,Я тянусь, как лунатик!<1911>«Цветы от солнца пьяны…»*
Цветы от солнца пьяны…О, сколько их! Взгляни:Герани и тюльпаны,Как пестрые огниНа зелени поляны. На крылечке припекло, Виноград ползет на крышу, Где-то близко-близко, слышу, Бьется муха о стекло.Вишневый цвет опал,Миндальный распустился,Как розовый кораллНа голых ветках вскрылсяИ сердце взволновал. Но хозяйка так комично Вдоль стволов белье развесила… Это было б неприлично, Если б не было так весело…Пусть Бог простит ее,Как я ее прощаю.Смотрю — не понимаюИ белое бельеЦветами называю.<1909>ХМЕЛЬ*
Вся оградаВ темных листьях винограда.Облупилась колоннада. Старый дом уныл и пуст.Плеск фонтана.Бог Нептун в ужасных ранах…Злая жалоба внезапно вырывается из уст:«Свиньи! Где-нибудь в Берлине,В серо-каменной твердыне,На тюках из ассигнацийВы сидите каплунами безотлучные года —Что бы этот дом прекрасный подарить мне навсегда!»Шум акаций.Пред оградой Божья Матерь,Опоясанная хмелем…На реке зеленый катерУморительно пыхтит.Растревоженный апрелем,Безработным менестрелем,Я слоняюсь, я шатаюсь, я бесцельно улыбаюсь,И кружится под ногами прибережное шоссе.<1911>«Узкий палисадник…»*
Узкий палисадник, Белые дорожки, Крошечный рассадник, Низкие окошки.Перед красным домиком на стулеСпит старик в лиловом колпаке.Разморило, сдался — зноен день в июле…Спит чубук в опущенной руке. Храп, как свист свирели… Над макушкой — лозы. Распевают шмели, Пламенеют розы.Как нарядно и пестро на клумбах!Дождь цветов — а садик метра в два.Карлики стоят на выкрашенных тумбах…Спит старик… Все ниже голова. Сквозь ворота: дворик, Плуг, навоз, повозка, Выгнутый заборик, Тонкая березка…Стог разрытого и пахнущего сена,Одуревший от жары петух.Сказка или правда? «Сказка Андерсена!» —Кто-то вдруг над ухом рассмеялся вслух.<1911>«Почти перед домом…»*
Почти перед домомТропинка в зеленые горы Кружится изломом,Смущает и радует взоры. Айда, без помехи,К покатой и тихой вершине, Где ясны, как вехи,Деревья в укрытой низине!.. Дорогой — крапива,Фиалки и белые кашки, А в небе ленивоПлывут золотые барашки. Добрался с одышкой,Уселся на высшую точку. Газета под мышкой —Не знаю, — прочту ли хоть строчку. Дома, как игрушки,Румяное солнце играет, Сижу на макушке,И ветер меня продувает…<1909>РАЗГУЛ*
Буйно-огненный шиповник, Переброшенная арка От балкона до ворот,Как несдержанный любовник Разгорелся слишком ярко И в глаза, как пламя, бьет!Но лиловый цвет глициний, Мягкий, нежный и желанный, Переплел лепной карниз,Бросил тени в блекло-синий И, изящный и жеманный, Томно свесил кисти вниз.Виноград, бобы, горошек Лезут в окна своевольно… Хоровод влюбленных мух.Мириады пьяных мошек И на шпиле колокольном Зачарованный петух.<1910>НА САНКАХ С ГОР*
Пятки резво бьют о снег,Встречный ветер режет щеки,Все порывистее бег,Ели мчатся, как намеки.Дальше, дальше, мимо, мимо…Белой пылью бьет в глаза,Хохочу неудержимоИ, как горная коза,В сизый сумрак окунаюсь.Острый воздух жгуч, как лед.Озираюсь, содрогаюсь —И бесшумно мчусь вперед…Слева лес и крутизнаСторожат гостеприимно.Голубая белизнаПолускрыта мглою дымной —Оплошал и вмиг слетишьК мерзлым соснам величавым,Гулко череп раскроишь,И конец твоей забаве…Кто-то сзади нагоняет.Писк полозьев, резкий свист.Мимо, мимо… Вон мелькаетЗа бугром, как белый лист.Колокольчик выбиваетТонко-звонкий плеск стекла.В фонаре огонь мигает,На дорогу тьма стекла.Дальше, дальше… Все смешалосьВ снегом скованных глазах.Мутно море взволновалосьВ убежавших берегах…Скрип и тьма. Колючий холод,Сумасшедший плавный бег.Я беспечен, чист и молод,Как сейчас упавший снег…<1910>НА ПАРОМЕ*
Сизый воздух в белых точках.Мутно бесится река.Перевозчик пьян, как бочка,—Заменю-ка старика!Снег садится на ресницы,Мягко тает на усах.Вынимаю рукавицыИ лениво тру в глазах.«Перевозчик!» Острой стальюЛьется голос над водой,Словно там, за мутной далью,Крикнул дьявол молодой…Я канат перебираюВ разгулявшихся рукахИ молчу, не отвечаю,И лютею на толчках.Странен бок кирпичной дачиВ темной зелени плюща…И река шумит иначе,Торжествуя и плеща.Хлопья падают за ворот.Впереди в молочной мглеЧуть дрожит вечерний городС фонарями на челе.<1911>В ЧАЩЕ*
По бурому скату,Где мертвые листья гниют,Медлительно важно туманы плывутК закату.Пятнистые, мшистые букиРаскинули ярко-зеленые руки.Глаза сквозь ажурную зеленьБегут до гранитных расщелин,Язычески-жадно горят,Проснувшись от долгого сна,Целуют зеленый наряд,Томятся и тайно смеютсяИ кротко ласкают закат. Тишина, тишина, тишина.Кто выйдет из зелени темной:Олень с золотыми рогами?Сатир? Колесница с богами?Русалка с улыбкою томной?..Прохожий, поднявшийся снизу,Задумчиво ежится в старом пальто,Пронзает зеленую ризуИ шепчет: Никто!Прошел… С далекого днаТуманы плывут и прозрачно белеют,Зеленые буки темнеют. Тишина, тишина, тишина.<1910>«Неподвижно-ленивые кости…»*
Неподвижно-ленивые костиРаскаленные стрелы жгут.Хорошо лежать на помосте,Наклонивши прическу в пруд.Какие-то пестрые мухиТанцуют в искристой слюде.Муравей путешествует в ухе,Пауки бегут по воде.Изумительно мелкая рыбкаУдирает от тени своей.На дне жестянка и штрипка,И семья разноцветных камней.Облака проплывают под носом.Намокает спустившийся чуб.Где-то сзади шумит над откосомБесконечно далекий дуб.В голове человечки из сталиДруг на дружке несутся верхом.Отрываюсь от зыбкой вуали —И внезапно кричу петухом.<1910>«Качаются томные листики…»*
Качаются томные листики.Душа покидает причал.В волнах немигающей мистикиСмотрю в светло-синий провал.Так сонно звенят насекомые,Так мягко спине и бокам…Прощайте, друзья и знакомые,—Плыву к золотым облакам!Сквозной холодок бестелесностиНаполнил меня до бровей.О, где вы, земные окрестностиИ пыльные гроздья ветвей?Разразится облачко ватное.Пищит ветерок в волосах.И все холодней необъятноеСмеется в пустых небесах.Забыл я свой адрес и звание.Все выше, все глубже мой путь…В глазах голубое дрожаниеИ в сердце блаженная жуть.<1910>РАДОСТЬ*
По балке ходит стадоМедлительных коров.Вверху дрожит прохладаИ синенький покров.На пне — куда как любо!Далекий, мягкий скат…Внизу кружит у дубаКомпания ребят.Их красные рубашкиНа зелени холмов,Как огненные чашкиТанцующих цветов…Девчонки вышивают,А овцы там и сямСбегают и взбегаютПо лакомым бокам.Прибитая дорожкаУходит вдаль, как нить…Мышиного горошкаИ палки б не забыть!Шумит ракитник тощий,Дыбятся облака.Пойти в луга за рощей,Где кротко спит Ока?Встаю. В коленях дрема,В глазах зеленый цвет.Знакомый клоп ЕремаКричит: «Заснул аль нет?»Прощай, лесная балка!Иду. Как ясен день…В руке танцует палка,В душе играет лень.А крошечней мизинцаМалыш кричит мне вслед:«Товарищ, дай гостинца!»Увы, гостинца нет.<1911>КривцовоНА ПЧЕЛЬНИКЕ*
На лик напялив решето,Под черным капюшоном,Брожу по пчельнику в мантоИзысканным бароном. Воздух свеж, как пепермент, В небе тучек звенья… О, лирический момент Высшего давленья! Вишни буйно вскрыли цвет — Будет много меда. Мне сейчас не тридцать лет, А четыре года. Пчелки в щеку — щелк и щелк И гудят, как трубы. Прокуси-ка драп и шелк, Обломаешь зубы! Всуньте лучше в пряный цвет Маленькие ножки. Я лирический поэт, Безобидней мошки… Не стучите в решето — Живо за работу! Я же осенью за то Опростаю соты. Улетели… Буль, буль, буль! Солнце лупит в щели. Не бывает ли июль Иногда в апреле? Пропадаю ни за что… Где моя невеста? Под изысканным манто Слишком много места. Я б ей многое сказал (Не в стихах, конечно!), Я б глаза ее лобзал Долго и беспечно. Но на нет суда ведь нет. Будем без невесты… Пусть лирический поэт Служит в храме Весты.Весной, когда растаял ледСкептического зелья,Собрал я этот сладкий медС густых цветов безделья.<1910>АпрельЗаозерьеКОСТЕР*
Эй, ребятишки, Валите в кучу Хворост колючий, Щепки и шишки! А на верхушку Листья и стружку… Спички, живей! Огонь, как змей, С ветки на ветку Кружит по клетке, Бежит и играет, Трещит и пылает — Шип! Крякс! Давайте руки —И будем прыгать вкруг огня. Нет лучше штуки —Зажечь огонь средь бела дня. Огонь горит,И дым глаза ужасно ест. Костер трещит,Пока ему не надоест… Осторожней, детвора, Дальше, дальше от костра Можно загореться. Превосходная игра… Эй, пожарные, пора, Будет вам вертеться!Лейте воду на огонь.Сыпьте землю и песок —Но ногой углей не тронь,Загорится башмачок.Зашипели щепки, шишки,Лейте, лейте, ребятишки! Раз, раз, еще раз —Вот костер наш и погас.<1911>«ПУЩА-ВОДИЦА»*
Наш трамвай летел, как кот,Напоенный жидкой лавой.Голова рвалась вперед,Грудь назад, а ноги вправо.Мимо мчались без умаКосогоры,Двухаршинные домаИ заборы…Парники, поля, лошадки —Синий Днепр…Я качался на площадке,Словно сонный, праздный вепрь.Солнце било, как из бочки!Теплый, вольный смех весныВыгнал хрупкие цветочки —Фиолетовые «сны». Зачастил густой орешник, Бор и рыженький дубняк, И в груди сатир насмешник Окончательно размяк… Сосны, птички, лавки, дачки, Миловидные солдаты, Незнакомые собачки И весенний вихрь крылатый! Ток гнусавил, как волчок. Мысли — божие коровки — Уползли куда-то вбок… У последней остановки Разбудил крутой толчок.Молча в теплый лес вошел по теплой хвоеИ по свежим изумрудам мхов.На ветвях, впивая солнце огневое,Зеленели тысячи стихов:Это были лопнувшие почки,Гениальные неписанные строчки…Пела пеночка. Бродил в стволах прохладныхСвежий сок и гнал к ветвям весну.Захотелось трепетно и жадноПолететь, взмахнув руками, на соснуИ, дрожа, закрыв глаза, запеть, как птица.Я взмахнул… Напрасно: не летится!……………………………………………………..<1911>КиевАПЕЛЬСИН*
Вы сидели в манто на скале,Обхвативши руками колена.А я — на земле,Там, где таяла пена,—Сидел совершенно одинИ чистил для вас апельсин.Оранжевый плод!Терпко-пахучий и плотный…Ты наливался дремотноПод солнцем где-то на юге,И должен сейчас отправиться в ротК моей серьезной подруге.Судьба!Пепельно-сизые финские волны!О чем она думает,Обхвативши руками коленаИ зарывшись глазами в шумящую даль?Принцесса! Подите сюда,Вы не поэт, к чему вам смотреть,Как ветер колотит воду по чреву?Вот ваш апельсин!И вот вы встали.Раскинув малиновый шарф,Отодвинули ветку сосныИ безмолвно пошли под смолистым навесом.Я за вами — умильно и кротко.Ваш веер изящно бил комаров —На белой шее, щеках и ладонях.Один, как тигр, укусил вас в пробор,Вы вскрикнули, топнули гневно ногойИ спросили: «Где мой апельсин?»Увы, я молчал.Задумчивость, мать томно-сонной мечты,Подбила меня на ужасный поступок…Увы, я молчал!<1911>КВАРТИРАНТКА*
Возвратясь усталая с примерки,Облечется в клетчатый капот,Подойдет вразвалку к этажерке,Оборвет гвоздику и жует.Так, уставясь в сумерки угла,Простоит в мечтах в теченье часа:Отчего на свете столько злаИ какого вкуса жабье мясо? Долго смотрит с сонным любопытствомНа саму себя в зеркальный шкаф.Вдруг, смутясь, с беспомощным бесстыдствомОтстегнет мерцающий аграф…Обернется трепетно на скрип —У дверей хозяйские детишки,Колченогий Мишка и Антип.«В кошки-мышки? Ладно, в кошки-мышки!» Звуки смеха мечутся, как взрывы…Вспыхнет дикий топот и возня,И кружит несытые порывыВ легком вихре буйного огня.Наигравшись, сядет на диванИ, брезгливо выставив мальчишек,Долго смотрит, как растет туман,Растворяя боль вечерних вспышек. Тьма. Склонивши голову и плечи,Подойдет к роялю. Дрогнет звук.Заалеют трепетные свечи,Золотя ладони мягких рук.Тишина задумчивого мига.Легкий стук откинутой доски —И плывет бессмертный «Лебедь» ГригаПо ночному озеру тоски.<1911>ЗИРЭ*
Чья походка, как шелест дремотной травы на заре?Зирэ.Кто скрывает смущенье и смех в пестротканой чадре?Зирэ.Кто сверкает глазами, как хитрая змейка в норе?Зирэ.Кто тихонько поет, проносясь вдоль перил во дворе?Зирэ.Кто нежнее вечернего шума в вишневом шатре?Зирэ.Кто свежее снегов на далекой лиловой горе?Зирэ.Кто стройнее фелуки в дрожащем ночном серебре?Зирэ.Чье я имя вчера вырезал на гранатной коре?Зирэ.И к кому, уезжая, смутясь, обернусь на заре?К Зирэ!1911Мисхор«Я конь, а колено — седельце…»*
Я конь, а колено — седельце.Мой всадник всех всадников слаще…Двухлетнее теплое тельцеИграет, как белочка в чаще.Склоняюсь с застенчивой ласкойК остриженной круглой головке:Ликуют серьезные глазкиИ сдвинуты пухлые бровки.Несется… С доверчивым смехом,Взмахнет вдруг ручонкой, как плеткой,—Ответишь сочувственным эхомТакою же детскою ноткой…Отходит, стыдясь, безнадежность,Надежда растет и смелеет,Вскипает безбрежная нежностьИ бережно радость лелеет…<1911>«Мы женили медвежонка…»*
Мы женили медвежонкаНа сияющей Матрешке,Ты пропела тонко-тонко:«Поздравляем вас, медведь!»Подарили им ребенка —Темно-бронзовую таксу,Завернули всех в пеленку,Накормили киселем.«Ну а дальше?» — «Хочешь, встану,Как коза, на четвереньки?Или буду по дивануПрыгать кверху животом?..»— «Не желаю». — «Эла, птичка,Не сердись, — чего ты хочешь?»Резко вздернулась косичка:«Я желаю, чтоб ты пел».«Чижик, чижик…» — «Нет, не надо!Каждый день все чижик-чижик,Или глупое „дид-Ладо“…Сам придумай, сам, сам, сам!»Огорошенный приказом,Долго я чесал в затылке,Тер под глазом и над глазом —Не придумал ничего.Эла дерзко ухмыляласьИ развешивала тряпки.Что мне больше оставалось?..Я простился и ушел.О позор! О злое горе!Сколько песен скучным взрослымЯ, копаясь в темном соре,Полным голосом пропел…Лишь для крошечного другаНе нашел я слов внезапныхИ, краснея, — как белуга,Как белуга, промолчал!<1911>ИЗ ГЕЙНЕ*
I
Печаль и боль в моем сердце,Но май в пышноцветном пылу.Стою, прислонившись к каштану,Высоко на старом валу.Внизу городская канаваСквозь сон, голубея, блестит.Мальчишка с удочкой в лодкеПлывет и громко свистит.За рвом разбросался уютноИгрушечный пестрый мирок:Сады, человечки и дачи,Быки, и луга, и лесок.Служанки белье расстилаютИ носятся, как паруса.На мельнице пыль бриллиантов,И дальний напев колеса.Под серою башнею будкаПестреет у старых ворот,Молодчик в красном мундиреШагает взад и вперед.Он ловко играет мушкетом.Блеск стали так солнечно-ал…То честь отдает он, то целит.Ах, если б он в грудь мне попал!<1911>II
За чаем болтали в салонеОни о любви по душе:Мужья в эстетическом тоне.А дамы с нежным туше.«Да будет любовь платонична!» —Изрек скелет в орденах.Супруга его ироничноВздохнула с усмешкою: «Ах!»Рек пастор протяжно и властно:«Любовная страсть, господа,Вредна для здоровья ужасно!»Девица шепнула: «Да?»Графиня роняет уныло:«Любовь — кипящий вулкан…»Затем предлагает милоБарону бисквит и стакан.Голубка, там было местечко —Я был бы твоим vis-à-vis [32] —Какое б ты всем им словечкоСказала о нашей любви!<1910>III
В облаках висит лунаКолоссальным померанцем.В сером море длинный путьЗалит лунным, медным глянцем. Я один… Брожу у волн.Где, белея, пена бьется.Сколько нежных, сладких словИз воды ко мне несется… О, как долго длится ночь!В сердце тьма, тоска и крики.Нимфы, встаньте из воды,Пойте, вейте танец дикий! Головой приникну к вам,Пусть замрет душа и тело.Зацелуйте в вихре ласк,Так, чтоб сердце онемело!<1911>IV
Этот юноша любезныйСердце радует и взоры:То он устриц мне подносит,То мадеру, то ликеры. В сюртуке и в модных брючках,В модном бантике кисейном,Каждый день приходит утром,Чтоб узнать, здоров ли Гейне? Льстит моей широкой славе,Грациозности и шуткам,По моим делам с восторгомВсюду носится по суткам. Вечерами же в салонах,С вдохновенным выраженьем,Декламирует девицамГейне дивные творенья. О, как радостно и ценноОбрести юнца такого!В наши дни, ведь, джентльменыСтали редки до смешного.<1911>V
ШТИЛЬ
Море дремлет… Солнце стрелыС высоты свергает в воду,И корабль в дрожащих искрахГонит хвост зеленых борозд.У руля на брюхе боцманСпит и всхрапывает тихо.Весь в смоле, у мачты юнга,Скорчась, чинит старый парус.Сквозь запачканные щекиКраска вспыхнула, гримасаРот свела, и полон скорбиВзгляд очей — больших и нежных.Капитан над ним склонился,Рвет и мечет и бушует:«Вор и жулик! Из бочонкаТы стянул, злодей, селедку!»Море дремлет… Из пучиныРыбка-умница всплывает.Греет голову на солнцеИ хвостом игриво плещет.Но из воздуха, как камень,Чайка падает на рыбку —И с добычей легкой в клювеВновь в лазурь взмывает чайка.<1911><ДОПОЛНЕНИЯ ИЗ ИЗДАНИЯ 1922 ГОДА>
В КРЫМУ*
Турки носят канифоль.Ноздри пьют морскую соль,Поплавок в арбузных корках…Ноги свесились за мол…Кто-то сбоку подошел:Две худых ступни в опорках.«Пятачишку бы…» — «Сейчас».Чайки сели на баркас.Пароход завыл сурово.Раз! Как любо снять с крючкаТолстолобого бычкаИ крючок закинуть снова!<1912>У НАРВСКОГО ЗАЛИВА*
Я и девочки-эстонкиПритащили тростника.Средь прибрежного пескаВдруг дымок завился тонкий.Вал гудел, как сто фаготов,Ветер пел на все лады.Мыв жестянку из-под шпротовМолча налили воды.Ожидали, не мигая,Замирая от тоски.Вдруг в воде, шипя у края,Заплясали пузырьки!Почему событье этоТак обрадовало нас?Фея северного лета,Это, друг мой, суп для вас!Трясогузка по соседствуПо песку гуляла всласть…Разве можно здесь не впастьПод напевы моря в детство?1914ГунгербургОГОРОД*
За сизо-матовой капустойСквозные зонтики укропа.А там вдали, — где небо пусто,—Маячит яблоня-растрепа.Гигантский лук напряг все силыИ поднял семена в коронке.Кругом забор, седой и хилый.Малина вяло спит в сторонке.Кусты крыжовника завяли,На листьях — ржа и паутина.Как предосенний дух печали,Дрожит над банею осина.Но огород еще бодрееИ гуще, и щедрей, чем летом.Смотри! Петрушки и порейКак будто созданы поэтом…Хмель вполз по кольям пышной сеткойИ свесил гроздья светлых шишек.И там, и там — под каждой веткойШирокий радостный излишек.Земля влажна и отдыхает.Поникли мокрые травинки,И воздух кротко подымаетК немому небу паутинки.А здесь, у ног, лопух дырявыйРаскинул плащ в зеленой дреме…Срываю огурец шершавыйИ подношу к ноздрям в истоме.<1914>СИЛУЭТЫ*
Вечер. Ивы потемнели. За стволами сталь речонки. Словно пьяные газели, Из воды бегут девчонки. Хохот звонкий. Лунный свет на белом теле. Треск коряг…Опустив глаза к дороге, ускоряю тихий шаг. Наклонясь к земле стыдливо, Мчатся к вороху одежи И, смеясь, кричат визгливо… Что им сумрачный прохожий? Тени строже. Жабы щелкают ревниво. Спит село.Темный путь всползает в гору, поворот — и все ушло.<1914>РомныВОЗВРАЩЕНИЕ*
Белеют хаты в молочно-бледном рассвете.Дорога мягко качает наш экипаж.Мы едем в город, вспоминая безмолвно о лете…Скрипят рессоры и сонно бормочет багаж.Зеленый лес и тихие долы — не мифы:Мы бегали в рощах, лежали на влажной траве,На даль, залитую солнцем, с кургана, как скифы,Смотрели, вверяясь далекой немой синеве…Мы едем в город. Опять углы и гардины,Снег за окном, книги и мутные дни —А здесь по бокам дрожат вдоль плетней георгины,И синие сливы тонут в зеленой тени…Мой друг, не вздыхайте — здесь тоже не лучше зимою:Снега, почерневшие ивы, водка и сон.Никто не придет… Разве нищая баба с клюкоюСпугнет у крыльца хоровод продрогших ворон.Скрипят рессоры… Качаются потные кони.Дорога и холм спускаются к сонной реке.Как сладко жить! Выходит солнце в короне,И тени листьев бегут по вашей руке.<1914>Ромны«Еле тлеет погасший костер…»*
Еле тлеет погасший костер.Пепел в пальцах так мягко пушится.Много странного в сердце таитсяИ, волнуясь, спешит на простор.Вдоль опушки сереют осины.За сквозистою рябью стволовЧуть белеют курчавые спиныИ метелки овечьих голов.Деревенская детская бандаЧинно села вокруг пастухаИ горит, как цветная гирлянда,На желтеющей зелени мха.Сам старик — сед и важен. Так надо…И пастух, и деревья, и я,И притихшие дети, и стадо…Где же мудрый пророк Илия?..Из-за туч, словно веер из меди,Брызнул огненный сноп и погас.Вы ошиблись, прекрасная леди,—Можно жить на земле и без вас!<1922>БЕЛАЯ КОЛЫБЕЛЬ*
Ветер с визгом крадется за полость.Закрутился снежный океан.Желтым глазом замигала волостьИ нырнула в глубину полян. Я согрелся в складках волчьей шубы,Как детеныш в сумке кенгуру,Только вихрь, взвевая к небу клубы,Обжигает щеки на юру… О зима, холодный лебедь белый,Тихий праздник девственных пространств!Промелькнул лесок заиндевелый,Весь в дыму таинственных убранств. Черный конь встречает ветер грудью,Молчаливый кучер весь осел…Отдаюсь просторам и безлюдьюИ ударам острых снежных стрел.<<1913>>?<1916>КривцовоСУМЕРКИ*
Хлопья, хлопья летят за окном.За спиной теплый сумрак усадьбы.Лыжи взять, да к деревне удрать бы,Взбороздив пелену за гумном…Хлопья, хлопья!.. Все глуше покой,Снег ровняет бугры и ухабы.Островерхие ели, как бабы,Занесенные белой мукой.За спиною стреляют дрова.Пляшут тени… Мгновенья все дольше.Белых пчелок все больше и больше.На сугробы легла синева.Никуда, никуда не пойду…Буду долго стоять у окошкаИ смотреть, как за алой сторожкойРастворяется небо в саду.<<1913>>?<1916>КривцовоНА ПРУДУ*
Не ангелы ль небо с утраРаскрасили райскою синькой?Даль мирно скользит до буграНевинною белой пустынькой…Березки толпятся кольцомИ никнут в торжественной пудре,А солнце румяным лицомСияет сквозь снежные кудри.На гладком безмолвном прудуСверкают и гаснут крупицы.Подтаяв мутнеют во льдуСледы одинокой лисицы…Пожалуй, лежит за кустом —Глядит и, готовая к бегу,Поводит тревожно хвостомПо свежему рыхлому снегу…Не бойся! Я кроток, как мышь,И первый, сняв дружески шляпу,Пожму, раздвигая камыш,Твою оснеженную лапу.<<1913>>?<1916>ПЬЯНАЯ ПЕСНЯ*
В бутылке вина Сидит сатанаИ лукаво мигает: налей! Багряный мой сок Сбивает всех с ног,Держись же покрепче и пей. По жилам козлом Промчусь напролом,За сердце тебя ущипну… Гори и ликуй,— Всех женщин целуй,—Быть может, забудешь одну… Что в ней ты любил? Веселье и пылИ ямку у губ на щеке? Пришла и ушла, Как тень от веслаНа синей, весенней реке. Не пьешь ты, — а пьян. Что плачешь в стакан?Багряный мой сок замутишь… Ах, глупый чудак, Ах, странный дурак,—Попался, попался, как мышь!..<1922>ОПИСАНИЕ ОДНОГО ПУТЕШЕСТВИЯ*(Шутка)
Два раба на веслах повисли.На скамье апельсины желтели.Мы с сотрудником «Киевской мысли»Совершали прогулку без цели.Копошилась вода у бортов.Между двух долговязых мостов,Распирая крутые бока,Проносилась река.Бородатый, как Сарданапал,Мой попутчик, с прилежностью светской,Снисходительно руль направлялНа мужской монастырь Выдубецкий.«Правый берег — направо». — «Merci».— «Левый берег — налево». — «Спасибо!»Объяснил и опять замолчал,Как солидная рыба.Монастырь. Пили в садике чай.(Самовар, два стакана и блюдца.)Служка крикнул: «На лодочке, чай?»«Да, на лодке». — «Счастливо вернуться!»Поглазели на сонм куполов,Закурили и двинулись кроткоК тишине прибережных стволовБезразличной походкой.Возвращались. Днепр глухо урчал.Мост сносило теченьем на лодку.Весла гнулись — я робко мечталДовезти свои рифмы в Слободку…«Правый берег — налево». — «Merci!»— «Левый берег — направо». — «Спасибо!»Через час нос ударил в мостки:Мы приехали ибо.1911 АпрельКиевТИФЛИССКАЯ ПЕСНЯ*
Как лезгинская шашка твой стан,Рот — рубин раскаленный!Если б я был турецкий султан,Я бы взял тебя в жены… Под чинарой на пестром ковреМы играли бы в прятки.Я б, склонившись к лиловой чадре,Целовал тебе пятки. Жемчуг вплел бы тебе я средь кос!Пусть завидуют люди…Свое сердце тебе б я поднесНа эмалевом блюде… Ты потупила взор, ты молчишь?Ты скребешь штукатурку?А зачем ты тихонько, как мышь,Ночью бегаешь к турку?.. Он проклятый мединский шакал,Он шайтан! Он невежа!..Третий день я точу свой кинжал,На четвертый — зарррежу!.. Искрошу его в мелкий шашлык…Кабардинцу дам шпоры —И на брови надвину башлык,И умчу тебя в горы.<1921>ЛЕНИВАЯ ЛЮБОВЬ*
Пчелы льнут к зеленому своду.На воде зеленые тени.Я смотрю, не мигая, на водуИз-за пазухи матери-лени.Почтальон прошел за решеткой,—Вялый взрыв дежурного лая.Сонный дворник, продушенный водкой,Ваш конверт принес мне, икая.Ничего не пойму в этом деле…Жить в одной и той же столицеИ писать раза два на неделеПо четыре огромных страницы.Лень вскрывать ваш конверт непорочныйДа, я раб, тупой и лукавый,—Соглашаюсь на все заочно.К сожаленью, вы вечно правы.То — нелепо, то — дико, то — узко…Вам направо? Мне, видно, налево…Между прочим, зеленая блузкаВам ужасно к лицу, королева.Но не стану читать, дорогая!..Вон плывут по воде ваши строки.Пусть утопленник встречный, зевая,Разбирает ваши упреки.Если ж вам надоест сердиться(Грех сердиться в такую погоду) —Приходите вместе ленитьсяИ смотреть, не мигая, на воду.<1922>Крестовский островВ ТИРОЛЕ*
Над кладбищенской оградой вьются осы.Далеко внизу бурлит река.По бокам — зеленые откосы.В высоте застыли облака.Крепко спят под мшистыми камнямиКости местных честных мясников.Я, как друг, сижу укрыт ветвями,Наклонясь к охапке васильков.Не смеюсь над вздором эпитафий,Этой чванной выдумкой живых —И старух с поблекших фотографийПринимаю в сердце, как своих.Но одна плита мне всех здесь краше —В изголовье старый темный куст,А в ногах, где птицы пьют из чаши,Замер в рамке смех лукавых уст…Вас при жизни звали, друг мой, Кларой?Вы смеялись только двадцать лет?Здесь в горах мы были б славной парой —Вы и я — кочующий поэт…Я укрыл бы вас плащом, как тогой,Мы, смеясь, сбежали бы к реке,В вашу честь сложил бы я дорогойМадригал на русском языке.Вы не слышите? Вы спите? — Очень жалко…Я букет свой в чашу опустилИ пошел, гремя о плиты палкой,Вдоль рядов алеющих могил.<1914>ПРИБОЙ*
Как мокрый парус, ударила в спину волна,Скосила с ног, зажала ноздри и уши.Покорно по пестрым камням прокатилась спина,И ноги, в беспомощной лени, поникли на суше. Кто плещет, кто хлещет, кто злится в зеленой волне?Лежу и дышу… Сквозь ресницы струится вода.Как темный Самсон, упираюсь о гравий рукамиИ жду… А вдали закипает, белеет живая гряда,И новые волны веселыми мчатся быками… Идите, спешите, — скорее, скорее, скорее!Мотаюсь в прибое. Поэт ли я, рыба иль краб?Сквозь влагу сквозит-расплывается бок полосатый,Мне сверху кивают утесы и виллы, но, ах, я ослаб,И чуть в ответ шевелю лишь ногой розоватой. Веселые, милые, белые-белые виллы..Но взмыла вода. Ликующий берег исчез.Зрачки изумленно впиваются в зыбкие скаты.О, если б на пухнущий вал, отдуваясь и ухая, взлезПодводный играющий дьявол, пузатый-пузатый!.. Верхом бы на нем бы — и в море… далеко… далеко…Соленым холодным вином захлебнулись уста.Сбегает вода и шипит светло-пепельный гравий.Душа обнажилась до дна, и чиста, и пуста —Ни дней, ни людей, ни идей, ни имен, ни заглавий… Сейчас разобьюсь-растворюсь и о берег лениво ударю.<<1912>>?<1914>Капри«На веранде кромешная тьма…»*
На веранде кромешная тьма.По брезенту лопочут потоки…Спят сады и дома.Ветер дышит упруго в глаза и кусает горячие щеки…Олеандр шелестит у стены —Под верандой какие-то тигры бушуют в таверне,А вокруг теплый сон тишиныВ колыбели вечерней…За спиною квадрат освещенных дверей.На столе розовеют приборы,Белобрюхая камбала — нежное чудо морей,Сыр, вино, помидоры…В переулке сквозь дождь зазвенели по плитам шаги —— Кто идет? — «Боттичелли!»Русский нос, борода, сапоги,Черный плащ до панели.Улыбаясь, в столовую мирно идем,На бокале огонь, словно солнечный луч в бриллианте.Хорошо под бурчащим дождемВ светлой комнате пить молодое киянти!..Пить киянти, шутить и молчать,Над раскрытою папкой склоняться к офортам,Сигарету крепчайшую зверски сосатьИ смеяться раскатистым чертом…<<1912>><1922>Капри«Там внизу синеет море…»*
Там внизу синеет море. Даль, как сон. Сколько нас сегодня в сборе? Три-четыре-семь персон. У художницы Маревны Роза в желтых волосах, А глаза воды синей… Я бедней: У меня дрожит плачевно Только крошка на усах… Эй, синьор, графин ваш пуст! После жирных макарон Надо пить! Тихих волн дремотный хруст. Даль, как сон…Парусина над нами надулась — едва-едва…В сонном море сквозит все синей синева.Скалы меркнут на солнце и тихо кружатся в глазах.Волны ровно и глухо гудят и гудят на низах,—И хозяйская дочка, склонившись, стройна и легка,Подает золотой виноград, улыбаясь слегка…<<1912>><1922>КаприНАД МОРЕМ*
Над плоской кровлей древнего храмаЗапели флейты морского ветра.Забилась шляпа, и складки фетраВ ленивых пальцах дыбятся упрямо.Направо море — зеленое чудо.Налево — узкая лента пролива.Внизу безумная пляска приливаИ острых скал ярко-желтая груда.Крутая барка взрезает гребни.Ныряет, рвется и все смелеет.Раздулся парус — с холста алеетПетух гигантский с подъятым гребнем.Глазам так странно, душе так ясно:Как будто здесь стоял я веками,Стоял над морем на древнем храмеИ слушал ветер в дремоте бесстрастной.<1913>Porto Venere. SpeziaЛУКАВАЯ СЕРЕНАДА*
О Розина!Какая причина,Что сегодня весь день на окошке твоем жалюзи?Дело было совсем на мази —Ты конфеты мои принимала,Ты в ресницы меня целовала,— А теперь, под стеною, в грязи, Безнадежно влюбленный,Я стою, словно мул истомленный,С мандолиной в руках, Ах! О Розина!Ты чище жасмина…Это знает весь дом, как вполне установленный факт.Но забывши и клятвы и такт,Почему ты с художником русскимВ ресторане кутила французском?! Пусть пошлет ему Бог катаракт! Задушу в переулке повесу…Закажу похоронную мессуИ залью шерри-бренди свой грех… Эх! О Розина!Умираю от сплина…Я сегодня по почте, мой друг, получил гонорар…Нарядись в свое платье веселого цвета «омар»,—Поплывем мы к лазурному гроту,Дам гребцам тридцать лир за работу, В сердце алый зардеет пожар — В складках нежного платьяБуду пальцы твои целовать я,Заглушая мучительный вздох… Ох! О Розина!Дрожит парусина…Быстрый глаз твой с балкона лукаво стрельнул и пропал,В небе — вечера нежный опал.Ах, на лестнице тихо запели ступени,Подгибаются сладко колени,— О, единственный в мире овал! Если б мог, свое сердце к порогу,Как ковер, под прекрасную ногуЯ б швырнул впопыхах… Ах!<<1912>><1922>КаприЧЕЛОВЕК*
Жаден дух мой! Я рад, что родилсяИ цвету на всемирном стволе.Может быть, на Марсе и лучше,Но ведь мы живем на земле.Каждый ясный — брат мой и друг мой,Мысль и воля — мой щит против «всех»,Лес и небо, как нежная правда,А от боли лекарство — смех.Ведь могло быть гораздо хуже:Я бы мог родиться слепым,Или платным предателем лучших,Или просто камнем тупым…Все случайно. Приятно ль быть волком?О, какая глухая тоскаВыть от вечного голода ночьюПод дождем у опушки леска…Или быть безобразной жабой, Глупо хлопать глазами без векИ любить только смрад трясины…Я доволен, что я человек.Лишь в одном я завидую жабе,—Умирать ей, должно быть, легко:Бессознательно вытянет лапки,Побурчит и уснет глубоко.<1912>СТИХОТВОРЕНИЯ 1908–1914 ГОДОВ, НЕ ВОШЕДШИЕ В КНИГИ*
I
О TEMPORA…[33]*
Наше племя измельчало,Неврастения у всех.Извращенность небывалоСлабых духом вводит в грех.Даже крошечные детиПопадают в эти сетиИ смакуют с аппетитом,Как печатают петитом:«Старый дьякон канарейкуОбесчестил там и там.Обхватил ее за шейку…»Дальше точки… Стыд и срам!«Генеральша Игрек с моськой(Их застукал сам супруг)И с служанкою АфроськойРазделяет свой досуг».А на днях, силен Лукавый,Был чудовищный сеанс —Октябрист и крайний правыйЗаключили мезальянс.И, смущен распутством мерзким,Уж давно твердит народ,Что с портфелем министерскимАлександр Гучков живет.Это дико и ужасно!Видно, мир идет к концу.Если будет сын, — неясно —Кем он будет по отцу?!<1908>ГИМН ВЕСНЕ*(В современном стиле)
Долой сосновую фуфайку!Прошел мороз.Целуй квартирную хозяйку,Целуй взасос!Она, как божия коровка,А ты, как жук…Трещит гигантская шнуровка…О, этот звук!«Будь, как солнце!»И купи бутылку водки,Хлопни в донце,Закуси хвостом селедки.Будь, как пудель!Действуй сразу на два пола.Рай не в блуде ль?Обнажим же — что не голо.В ручейках на щепку лезет щепка.Какой пассаж!Напьюсь и радостно и крепко,Как метранпаж.Катим на Иматру, хозяйка!И не красней…Прощай, сосновая фуфайка,На много дней.<1908>ИНОГДА*
Муть разлилась по Неве… Можно мечтать и любить. Бесы шумят в голове,— Нечем тоску напоить.Баржи серы, солнца — нет — пляшет газа бледный свет,Ветер, острый и сырой, скучно бродит над водой,Воды жмутся и ворчат и от холода дрожат. Выйди на площадь, кричи: — Эй, помогите, тону! Глупо и стыдно. Молчи И опускайся ко дну.Дождь частит. Темно, темно. Что в грядущем — все равно,Тот же холод, тот же мрак — все не то и все не так,Яркий случай опоздал — дух не верит и упал. Дома четыре стены — Можешь в любую смотреть. Минули лучшие сны, Стоит ли тлеть?<1908>ИЗ ДНЕВНИКА ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩЕГО*
После каждой привычно-бессмысленной схватки,Где и я и противник упрямы, как бык,Так пронзительно ноют и стынут лопаткиИ щемит словоблудный, опухший язык.Мой противник и я квартируем в России,И обоим нам скучно, нелепо, темно.Те же самые вьюги и черные ВииПо ночам к нам назойливо бьются в окно.Отчего же противник мой (каждый день новый)Никогда не согласен со мной — и кричит?Про себя я решаю, что он безголовый,Но ведь он обо мне то же самое мнит?О, как жалко погибших навеки мгновений,И оторванных пуговиц в споре крутом!Нынче ж вечером, только застынут ступени,Я запру свои двери железным болтом.Я хочу, чтобы мысль моя тихо дозрела,Я люблю одиночество боли без слов.Колотись в мои двери рукой озверелойИ разбей свои руки ленивые в кровь!Не открою. Спорь с тумбой в пустом переулке.Тот, кто нужен, я знаю, ко мне не придет.И не надо. Я с чаем сам съем свои булки…Тот, кто нужен, пожалуй, в Нью-Йорке живет.Беспокойный противник мой (каждый день новый),Наконец-то я понял несложный секрет —Может быть, ты и я не совсем безголовы,Но иного пути, кроме этого, нет:Надо нам повторить все ошибки друг друга,Обменяться печенкой, родней и умом,Чтобы выйти из крепко-закрытого кругаИ поймать хоть одно отраженье в другом.И тогда… Но тогда ведь я буду тобою,Ты же мной — и опять два нелепых борца…О, видали ли вы, чтоб когда-нибудь двоеПонимали друг друга на миг до конца?!После каждой привычно-бессмысленной схватки,Исказив со Случайным десяток идей,Я провижу… устройство пробирной палаткиДля отбора единственно-близких людей.<1910>ОПЯТЬ И ОПЯТЬ*(Элегия)
Нет впечатлений! Желтые обоиИзучены до прошлогодних клякс.Смириться ль пред навязанной судьбою,Иль ржать и рваться в битву, как Аякс?Но мельниц ветряных ведь в городе не сыщешь(И мы умны, чтоб с ними воевать),С утра до вечера — зеваешь, ходишь, свищешь,Потом, устав, садишься на кровать…Читатель мой! Несчастный мой читатель,Скажи мне, чем ты жил сегодня и вчера?Я не хитрец, не лжец, и не предатель —И скорбь моя, как Библия, стара.Но ты молчишь, молчишь, как институтка:И груб и нетактичен мой вопрос.Я зол, как леопард, ты кроток, словно утка,Но результат один: на квинту меч и нос!Привыкли к Думе мы, как к застарелой грыже,В слепую ночь слепые индюкиПусть нас ведут… Мы головы все нижеСумеем опускать в сетях родной тоски.И, сидя на мели, в негодованье чистом,Все будем повторять, что наша жизнь дика,Ругая Меньшикова наглым шантажистомИ носом в след его все тыча, как щенка.Но, к сожаленью, он следит ведь ежедневно,И господа его не менее бодры…Что лучше: нюхать гниль и задыхаться гневно,Иль спать без просыпа на дне своей норы?Позорна скорбь! Мне стыдно до безумья,Что солнце спряталось, что тучам нет конца,—Но перед истиной последнего раздумьяМне не поднять печального лица.<1910>II
«Крутя рембрандтовской фигурой…»*
Крутя рембрандтовской фигурой,Она по берегу идет.Слежу, расстроенный и хмурый,А безобразники-амурыХохочут в уши: «Идиот!»Ее лицо белее репы,У ней трагичные глаза…Зачем меня каприз нелепыйЗавлек в любовные вертепы —Увы, не смыслю ни аза!Она жена, — и муж в отлучке.При ней четыре рамоли,По одному подходят к ручке —Я не причастный к этой кучке,Томлюсь, как барка на мели.О лоботряс! Еще недавноЯ дерзко женщин презирал,Не раз вставал в борьбе неравной,Но здесь, на даче, слишком явно —Я пал, я пал, я низко пал!Она зовет меня глазами…Презреть ли глупый ритуал?А вдруг она, как в модной драме,Всплеснет атласными рукамиИ крикнет: Хлыщ! Щенок! Нахал!!Но пусть… Хочу узнать воочью:«Люблю тебя и так и сяк,Люблю тебя и днем и ночью…»Потом прибегну к многоточью,Чтоб мой источник не иссяк.Крутя рембрандтовской фигурой,Она прошла, как злая рысь…И, молчаливый и понурый,Стою на месте, а амурыХохочут в уши: обернись!<1908>ГунгербургМЕЧТЫ*(Буржуазный сон)
В коротких панталошках Стоял я в темной спальне. Был вечер. На окошке Синел узор хрустальный. Я ждал, как на иголках, Я снова был младенцем. Злодеи даже щелку Закрыли полотенцем! Но вот открыли двери, Сноп света за портьерой — И я увидел елку…………………………………В огромной светлой зале было пусто.На веточках, развешанные густоСредь темной зелени, безумно хороши,Качались лучшие мечты моей души:Собранье сочинений Метерлинка,Немецкий серый вязаный жилет,В конвертике роскошная блондинка,На недоступного Шаляпина билет,Полдюжины сорочек чесучовых,Варенье из айвы и теплые носки,Два черных галстука и два светло-лиловых,Для правки бритв английские бруски,Квитанция на «Ниву», паспорт заграничный,Кашне и пара розовых очков,Желудочный экстракт, кровавый куст гвоздичный,Тюленевый портфель и шесть воротничков,Халва, «Ave Maria» Сегантини,Бутылка Fine Champagne и купчая на дом,Портрет Гюго и зонтик темно-синий…А наверху повис, болтая языком,(Как щедр был сон в фантазии своей!)Инспектор старенький гимназии моей.<1908>ПИСЬМО*
Лидка с мамой красят в столовой яйцаВ лиловый, пунцовый и желтый цвет. Я купил в табачной открытку с зайцемИ пишу милому дяде письмо и привет: «Дорогой, любезный дядя: Поздравляю крепко Вас. Я здоров, а Ваша Надя Ходит с юнкером в танцкласс. На дворе раскрылись почки. Брат сказал, что Вы скупой. Дядя Петр! Как Ваши почки? И прошел ли Ваш запой? Бонна хочет за манеры Отослать меня в Сибирь. Не имеет прав. Холера! Ваш племянник Боб Пузырь».Две кляксы, здоровые кляксы! И четыре помарки.Хотел стереть и вышла большая дыра. Сойдет! Вместо русской наклеим гвинейскую маркуЭто будет большой подарок для дяди Петра.<1910>ПОДШОФЕ*
«Чело-век! Какого чертаПритащил ты мне опять?» — «А-la- аглицкого тортаПриказали вы подать».— «Торта? Гм… К свиньям собачьим.Ярославец?.. Са-та-на…Сядь-ка лучше. Посудачим…Хочешь белого вина?»— «Не могу-с. Угодно торта? Я лакей-с, а вы барон…» — «Человек, какого черта? Брось дурацкий этот тон!Удивил! У нас на службеВсе лакеи, как один.Сядь, ну, сядь — прошу по дружбе».— «Не удобно-с, господин».<1910>ВОСКРЕСЕНЬЕ НА КРЕСТОВКЕ*
Мимо нашего плотаЦелый день плывут флотилии —Городская мелкотаВысыпает в изобилии.Томно крякают гитары,Тилиликают гармоники.Сватал черт, да подоконники —Что ни лодочка, то пары…Ловко девушки гребут!Весла в весла так и хлопают.По сажени в пять минут,—А рулями только шлепают.«Эй, кокарда! Нос правей!»Но у той своя фантазия:Все левее, да левей.Трах — сшиблись: «Безобразие!»«Волгу-матушку» поют,Голоса такие зычные…Молча в стороны различныеДва конторщика гребут.Да… Столичный анархизмВ детство впал от малокровия.В вышине звенит лиризмХорового сквернословия…А под мостом водку пьют:Там полным-полно народами,—Под раскидистыми сводамиИ прохлада и уют…Вечер вспыхнул на воде.Пусть кричат… Мгла, будни, здания,Вся неделя в злом труде,Вся неделя в злом молчании…<1913>III
ЧЕПУХА*(«Лают раки на мели…»)
Лают раки на мели,Сидя задом к свету.Финны с горя поднеслиАдрес кабинету.Рукавишников, Иван,Славен бородою.На Парнас залез баранИ блюет водою.«Дум-дум»-бадзе занял постЛиберала Шварца.В «Мелком бесе» спрятан хвостСологуба старца.Лев Толстой сидит в тюрьмеПосле просьбы жалкой.Руль закона на кормеОбернулся палкой.Михаил Кузмин растлилСына в колыбелиИ потом изобразилВсе сие в новелле.Брюсов Пушкина, шутя,Хлопает по чреву. Критик Н., в носу крутя,Предается гневу.Маркса сбросили в обрывСанин с Пинкертоном.Спят скоты, глаза открыв,В «Домике картонном».В Петербурге бьют отбой,На местах бьют в рыло —У мышей, само собой,Все нутро изныло.Гражданин надет на колНебесам в угоду.Шалый, полый, голый полСел верхом на моду.Раз один калиф на часПромычал угрюмо:«Слава Богу, есть у насТретья Полу-Дума…»Наварили требухи,Набросали корок.Ешьте, свиньи! ЧепухиХватит лет на сорок.<1910>САТИРИКОНЦЫ*(Рождественский подарок)
М. Г. Корнфельд
Это милый наш издатель,Да хранит его Создатель!Он приятен и красив,Как французский чернослив. Речь его нежней романса — Заикнешься ль об авансе, Он за талию возьмет: «С наслажденьем! Хоть пятьсот!»На журнальном заседаньеБеспристрастней нет созданья:«Кто за тему, ноги вверх!А рисуночки — в четверг».А. Т. Аверченко
В колчане сажень крепких стрел,И полон рот острот,Он в быте полсобаки съел,А в юморе — шестьсот. По темпераменту сей гой Единый на земле: Живет с Медузой, и с Фомой, И с Волком, и с Ave.Нельзя простить лишь одного —Кровосмеситель он:«Сатирикон» родил его,А он «Сатирикон».А. А. Радаков
Добродушен и коварен,Невоздержан на язык —Иногда рубаха-парень,Иногда упрям, как бык. В четырех рисунках сжатых Снимет скальп со ста врагов, Но подметки сапогов Все же будут, как квадраты.В хмеле смеха он, частенько,Врет, над темами скользя.Не любить его нельзя,Полюбить его трудненько.Н. В. Ремизов
У него шестнадцать глаз —Все работают зараз:На шестнадцать верст окрестЛовят каждый гнусный жест. С этим даром всякий homme [34] Угодил бы в желтый дом. Он же бодр, игрив и мил, Как двухлетний крокодил.С грациозной простотойБрызжет серной кислотойНа колючий карандашИ хохочет, как апаш.А. А. Юнгер
Изящен, как Божья коровка,Корректен и вежлив, как паж,Расчесана мило головкаИ, словно яичко, visage [35]. Он пишет, как истый германец, Могилки, ограды, кресты, Шкелетов мистический танец И томной сирени кусты.Когда же жантильность наскучит,Он кисть подымает, как плеть,И рожу Тучковскую вспучитТак злобно, что страшно смотреть!А. Е. Яковлев
Коралловый ротик,Вишневые глазки —О скрытый эротик,О рыцарь подвязки! Учась «джиу-джитсу», Он чахнет в неврозах, Рисуя девицу В пикантнейших позах.Недавно у сквера-сОн сфинкса приметил —И в нем даже эросНашел этот петел.Саша Черный
Как свинцовою доской,Негодуя и любя,Бьет рифмованной тоскойДальних, ближних и себя. Солнце светит — оптимист, Солнце скрылось — пессимист, И на дне помойных ям Пьет лирический бальзам.Безбилетный пассажирНа всемирном корабле —Пил бы лучше рыбий жир,Был бы счастлив на земле!<1909>КНИГИ*
Есть бездонный ящик мира — От Гомера вплоть до нас. Чтоб узнать хотя б Шекспира, Надо год для умных глаз.Как осилить этот ящик? Лишних книг он не хранит.Но ведь мы сейчас читаем всех, кто будет позабыт. Каждый день выходят книги: Драмы, повести, стихи — Напомаженные миги Из житейской чепухи.Урываем на одежде, расстаемся с табакомИ любуемся на полке каждым новым корешком. Пыль грязнит пуды бумаги. Книги жмутся и растут. Вот они, антропофаги Человеческих минут!Заполняют коридоры, спальни, сени, чердаки,Подоконники, и стулья, и столы, и сундуки. Из двухсот нужна одна лишь — Перероешь, не найдешь И на полки грузно свалишь Драгоценное и ложь.Мирно тлеющая каша фраз, заглавий и имен:Резонерство, смех и глупость, нудный случай, яркий стон.. Ах, от чтенья сих консервов Горе нашим головам! Не хватает бедных нервов, И чутье трещит по швам.Переполненная память топит мысли в вихре слов…Даже критики устали разрубать пуды узлов. Всю читательскую лигу Опросите: кто сейчас Перечитывает книгу, Как когда-то… много раз?Перечтите, если сотни быстрой очереди ждут!Написали — значит, надо. Уважайте всякий труд! Можно ль в тысячном гареме Всех красавиц полюбить? Нет, нельзя. Зато со всеми Можно мило пошалить.Кто «Онегина» сегодня прочитает наизусть?Рукавишников торопит. «Том двадцатый». Смех и грусть Кто меня за эти строки Митрофаном назовет, Понял соль их так глубоко, Как хотя бы… кашалот.Нам легко… Что будет дальше? Будут вместо городовНеразрезанною массой мокнуть штабели томов.<1910>БУРЕНИНУ*(Эпитафия)
Зарезавший Буренина-поэтаИ взятый на хлеба в известный дом, Он много лет кривлялся там за это,Питаясь «фаршированным жидом».Теперь он умер. Плачь, о плачь, прохожий!Поэт-Буренин так давно убит,А старый «критик»-шут в змеиной кожеИ после смерти все еще хрипит.<1910>БЕЗДАРНОСТЬ*
Где скользну по Мопассану,Где по Пушкину пройдусь.Закажите! От романаДо стихов за все берусь.Не заметите, ей-богу. Нынче я совсем не та:Спрячу ноль в любую тогу,Слог, как бисер… Красота!Научилась: что угодно?Со смешком иль со слезой,По старинке или модно, С гимном свету иль с козой?От меня всех больше проку:На Шекспирах не уйти,—Если надо выжму к срокуСтрок пудов до десяти.Я несложный путь избрала,Цех мой прост, как огурец:«Оглавление — начало,Продолжение — конец».У меня одних известныхВ прейскуранте сто страниц:Есть отдел мастито-пресных,Есть марк-твены из тупиц.Бойко-ровно-безмятежно…Потрафляют и живут.Сотни тысяч их прилежноВместо семечек грызут.Храма нет-с, и музы — глупость,Пот и ловкость — весь багаж:С ним успех, забывши скупость,Дал мне «имя» и тираж.Научилась. Без обмана:Пол-народ-смерть-юмор-Русь…Закажите! От романаДо стихов за все берусь.<1912>ХУДОЖНИКУ*
Если ты еще наивен,Если ты еще живой,Уходи от тех, кто в цехе,Чтобы был ты только свой.Там, где шьют за книгой книгу,Оскопят твой дерзкий дух,—Скормишь сердце псу успехаИ охрипнешь, как петух…Убегай от мутных споров.Что тебе в чужих речахО теченьях, направленьяхИ артельных мелочах?Реализм ли? Мистицизм ли?Много «измов». Ты — есть ты.Пусть кто хочет ставит штемпельНа чело своей мечты.Да и нынче, что за споры?Ось одна, уклон один:Что берет за лист Андреев?Ест ли ящериц Куприн?Если ж станет слишком трудноИ захочется живых,Заведи себе знакомыхСредь пожарных и портных.Там по крайней мере можноНе томиться, не мельчать,Добродушно улыбатьсяИ сочувственно молчать.<1913>ПЕРЕД КНИЖНОЙ ВИТРИНОЙ*
Обложки, обложки…Те — словно маркизы, другие, как прачки,Толпятся в окошкеИ просят безмолвно подачки…Кто лучше, кто хуже?Граненые стекла горят, как алмазы…Надменные фразы,Пот сердца и брызги из лужи.Мечта нам утеха —Все больше мы просим взаймы у искусства.Но музами цехаНасытить ли нищее чувство?Одна за другоюМелькнут, как манерные девки и пэри,И серой ордоюДругие врываются в двери.А те, кто писали?Таперы при модных парнасских салонах,Скрыв тряпками дали,Стоят — на ходулях в коронах…Стоят, словно боги,Исполнены мании гордых претензийИ в тайной тревогеЖдут дружеских теплых рецензий.Иные забылиИ сон, и покой и, надевши вериги,Суконные былиСшивают в суконные книги.Иные с азартомСбывают чужое с беспечностью эха,И вьется над стартомРаскрашенный флюгер успеха…Вдоль гладкой дорожки.Качаясь, шумят трехнедельные лавры,Чуть теплятся плошки,И лупит Реклама в литавры.<1914>ЭГО-ЧЕРВИ*(На могилу русского футуризма)
Так был ясен смысл скандаловМолодых микрокефалов Из парнасских писарей:Наполнять икотой строчкиИли красить охрой щечки Может каждый брадобрей.На безрачье — червь находка.Рыжий цех всегда шел ходко, А подавно в черный год.Для толпы всегда умораПоглазеть, как Митрадора Тициана шваброй бьет.Странно то лишь в этой банде,Что они, как по команде, Презирали все «толпу».У господ они слыхали,Что Шекспиры презирали — Надо, значит, и клопу…Не смешно ли, сворой стаднойТак назойливо, так жадно За штаны толпу хватать —Чтоб схватить, как подаянье,От толпы пятак вниманья, На толпу же и плевать!<<1913>><1914>IV
БЕЗВРЕМЕНЬЕ*(Элегия)
Туманы Северной ПальмирыНедвижно стынут над Невой.Ах, дайте тему для сатирыЦензурной, новой и живой!Буренин? Нет, что мертвых трогать,Пусть в «Новом времени» гниет;Положишь, бедного, на ноготьИ щелкнешь — вонь кругом пойдет.Писатель Меньшиков? Обновка!..Он, как трамвай, навяз в зубах;Пусть выдыхается — неловкоПисать сатиры о гробах.Иль взять Столыпина за жабры?Опять не ново и претит —Ведь он безвредней старой швабры…Пусть пишет — Бог его простит.Но кто? Быть может, Пуришкевич?Я — чистоплотный господин!Пускай уж лучше ДорошевичЕго поместит в «Сахалин».Нет крупных гадин! — Измельчали…Ломаю в горести перо.Разумно ль трогать их? Едва ли —И неприлично, и старо.Вы улыбнулись? Вы готовыНазвать, быть может, тех и тех…Но будем немы, как коровы,Чтоб не вводить друг друга в грех.Щиплю в раздумье струны лирыИ никну скорбно головой…Ах, дайте тему для сатирыЦензурной, новой и живой!..<1908>«ПЬЯНЫЙ» ВОПРОС*
Мужичок, оставьте водку,Пейте чай и шоколад.Дума сделала находку:Водка — гибель, водка — яд.Мужичок, оставьте водку.Водка портит божий лик,И уродует походку,И коверкает язык.Мужичок, оставьте водку,Хлеба Боженька подастПосле дождичка в субботку…Или «ближний» вам продаст.Мужичок, оставьте водку,Может быть (хотя навряд),Дума сделает находку,Что и голод тоже яд.А пройдут еще два года —Дума вспомнит: так и быть,Для спасения народаНадо тьму искоренить…Засияет мир унылый — Будет хлеб и свет для всех!Мужичок, не смейся, милый,Скептицизм — великий грех.Сам префект винокуренийВ Думе высказал: «Друзья,Без культурных насажденийС пьянством справиться нельзя…»Значит… Что ж, однако, значит?Что-то сбились мы слегка,—Кто культуру в погреб прячет?Не народ же… А пока —Мужичок, глушите водку,Как и все ее глушат,В Думе просто драло глоткуСтадо правых жеребят.Ах, я сделал сам находку:Вы культурней их во всем —Пусть вы пьете только водку,А они коньяк и ром.<1908>«Не думайте, что Босния…»*
Не думайте, что БоснияПришита Франц-ИосифомДля пользы хитрой Австрии…Я тоже думал так.Но Франц-Иосиф грамотно,Умно и убедительноВ рескрипте доказал,Что Босния захваченаНевиннейшею АвстриейДля пользы… той же Боснии.Знакомые слова!А чтоб она не плакалаОт этой эволюции,Сошьют ей конституциюИз стареньких штанов,Штанов, кругом заплатанных,Запятнанных, захватанных,Штанов, совсем изношенныхИ лишь недавно сброшенныхВ австрийской стороне.<1908>ПЕРЕД НАЧАЛОМ ДУМСКИХ ИГР*(Беспартийная элегия)
Теперь, когда прошла предвыборная свалка,Осмелюсь беспартийный голос мой поднять:Избранников кадет до крупных слез мне жалко…Позвольте мне над ними порыдать!Они, как девушки среди бродяг вертепа,Краснея и стыдясь, потупят глазки вниз,Молчать нельзя, а говорить нелепо,В сердцах подмок предвыборный девиз.Они — три лебедя (а октябристы — раки,Союзники же — щуки без зубов)…Впрягаться ль в воз? Измажешь только фраки,Натрешь плечо и перепортишь кровь.Три девушки исправят ли ватагуХозяйских псов, косясь на кабинет?О нет! О нет! Сочувственную влагуЯ лью в унынии и повторяю: «Нет».А вы, бесстыдники, бездушные кадеты,Зачем послали в Думу «малых сих»?Они чрез месяц исхудают, как скелеты,И будут ручки кресел грызть своих.О, лучше б дома пить им чай с лимоном,Мечтать о Лондоне, читать родную «Речь»,Чем, оглушаясь хомяковским звоном,Следить за ритмом министерских плеч!Что им сказать, когда такая пушка,Как Родичев, и тот умолк давно?Лишь Маклаков порою, как кукушка,Снесет яйцо. Кому — не все ль равно?На днях опять начнется перепалка,И воз вперед не двинется опять…Избранников кадет до крупных слез мне жалко:Их — раки с щуками потащут с возом вспять.<1909>ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС*
Не один, но четыре еврейских вопроса!Для господ шулеров и кокоток пера,Для зверей, у которых на сердце кора,Для голодных шпионов с душою барбосаВопрос разрешен лезвием топора:«Избивайте евреев! Они — кровопийцы.Кто Россию к разгрому привел? Не жиды ль?Мы сотрем это племя в вонючую пыль.Паразиты! Собаки! Иуды! Убийцы!»Вот вам первая темная быль. Для других вопрос еврейский — Пятки чешущий вопрос: Чужд им пафос полицейский, Люб с горбинкой жирный нос, Гершка, Сруль, «свиное ухо» — Столь желанные для слуха! Пейсы, фалдочки капотов, Пара сочных анекдотов: Как в вагоне, у дверей В лапсердаке стал еврей, Как комично он молился, Как на голову свалился С полки грязный чемодан — Из свиной, конечно, кожи…Для всех, кто носит имя человека, Вопрос решен от века и на век — Нет иудея, финна, негра, грека, Есть только человек.У все, кто носит имя человека, И был, и будет жгучий стыд за тех, Кто в темной чаще заливал просеки Кровавой грязью, под безумный смех…Но что — вопрос еврейский для еврея?Такой позор, проклятье и разгром,Что я его коснуться не посмеюСвоим отравленным пером…<1909>ЮДОФОБЫ*
Они совершают веселые рейсыПо старым клоакам оплаченной лжи;«Жиды и жидовки… Цыбуля и пейсы…Спасайте Россию! Точите ножи!»Надевши перчатки и нос зажимая,(Блевотины их не выносит мой нос),Прошу вас ответить без брани и лаяНа мой бесполезный, но ясный вопрос:Не так ли: вы чище январских сугробов,И мудрость сочится из ваших голов,—Тогда отчего же из ста юдофобовПолсотни мерзавцев, полсотни ослов?<1909>V
УСТАРЕЛЫЙ*
Китти, кис, сними же шляпку,Распусти свою косу.Я возьму тебя в охапку,На кушетку понесу…Лжет Кузмин, и лжет Каменский,Арцыбашев и Бальмонт —Чист и нежен взор твой женский,Как апрельский горизонт.Демон страсти спрятал рожки,Я гляжу в твои уста,Глажу маленькие ножки,Но любовь моя чиста.Если ж что-нибудь случится(В этом деле — кто пророк?) —Пусть мой котик не стыдитсяИ не смотрит в потолок.Об одном прошу немалоСо слезами на глазах:Не описывай финалаНи в рассказах, ни в стихах!<1908>«Мы сжились с богами и сказками…»*
Мы сжились с богами и сказками,Мы верим в красивые сны,Мы мир разукрасили сказкамиИ душу нашли у волны,И ветру мы дали страдание,И звездам немой разговор,Все лучшее — наше созданиеЕще с незапамятных пор.Аскеты, слепцы ли, безбожники —Мы ищем иных берегов,Мы все фантазеры-художникиИ верим в гармонию слов.В них нежность тоски обаятельна,В них первого творчества дрожь…Но если отвлечься сознательноИ вспомнить, что все это ложь,Что наша действительность хилая —Сырая, безглазая мгла,Где мечется тупость бескрылаяВ хаосе сторукого зла,Что боги и яркие сказкиИ миф воскресенья Христа —Тончайшие, светлые краски,Где прячется наша мечта,—Тогда б мы увидели ясно,Что дальше немыслимо жить…Так будем же смело и страстноПрекрасные сказки творить!<1908>ВЕСЕННИЕ СЛОВА*
У поэта только два веленья:Ненависть — любовь,Но у ненависти больше впечатлений,Но у ненависти больше диких слов!Минус к минусу цепляется ревниво,Злой итог бессмысленно растет.Что с ним делать? Прятаться трусливо?Или к тучам предъявлять безумный счет?Тучи, хаос, госпожа Первопричина!Черт бы вас побрал.Я, лишенный радости и чина,Ненавидеть бешено устал.Есть в груди так называемое сердце,И оно вопит, а пищи нет.Пища ль сердцу желчь и уксус с перцем?Кто украл мой нёктар и шербет?!Эй, душа, в трамвайной потной туше,Ты, что строчки эти медленно жуешь!Помнишь, как мы в детстве крали грушиИ сияли, словно новый грош?Папа с мамой нам дарили деньги,Девушки — «догробную любовь»,Мы смотрели в небо (к черту рифму)И для нас горели облака!..О, закройся серою газетой,Брось Гучкова, тихо унесись,Отзовись на острый зов поэтаИ в перчатку крепко прослезись…Пусть меня зовут сентиментальным(Не имею ложного стыда),Я хочу любви жестоко и печально,Я боюсь тупого «никогда».Я хочу хоть самой куцей веры…Но для нас уж дважды два — не пять,Правда ткет бесстрастно невод серыйИ спускается на голову опять.Лезет в рот и в нос, в глаза и в уши(У поэта — сто ушей и глаз) —В утешенье можешь бить баклушиИ возить возы бескрылых фраз:«Отчужденность», «переходная эпоха» —Отчего, к чему, бухгалтеры тоски?!Ах, еще во времена ЕнохаЭту мудрость знали до доски.Знали. Что ж — иль меньше стало глупых?Иль не мучат лучших и детей?!О, не прячьте истину в скорлупы,Не высиживайте тусклых штемпелей!Вот сейчас весна румянит стены.Стоит жить. Не ради ваших фраз —Ради лета, леса и вербены,Ради Пушкина и пары женских глаз,Ради пестрых перемен и настроений,Дальних встреч и бледных звезд ночей.Ради пройденных с проклятием ступеней,Ради воска тающих свечей —Вот рецепт мой старый и хваленый,Годный для людей и лошадей…В чем виновен тот, кто любит кленыИ не мучит лучших и детей?<1910>ГЛАЗА!*
У моей любимой ЛюбыУдивительные зубы,Поразительные губыИ точеный, гордый нос.Я борюсь с точеным носом,Зубы ставлю под вопросом,Губы мучу частым спросомИ целую их взасос.Защищаюсь зло и грубо,О, за губы и за зубыНе отдам уютной шубыОдиночества и сна!Не хочу, хочу и трушу…Вновь искать «родную душу» —И найти чужую тушу,Словно бочку без вина?Но взгляну в глаза — и amen! [36]Вот он темный старый пламень…Бедный, бедный мой экзамен!Провалился и сдаюсь.Вновь, как мальчик, верю маюИ над пропастью по краюПродвигаюсь и сгораю,И ругаюсь, и молюсь.<1910>ЗАСТОЛЬНАЯ*(Отнюдь не для алкоголиков)
В эту ночь оставим книги,Сдвинем стулья в крепкий круг,Пусть, звеня, проходят миги,Пусть беспечность вспыхнет вдруг! Пусть хоть в шутку, На минутку,Каждый будет лучший друг.Кто играет — вот гитара!Кто поет — очнись и пой!От безмолвного угара —Огорчительный запой. Пой мажорно, Как валторна,Подвывайте все толпой.Мы, ей-богу, не желали,Чтобы в этот волчий векНас в России нарожалиДля прокладки лбом просек… Выбьем пробки! Кто не робкий —Пей, как голый древний грек!Век и год забудем сразу,Будем пьяны вне времен,Гнев и горечь, как заразу,Отметем далеко вон. Пойте, пейте, Пламенейте,Хмурый — падаль для ворон!Притупилась боль и жало,Спит в тумане млечный путь…Сердцу нашему, пожалуй,Тоже надо отдохнуть — Гимн веселью! Пусть с похмельяЗавтра жабы лезут в грудь…Други, в пьяной каруселиИсчезают верх и низ….Кто сейчас, сорвавшись с мели,Связно крикнет свой девиз? В воду трезвых, Бесполезных,Подрывающих акциз!В Шуе, в мае, возле сваиТрезвый сыч с тоски подох,А другой пьет ром в Валдае —И беспечно ловит блох. Смысл сей притчи: Пейте прытче,Все, кто до смерти засох!За окном под небосводомМертвый холод, свист и мгла…Вейтесь быстрым хороводомВкруг философа-стола! Будем пьяны! Вверх стаканы.С пьяных взятки, как с козла…<1911>VI
НАДО*
Надо быть свободным и холодным,Надо стиснуть зубы и смотреть,Как, топчась в труде неблагородном,Хамы ткут бессмысленную сеть.Надо зло и гордо подыматься,Чтоб любовь и жалость сохранить,На звериный рев не откликатьсяИ упорно вить свою живую нить…Надо гневно помнить, встав с постели,Что кроты не птицы, а кроты,Что на стоптанных, заплеванных панеляхНикогда не вырастут цветы.Надо знать, что жизнь не вся убита,Что она пока еще моя,Что под щепками разбитого корытаСпит тоскливая, ленивая змея…Надо помнить в дни тоски и лая,Что вовеки — то, что станет мной,Из земли не вылезет, вздыхая,Опьяняться солнцем и весной.Разве видел мир наш от АдамаХоть один свободный, полный час?Декорации меняются, но драмаТой же плетью бьет теперь по нас.Слишком много подло-терпеливых,Слишком много глупых, злых, чужих,Слишком мало чутко-справедливых,Слишком мало умных и живых!Только нам еще больней, чем предкам:Мы сложней, — и жажда все растет,Города разбили нас по клеткам,Стон постыл и нарастает счет.Кто покажет мне над этой свалкой волчьейМир и свет, сверкающий вдали?Перед ним почтительно и молчаПреклонюсь, ликуя, до земли.Но пророки спрятались в программы…Закрываю уши и глазаИ, смеясь, карабкаюсь из ямы,А в душе холодная гроза.Надо быть свободным и победным,Надо жадно вить живую нить…Чтоб замученным, испуганным и бледнымХоть цветную сказку подарить.<1910>ГЕРОЙ*(Дурак без примеси)
На ватном бюсте пуговки горят.Обтянут зад цветной диагональю,Усы, как два хвоста у жеребят,И ляжки движутся развалистой спиралью.Рукой небрежной упираясь в талью,Вперяет вдаль надменно-плоский взгляд,И всех иных считает мелкой швалью,Несложно пыжится от головы до пят.Галантный дух помады и ремней…Под козырьком всего четыре слова:«Pardon!», «Merci!», «Канашка» и «Мерзавец!»Грядет, грядет! По выступам камнейСвирепо хляпает тяжелая подкова…Пар из ноздрей… Ура, ура! Красавец.<1910>ПРОФАН*
Когда в душе все скомкано и смытоБездарной толчеей российских делИ мусором бескрасочного быта —Окрошкой глупых жестов, слов и тел,Стремишься к тем, чьи взоры так беспечноСо всей земли цветные соки пьютИ любят все, что временно и вечно…Художниками — люди их зовут.И вот придешь. Заткнувши уши жаждойТомительной и чуткой красоты,Не слушаешь, что мелет каждый,Рассматривая свежие холсты.Глаза, в предчувствии, доверчиво раскрыты:Где пафос яркий вольных, нежных душ?Приму! Упьюсь! Все «злобы дня» забыты,И в сердце под сукном играет туш.Галантные виньетки и заставки.Обложки модных сборников стихов.Лиловые и желтые пиявкиИ четки из манерных червяков.Редиска и омары на тарелке,Шесть штук гостиных с вазой у окна!Сусальное село. Туманные безделки…Собачка с бантиком. Лошадка из сукна…А вот и вдохновенные заказы:Портрет полковника Бубнова в орденах,Портрет салонной дамы в шляпе с газом,Портрет фон-Курца в клетчатых штанах…Ах, Боже мой. Заказ святое дело,—Но для чего фон-Курцев выставлять?Ведь в жизни нам до смерти надоелоИх чинную бесцветность созерцать!Идешь домой обиженный и хмурый:Долой фантазию и мысли зоркий луч!..Редиска и полковник серо-бурыйПускай журчат, как вешний вольный ключ…Но я там не нашел такой картины,К которой бы тянуло вновь и вновь —Стоять… смотреть… и уходить в глубиныПоющих красок, сильных, как любовь…Профан? О да, заткните рот скорее!Но во Флоренции и Дрездене профан,Качаясь, уходил из галереи,Симфонией мечты заворожен и пьян.И мир природы близок каждой веткой —Земля и небо, штиль и ураган…А ваши банты, Курцы и виньеткиТак недоступны? Что же — я профан.<1911>У ПОСТЕЛИ*
Не тоска, о нет, не тоска —Ведь, давно притупилась тоскаИ посеяла в грудах пескаБезнадежно-бесплодный ноль.Не тоска, о нет, не тоска!И не гнев, не безумный гнев —Гнев, как пламя, взволнован и жгуч,Гнев дерется, как раненый лев,И вздымает свой голос до туч…Нет, не гнев, не безумный гнев!Иль усталость? Сон тех, кто сражен?Малокровие нищей души,Что полезла в огне на рожонИ добыла в добычу шиши?Но ведь ты и не лезь на рожон.Это лень! Это мутная лень,Словно плесень прилипнув к мозгам,Вяло душит сегодняшний день,Повернувшись спиною к врагам.Это лень, это грязная лень!«Все равно!» — не ответ, берегись!«Жизнь без жизни» — опасный девиз.Кто не рвется в свободную высь,Неизбежно свергается вниз…Берегись, берегись, берегись!Быть живым драгоценней всего…Пусть хоть гордость разбудит тебя.Если спросишь меня: для кого? Я скажу: для своих и себя.Быть живым драгоценней всего!<1911>ЧУДО*
Помню — в годы той эпохиОн не раз мне признавался,Что приятны даже блохи,—Если блохи от нее.Полюбив четыре пудаНежно-девичьего мяса,Он твердил мне: «Это чудо!»Я терялся и молчал.В день прекрасный, в день весенний,В день, когда скоты, как люди,Он принес ей пук сирениИ признание в любви.Без малейшего кокетстваЧудо просто возразило:«Петр Ильич! На ваши средстваМы вдвоем не проживем…»И, воздержанный, как кролик,С этих пор Ромео бледныйНачал пить, как алкоголик,Утром, днем и по ночам.Чудо в радостном волненьеМне сказало: «Как я кстатиОтклонила предложенье!Пьющий муж — страшней чумы».Вот и все. Мой друг опился,Трафаретно слег в больницуИ пред смертью все молился:«Чудо, чудо!» Я молчал.<1911>ДЕЖУРНОЕ БЛЮДО*
Всегда готовое голодное витийствоНашло себе вопрос очередной: Со всех столбов вопит «Самоубийство»,—Масштаб мистический, научный и смешной.Кто чаще травится — мужчины или дамы,И что причиной — мысли иль любовь?Десятки праздных с видом Далай-ЛамыМакают перья в тепленькую кровь.И лихачи, искрясь дождем улыбокИ не жалея ловких рук и ног,В предсмертных письмах ищут лишь ошибок:Там смерть чрез ять, — а там — комичен слог.Последний миг подчас и глуп, и жалок,А годы скорби скрыты и темны,—И вот с апломбом опытных гадалокВедут расценку трупов болтуны.В моря печатных праздных разговоровВливаются потоки устных слов:В салонах чай не вкусен без укоровПо адресу простреленных голов…Одних причислят просто к сумасшедшим,Иных — к незрелым, а иных — к «смешным»…Поменьше бы внимания к ушедшим,Побольше бы чутья к еще живым!Бессмысленно стреляться из-за двойки,—Но сами двойки — ваша ерунда,И ваш рецепт тупой головомойкиНе менее бессмыслен, господа!И если кто из гибнущих, как волки,Выходит из больницы иль тюрьмы,—Не все ль равно вам, выпьет он карболкиИли замерзнет в поле средь зимы?Когда утопленника тащат из канала,Бегут подростки, дамы, старички,И кто-нибудь, болтая что попало,Заглядывает мертвому в зрачки.Считайте ж ведра уксусного зелья!Пишите! Глотка лжива и черства:«Сто тридцать отравилось от безделья,А двести сорок два — из озорства».<1913>РАЗДАВАТЕЛЮ ВЕНКОВ*
«Искусство измельчало!»Ты жаждешь облаков?Приподыми забрало,Читатель Кругляков:Вербицкая и салоИ юмор пошляков.Тебе нужны молитвы?Пред сном, иль просто так?Быть может, гимн для битвы?Ах ты, тишайший рак!Возьми-ка лучше бритву,Побрейся — и в кабак.Что дал ты Аполлону?Идею, яркий быт?Опору, оборону?Вознес его на щит?Вон сохнут по хитонуСледы твоих копыт…Кто моден — рев хвалений,Не моден — и дебош.Вчера был Гамсун — гений,Сегодня Гамсун — грош.Для всех, брат, воскресенийГде гениев найдешь?«Искусство измельчало!»А знаешь. Кругляков,Как много славных палоВ тисках твоих оков?Заглохло и завялоИль не дало ростков…В любой семье ты сила.И это ты виной,Что и детей могилаПленяет тишиной…А ведь средь них, мой милый,Был гением иной.Брось рупор стадной глотки,Румяное робя!Заказывай колодкиЛишь шьющим на тебя,—Бог муз без глупой плеткиИ сам найдет себя.<1913>ПРОЕКТ*(Привилегия не заявлена)
На каждую новую книжку по этикеПриходятся тысячи новых орудий.Что Марсу при свете такой арифметикиУзоры людских словоблудий? Долой сентименты!Но Марс тоже терпит порой затруднения:Пуль много, а хлеб с каждым днем все дороже.Нельзя ж на войне, умирая в сражении,Глодать барабанные кожи. Долой сентименты!Заботы господ интендантских чиновников?Но эти ведь заняты больше собою.Нет хлеба, нет мяса, — ищите виновников,Сползаясь к котлам после боя… Долой сентименты!Пусть сгинут тупые подрядчики-гадины!О Марс! Покосись лишь железною бровью:В полях твоих груды отборной говядиныДымятся горячею кровью… Долой сентименты!<1913>VII
ВЕНЧАНИЕ*(Из К. Генкеля)
Фата, букет и веерИ черный птичий фрак.Гряди, заводчик Мейер,С девицей Зигеллак!Орган и пенье хора,Алтарь в огне горит,За парой средь собораФаланга пар стоит.Весь в черном, пастырь словоПромолвил со слезой —И таинство готово:Герр Мейер — ты с женой!«Да!» вздохом прокатилосьС ее дрожащих уст.К вину она склонилась,Почти лишившись чувств.Они с подушек встали,Он руку подал ей.Толпою ожидалиИх гости у дверей.Платки намокли сильно,Их спрятали давно.Святой пастор умильноКосился на вино.Марш Вагнера. И вскореВсе тронулись к купе.Поэт кудрявый в гореСкрывался там в толпе.Он «ею» вдохновлялся,Он «ей» стихи писал —Ах, с верой он рассталсяИ проклял идеал!..Душистая запискаГласила: «Мы друзья,Но кончим переписку —Эфиром жить нельзя».О белый шлейф, о веер!О черный птичий фрак!За-вод-чи-ца фон-Мей-ерИз рода Зигеллак…<1908>НЕМЕЦКИЕ СТУДЕНТЫ*
В Европе студенты политикой не занимаются.
Из реакционных прописейСтуденты-корпоранты,Лихие господа!В науках обскуранты,Но рыцари всегда.Все Карлы, Францы, Фрицы —Традиции рабы:Изрублены из лица,Изранены их лбы.Но пылкая отвага —Мишурная гроза:Щадит стальная шпагаИ сердце, и глаза.Здесь колют только в рожу.Что рожа? Ерунда!Зашьют проворно кожу —Ступай себе тогда.Так «честь» защитив мило,Дуэльный скоморохВрага целует в рылоПод общий дружный «Hoch!» [37].Потом, забинтовавшись,К фотографу идут,А после, нализавшись,Опять друг друга бьют.<1908>В НЕМЕЦКОМ КАБАКЕ*
Кружки, и люди, и красные столики.Весело ль? Вдребезги — душу отдай!Милые немцы смеются до колики,Визги, и хохот, и лай.Мирцли, тирольская дева! В окружностиШире ты сосен в столетнем лесу!Я очарован тобой до недужности.Мирцли! Боюсь не снесу…Песни твои добродушно-лукавыеСердце мое растопили совсем,Мысленно плечи твои величавыеЖадно и трепетно ем.Цитра под сильной рукой расходилась,Левая ножка стучит,Где ты искусству такому училась?Мирцли глазами сверлит…Влезли студенты на столики парами,Взвизгнули, подняли руки. Матчиш!Эйа! Тирольцы взмахнули гитарами.Крепче держись — улетишь!..Мирцли! Спасибо, дитя, за веселие!Поздно. Пойду. Головой не качай —В пиво не ты ль приворотное зелиеВсыпала мне невзначай?<1910>ГейдельбергVIII
РОДНОЙ ПЕЙЗАЖ*
Умирает снег лиловый.Видишь — сумерки пришли:Над унылым сном землиСизых туч хаос суровыйНадвигается вдали.На продрогшие осиныВетер северный летит,Хмуро сучья шевелит.Тени холодны и длинны.Сердце стынет и болит.О печальный трепет леса,Переполненного тьмой!Воздух, скованный зимой…С четырех сторон завесаПокоренности немой…На поляне занесеннойПятен темные ряды —Чьи-то бедные следы,Заметает ветер сонныйИ свистит на все лады.Кто искал в лесу дорогу?И нашел ли? Лес шумит.Снег тенями перевит.Сердце жалуется Богу…Бог не слышит. Ночь молчит.<1910>В СТЕПИ*
Облаков оранжевые прядиВзволновали небо на закате.В ароматной, наплывающей прохладеЗазвенел в душе напев крылатый.Все темнее никнущие травыВсе багряней солнечное око.Но, смиряя пыл небесной лавы,Побежали сумерки с востока.Я один. Поля необозримы.В камышах реки кричат лягушки.На холмах чертой неуловимойЗасыпают дальние опушки.Набегает ветер за плечами.Задымились голубые росы.Под последними печальными лучамиМеркнет облако и голые откосы.Скрип шагов моих чужой и странно звонкий.В темноте теряется дорога.И на небе, правильный и тонкий,Смотрит месяц холодно и строго.<1910>ЗАКАТ*
В стекла оранжевой бронзой ударил закат.Ясно и медленно краски в воде потухали.Даль затянулась лиловым туманом печали,Черные птицы лениво на запад летят.Скованный город весна захватила врасплох…Теплые камни, звеня, отвечают телегам,Черные ветки томятся по новым побегам.Голос презренья и гнева стыдливо заглох.В небе рассыпался матово-нежный коралл.Люди на улицах шли и смущенно желали…Ясно и медленно краски в воде догорали,В стеклах малиновой бронзой закат умирал.<1910>ШЛЯПА*
На мохнато-влажном срубеМонастырского колодцаЯ тебя в глаза и в губыПолнозвучно целовал…По дощатому навесуГулко бился дымный дождик,В щели облачное небоСтрого хмурилось на нас.Колоссальнейшую шляпуИз колосьев ржи и маковЯ тихонько для удобстваСнял и рядом положил,—Чтобы мне крутые брови,Теплый лоб, затылок, ушиИ каштановые прядиЛегче было целовать.Вдруг толчок, протяжных шорох,Тихий всплеск… и мы вскочили,—Шляпа с маками в колодце!Шляпа с маками на дне!Сумасшедшими глазамиМы смотрели в пропасть сруба:Дождь… лишение наследства…Сплетни в городе… позор…К счастью, послушник веселыйЗа водой бегом примчался.Я с ним кротко объяснился,—Ты потупила глаза…И всплыла, с ведра свисая.Разложившаяся шляпа,Истекая кровью маков,Оседая и дрожа.Фыркнул радостно молодчикИ ушел, сказав: «Бог в помочь!»Знал ли он, что эту шляпуНосит Сара Блюменберг?Два часа сушилась шляпа.Два часа, не отдыхая,Хохоча, мы целовалисьВсе нежнее и нежней.И когда мы вышли в сумракВлажно радостного сада,Нам кивали все деревья,Все монахи, все кусты,—И, смущенно улыбаясь,По душистым закоулкамЯ в молчанье до калиткиПроводил мою звезду.………………………………………Как-то в зимнем, грязном сквереОтвратительной столицыЯ припомнил эту сказкуЧерез много темных лет.Потому что по дорожкеПроплыла моя богиня,Нагло-жирная индюшкаВ бриллиантах и шелках.<1911>МОРОЗ*
На деревьях и кустахКисти страусовых перьев.Банда бойких подмастерьевЛихо мчится на коньках.Прорубь в снежной пелене.По бокам синеют глыбы.Как дрожат от стужи рыбыВ мертвой, черной глубине!Пахнет снегом и зимой.В небе дымчатый румянец.Пятки пляшут дробный танецИ, хрустя, бегут домой.На усах хрустальный пух,У ресниц сквозные стрелы.Сквозь мираж заиндевелыйРеют стаи белых мух.Растоплю, дрожа, камин.Как свирель к устам венгерца,Пусть прильнет к печали сердцаЯркий, угольный кармин…Будут яблоки шипетьНа чугунной сковородке,А в заслонке ветер кроткий,Отогревшись, будет петь.И в сенях, ворвавшись в щельИз-под мутной снежной крыши,Засвистит октавой вышеОдуревшая метель…Ты придешь? Приди, мой друг,—Обратим назло природе,Людям, року и погоде,Зиму — в лето, север — в юг!<1911>ПетербургНА ЕЛАГИНОМ*
Не справляясь с желаньем начальства,Лезут почки из сморщенных палок,Под кустами — какое нахальство! —Незаконное сборище галок,Ручейков нелегальные шайкиВозмутительно действуют скопомИ, бурля, заливают лужайкиЛиловатым, веселым потопом.Бесцензурно чирикают птицы,Мчатся стаи беспаспортных рыбок,И Нева контрабандно струитсяВ лоно моря для бешеных сшибок…А вверху, за откосом, моторыЗавели трескотню-перестрелкуИ, воняя бензином в просторы,Бюрократов уносят на Стрелку.Отлетают испуганно птицы,Рог визжит, как зарезанный боров,И брезгливо-обрюзгшие лицаХмуро смотрят в затылки шоферов.<1912>М<АРИИ> Ф<ЕДОРОВНЕ>*(Почтительная акварель)
Из взбитых сливок нежный шарф…Движенья сонно-благосклонны,Глаза насмешливой мадонныИ голос мягче эха арф.Когда взыскательным перстомОна, склонясь, собачек гладит,Невольно зависть в грудь засядет:Зачем и я, мол, не с хвостом?Ей-богу, даже вурдалакСмягчился б сердцем, если б в лодкеУслышал голос кроткий-кроткий:«Алеша, ты б надел пиджак…»Имел бы я такую мать,Сестру, свекровь иль даже тетку,Я б надевал, влезая в лодку,Под шубу пиджаков штук с пять!..А в час обеда, как галчат,Всех надо оделить рукамиИ дирижировать зрачками,Когда наелись и молчат…Сей хлопотливейшей из МарфПоэт заржавленный и тонкий [38],Подносит днесь сии стишонки,Косясь на строгий белый шарф.<<1912>>ОСЕННИЙ ДЕНЬ*
I
Какая кротость умиранья!На грядках иней, словно пух.В саду цветное увяданьеИ пышных листьев прелый дух.Река клубится серым паром.Хрустит промерзший старый плот.Далеким радостным пожаромЗарделись клены у болот.Заржавел дуб среди площадки.Скрутились листья, темен ствол.Под ним столпились в беспорядкеСкамейки голые и стол.Ель в небе легче кипариса.Всем осень — ей зеленый взлет…На алых зернах барбарисаМорозно-матовый налет.Цветы поникли на дорожки,На лепестках комки земли.В узлах душистого горошкаНе все бутоны расцвели…В аллеях свежий ветер пляшет.То гнет березы, как рабов,То, утомясь, веревкой машетУ гимнастических столбов.В вершинах робкий шепот зоваИ беспокойный смутный бег.Как странно будет видеть сноваПушистый белый-белый снег…II
Всплески весел и скрипы уключин —Еле слышные, жалкие скрипы.Под кустами ряд черных излучинЗаткан желтыми листьями липы.Сколько листьев… Под выгнутой ивой,Как лилово-румяные пятна,Стынут в лоне воды сиротливой.Небо серо, и даль непонятна.Дымный дождик вкруг лодки запрыгал,Ветром вскинуло пыль ледяную,И навес из серебряных иголВдруг забился о гладь водяную.За дождем чуть краснели рябины —Вырезные поникшие духи,И безвольно качались осины,Как худые, немые старухи.Проплыла вся измокшая дача.Черный мост перекинулся четко.Гулко в доски затопала кляча,И, дрожа, закивала пролетка.Под мостом сразу стало уютней:С темных бревен вниз свесилась пакля,Дождь гудел монотонною лютней,Даль в пролете, как фон для спектакля.Фокс мой, к борту прижав свои лапы,Нюхал воздух в восторженной позе.Я сидел неподвижно без шляпыИ молился дождю и березе.<1912>«Здесь в комнате тихо, а там, за стеклом…»*
Здесь в комнате тихо, а там, за стеклом,По мокрому саду в веселии злом Катается ветер упругий.Свистит и лохматит больные кусты,У хмурых грачей раздувает хвосты, Гнет клены в покорные дуги…Взлетают иззябшие листья снопом,И в небе бездонном, и в небе слепом Мелькают, как дикие птицы.Метутся безумные волосы ив…В малиннике дикий предсмертный извив, Дождь мечет жужжащие спицы.За тучами бурый закат без румян.На клумбе дрожит одинокий бурьян. Стекло дребезжит и трепещет.Но странно… Из сада, где буря и мгла,Вдруг тихая бодрость мне в душу вплыла И в сердце задумчиво плещет.Под низкий, несдержанный яростный гуд,Как рыцари, смелые клятвы встают, И дали все шире и шире…Знакомые книги мерцают вдоль стен,Вчерашние дни, как бессмысленный плен. Как старые, ржавые гири.<1913>ВОРОБЬИНАЯ ЭЛЕГИЯ*
У крыльца воробьи с наслаждениемКувыркаются в листьях гнилых…Я взираю на них с сожалением,И невольно мне страшно за них:Как живете вы так, без правительства,Без участков и без податей?Есть у вас или нет право жительства?Как без метрик растите детей?Как воюете без дипломатии,—Без реляций, гранат и штыков,Вырывая у собственной братииПух и перья из бойких хвостов?Кто внедряет в вас всех просвещениеИ основы моралей родных?Кто за скверное вас поведениеИсключает из списка живых?Где у вас здесь простые, где знатные?Без одежд вы так пресно равны…Где мундиры торжественно-ватные?Где шитье под изгибом спины?Нынче здесь вы, а завтра в Швейцарии,—Без прописки и без паспортовРаспеваете вольные арииМиллионом незамкнутых ртов…Искрошил воробьям я с полбублика,Встал с крыльца и тревожно вздохнул:Это даже, увы, не республика,А анархии дикий разгул!Улетайте… Лихими дворянамиВ корне зло решено ведь пресечь —Не сравняли бы вас с хулиганамиИ не стали б безжалостно сечь!<1913>ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ДЕНЬ*
I
«Здравствуй, бронзовый кабан,— Помнишь сказку Андерсена?» Я погладил скользкий стан, Преклонив в душе колено…Ступеньки, — за ними веселенький ад:Соломенный рынок в тени колоннад. Соблазнительнейший рынок,— Даже мутно в голове: Вееров, панам, корзинок! А в кармане… лиры две.Дородные донны зовут к ларькам:«Что, милый синьор, угодно вам?» Мне угодно? Боже мой… Ничего. Вот смех, ей-богу,— Ведь в России, там, зимой Так желаний было много!Насупились донны. Без четверти час…Налево иль вправо пойти мне сейчас?II
Здесь обед торжественней мистерии,Здесь я принц за два четвертака.У хозяйки крошечной остерииОт усердия волнуются бока.За окном, как чудо, Ponte Vecchio.Зеленеет мутное Арно.Мыслю. Ем. Смотрю. «Эй, человекио,Отчего сегодня пьяное вино?»Хмель — смычок. Грудь стала легкой скрипкою,Струны из моих горячих жил…Не с кем чокнуться… Я вспомнил вдруг с улыбкоюВсех богинь, которым я служил.Если б их сюда, на Ponte Vecchio.Парами построить и гулять…Вот бы было счастье!.. «Человекио,Помоги-ка мне, голубчик, встать».Ill
Лег на прохладный подоконник.Над маленькою площадью — луна…Прошел, шурша сутаною, каноник.И скрылся. Тишина. Напротив, под старинною колонной,Мигают над тележкою рожки:Белеет мальчик, резко освещенный.Алеют сочные арбузные кружки… Как бабочка ночная, замираю…Смотрю голодными глазами за окноИ радость жизни медленно впиваю,Как редкое, бесценное вино.<1913>В СТАРОМ КРЫМУ*
Над головой белеют сакли,Ай-Петри — глаз не отвести!Ряд кипарисов в пыльной паклеТорчит вдоль знойного пути. Над сизой чащей винограда Сверкает известью ограда.Сижу и жарюсь… Вот и всё.Бока — обломовское тесто…Зной расплавляет горизонт.Лениво, не вставая с места,Влюбляюсь в каждый дамский зонт. Глотаю бусы виноградин, Бью комаров, свирепых гадин.Смотрю на море… Вот и всё.Рычит сирена… Меркнет море.Дым томно к облаку плывет.Пузатый шмель — и тот в МисхореИспанским тенором поет… Съел виноград. Вздремнул немножко. Ем дыню роговою ложкой…Курю и мыслю… Вот и всё.Зире! Лукавая татарка!Раздвинь-ка над верандой тент.Смеется… Дьявол! Ей не жарко…Скрипит натянутый брезент. Освобождаю тыл из кресла. В халат запахиваю чресла…Иду купаться… Вот и всё.<<1911>>?
<1923>
НОЙ*(поэма)
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1.
Они кричали: «Эй, старик!Смотри, как знойны наши жены!Завидно, правда? Иль отвык?Что ж ты молчишь, петух бессонный?»Но Ной, полузакрыв глаза,Шел мимо, скорбно и сурово,И не гремело, как гроза,В ответ бичующее слово.Дивились люди: Ной умолк!Давно ли, гневный, на закатеОн, обходя шатры, как волк,Метал в них молнии проклятий…Глупец! Лишь Иафет и СимСтрашились старческого лая,Да дети бегали за ним,Его проклятья повторяя…Помет летел ему в лицо,А жены, тешась пляской смелой,Сплетались вкруг него в кольцоИ с визгом обнажали тело…Когда в смущенье перед нимСмолкали песни и тимпаны?Лишь Иафет и толстый СимБегут веселья, как бараны…Но Ной замолк — и в первый раз,Хоть вслед хула летела градом,—Печаль полузакрытых глазВлилась в их души темным ядом.2.
Народ собрался у колодца,Где Хам за камнем сладко спал.«Хам, Хам, вставай!»Хам встал, смеется:«Пришли? Ха-ха! Я вас не звал».Передний пнул его ногою:«Послушай, что со стариком?»Лениво выгнув грудь дугою,Хам звонко щелкнул языком:«С отцом? Ага, теперь скучнее!Ной перестал совать свой нос?Сменяем жен! Твоя тучнее…Тогда отвечу на вопрос».Тот молча взял его за глотку.«Что ты спешишь? — закаркал Хам,—Сим что-то говорил про лодку,Да он не знает толком сам…Подите к Ною — мне не жалко!Я сам сказал бы, если б знал…»Передний замахнулся палкой,Хам дико взвизгнул и удрал.«Эй, Хам, вернись!» Но сук колючийПопал обидчику в висок.Пошли к шатрам. Клубились тучи.Темнел в вечерней мгле песок…А Хам разрыл у камня ямуИ у колодца лег опять.«Ага, ушли! Вернетесь к Хаму!Да только Хам хитер, как тать…»3.
Спугнув болтливый круг старух,Под дубом в середине станаСим крикнул, привлекая слух:«Кто даст секиру за барана?»— Толстяк, ведь ты пастух. Зачем? —Смутился Сим: «Не знаю… Надо».— Ого, не знаешь… Спелся с тем! —Орут. Придвинулись, как стадо.— Смотри, бичи разбудят прыть!Иль страх тебе заклеил губы? —«Ной запретил мне говорить»,—Ответил Сим, прижавшись к дубу.— Га, запретил! Молчишь? Постой!Морочишь стан… Дурак, а хитрый!..—Но миг, и хлынули толпойНа зов вдали запевшей цитры.Забыт был Сим, и Хам, и Ной,Смех раскатился до ущелья…Всю ночь стонал там грех хмельной,И, словно смерч, росло веселье.Когда же люди и скотыСвалились на заре устало,Над станом в гулкие щитыЗловеще эхо застучало.Оставив пир, толпой к шатрамМетнулись в диком страхе крысы:Ной с Иафетом, Сим и ХамВ горах рубили кипарисы.4.
И днем и ночью Ной и детиСвозили крепкие стволы.Ослы кричали, выли плети,Клубился душный дым смолы.День изо дня, как сон недобрый,Росла громада на холме,И ночью сквозь крутые ребраЛуна сквозила в дымной тьме…Послали самых старых к Ною:«Народ велел спросить, зачем?»Ной повернулся к ним спиноюИ был, как мертвый, глух и нем.Звериный гнев зажег всех в стане:«Огней! Огней! Молчит? Так сжечь!»Текут, как лава… На полянеВдали ждал Ной, прямой, как меч.С холма неслись протяжно стуки.Смолк крик. Как псы, бегут к нему.Но Ной безмолвно поднял руки —И гаснут факелы в дыму.Проклятья, тьма, хула и стоныСлились в слепой ревущий ад,И дети, псы, мужи и женыРванулись в ужасе назад.А сверху Хам, склонясь над долом,В огне костров, как вепрь в крови,Кричал им в бешенстве веселом:«Го-го! Дави, дави, дави…»5.
Ли, Иафетова жена,С Ноамою, женою Сима,Следят с холма всю ночь без сна,Как тучи проплывают мимо.Обняв задумчивую Ли,Шепнула робкая Ноама:«Постой, ты слышишь? Там вдалиКак будто крик и хохот Хама?»— Нет, это ветер средь камней…—«Спросила Ноя, что брать в лодку?»— Да. В первый раз за много днейОн улыбнулся. Кротко-кротко…Ноама, спишь? Ах, долго ль ждать?Как будет весело, Ноама!Вчера мне говорила мать,Что мы помчимся к солнцу прямо…—«Она сама не знает, Ли,Никто не знает, кроме Ноя».Шептались жены, а вдалиСветило встало огневое.В долине, в мертвой полумгле,Как море, волновались люди:Вверху на каменном челеСвет солнца возвестил о чуде…Умолкли вскрики топоров.Что на горе? Не стены ль храма?«Ковчег готов, ковчег готов!» —Шепнула робкая Ноама.6.
Из горных чащ, вдоль водопадовХам гнал, как скот, со свистом в пленМохнатых скорпионов, гадов,Шакалов, тигров, крыс, гиен…Не страшно! Ной сказал не много:Как стадо коз, всю злую тварьОт паука до носорогаПусть Хам пригонит пред алтарь.И он пригнал. В дверях ковчега,Когда зверье сбивалось в вал,Под хохот падал бич с разбегаИ тяжело помост стонал.Сим гнал привычною рукоюДомашний и убойный скот.Волнистой, длинной чередоюШли пары мирные вперед.И с песней из лесных ущелийПригнал к ковчегу ИафетОленей, ланей и газелей,И всех, кто красит божий свет…Как три реки, вливались звериВ ковчег покорною волной.Дымилась пыль. Зияли двери.На кровле ждал безмолвный Ной.А там внизу ловили женыДомашних, злых и певчих птиц,Следя в испуге затаенномЗа беглым трепетом зарниц.7.
В последний раз к полудню НойСпустился к людям в дол зеленый.В шатрах, объятых тишиной,Укрылись вспугнутые жены.На солнце, греясь, как ужи,Лежали люди, тешась зноем.Ной шел, и дерзкие мужиВставали в первый раз пред Ноем.Никто молчанья не прервал,И только мальчик звероловаС вершины дуба закричал:«Ной, Ной, ты к нам вернулся снова?»Ной тихо обошел весь станИ скорбно замер у колодца.Сквозь мутный старческий туманЧей образ там в воде смеется?Не он ли звонкие кремниМетал о воду с детским смехом,И не к нему ль в сырой тениВзлетали всплески влажным эхом?Как много там таких в шатрах —Невинных, словно цвет граната,Но Бог велел — Ной червь и прах…Быть может, в них зерно разврата…Он встал, взял посох и пошел.Кружились голуби над Ноем,И псы, тоской смущая дол,Следы его лизали с воем.8.
Из дальних северных просторовПримчался ветер грозовой.В горах запели сотни хоров.Лес стал безвольною травой.Гремят каменья по стремнинам,Забились вихри в пасти скал,И рвутся в бешенстве к равнинам,Взнося стволы за перевал.Седые медленные тучиПлывут все ниже, все темнейИ разрывают грудь о кручи,Сливаясь с хаосом камней…Вперед! Быстрее и быстрееВодоворот свистящей мглы,—И вот, вытягивая шеи,Взлетают вихри, как орлы.Все исступленней, выше, ширеВихрят вдоль туч края их риз,И вдруг, как пьяные вампиры,Рванулись жадной сворой вниз.Трепещет дол… Ревут верблюды,Шумят полотнища шатров.Ослы и козы сбились в груды,Диск солнца мутен и багров.Где кров? Где близкие? Где дети?Шипя, встает песок горбом —Даль, словно дым тысячелетий…И хлынул дождь густым столбом.9.
Кружась, плывут стволы дубов,Прильнув к коре, трепещут львицы,—И, не страшась их злых зубов,Прижались к ним отроковицы.Но грозный ливень льет и льет,И, слившись с ветром в темном вое,Смывает прочь людей и скот,Зверей и птиц, — все, все живое.Смывает с горных круч стадаИ пастухов в ущельях душит.Все шире зыбкая вода,Все уже пятна верной суши…Напрасно матери детейНад головами подымают:Проклятый ливень все лютей,И волны жалости не знают.Тогда впервые сотни рукПростерлись ввысь к стенам ковчега,И дрогнул склон, как мощный лук,Под дикой бурею набега.Скорей! Ковчег велик, как кит.Скорее! Волны лижут пятки…И вот всползли… Ковчег закрыт.Кричат и рвутся в беспорядке.«Ной! Ной!» — Но вздрогнула корма,Бока вздымаются, как груди.Потоп покрыл чело холма.Ковчег плывет… и гибнут люди.ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1.
Зыбь и мгла… Гудящий ливень все ровнее и ровнейЛьет с задернутого неба пять глухих ночей и дней.Солнце ль там сквозит за тучей или месяц неживой?Смерч, клубясь, встает за смерчем, словно факел дождевой. Но в ковчеге жизнь цветет. Ходят люди, дышит скот, Жаром пышущий очаг Жрет узлы сухих коряг. Ной с седой женой Фамарь, Как и там, на суше, встарь, Молча смотрят на огонь. Ветер ржет, как дикий конь. Мерно в кровлю бьет вода, И прошедшие года, Словно злой чужой рассказ, Омрачают кротость глаз. Змеи лжи не знали сна… Пусть же эти семена, Что спаслись здесь, в корабле, Мир вернут родной земле. В теплой, гулкой полутьме Столько дум встает в уме… Дремлет старая жена. Дети смолкли. Тишина… Тень качнулась по столбам — Ной очнулся: «Кто здесь?» — «Хам». Глубоко вздыхает Ной. Дождь рокочет за стеной.Все дремотнее качаясь, чуть скрипит крутой ковчег.Ропщут волны, расступаясь, и смиряют свой разбег.Изумленные дельфины мчатся стаей за кормой.Расползаются туманы. Неуклонен путь прямой…2.
Сверху вниз с протяжным плеском льется шумная вода.Час как год — из тесной клетки не уйти им никуда.Мрачен Хам: «Эй, ливень, будет! Все подохли, что ж ты льешь?»Но в ответ лишь плеск докучный и стены тупая дрожь. Скучно Хаму. В глубине Звери воют в полусне. В середине глупый скот Раскачался и ревет. И вокруг не веселей: Сим в сосуды льет елей, Иафет грызет тростник. Жены плачут, а старик Лег на шкурах под кормой И лежит, объятый тьмой. «Сим, а Сим?» — Не слышит Сим. Хам склоняется над ним И, взметнув ногой, как спрут, Разбивает в прах сосуд. Сим вскочил. Хам молча ждет, Шею вытянув вперед. С любопытством Иафет Шею вытянул — но нет, Робкий Сим берет елей И отходит поскорей. Скучно Хаму… Сделал шаг… Стал. Глаза привлек очаг. Взял углей, раздул — и вдруг Бросил вниз сквозь темный люк.О, как буйно там взметнулись боль, и гнев, и темный страх!Хам от смеха еле-еле удержался на ногах.Наклонился, долго слушал злой безумный рев зверей…А сквозь рев шумели струи, словно ропот ста морей.3.
Не навеки ль скрылось солнце? В стенах душно и темно.Под светильником дрожащим в глубине чернеет дно.Дождь гремит. Покорно дремлет истомившаяся тварь.Ли на шкуре кротко нижет тускло-меркнущий янтарь. Голос Симовой жены Вполз змеей из глубины: «Как раба, весь день с утра И сегодня, и вчера Я одна кормила скот… Разве нынче мой черед? Разве Ли слабей меня? Видно, легче у огня Третий день овцой лежать Да янтарь на нить низать…» — О Ноама, я больна! За тебя я столько раз Не смыкала сонных глаз…— Эгла, Хамова жена, Рассмеялась: «Ты? Больна? То-то нынче Иафет Словно волк смотрел мне вслед… Бережешь свой стан, змея? Береги… Стройна и я!» — Лжешь ты! Лжешь ты… — Плачет Ли. Шорох старых ног вдали — Перед Эглой мать — Фамарь: «Ной скорбит. Умолкни, тварь!»Кроткий плач и крики злобы заглушили шум волны,Но за тучами, там, в небе, эти крики не слышны…Только ветер рвал их в клочья и вздымал за валом вал,Только дождь в людские слезы плач холодный свой вплетал.4.
Ночь. Как огненные птицы, реют молнии вдоль туч.Раскачалась грудь ковчега, скрип бессилен и тягуч.Дух смолы навис волною над дыханием зверей…Эгла, буйно разметавшись, чешет золото кудрей. Тьма томит, стена скрипит. «Иафет, ты спишь?» — Молчит. Тихо-тихо подползла… Вон он — дышит, как смола. Словно огненный дурман, Прикоснулся жаркий стан: «Иафет, ты слышишь, да? Как внизу ревет вода! В очаге задули свет… О, мне страшно, Иафет! Иафет, ты спишь?» — Молчит. «Иафет…» — Не спит, не спит! Обнаженное плечо И дрожит, и горячо… Люди спят. Томится мгла. Эгла ближе прилегла… Замирает Иафет, В сердце — мутный алый свет, В голове — хмельная дрожь — Не очнешься, не уйдешь… Жадный взмах призывных рук, Злой, победный, хриплый звук… …Притаившись в стороне, Кто-то плакал в тишине.Гром гремит, как гневный дьявол, заглушая рев зверей.Бурный град стучит о кровлю все быстрее и быстрей.Словно в первый день потопа, струи с неба льют и льют,И ковчег кружит и рвется, как под ветром жалкий прут.5.
Дождь устал. Жемчужной сеткой капли мелкие летят.В облаках раскрылись окна. Меркнет звезд безмолвный взгляд.Спит ковчег. Склонясь над люком, полон страха пред чужимЧуть качается на кровле одинокий херувим. «Отчего у них разлад? Разве жизнь не светлый клад? Стоны ночью, стоны днем… Крики, плач, мольбы… О чем? Словно синий путь морской, Обтекает мир покой. Светят солнце и луна, И бескрайна вышина…» Отклонился херувим — Легкой тенью перед ним В дождевой седой пыли Из ковчега вышла Ли. Изумленный долгий взгляд… Смотрят оба — и молчат. Ропщет вал из-под кормы. «Ты такая же, как мы…» Но в ответ вздыхает Ли: «Нет, о дух, я дочь земли… Хорошо ли там у вас Над луной в вечерний час?» — Хорошо… Ты хочешь к нам? Вверься, Ли, моим крылам… Полетим сквозь Млечный Путь — Здесь так страшно… стоны, жуть… — Отшатнулась Ли: «О нет! Здесь внизу мой Иафет…»Скрылась Ли. Свежеет ветер. Вал взбегает, как удав.Херувим ширококрылый, мощно крылья распластав,Налетающему ветру подставляет смело грудьИ, смеряя тьму очами, правит ровный быстрый путь.6.
Давит серое ненастье — день как ночь и ночь как день.По стенам ковчега бродит тускло-сумрачная тень.Люди долгими часами тупо смотрят на очаг.Дождь жужжит, томится ветер… Кто толкнет, тот злейший враг. Только Сим все на ногах. То он роется в мехах, То один, с утра весь день Жадно мерит свой ячмень. И в хлеву, и по углам, И вдоль бревен — здесь и там Сим припрятал из шатра Много всякого добра… Прячь от Хама, прячь от всех! Приподнявши козий мех, Сим провел, дрожа, рукой — Где мешок с его мукой? И, давясь от злобных слез, Дико крикнул: «Кто унес? Хам, отдай!» Но из угла Мать подходит: «Я взяла. Я взяла — не смей скрывать!» — Говорит, волнуясь, мать.— «Здесь, в ковчеге, все для всех. Прятать хлеб — великий грех…» Но, увы, не внемлет Сим И, дрожа, с упорством злым Повторяет лишь свое: «Мать, отдай! Мое! Мое!»Хам свистит, хохочет Эгла, плачет старая Фамарь…Ной подходит молча к Симу… Ли укрылась за алтарь.Сим умолк: суров и страшен взгляд печального лица…Воет ветер, бьются волны, небо плачет без конца.7.
Солнце, лес, земля и радость скрылись в тучах навсегда.Юность тоже исчезает день за днем в цепях труда.Иафет непримиримо смотрит в тьму и зло свистит…Дождь стучит, как раб покорный. Где же берег? Где же щит? Ли печальна и больна. Эгла больше не нужна. Все суровее отец… Скучно. Скоро ли конец? Грязь томит. Весь день, как вол, Он вчера зерно молол. Братья злы. Вокруг темно. Жизнь, как камень. — Все равно… Полон горечи тупой, Иафет во тьме слепой Лег на доски и лежит. Дождь грохочет. Пол дрожит. Ли позвала: «Иафет… Принести тебе обед?» — Не хочу. — Печально Ли Села к матери вдали. «Иафет! — позвала мать.— Ты б помог мне дров собрать». — «Не хочу». — «Ты болен?» — «Нет». — Стиснул зубы Иафет. «Иафет…» — позвал вдруг Ной И в ответ — глухой струной Хриплый плач прорезал тьму. Волны бьются о корму…Старый Ной склонился к сыну, гладит волосы рукой.Ли, как раненая серна, вся полна немой тоской.И на плач со дна ковчега, гулким эхом отражен,Подымается голодный, темный, злой звериный стон.8.
Неоглядно и пустынно плещет ширь враждебных вод.С жалким криком вьется в небе птиц бездомных хоровод.Но сквозь дождь внизу, все ближе подплывает к ним ковчегИ измученные птицы камнем пали на ночлег. Сразу кровля ожила — Вся трепещет, вся бела. В тучах чуть сквозит закат. Птицы радостно шумят… Эгла мчится в хлев: «Эй, Хам! Слышишь? Птицы снова там». Хам вскочил, взял толстый сук И полез наверх сквозь люк. Злая, сильная рука Беспощадна и метка… Птицы бьются, не летят, Тонут, падают, кричат… Но внезапно за спиной Вырастает старый Ной: «Хам, не смей! Ты слышишь? В хлев!» В крике — скорбь и властный гнев… — Но, отец, не ты ли сам Столько птиц оставил ТАМ? Этих жалко стало вдруг?..— И опять заносит сук. «Хам, не смей!..» Как зверь ночной Прянул к Хаму грозный Ной. «Сброшу в воду!» — Замер крик. Быстрый взгляд тяжел и дик…Злобно пятясь, как гиена, Хам во тьме сползает вниз.Птицы смолкли и ложатся. Горизонт туманно-сиз.Дождь и волны чуть вздыхают. Средь крылатых сонных телНой стоял и долго-долго на гостей своих смотрел.9.
В хлеве грязного ковчега все сильней протяжный рев.Но со смрадом звери свыклись, теплый мрак для них покров.Дождь и плен давно привычны. Что ж волнует темный скот?Это вспыхнул жадный голод. Жертвы стонут — он ревет. Кольца влажных гибких змей Душат трепетных коней. Львы, порвав веревки пут, В темноте верблюдов рвут. У смердящих кровью стен Зло горят глаза гиен. Мяса! Мяса! Пир кишок Все вбирает в свой мешок: Белых нежных лебедей, Серн, кротов и лошадей, Сонных ласковых ягнят И слепых еще щенят. Липкий пол в крови, в пуху… Чей светильник там, вверху, Брызнув светом по стене, Закачался в глубине? Ной проснулся. Он не раз Шел на стоны в поздний час. И спускал к зверям огонь В тьму и воющую вонь. Смотрит. В старческих глазах Изумленье, гнев и страх… Молкнет рев. За рядом ряд Звери никнут и дрожат.Там над кровлей где-то небо… Что им небо? Дремлет скот.Пусть несытый дождь бушует и стучит о лоно вод.Псы зализывают раны, львы, зевая, лижут мех.Мертвый, теплый мрак бездумья… — Мстить слепым? Но в чем их грех?10.
Брошен труд, томятся люди. Будь ты проклят, вечный дождь!Ной бессилен и нестрашен — в зыбкой тьме не нужен вождь.Вечер. Дальние зарницы мечут сноп багровых стрел.Словно волны над плотиной — хлынул хмель плененных тел. Звякнул бубен. Взвыла мгла… Эгла факелы зажгла. Хам Ноаму, хохоча, Сбросил в светлый круг с плеча. Вылез Сим из шкур на свет, И, качаясь, Иафет, Выгнув стан, вдохнул в свирель Томно-вкрадчивую трель. Острый звук рванулся ввысь, И, ликуя, с ним сплелись, Заливая все углы, Смех, и топот, и хулы. Ждать? Чего? — Не стоит ждать: Завтра боль придет опять. Дни уходят… Сладок грех! Тела хватит здесь на всех. Гром? Кружитесь! Пусть гремит… Хмель — покров, веселье — щит. Иль для скорби и труда Пощадила их вода? Смех и пляска все пьяней… Дымно гаснет глаз огней — И безумные тела Обнимает жадно мгла.Ной один в тоске на кровле повергается во прах.Звери спят… и люди воют… Это было там, в шатрах!Ветер бережно над Ноем дождь относит за корму,И проснувшиеся птицы жмутся жалобно к нему.11.
Дождь. Ковчег плывет в тумане, словно темный мертвый кит.Золотой цветок надежды все бледней во тьме горит.Безнадежность хуже смерти… Ной их взял — пусть даст ответ:Где конец тоске и плену? Есть ли берег или нет? Смолк разгул, не тешит грех, Страх и гнет сковали всех. Тот же холод, та же мгла. Даже злоба умерла. Иафет с тупым лицом Молча ждет перед отцом. В глубине, как псы, за ним Хам, Ноама, Эгла, Сим. Овцы сдвинулись вкруг них. Ветер смолк, и дождь затих. Все слышней — в углу вдали Беспокойно стонет Ли. «Ной! Молчанье — не ответ…— Дерзко крикнул Иафет. — Ты нас спас — ты должен знать». Дождь в ответ забил опять… Жалким всплеском всхлипнул вал. Ной прислушался и встал, Не ответил никому И ушел, потупясь, в тьму. Овцы с блеяньем глухим Расступились перед ним. Хам плюется. Иафет, Словно мертвый, смотрит вслед.Золотой цветок надежды догорел и слился с тьмой.Равнодушно злится ветер и молчит ковчег немой.Ли затихла и не стонет. Ной сидит вдали один,—Вдруг Фамарь пришла и шепчет: «Ной! У Ли родился сын».ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1.
Сколько звезд! Колыхаясь на тихой полночной воде,Золотые глаза бесконечный простор расцветили.Ветер смолк, и вдали в уходящем последнем дождеБледный месяц тускнел за завесою радужной пыли.Тишина обступила ковчег и молчит в облаках,Замирает и плещет в избитые бревна волною.Лунный свет все сильнее играет на влажных бокахИ, всползая на кровлю, таинственно тянется к Ною.Ной один. Но ни звезды, ни даль не пленяют очей —Мертвый ливень, и тучи, и ветер желаннее были…Надломилось молчанье, и горькое пламя речей,Разгораясь, теряется в небе, как в тихой могиле.. — Спасены… Ты свое обещанье сдержал! Хам, и Сим, и волчицы, и смрадный шакал, Увидав новый берег — не веря глазам, Будут выть исступленно хвалу небесам… Но когда в первый раз упаду я там ниц, Не молитвы мои и не пение птиц — Крики боли и злобы к тебе долетят, А молитвы вернутся, тоскуя, назад… Для того ль эту землю омыл Ты, чтоб вновь Заливали ее наши слезы и кровь? Разве мало на небе нетронутых звезд Для созданья иных человеческих гнезд? Хам — проказа земли, Сим ничтожен, как крот… Иафет? Но мятущийся вихрь не оплот.Ты велел мне их взять. Для чего? Отзовись!Оттого ль, что они от меня родились?Или не было в стане невинных детей?Разве матери там не ломали ногтейО суровое дерево ребер крутых,Не молили: «Возьми только их, только их!» —Я тоскую, как древний отец мой Адам…Не зверям ли я правду Твою передам?Или Хаму, хозяину новой земли?Или кроткому голубю, трепетной Ли?Горе кротким! В ярме, под свистящим бичомХлынет кровь и пробьется сквозь горы ключом.Не иссякнет… У птиц, у людей, у зверейХватит крови окрасить все воды морей.Или снова, как там, без конца проклинать,—На детей своих огненный меч подымать?Грозным страхом, как плетью, повергнуть их в прах?Разве пастырь у правды Твоей только страх?..Сколько лет там в долине я лаял, как пес,Но не спас никого ведь… Потоп всех унес.Только нас пощадил Ты, как кроткий отец…О, Ты скоро раскаешься снова, Творец! Безответна пустынная даль. Равнодушная лунная сталь Тускло дремлет на старых руках И, колеблясь, горит в сединах. Звезды глаз не закрыли своих, Влажный ветер доверчиво-тих, Волны тихо плывут чередой, И не стонет земля под водой… Нет ответа… Измученный Ной, Наклонившись над зыбью ночной, Скорбно смотрит на пенистый след: — Что ж? Молчание тоже ответ.2.
Сон обходит ковчег, гладит теплой рукою зверей,Дышит людям в глаза и пушистым теплом пеленает.Меркнет свет очага, звезды жмутся в пролете дверей,Ночь все строже молчит… Одиночество грудь заливает.Ной проходит вдоль стен, наклоняется к спящим телам,Память гневно кричит и смолкает смущенная нежность.Спят, как дети… Но завтра, лишь солнце скользнет по валам,Ложь весь мир обовьет и завоет в тоске безнадежность.Ной проходит вдоль стен, наклоняется к спящей жене…Кто разделит печаль? Кто уймет раскаленные думы,—Месяц, молча поющий хвалу небесам в вышине,Иль рычание в хлеве проснувшейся пумы? — Ты уснула, Фамарь… Сон твой тих, как всегда. Мы с тобою шли рядом года и года. Но когда я в долине боролся со злом, Ты в смятенье ждала у шатра за углом: Ты боялась, что камни проломят мне грудь,— Грудь цела… Как пустынно тянулся мой путь! А тогда? Ты не слышала стона живых — Ты с Ноамой молола муку для своих… И, когда вдоль бортов проплывали тела, Как сегодня, Фамарь, ты спокойно спала. Я не спал! Я их видел — у самых тупых Были мудрые лица уснувших святых…О Фамарь, не тебя осуждаю, о нет:Ты мой старческий посох, ты вешний мой цвет!Путь мой кончен… Я понял. Кто понял — судья.Берег близко, но нет, — не причалит ладья.Пусть земля отдохнет. Пусть никто на землеС перекушенным горлом не бьется во мгле.Облака поплывут над грядою песков,И проклятьем никто не смутит облаков.Словно смерть, сон царит здесь, как агнец немой,Я их, сонных и чистых, причалю… домой.Ты ошибся, Владыка, Ты слишком далек!Завтра рано, чуть солнце разбудит восток —Только всплывшая грязь на безмолвной водеСкажет новому солнцу о нашем следе… Ной, шатаясь, спускается в трюм. Руки ищут во тьме наобум Ту секиру, которой он сам Строил этот ковчег по ночам. И нашел… Отчего ж, отчего Руки дрогнули вдруг у него — И секира, спугнув тишину, Покатилась, гремя, в глубину? Не хватило ли сил до конца? Или грянуло слово Творца? Или теплые морды ягнят Отвели его руку назад? Нет. Над ним далеко в вышине Вдруг ребенок заплакал во сне. Словно вспомнив, очнулся старик И пошел беспокойно на крик.3.
Спит усталая Ли и не слышит, как плачет дитя.Сполз покров — свежесть ночи встревожила детское тело…Опускается Ной и, одеждой едва шелестя,Осторожно оправил ребенка рукой неумелой.Замер плач. Широко вдруг раскрылись большие глаза —Улыбаясь, дитя потянулось, как к матери, к Ною —Что-то в сердце тревожно забилось, как в бурю лоза.И, шумя, покатилось к былому растущей волною.Уплывали мгновенья, задумчивый месяц бледнел,Волны робко шипели, качая ковчег полусонно.Ной над спящим ребенком все думал о жизни, яснелИ, грустя, возвращался в ее необъятное лоно. — «Для того ли я ждал, проклинал и горел, Чтобы волны сомкнулись над грудою тел?.. Чтобы завтра лишь рыбы тупые одне Удивлялись созвездьям в немой тишине? Смерть мертвее тоски… Смерть бессмысленней зла… Разве не было в жизни святого угла? Проклинал я, — но скорбь, и проклятья, и гнев Не живей ли, чем гор огнедышащих зев? Скат морской не страдает, — но кто б захотел Променять все страданья на этот удел? Не жесток ли, не слеп ли был жалкий мой суд? Разве не было ясных и полных минут? Если счесть их, — быть может, все черные дни Не затмили бы их золотые огни… Или юность моя не была мне игрой? Не вставал ли, как солнце, я с каждой зарей? Щедро радость дарил, никого не давил И живым отдавал весь огонь моих сил… Я родил справедливость, зажег красоту, В песню моря вдохнул и напев, и мечту… Мыслью мир облетел, небеса разбудил И свободой холмы и поля оживил… Кто наполнит широкою песнью леса? Чьи беспечные ноги омочит роса? Разве лань не жила до того, как она Под зубами тигрицы погибла средь сна?Камни глухи, и ветер не слышит себя…О Творец, я не буду суровей Тебя!Помнишь, как я молился и плакал тогда?Если б мог, всех детей я собрал бы сюда.Трудно жить… Но узнать все цветы на земле,Чтобы, вырвав глаза, захлебнуться во мгле!..Этот тесный ковчег нас не выдал и спас,Но не стал ли он грязной могилой для нас?Стены, стены, и серые черви забот…В тесноте только низкое пышно цветет.Даже мудрость моя от меня отошла —Слишком близко лежал я у падали зла!Там, в былом, не цвела ль моя воля сильней?Сколько знал я победных сверкающих дней…Иафет мой был юным свободным орлом,Ли, как ель на рассвете, дышала теплом,Сим был мягче и чище… Лишь Хам… Но и ХамЗдесь подлей, беспощадней и злее, чем там.Новый берег молчит за туманом вдали.Ли, твой сын будет новым побегом земли…Пусть он будет сильней и счастливей меня,Пусть увидит все краски грядущего дня —Если жажду мою утолить я не мог,Для него я хоть светлую жажду сберег…» Серый свет по ковчегу скользнул. Волны стелют предутренний гул. Гаснут звезды в пролете дверей… В трюме шорох притихших зверей. Ли проснулась. Сын спит, как цветок Не грохочет о кровлю поток. Небо чисто, светлеет стена. И не верит, и верит она: «Иафет, о проснись, Иафет! Тучи скрылись, и близок рассвет…» Кто там плачет под бледной луной? Но узнала и вздрогнула: Ной.4.
Нежно-розовый дым облаков засквозил в вышине.По воде широко протянулись стальные дороги.Сонный ветер вздохнул и, томясь, зашептал в тишине…Птицы шумно снимаются с кровли в веселой тревоге.Зыбь кипит и полна трепетаньем румяных ключей,На востоке всплывает багровое солнце вселенной,И, безбрежно раскинув торжественный веер лучей,Напоило и волны, и дали надеждой нетленной.Изумленные люди на кровле столпились в тиши,Руки жадно простерты к неведомой новой отчизне…В стороне старый Ной всей усталою скорбью душиОдиноко молился сияющей матери-жизни.<<1913>><1914>КОММЕНТАРИЙ
До этого заключительного раздела книги добираются обычно самые дотошные и квалифицированные читатели. Те, кому любо заглянуть за кулисы стиха, кому интересны побудительные импульсы и мотивы написания того или иного произведения, варианты и разночтения. Для кого интимные биографические факты, вкрапленные в художественный текст, не предмет смакования, но путь к более глубокому постижению творчества и личности писателя. Что касается Саши Черного, то подсказки такого рода, смею заметить, особенно важны. Ибо его частная жизнь никогда не была на виду. По свойствам своей натуры поэт предпочитал водиться с людьми не знаменитыми, не оставившими — увы — следа на скрижалях истории. Но вовсе не значит, что эти внелитературные знакомства не оставили следа в его творчестве. А коли были среди знакомых знаменитости, то не худо вскрыть житейские и духовные взаимосвязи их с автором.
Среди современников, упомянутых поэтом, есть немало и таких, с кем он не состоял в непосредственном знакомстве. Это всевозможные «герои дня», занимавшие первые или десятые места на политической арене, либо те, кто становился «на полторы недели знаменит» в литературном мире, а ныне пребывает в безвестности. Забыты не только имена — изветрился из памяти поколений бытовой, общественный и культурный фон минувших эпох. Вся та реальная и персональная конкретика, которая была понятна без пояснений современникам — читателям «Сатирикона» или парижских «Последних новостей» и которая ныне, при удалении на значительную временную дистанцию, требует освещения и толкования. Ибо поэт адекватно понят и, стало быть, оценен по достоинству может быть лишь в контексте времени. Да, мы знаем, что «до всякого столетья он» и «вечности заложник», но одновременно поэт еще и дитя своего века. И подлинно: «И лучше всего послужит поэт своему времени, когда даст ему через себя сказать, сказаться» (М. Цветаева). Если такое сказано поэтом над-мирным, без-мерным, то что тогда говорить о поэте-сатирике, погруженном в житейскую суету и злобу дня. Так что не ради праздного всезнайства совершаются экскурсы в прошлое, в эпоху, когда жил поэт, а затем, чтоб «дойти до самой сути».
Все это так называемый реальный или фактологический комментарий. К нему можно присовокупить раскрытие аллюзий, иносказаний, цитат, а также объяснение вышедших из употребления или редких слов и выражений. Да и мифологические образы и понятия, связанные с Библией, сегодня пока не входят в общекультурный обиход, как это было, скажем, в начале века.
Комментарий позволяет также проникнуть в механизм составления книги. Тем более такого сложного ансамбля, каким является собрание сочинений. Каковы соответствия между отдельными томами, принципы расположения материала в целом и внутри каждой автономной части — разъяснения на этот счет в соответствующих преамбулах.
Начнем с наипервейшего: что явилось базой данных для составления настоящего собрания. Тут нам не обойтись без разговора о предшественниках.
Пожалуй, первой заявкой на издание избранного Саши Черного можно считать письмо в редакцию поэтов В. Луговского, В. Саянова, В. Эрлиха. Обнародовано оно в ленинградском «Альманахе» № 3 (приложение к журналу «Стройка»). О стихах Саши Черного сказано следующее:
«Их общественный вес несомненен. Вряд ли в русской поэзии первого двадцатилетия нашего века можно найти сатиру убийственней для строя и быта, существовавших в России. Огромное мастерство, подымающее стихи Саши Черного до уровня некоторых произведений Блока, мастерство, на котором воспитывались многие из ныне здравствующих советских поэтов, не менее достоверно. Мы считаем полезным:
1. Массовое издание сатир Саши Черного, снабженное необходимым разъяснительным материалом.