О, первая фраза! Как трудно написать её.
Половина всей бумаги, которую литераторы покупают в канцелярских магазинах или растаскивают из редакций, идёт на первую фразу.
Авторы мучительно перебирают всевозможные варианты начала повествования. Записывают. Бракуют, И отправляют их в мусорную корзину.
Если бы бумага продавалась с уже написанной, а ещё лучше типографски напечатанной первой фразой, то: а) увеличилось бы количество художественных произведений, б) создалось бы изобилие бумаги.
И писатель не капризничал бы. Купил, например, пачку бумаги, а на первом листе напечатано: «Дело было так». И рассказывай, как оно было. Конкретно. Но существу.
Если придерживаться этого варианта, то вот как всё было. Я получил заданно поехать в город Лесогорек и написать фельетон об одном тунеядце.
— Ударьте по нему похлестче, — сказали мне в редакции. — Нигде не работает, занимается какими-то махинациями, каждый вечер — в ресторане.
Но ударить, увы, я не смог. Когда я приехал в Лесогорск, то выяснилось, что по тунеядцу уже ударили: согласно решению суда, он отбыл трудиться в районы вечной мерзлоты.
Задание редакции проваливалось.
Надо было искать новую тему, новый объект.
Возвращаться с пустым блокнотом противопоказано. Редакционный порог можно перешагнуть только в том случае, если к этому девственно чистому блокноту приложить заявление об уходе по собственному желанию. А над головой поднять белый носовой платок в знак капитуляции.
Капитулировать я не хотел, я хотел бороться.
И тут сама судьба послала мне на помощь Юру Звонкова. Вот уж не рассчитывал на такую встречу!
Как и полагается бывшим школьным приятелям, мы долго хлопали друг друга по плечам и произносили одни междометия:
— А!
— О!
— У!
— Ну!
Когда запас междометий был исчерпан, а плечи от нежных похлопываний начали немножечко болеть, я узнал, что Звонков уже не первый год живёт в Лесогорске. Сюда его «распределили» после окончания физмата.
— А тебя в Лесогорск каким ветром? — спросил Юра.
Через пять минут он уже знал о провалившемся задании, а через десять сказал нечто, оказавшееся для меня очень ценным:
— Загляни-ка в УКСУС. Есть тут у нас одно учреждение.
— УКСУС? — удивлённо переспросил я. — Название какое-то такое…
Звонков рассмеялся:
— Почему? Существуют же УКСы и всякие там ЦЕПЕКАО, НИИХЭИ и даже…
— Хватит. Оставь эти самые НИИХЭИ. Объясни мне, что такое УКСУС? Как-нибудь расшифровывается?
— Чёрт возьми, дай бог памяти, — озабоченно сказал Звонков. — Кажется, так: управление координации снабжения и урегулирования сбыта… В общем, что-то вроде увязки и утряски.
Я последовал совету школьного приятеля и вскоре был уже на Поперечной улице в доме № 13.
Я увидел УКСУС. Я дышал его воздухом, наполненным стрекотом пишущих машинок и жужжанием арифмометров. Я познакомился с некоторыми обитателями дома № 13. С одними — очно, с другими-заочно. К сожалению, конца развернувшихся событий я не дождался, но мне о нём сообщил всё тот же Звонков. И ещё один человек, с которым вы встретитесь на следующих страницах, — Ромашкин.
Это история подлинная, и я расскажу её так, как она выглядела в действительности. Впрочем, не всегда по порядку. По порядку истории никогда не рассказывают: обычно делают экскурсы в прошлое или припоминают что-то такое, о чём боятся потом забыть. А порою и вовсе отвлекаются, говорят «не о том», но, как оказывается на поверку, неспроста.
Вот и всё предисловие. Теперь перенесёмся в Лесогорск, в УКСУС.
Июнь благоухал. Он шагал по стране, расплёскивая солнце и разбрасывая цветы.
Столбики термометров ползли вверх. Люди пили квас и говорили о любви. И ещё говорили о предстоящих отпусках.
Но в УКСУСе предотпускные беседы как-то сразу прекратились. И вопросы любви тоже отошли на второй план. Возникла совершенно новая, неожиданная тема.
Её принесла в рыжем потасканном портфеле никому не известная пожилая женщина.
В один прекрасный день она вошла в УКСУС, свернула в коридор и увидела, открытую дверь кабинета.
По кабинету из угла в угол степенно шагал высокий лысоватый мужчина в белом кителе.
— Вы будете начальник УКСУСа? — почтительно спросила вошедшая, глядя в спину предполагаемому начальнику.
Китель медленно повернулся пуговицами в её сторону, и вслед за тем в кабинете прозвучал сдержанный густой баритон:
— Нет, а что?
— А где начальник?
— А вы, собственно, по какому… к нему?
— Да вот пакет принесла. Курьер я.
— Давайте, это самое… э-э-э… мне, — небрежно проговорил баритон.
— Не могу, — извиняющимся тоном ответила обладательница рыжего портфеля. — Тут сургучом, запечатано и написано: «Лично товарищу начальнику Груздеву…»
— Я — Свинцовский, начальник канцелярии… э-э-э… и имею доступ ко всем документам, даже к тем, где два нуля в начале номера…
На курьершу эти весомые слова не подействовали. Она ещё крепче прижала к себе портфель, словно его пытались отобрать, и сказала:
— А вы меня не сбивайте. Мне полгода до пенсии, и я всё должна делать как полагается…
— Как полагается, говоришь? — усмехнувшись, переспросил Свинцовский. Он посмотрел на курьера снисходительно-покровительственно — так, как это может делать человек очень высокого роста и не менее высокого служебного положения. — Ну, тогда иди направо.
В следующем кабинете что-то горячо обсуждали двое мужчин. Один — чуть полноватый, тёмноволосый, второй — худощавый, с белой марлевой наклейкой на лице.
Увлечённые разговором, они не заметили, как в кабинет вошла женщина с рыжим портфелем.
— Ты полагаешь, я это в пять минут придумал? — говорил полноватый худощавому. — Нет, Чарушин, Груздев всё взвесил. И не спорь!
— Да я и не спорю, Пётр Филиппович. Другой бы спорил, а я нет…
— Вот то-то, Чарушин, и ты, как мой заместитель, должен это на лету схватить. Самое главное — правильная структура учреждения. А какая она у нас? Неправильная. Отвечает сегодняшнему дню? Не отвечает. Вчерашнему отвечала. Я вот что предлагаю. Видишь схему? Большой кружок — это я, квадрат — ты, от нас идут усы к прямоугольникам. Это отделы. Значит, так: отдел регистрации и инвентаризации сливаем, отдел тарификации разбиваем, координацию соединяем с транспортизацией, архив отбираем у хозчасти и передаём канцелярии, экспедицию отбираем у канцелярии и передаём отделу корреспонденции…
— Пётр Филиппович, а где же общий отдел?
— Постой-постой, — нахмурил брови Груздев, — его действительно нет. Это Шалый с Малым ошиблись, когда чертили…
— И ещё: почему же координацию соединять с транспортизацией, когда мы только что их разъединили? Они ещё до сих пор столы делят…
— Ты прав, Чарушин, опять эти деятели напутали, стрелка не туда идёт. У меня не так было. Посмотри-ка в корзинке. Может, остался какой вариант… Нет? Чёрт знает что! Вечно эта уборщица всё выбрасывает. Чуть зазеваешься — и бумаги на помойке. А это же важные государственные документы.
Женщина с рыжим портфелем кашлянула и оказала:
— Мне товарища Груздева.
— Спокойно. Мы работаем, — ответил Груздев, но глядя в её сторону. — Ну ладно, Чарушин, бог с ним, с этим проектом. Уточним потом. А вообще есть у меня и другая задумка: вместо отделов создать группы. Группа инспекторов, группа инструкторов, группа экспедиторов, группа регистраторов, группа инкассаторов. Группа это оперативнее, чем отдел!
— Любите вы, Пётр Филиппович, мечтать, произнёс Чарушин с умилением.
— Люблю, старик, люблю, — согласился польщённый Груздев. — Представляешь, входишь в учреждение, а в нём одни инспекторы, инспекторы, инспекторы…
Собеседники умолкли. Груздев в сладкой задумчивости затянулся «Казбеком» и посмотрел в окно. Вдали была видна фабричная труба. Из трубы шёл дым.
У женщины с портфелем, видимо, лопнуло терпение. Она подошла к столу и сказала тоном, каким обычно предъявляют ультиматум:
— Товарищ Груздев, скажите, возьмёте вы у меня пакет или…
— Пакет? — удивился глава УКСУСа. — Какой пакет? Давайте, давайте. Вы бы так и сказали сразу…
— Лично вам, под расписку, — пояснила курьерша и выложила на стол розовый конверт с сургучными печатями и белой «сигнатуркой».
Груздев деловито расписался на «сигнатурке», оторвал её и передал курьерше. Потом достал из стола ножницы, осторожно срезал край пакета и…
Нет, этот момент нельзя описать. Его можно было запечатлеть только ускоренной киносъёмкой. Такая съёмка потом, при нормальном движении плёнки, «растягивает» секунду на минуту. Этим способом пользуются, например, чтобы показать, как проходила встреча чемпионов по боксу. Мастера кожаной перчатки наносят удары мгновенно, а на киноэкране они перемещаются как рыбы, еле двигая руками, словно плавниками. Зрители имеют возможность отметить все мельчайшие нюансы исторической схватки титанов ринга. При такой съёмке мы увидели бы, как Груздев оторвался от кресла и поплыл вверх, как зрачки его радостно расширились, а рот раскрылся. Эго был неповторимый миг восторга!
— Старик! — воскликнул Груздев, снова заняв место в кресле. — Нам разрешили юбилей! Вот выписка из постановления: «учитывая» и так далее, «принимая во внимание» и так далее, разрешить организации отметить двадцатипятилетний юбилей. «Провести собрание, премировать лучших сотрудников. Подлинное подписал Шилов. Верно: секретарь».
Чарушин застыл в торжественной позе, которую принимают при исполнении гимнов. И только очень не к месту выглядела белая нашлёпка на его щеке, прикрывающая то ли бритвенный порез, то ли фурункул.
Когда чтение постановления окончилось, Чарушин принял положение «вольно» и сказал:
— А Свинцовский сомневался.
— Да, да, — подтвердил Груздев. — Кстати, зови его.
Через несколько минут в кабинет, чуть согнувшись, чтобы не задеть головой о притолоку, вошёл Свинцовский.
— Есть кое-какие новости… — многозначительно начал Груздев. — Юбилей разрешили. Что вы скажете?
— Значит, так положено, — не моргнув ответил Свинцовский.
— А почему же вы не верили в то, что разрешат?
— Я думал, э-э-э, что не положено, исходя, так сказать, из некоторых постановлений…
Груздев довольно засмеялся — так, что от глаз остались одни щёлочки:
— Эх ты, «исходя»! Исходить надо из существующего положения. В общем, отпразднуем юбилей. Как говорится, прольём бальзам на раны! Ну, давай дуй за Гречишниковой. Местком должен это знать.
Гречишникова явилась не сразу. Только минут двадцать спустя она стремительно вбежала в кабинет.
— Ой, простите, зашилась. Дела, дела, дела! Работы, — невпроворот. К семинару готовлюсь, актив на носу!
— Ксения Петровна, разрешение есть! Давайте составим юбилейную комиссию!
Гречишникова ответила:
— Местком поддержит.
Прошло несколько минут — и весь УКСУС знал волнующую новость. Когда Свинцовский выходил из кабинета Груздева, в коридоре его ожидал счетовод Нолик:
— Можно вас спросить, товарищ Свинцовский?
— Ага!
— Правда, это самое?
— Эге!
— И даже решение?
— Угу.
— Значит, правильно? — обрадовался Нолик, но Свинцовский сдвинул брови:
— Я, собственно, не понимаю — вы о чём? Я вам ничего не сказал.
«Ага», «эге», «угу»! Нет, Свинцовский умеет хранить тайну. У него чёрта с два что-нибудь узнаешь: не положено.
Но УКСУС уже гудел, словно вокзал перед отправкой нескольких поездов. Как всё это произойдёт? Кому что дадут? Какие будут награды?… Нет, глупо брать сейчас отпуск. Надо оставаться на месте…
Пока в УКСУСе идут разговоры о предстоящем юбилее, пока в горячих головах сотрудников зарождаются вероятные и невероятные предположения, нам самое время познакомиться с Лесогорском. Потом будет некогда.
Если вы, читатель, бывали в дальних городах Севера или Зауралья, то Лесогорск вы представите себе очень чётко.
В нём много бревенчатых домов с резными наличниками и много цветущей герани на подоконниках. Примостившись около цветочных горшков, блаженно дремлют на солнце пушистые лесогорские кошки.
Есть в городе краеведческий музеи — краснокирпичное здание с пузатыми колоннами, около которых стоят две мортиры. От них веет порохом древности. Вероятно, эти грозные орудия были сняты с вооружения ещё до того, как на трон торжественно взошёл широкоизвестный царь Горох.
Глядя на почтенную боевую технику и на амбразурные оконца здания музея, хочется петь хором:
Современный Лесогорск в краеведческом музее почему-то не представлен. Зато здесь бережно храпят бивни мамонта, череп зубробизона и мундиры офицеров наполеоновской гвардии.
Наполеона, равно как и его доблестных гвардейцев, в этих краях никогда не бывало.
Говорят, что мундиры получены в порядке обмена с другим музеем: вы нам наполеоновские мундирчики, мы вам скелет археоптерикса плюс два каменных топора.
Рядом с краеведческим музеем сумрачно возвышается здание из серого гранита, построенное в середине сороковых годов XX века. Это филиал Академии, воспитания и просвещения, или, как его именуют по телеграфному адресу, «Фивопрос».
Музей и «Фивопрос» находятся, как и УКСУС, на Поперечной улице.
Кроме Поперечной есть ещё Крайняя, Конечная, Сквозная и четыре Продольных. Центральная улица — Первая Встречная. Второй нет.
Откуда пошли эти названия — неизвестно. Говорят, что их придумал в своё время какой-то губернатор, любивший переименовывать всё, что попадалось ему на глаза. Так он себя и увековечил. Эти старые названия сохранились до сих пор, за исключением одного: Предпоследний переулок переименовали в «Улицу Кола, Пети и Дуси Ивановых»,
Я поинтересовался в краеведческом музее, кто были Коля, Петя и Дуси. Мне сказали: видимо, пионеры. Но на вопрос, что они сделали, ответить не смогли.
Первая Встречная своё название, пожалуй, оправдывает: на ней обычно назначаются свидания. Первая Встречная, как никакая другая улица, очень оживлена в вечерние часы. До поздней ночи, пока не погаснут последние огни, гремит тут джаз и слышится томный голос эстрадной певицы из ресторана «Северный»:
Герань цветёт во многих городах. И музеи типа лесогорского встречаются нередко. И улицы названы не везде удачно.
Но в Лесогорске я столкнулся с некоторыми явлениями, коих в других культурных центрах не встречал.
Прежде всего меня поразила пёстрая окраска домов и неисчислимое количество заборчиков, полузаборчиков, четвертьзаборчиков и прочих оградочек.
Если одна половина дома окрашена в зелёный цвет, а другая в оранжевый, значит, дом принадлежит двум владельцам, и договориться об одной краске им. разумеется, трудно. Нелегко также заключить соглашение о совместном пользовании газоном, палисадником, равно как и территорией двора. Чтобы не было пограничных споров, хозяева старательно промерили окружающее пространство шпагатиком и на те деньги, на которые лучше бы приобрести путёвку в санаторий, закупили тёса на заборчики.
Тесовые заборчики, конечно, не внушительны, не монументальны. Но я видел в Лесогорске и монументальные, каменные.
Они окружают те угрюмые, молчаливые дома, которые выходят на улицу глухой кирпичной стекой. Окна, видимо, смотрят во внутренний дворик, как в старых мусульманских кварталах.
В таких особняках обитает местное начальство, не очень охочее до того, чтобы ему смотрели в окна.
Домики, заборчики, особняки, две мортиры у красно— кирпичного здания — всё это, безусловно, печати новизны не несёт. Современность в Лесогорске представлена главным образом торговыми автоматами, густо.
Тут деятели торговли допустили явный перехлёст.
Все деньги, что были ассигнованы на постройку новых магазинов, они израсходовали на автоматы для опрыскивания трудящихся цветочным одеколоном, продажи хлебного кваса и папирос. Мы, мол, передовые, мы за автоматику. А ей принадлежит будущее, — следовательно, и нам.
По будущее торговым новаторам из Лесогорска не принадлежало. Кроме некоторых любознательных мальчишек, все остальные горожане упорно не желали опрыскиваться цветочным одеколоном.
Квас они не пили потому, что не носили с собой стаканов. Папирос с помощью автоматов тоже не приобретали, поскольку это были очень скверные папиросы.
Конечно, если час поздний, а папиросы кончились, закуришь и скверные. Но ведь автоматы стоят в магазинах, а не на улицах, а магазины вечером закрыты.
В общем, с автоматами что-то недодумали. Надо сказать, в Лесогорске недодумывали и перегибали часто. Однажды начали борьбу против стильных причёсок. Подогреваемая местной газетой, она, как говорится, росла и крепла. А окончилось всё тем, что многие женщины Лесогорска целый месяц ходили непричёсанными: в парикмахерских было разрешено только стричь и брить.
Здесь мне пора сознаться в маленьком обмане: я описал только одну часть города. А ведь в Лесогорске есть два района — Северный и Южный. Первый существует издавна, второму всего несколько лет от роду. Один расположен на северном склоне горы, другой — на южном. Одна сторона, как её иногда называют, Теневая, другая — Солнечная.
Я описал только Теневую. Это, конечно, сатирику легче и профессионально ближе.
А Солнечная?
Чего только на Солнечной нет.
Ну, прежде всего нет на ней всего того, о чём я только что рассказал.
А что есть? Есть кварталы новых домов, получившие название «Новые Черёмушки». Есть завод электронных счётно-вычислительных машин, выпускающий чудо-технику с маркой «Глобус». Есть самодеятельный клуб того же названия.
Клуб «Глобус» уже не первый год возглавляет инженер завода электронных машин Юрий Звонков. Тот самый Звонков, что адресовал меня в УКСУС.
О «Глобусе» не раз писали в печати. И особенно в связи с одним крупным историческим событием.
…7 апреля 1961 года глобусовцы расклеили по всему городу броские афиши: «Человек в космосе. Слушайте нашу лекцию. Она состоится 12 апреля в 18 часов»
12 апреля зал «Глобуса» был полон, сидели даже на лестницах, в проходах: стало известно, что человек совершил полёт в космос. Перед началом лекции Юрий Звонков вышел на сцену с предисловием:
— Товарищи, сегодня очень знаменательный день. Состоялся первый в истории космический полёт. Его осуществил гражданин Советского Союза лётчик майор Юрий Алексеевич Гагарин. Слушайте записанные на плёнку сообщения ТАСС…
Зал слушал и громыхал аплодисментами, а потом посыпались вопросы:
— Товарищ Звонков, вы ещё седьмого назначили лекцию на двенадцатое, значит, вы знали о Гагарине заранее? А парторг наш знал? Почему не предупредили? Мы бы все радио слушали…
Звонков сказал:
— Извините, мы тоже ничего не знали. Так уж получилось.
То же самое произошло и во многих других клубах. На 12 апреля в стране была назначена 1321 лекция о полёте человека в космос.
Так что не один «Глобус» попал в точку.
Но подробнее о клубе «Глобус» читатель узнает в конце. Острой надобности рассказывать о глобусовцах пока ещё нет. Хочется вспомнить о том, что всего несколько лет назад на месте Солнечной стороны шумел лес, что к первым палаткам строителей подходили медведи.
Очень любопытный зверь медведь! Станет за тонкой берёзкой, думает, что его не видно, — и смотрит часами за происходящим вокруг. Конечно, медведя влечёт к палаткам не только элементарная пытливость. Он знает, что где-то рядом хранятся банки со сгущённым молоком.
Теперь медведи далеко. И в том месте, откуда они таскали сгущённое молоко из палаток строителей, находится кафе «Кибернетика». Сюда приходят молодые люди с завода электронных машин. Их очень много, потому что на этом заводе только директору и нескольким начальникам цехов но сорок лет. А все остальные — моложе. Даже главный конструктор. А если взять математическую группу, то там нет ни одного женатого, ни одной за мужней.
— Ну вот, автор и перестраховался, — скажет в этом месте иной многоопытный читатель. — Для равновесия описал Солнечную сторону.
— Нет, — ответил автор, — на заседаниях секции сатиры я никогда не голосовал за «процентовку» и не отвешивал положительное и отрицательное на провизорских весах.
Дело не в процентовке, а в том, что Теневая и Солнечная стороны существуют реально. И граница между ними проходит не только и не столько по склону горы, на которой расположен Лесогорск.
Но вернёмся в УКСУС.
Ещё совсем недавно жизнь в УКСУСе была спокойной и размеренной. Единственно, что время от времени нарушало её монотонное течение, — это проводимые Груздевым реорганизации аппарата.
Но сотрудники как-то уже привыкли к разным перестройкам и знали: в основном всё останется по-старому. Только столы придётся потаскать. Но это почти что производственная гимнастика.
В 9.00 все обычно сидели на местах, и, начиная рабочий день, каждый отрывал или переворачивал листок календаря. Смотря по тому, какой у него календарь.
У Груздева, например, он перекидной, напечатан на бумаге с водяными знаками, и листки его весьма живо напоминают старые червонцы.
Календарь Чарушина почти такой же, только поменьше и похож на пачку рубликов.
Гречишниковой, как заведующей отделом, календарь полагался настольный, но без валютно-финансовой отделки — гладенький, беленький. А у счетовода Нолика под стеклом стола — самый примитивный табель-календарь. Он напечатан на серой бумаге, и на нём даже не отмечены праздники.
Кончали работу ровно в 17.00. Груздев выходил из подъезда и уезжал на «Волге», Чарушин — на «Победе», Гречишникова — на «Москвиче», завснабжением Ферзухин — на мотороллере. А Нолик шёл пешком.
Ах, где та устоявшаяся жизнь! Теперь сотрудники УКСУСа приходили на работу до девяти. Они но могли усидеть дома утренним маем. Их манило к себе родное учреждение. Во-первых, каждому хотелось поболтать до работы и узнать кое-какие новости о юбилее, а во-вторых тот, кто пришёл раньше, видимо, самый прилежный.
Возникло негласное соревнование за досрочный приход на службу: один явился без пятнадцати девять, а другой в половине девятого. Назавтра оба приходят к восьми, по выясняется, что кое-кто прибыл к семи…
То же самое происходило и вечером: уксусовцы но торопились домой. Они деловито хлопали ящиками столов, озабоченно грызли карандаши и занимались неотложными занятиями — скажем, переписывали свои телефонные книжки.
Дошло до того, что инструктор общего отдела Костя Ромашкин сказал как-то по без иронии:
— Сегодня будем спать на столах.
Что— ж, и к этому готовы! Только вот позволит ли здоровье?
Несколько дней назад сотрудники УКСУСа бегом поднимались по лестнице на свой этаж, а теперь это им трудно. И пока они степенно шагают наверх, то и дело слышится:
— Что, брат, тяжеловато вверх идти?
— Не без того. Пятнадцать лет по этой лестнице топаю… Вот так…
— Ну, ты ещё молодёжь: я — двадцать…
— Я всего десять, — вмешивается в разговор Нолик, — но и это кое-что значит…
— Значит, дорогой Нолик. Непременно значит! — кричит, обгоняя счетовода, Костя Ромашкин. — Тебе год за два засчитывают. Памятник тебе полагается. Из пластмассы.
— Вам только шутить, Ромашкин, — обиженно отвечает Нолик.
Ох, Ромашкин, зачем ты так зло смеёшься над Ноликом? У него ещё и сейчас не прошла на тебя обида.
Нолик — маленький человек, винтик. Он отказался от должности бухгалтера и даже дал самоотвод при выборе в местком. Этот невысокий, худощавый мужчина с большими тонкими, почти прозрачными ушами навечно присвоил себе звание рядового. Но он тоже не лишён самолюбия и стремления к славе.
Нолик очень любит, например, писать отклики в газеты и на радио. Но он посылает их только на те статьи, которые оканчиваются вопросом: «А как бы ты поступил, дорогой читатель?» или «Твоё мнение, товарищ?»
И как приятно видеть ему, Нолику, газетный обзор, где упоминается его имя! Он, простой советский человек, прислал совершенно правильный, морально обоснованный отклик. Правда, сделать это совсем не трудно: ответ был ясен из самой статьи и ошибиться просто невозможно.
А ты, Ромашкин, решил поиздеваться над этой благородной страстью и отправил на радио, в «Угадайку», ответы на загадки для дошкольников, подписав письмо фамилией Нолика.
Через неделю Всесоюзное радио объявило:
— Первым правильный ответ прислал Толя Нолик из Лесогорска, с Поперечной улицы…
Нолику жали руку сослуживцы и соседи по квартире, и он не мог не видеть их торжественно-озорную улыбку. После этого Нолик кое-что затаил против Ромашкина. Достоверно он не знал, что письмо на радио отправил Ромашкин, но был уверен, что это именно так.
Однако поднимемся по лестнице, выйдем в коридор и свернём в комнату направо. Там уже открылось заседание юбилейной комиссии.
Штаб празднества был создан вчера вечером но предложению Петра Филипповича Груздева. Себя Груздев в комиссию, как ни странно, не включил. Впрочем, из дальнейшего будет ясно, почему он так сделал.
Председателем утвердили Чарушина, членами — Гречишникову, Свиицовского, Ферзухина и Ромашкина.
Из-за последней кандидатуры возник спор.
Гречишникова поднялась со стула, выставив вперёд и без того выразительный бюст, и холодно сказала:
— Я против Ромашкина. Местком это не поддержит…
Чарушин улыбнулся, по тут же спрятал неожиданно прорвавшуюся улыбку. Он вообще очень редко улыбался. Его худое лицо со следами бритвенных порезов всегда было пасмурным. Казалось, от самого рождения на нём запечатлено этакое ненастное выражение.
Порою лучик улыбки всё же пробивался сквозь эго ненастье, но казался очень уж одиноким и каким-то неуместным.
Сейчас он появился потому, что Чарушин догадался о причине протеста Гречишниковой.
Да, у Гречишниковой были основания высказаться против Ромашкина. Этот молодой рыжеволосый парень с подмигивающими глазами ещё не расстался с детством. Несерьёзный, в общем. И всегда разыгрывает Гречишникову.
Поэтому она не хотела, чтобы Ромашкин был в юбилейной комиссии. Но настоящую причину Гречишникова, конечно, назвать не могла. И только сказала:
— Не будет он работать…
Груздев не согласился:
— Учти, Ксения Петровна, он молодой, расторопный, сообразительный… Давай всё-таки включим его. Молодёжь надо поддерживать.
И вот — первое заседание юбилейной комиссии.
Члены комиссии сидят за большим столом, в сторонке — машинистка-стенографистка Люся-Мила. Это очень хорошо, что она вела стенограмму. Воспользуемся её записью.
Гречишникова. Я так и знала, Ромашкин не захочет работать в комиссии.
Ромашкин. Я просто не понимаю, к чему всё это.
Чарушин. Как вы, Ромашкин, не поймёте, что такое мероприятие имеет политическое, я бы сказал, значение. В смысле мобилизации и вообще…
Гречишникова. Вы только вдумайтесь как комсомолец. Мы отмечаем юбилей коллектива, который воспитал сотни замечательных служащих, которые самоотверженно выполняют задачи в деле борьбы за подъём, который…
Свинцовский. Да-да… э-э-э… которые… который.
Ферзухин. Есть решение, подписанное товарищем Шиловым. Значит, этому делу придаётся что? Смысл. Значит, наше учреждение — какое? Передовое.
Ромашкин. Понимаю. Я, знаете ли, поначалу действительно как-то не разобрался. Недооценил.
Чарушин. Вот так сразу бы. Давайте составим планчик.
Гречишникова. Торжественное собрание.
Свинцовский. Стенгазету выпустить. В красках, понимаешь. С передовой.
Ферзухин. Насчёт премий не забыть…
Свинцовский. Доску надо… э-э-э… Почёта.
Чарушин. А ваше мнение, Ромашкин? Вы что-то молчите.
Ромашкин. Не пойму, товарищ Чарушин, что мы планируем — юбилей или поминки? Всё как-то уныло. Судя по тому, как это мне разъяснили, я настроился на большее. Размах нужен!
Чарушин. Правильно, размах!
Ферзухин. И в смысле банкета тоже. Ромашкин. Банкет будет. Но главное — политическая сторона. Какой зал под собрание ангажируем? Клуб на Первой Встречной? Разве это зал? Всего двести мест. А я бы взял клуб «Глобус» завода вычислительных машин. Тысяча мест. И то мало.
Ферзухин. А наберётся столько?
Ромашкин. Вы, товарищ Ферзухин, по-моему, не верите в то, в чём меня только что убеждали. Сами себе противоречите. Как это не наберётся тысяча человек? Наши сотрудники — так? Жены — так? Представители общественности города — так? Бывшие служащие УКСУСа, ныне пенсионеры, — так? Гости из соседних совнархозов…
Ферзухин. А гости откуда возьмутся?
Ромашкин. Как откуда? Пригласим. Разве не интересно будет им приехать? Послушать доклад товарища Груздева, концерт лучших мастеров. Да-да, лучших, а не самодеятельность.
Свинцовский. А это… достанем?
Гречишникова. Достать просто. Приедут как миленькие. Из Москвы. На общественных началах. Разве они могут отказаться? Этим же они продемонстрируют свой отрыв…
Ромашкин. Вот-вот!
Гречишникова. Кроме того, наше радио пусть даст концерт по заявкам.
Ромашкин. Какое «наше»? Местное?
Гречишникова. Я разве сказала местное? Нет. Центральное. «Говорит Москва!»
Свинцовский. Правильно! Надо… э-э-э… отметить юбилей так, чтобы товарищ Шилов сказал: «Отлично, товарищи. На вашей Поперечной улице — праздник!»
Ромашкин. А кстати, она будет и дальше называться Поперечной?
Гречишникова. Нет!
Ферзухин. Не будет!
Свинцовский. А как?
Чарушин. Она будет называться улицей товарища Груздева!
Ромашкин. Вот это размах!
Чарушин. Да, если хотите! По достоинству!
Ромашкин. Но чего-то всё-таки не хватает…
Гречишникова. Про женщин забыли. Женщинам — цветы.
Ромашкин. Почему только женщинам?
Ферзухин. Цветы прежде всего — президиуму! На сцену собрания выбегают пионеры и преподносят букеты живых цветов товарищу Груздеву и другим…
Свинцовский. По утверждённому списку.
Ферзухин. Они читают стихи об УКСУСе, дудят трубы, и в зале…
Ромашкин….плачут.
Чарушин. Да, плачут. А дальше ещё трогательней: читают приказ о награждении грамотами, часами…
Ромашкин….юбилейными значками.
Гречишникова. Значками? Про значки мы забыли. Но я бы пошла дальше: выбить на монетном дворе памятную медаль! Местком это поддержит!
Свинцовский. И канцелярия.
Ферзухин. И отдел снабжения.
Чарушин. И администрация. Но — пошли дальше. Мы вручаем гостям памятные медали, они нам — сувениры, вымпелы, подарки, — словом, это уже их дело.
Свинцовский. Не их, а наше. Это мы должны предусмотреть, что они нам должны привезти. На самотёк — нельзя.
Ромашкин. Свинцовский прав. Что принесут нам, например, спортсмены? Коленкоровую папку? Кубок из магазина культтоваров? Нет, пусть уж они ознаменуют этот праздник…
Ферзухин….спортивными соревнованиями.
Чарушин. Вот-вот! Футбол пусть будет в этот день!
Гречишникова. Теннис! Бадминтон! Пинг-понг!
Ферзухин. Заплыв байдарок в честь…
Чару шин. Кросс на приз двадцатипятилетия УКСУСа! Представляете, по кольцевому маршруту вокруг города бегут несколько десятков физкультурников…
Свинцовский. Впереди — милицейский мотоцикл с сиреной…
Ромашкин. Сколько бежит физкультурников? Несколько десятков? И это массовость?
Ферзухин. Человек сто, не меньше.
Гречишникова. Триста!
Свинцовский. Массовость — это пятьсот!
Чарушин. И бегут эти… две тысячи…
Свинцовский. А впереди — мотоцикл…
Чарушин. Да, да, мотоцикл, кинохроника, корреспонденты, спортивные комиссары. И народ приветствует их. Люди снимают шапки, машут флажками, поднимают детей. А эти… пять тысяч, которые бегут, уже приближаются к клубу «Глобус», и самый быстрый из них появляется на сцене и вручает товарищу Груздеву горящий факел эстафеты.
Ромашкин. И с этим факелом Груздев бежит в Москву получать орден!
Чарушин. Проведём юбилей, а там — за работу.
Ромашкин. Нет, проведём юбилей, а там — письмо в газету: «Администрация и местком УКСУСа приносят благодарность учерждениям и лицам, поздравившим коллектив УКСУСа с двадцатипятилетием» и так далее. Такое письмо надо обязательно, чтобы лишний раз подчеркнуть… Одному композитору исполнилось тридцать лет, его никто не поздравил, а он всё-таки через газету принёс благодарность организациям и лицам…
Свинцовский. Письмо лучше написать заранее.
Чарушин. Да, кстати насчёт газеты. Статью туда надо подготовить за подписью Груздева. Поручим Ромашкину. Он к этому ближе. Что, Ромашкин, не согласен?
Ромашкин. Согласен. Я о другом хотел. Нас будут отмечать, а достойны ли мы?
Гречишникова. Достойны?!
Свинцовский. Как это понять?
Ромашкин. Очень просто. Вот свежая газета. Читайте, Ксения Петровна, подчёркнутое.
Гречишникова. «Лицо современного предприятия или учреждения определяет то, сколь быстро воспринимает коллектив всё новое, что рождается сегодня…»
Ферзухин. А мы что — не современное? УКСУС работает как надо. Мы — межведомственное управление. Собираем заявки отправляем выше, получаем указания сверху — передаём ниже…
Гречишникова. Подождите, Ферзухин. «Выше — ниже»… Тут сказано: «что рождается».
Свинцовский. А что… э-ээ… рождается?
Ромашкин. Наверное, имеются в виду начинания разные…
Гречишникова. Стойте! Мысль! Зарплата без кассира! Приходят и сами берут…
Чарушин. Это очень трогательно!
Ферзухин. Людям надо доверять. Приносить радость. Вот вчера я был на одной комсомольской свадьбе…
Гречишникова. Подождите, Ферзухин! Идея! Комсомольская свадьба! Разве ото не то, что рождается? Нам обязательно надо провести такое мероприятие! В ногу со временем!
Чарушин. Люся, записывайте!
Гречишникова. А бригада коммунистического труда? Это ли…
Ферзухин. Коммунистическая канцелярия Свинцовского!
Гречишникова. Нет, это как-то не звучит.
Ферзухин. А почему не звучит? Я вчера пришёл в Гастроном, смотрю — табличка: «Отдел обслуживает бригада коммунистического труда».
Чарушин. Насчёт бригад надо подумать. А свадьбу — обязательно. Вот так, вроде всё. Будем закругляться?
Гречишникова. Ой-ей, давно пора. Тороплюсь, бегу, спешу. В отделе запарка, готовлюсь к семинару, на носу актив!..
Когда заседание комиссии окончилось, в коридоре Ферзухина остановили референт по входящим Шалый и референт по исходящим Малый.
— Ну как? — спросили они хором.
Ферзухин, как человек, посвящённый в великие тайны, гордо вытянул и без того длинную шею. На его узком, с тонким длинным носом лице (за что в УКСУСе он получил кличку «Топорик») появилась ободряющая улыбка.
— Будьте уверены, каждый получит своё.
А Нолик допрашивал Ромашкина. В том же плане: кому что?
— Груздеву орден дадут, а ты, сам понимаешь, больше чем на грамоту от месткома рассчитывать не можешь, ответил Ромашкин.
Нолик тяжело и грустно вздохнул.
— Мне всю жизнь не везёт, наверно потому, что я был у мамы девятым…
— Девятым? — переспросил Ромашкин. — Это здорово! Последними рождаются обычно гении. Мечников был шестнадцатым, Шуберт — тринадцатым, а Сара Бернар — одиннадцатой…
— Ну, я не Шуберт, — тихо сказал Нолик.
— Тем не менее слух у тебя отличный! Ты можешь слышать всё даже через бетонную стену.
Нолик стал красным, как корпус пожарного сигнала «Разбей стекло. Нажми кнопку».
Пока шло заседание комиссии, он ходил около дверей и его большие уши шевелились, как локаторы.
Да, Ромашкин угадал, и ему, Нолику, было стыдно.
Но что поделаешь: зайца спасают ноги, ящерицу — хвост, а Нолика — уши. Он человек маленький и хочет точно знать, что с ним будет и как упредить события.
Едва от Ромашкина отошёл Нолик, как его атаковала Оглоблина из отдела координации. Меркантильные вопросы её не интересовали. Она спросила лишь одно:
— Когда?
— Двадцатого июля.
— Кошмар! Моё платье не будет готово…
И тут же кинулась к телефону:
— Ателье? Софью Абрамовну., Софочка, милая, отложите мой сарафан и займитесь вечерним платьем. У нас тут юбилей… Разные представители приедут. Времени — в обрез… Что? Билет? Вам? Конечно, достану…
Трое веселились — Груздев, Шалый и Малый.
Им было очень смешно.
— Ха-ха-ха! Ххх-ах! — закатывался Пётр Филиппович. — Ну-ка, Шалый, повтори. Значит, так: в палате лежали инфарктники…
— Да-да, — продолжал Шалый, — Лежат, смотрят в потолок, шевелиться им нельзя, друг друга не видят. Знакомятся заочно. Директор промтоварного магазина поведал, как он обкрутил ревизора. А когда им разрешили поворачиваться, то он увидел, что его сосед по койке и есть этот ревизор. И тот его узнал. У обоих сразу — бах! — и по второму инфаркту! Ха-ха-ха!
— А вот тоже абсолютный факт, — перенимает эстафету Малый. — В нашем универмаге есть сберкасса. Кто— то получил выигрыш пятьдесят рублей. И вдруг по радио объявляют; «Товарища, которому только что оплачен выигрыш по трёхпроцентному займу, просят подойти к окошку сберкассы». Товарищ, конечно, не подошёл, дал дёру. А оказывается, ошибка получилась ему пятьсот рублей полагалось. Вот дурак!
— Ну, ребята, теперь за дело, — призвал Груздев.
Шалый и Малый умолкли.
— За дело, — повторил глава УКСУСа. Вы не так схему начертили в прошлый раз. Ты, Шалый, напутал с кружочками, а ты, Малый, с усиками. Но ладно, оставим: у меня есть новый проект. Что мы в прошлый раз решили сделать с отделом координации?
Шалый и Малый заглянули в бумагу и ответили:
— Слить с транспортизацией.
— Не надо. Разбить!
— Почему?
— Целесообразно.
Могучее это слово — «целесообразно»! Если ответить «так будет правильно», «так неправильно», «хуже», «лучше», опять могут спросить: «Почему?» После ответа «целесообразно» или «нецелесообразно» вопросов не бывает.
Груздев сделал паузу, подумал.
— Куда дели архив?
— Отобрали у хозчасти и передали канцелярии…
— Опять не то: архив отдать общему отделу, а хозчасть подчинить канцелярии. Понимаете почему?
— Нет.
— Эх вы, деятели! Будет укрупнённая единица. Вовремя укрупнить — большое дело.
— Пётр Филиппович, а как с экспедицией? Мы её влили в отдел корреспонденции…
— Не надо.
— Почему?
— Пусть отдел корреспонденции будет разукрупненной единицей. Своевременно разукрупнить это много значит. Опять же целесообразно!
Я хочу воспользоваться этим словечком и сказать читателю: а теперь, видимо, целесообразно поближе познакомиться с товарищем Груздевым, а заодно и с его боевым заместителем Чарушиным. Заодно потому, что они олицетворяют собой едииство противоположностей.
Груздев тёмноволос, чуть полноват и жизнерадостен. Очень любит посмеяться; любит перестраивать аппарат своего учреждения.
И ещё Груздев любит мечтать.
Но это далеко не всё. Пётр Филиппович но такой простои сатирический персонаж, который можно изобразить двумя-тремя красками.
Разве полон будет его портрет, если не сказать, что ему весьма симпатизируют женщины?
И вообще с первого взгляда он нравится всем, особенно в компаниях. Пётр Филиппович и выпить в меру может хотя для него мера эта немалая, и разговор поддержать про то про сё. Особенно на экономические темы. Тут ему и карты в руки: ведь он кандидат экономических наук.
Груздев мягок в поведении и часто обращается к своим собеседникам в подчёркнуто предупредительной манере: «позвольте вам заметить», «смею вас уверить».
И если он скажет: «смею вас уверить, вы ни черта не понимаете в этом вопросе», то это уже не звучит грубо.
Конечно, бывает Пётр Филиппович даже несправедливым, даже жестоким, но подобные качества его опять— таки не бросаются в глаза.
В глаза бросаются эти качества у другого человека — у Чарушина.
Уезжая в отпуск, Пётр Филиппович имеет обыкновение решать вопросы об увольнениях. Едет Груздев в поезде Лесогорск — Гагра, любуется пирамидальными тополями из окна вагона, а Чарушин тем временем вызывает уволенных: так, мол, и так, оформляйте «бегунок»…
Обиды обрушивались на Чарушина.
После схватки с Чарушиным пострадавшие шли, как и полагается, к Гречишниковой: «А знал ли местком?»
Но местком всегда знал. Разве допустит Груздев такую оплошность, чтобы не посоветоваться с месткомом?
Груздев был удачником, счастливчиком.
Сколько учреждений он возглавлял! На каких только капитанских мостиках не стоял! И никогда не попадал в шторм, грозивший выбросить на рифы. Так что на служебном удостоверении Петра Филипповича Груздева в графу «действительно по…» смело можно вписать: «жизненно». Действительно пожизненно!
На долгие годы — высокий пост, до конца жизни спецбифштексы из спецстоловой и спецвнимание спецтераповтов из спецполиклиники.
Штат УКСУСа Пётр Филиппович подбирал сам, лично, и многие из сотрудников были ему обязаны регулярной зарплатой, непротекающей крышей и добротным канцелярским столом. Он умел находить на редкость преданных людей. Но главной его находкой был, конечно, Чарушин.
Биография Чарушина трагична.
Когда-то в молодые годы он с отличием окончил рыбный институт. Но всем данным, из него Вышел бы хороший мастер но выращиванию молоди частиковых пород.
Но по специальности Чарушину работать не дали. Его выдвинули в райком комсомола, потом — в райисполком. К рыбам он так и не вернулся, а имел дело с людьми. И не очень ладилось у него это дело,
Ах, зачем он вышел на номенклатурную орбиту! Его старались держать на этой орбите, как маленькую руководящую плакетку, а он неизменно сгорал, как метеорит.
Злой рок не отставал от него ни на шаг. И странная вещь: что бы Чарушин ни задумал — все его действия обращались в конце концов против него самого. Даже побриться захочет — порежется.
Когда Чарушина перевели в «Гортоп», дровяное царство ему пришлось по душе. Он решил надолго утвердить здесь свою власть, а для этого добился, чтобы парторганизацию «Гортопа» выделили из исполкомовской, сделав самостоятельной. Так удобнее. В большой парторганизации его и прижать могут. Кто он там для всех прочих? А здесь он — начальник. Если и случится что — сора из избы не вынесут…
И вдруг вынесли. На отчётно-выборном собрании несколько человек внятно и убедительно сказали, что товарищ Чарушин успел нарубить дров. Правда, кандидатуру Чарушина единодушно выдвинули в списки членов партбюро. Но при тайном голосовании столь же единодушно провалили.
После этого Чарушин был снят как лишённый доверия партийной организации. Опять всё повернулось против него.
Нет, лидера из Чарушина не вышло. По причине нервной впечатлительности ему еженощно стали сниться путаные многометражные сны. Он поблек и завял. И от всей прошлой его деятельности остались только выговоры, которые висели на нём гроздьями, как виноград.
Тогда-то и пригласил его к себе Пётр Филиппович.
Груздеву нужен был такой заместитель, которому деться больше некуда. Этот «зам» будет кротким и послушным. Он никуда не станет рваться и не попытается подсидеть начальника. Он покорно и безропотно понесёт свой заместительский крест.
Груздев в Чарушине не ошибся.
Когда в УКСУСе случалась какая-либо неприятность, Пётр Филиппович сокрушённо мотал головой:
— Ай-яй-яй… Просмотрел это дело Чарушин. Я ведь ему поручил. И как можно было такую бумагу подписывать?
Справедливости ради надо сказать, что все бумаги в УКСУСе подписывал обычно не начальник, а зам. Так что неправильного документа, даже по теории вероятности, Груздев завизировать не мог никак.
Чарушин был для начальника громоотводом и на собраниях. Груздев публично стегал его перед массами, и в такие минуты курьер Полина, сидевшая обычно в заднем ряду, говорила сама с собой:
— Начальник у нас хороший, только заместитель плохой.
Но Чарушин критики Груздева не боялся, он к ней привык и знал: попробуй кто-нибудь другой его обидеть — Пётр Филиппович станет на защиту.
И вот УКСУС, возглавляемый двумя бесстрашными капитанами, идёт к своему юбилею.
Председатель юбилейной комиссии Чарушин, а по Груздев. Из вышеизложенного вполне понятно почему.
— Ну, как вы там двигаете работу? — интересуется Груздев.
— Двигаем, — отвечает Чарушин. — Ромашкин наводил сегодня справки, где наши бывшие трудятся. Чтобы на юбилей пригласить.
— Зови его ко мне, а сам иди приказ дописывать.
… Груздев встретил Ромашкина широкой улыбкой и крепким отеческим рукопожатием.
— Привет члену юбилейной комиссии! Как дела, молодёжь?
— Да вот сидел на телефоне. Потом в адресном столе был. Разыскивал бывших сотрудников…
— Ну, и где нашёл?
— Один в Казахстане, на хлебе, другой — в Бодайбо на золоте, третий — в Кузбассе, на угле…
— Да, да, любопытно, — улыбнулся Груздев. — Каких людей воспитал УКСУС! Смею вас заверить…
В чём собирался заверить Груздев Ромашкина, осталось неизвестным: в кабинет вбежала Люся Мила и сказала, что Петра Филипповича просит срочно выйти к подъезду супруга. Она ожидает а машине.
Супруга по любила подниматься по лестнице, и когда приезжала я УКСУС, то звонила наверх из подъезда.
Груздев вышел. Ромашкин остался одни. Он сидел в глубоком кожаном кресле и, апатично зевая, рассматривал стены.
Зазвонил телефон.
— Это сельхозотдел? Скажите, кого вы посылаете на работу в колхозы и совхозы? — спросил незнакомый женский голос.
— Бы ошиблись, — ответил Ромашкин и положил трубку.
Звонок повторился. Голос настойчиво требовал назвать фамилии.
— Кого мы посылаем в колхоз? — переспросил Ромашкин, и на лице его появилась озорная улыбка. — Записывайте. Для работы в колхозе мы откомандируем, во-первых, товарища Оглоблину. У неё высшее образование, у нас она работает не по специальности, — Ромашкин говорил, как Груздев, — начальственно и басовито. Во-вторых, товарища Ферзухина, это очень энергичный товарищ, его лучше использовать в районе, на снабжении, и, в-третьих, товарища Шалого…
Мог ли подумать Ромашкин, какие последствия будет иметь эта невинная шутка?
Она немедленно отравила приятное субботнее настроение многим сотрудникам УКСУСа, и прежде всего — Оглоблиной и Ферзухину: Нолик, конечно, был на вахте и лично слышал, как товарищ Груздев назвал три фамилии… Правда, третьей Нолик не разобрал: вблизи показался Свинцовский — и пришлось ретироваться.
— Нет, неужели это так? — разводит своими широкими плечами Оглоблииа.
— Стало быть, так, — стараясь сохранить мужество, отвечает Ферзухин. — Но кто же третий?
— Третий меня не интересует. Меня интересую я. Сельское хозяйство и я! Ха! Нарочно не придумаешь!
— А может, это так — недоразумение?
— Какое недоразумение, когда все говорят.
— Тогда пойдём к Груздеву. Хотя нет: сегодня суббота. Он давно уже умчал… Ай-яй-яй! Так поступить! Но и ему тоже могу устроить небо в алмазах. Пётр Филиппович фитильком вспыхнет, если я пойду в газету и расскажу всю историю дома отдыха «Залесье»…
На первый взгляд упомянутая Ферзухиным история криминальной не выглядела: УКСУС построил небольшой дом отдыха, просуществовала эта местная кузница здоровья очень недолго и была прикрыта по причине нерентабельности.
Что о том скажешь? Просчитались, не заглянули вперёд.
Но на самом деле просчёта не было: имелся весьма точный прицел, Пётр Филиппович далеко глядел с высоты своего капитанского мостика.
И картина ему открывалась лучезарная: над речкой Сошицей, рядом с дачами Груздева и некоторых других товарищей, возникнет белоснежный коттедж дома отдыха «Залесье». Едва столяры привинтят к дверям последние ручки, как коттедж заполнят радостные отпускники. Оставив в комнатах чемоданы и бадминтонные ракетки, они побегут к речке.
Но увы, Сошица не столь многоводна, чтобы предоставить обладателям путёвок радость купания, ловли ершей или катания на лодке.
Тогда встанет вопрос о сооружении плотины. И начнётся великое гидростроительство, на которое бросят 50 тысяч рублей. Чего не сделаешь ради трудящихся!
Пройдёт несколько месяцев — и образуется «Залесское море». Потом пройдёт ещё несколько месяцев — и дом закроют или сдадут в аренду. А «море», в водах которого будут отражаться весёленькие домики руководителей УКСУСа, останется…
Ах, какое раздолье будет дачникам! Прыгай с вышки, ныряй с аквалангом, садись на несла!
Так всё и произошло.
Сооружением плотины ведал Ферзухин, и, конечно, ему больше всего известна её история. И вот теперь прообразователя природы и покорителя Сошицы отсылают в колхоз.
Оглоблина выслушала рассказ Ферзухииа и заключила:
— От нас хотят избавиться. И перед самым юбилеем. Другие будут танцевать «тип-топ», а мы с вами, товарищ Ферзухин…
Ферзухин перебил свою собеседницу:
— Не заходите далеко. Официально ещё ничего не известно. Надо проверить. Допустим, у Чарушина или у Гречишниковой…
— А если они спросят: откуда мы это узнали?
Может и так выйти, — неопределённо ответил Ферзухин.
— Вы, мужчины, тряпки, — сказала Оглоблина. — «Может», «не может, а я хочу наверняка! И у меня есть идея: завтра мой день рождения, пригласим на него кое-кого. Гречишникову, например, Свинцовского с супругой, а для разнообразия — Ромашкина и его Люсю-Милу… У них, кажется, роман…
— Вы молодец, — подчеркнул Ферзухин. — Это дипломатия.
Ферзухин ушёл, а его собеседница кинулась к телефону:
— Ателье? Софью Абрамовну… Софочка, милая, возможно, вечернее платье мне не пригодится. Шейте скорей сарафан!.. Что? Билет? Вам? Конечно, достану. Но мне, возможно, придётся отлучиться…
И ещё звонок — домой:
— Аллочка, я скоро приду. А что делает бабушка? Скажи ей, пусть идёт в магазин и кое-что купит: у нас завтра будут гости… Аллочка, а ты кушала кукурузные хлопья? По голосу чувствую, что обманываешь. А мы с тобой как условились? Говорить друг другу только правду…
Костя Ромашкин провожал Люсю-Милу.
Они шли от УКСУСа до Люсиного дома всегда одним и том же маршрутом, и, если бы Косте сейчас завязали глаза, он бы всё равно ни на метр не отклонился от конечной точки маршрута — кнопки звонка на Люсиной калитке.
Светило солнце. Пахло жасмином. У автоматов для продажи газированной воды бродили скучные, одичавшие от жажды лесогорцы. Автоматы, как обычно, торговать не хотели.
— Моя мама сварила сегодня чудный клюквенный морс, — сказала Люся-Мила, заметив, что Костя тоже бросил грустный взгляд на один из автоматов. — Вот сейчас попробуешь. Достану прямо из холодильника.
— Морс — это, конечно, мечта, — ответил Костя, — но главное угощение будет завтра.
— Представляю. И ещё будет скука. Не понимаю, зачем ты согласился идти к Оглоблиной. Неужели все они тебе не надоели? Честное слово, довольно пошло сидеть на оглобли неких именинах. Впрочем, догадываюсь: ты не хотел обидеть её, она и так расстроена…
— С чего бы это?
— Как? — удивилась Люся-Мила. — Ты не знаешь, что Оглоблину посылают в колхоз?
— Первый раз слышу…
— Эх ты, рыжий, ты всегда обо всём узнаёшь последним.
— Оглоблину в колхоз? Ай-яй-яй! Почему же именно её?
— Не только её. Ферзухина тоже и ещё кого-то…
— А кто же этот «космонавт-три»?
— Никому не известно.
— Тем более будет интересно завтра. Соберутся Ферзухин, Гречишникова, Свинцовский, причём не один с супругой. Тебе известно, кто она? Директор «Фивопроса»… Фигура! В общем, люди будут любопытные. Для полноты компании только Нолика не хватает…
— Не говори про Нолика. Это больной вопрос в нашей семье: его жена учит литературе моего младшего братца. Федька больше тройки у неё никогда не получает.
— Не в сестру, значит, пошёл, — заключил Костя. — Сестра — отличница-заочница. Экзамены сдаёт с ходу…
— Костя, не делай мне комплиментов…
— Милочка, не могу. Знаешь, что сказал на этот счёт один великий француз? «Комплимент — это поцелуй через вуаль».
— Без вуали у тебя лучше получается.
Ромашкин притих. После Люсиной реплики лучше всего было помолчать. В такие многозначительные паузы влюблённые всегда что-то вспоминают, прямом мысль их работает абсолютно синхронно.
… Вот газетный киоск на Поперечной: около него про изошло их первое свидание. Костя пришёл на пятнадцать минут раньше, а Люся-Мила на сорок пять позже. Надо же такому случиться: на середине пути она попала под дождь — и причёска, на которую было убито столько времени и стараний, рухнула. Пришлось возвращаться до мой.
А вот телефонная будка, отсюда Костя звонил однажды Люсе-Миле домой. Аппарат был неисправен, договаривающиеся стороны друг друга но поняли и явились в разные пункты: Люся-Мила к театру, а Костя к краеведческому музею. Так и простоял он около мортир царя Гороха битый час.
По вине нерадивых работников связи встреча не произошла. Но эта тяжёлая потеря в последующее время была энергично наверстана. И по времени, и по километрам. Да, по километрам! Любовь имеет и линейное измерение. Если влюблённые много раз исколесили город и окраины при лунном освещении, если в лирических беседах и томном молчании они преодолели несметное количество километров парковых аллей — можно сказать в прямом и фигуральном смысле: они прошли большой путь.
Финиш наступает в загсе.
Заявку на финиш Костя и Люся-Мила уже сделали, так что километров осталось не много. Может быть, сто, а может, и меньше.
— Ну, вот мы и дома, — сказала Люся-Мила.
— До скорого!
Костя обнял Люсю-Милу, но она осторожно отвела его руки.
— Ты не спешишь? Тогда заходи. Должна же я угостить тебя морсом.
Люсиной мамы дома не было, у окна спиной к двери сидел Федя. Услышав голоса вошедших, он даже не обернулся.
— Федя, скажи хоть «здрасьте»!
— Здрасьте, — механически повторил Федя, по-прежнему глядя в окно.
— У тебя неприятности?
— Вроде.
— Вроде или точно?
— Точно.
— С литературой?
— Допустим.
— Допустим или на самом деле?
Федя резко повернулся и, сильно жестикулируя, как это делают вспыльчивые подростки, сказал:
— Ну что вы все ко мне пристали? В школе допрашивают, дома допрашивают…
— Умерь пыл. студент. Возьми себя в руки и скажи, что произошло.
Федя фыркнул и снова стал смотреть в окно. Но после некоторой паузы всё же ответил:
— Что произошло? Что произошло? А то, что Нолик сегодня мне двойку закатила. За Онегина.
В разговор вмешался Костя:
— Двойка за Онегина — это, конечно, нехорошо. А ты, Федя, по-честному, читал?
— Что?
— «Евгения Онегина»…
Федя снова вспыхнул:
— Конечно, читал. Но лучше бы, если бы не читал. Тогда бы я не стал с ней сморить.
— А ты любишь литературу?
— Книги — да, литературу — нет…
— Это какую же литературу?
— Школьный предмет.
— Ага, понятно, — сказал Костя. — А о чём же ты спорил с учительницей?
— Я сказал, что Онегин человек исключительный, а она говорит: «Неправильно, — типичный. Типичный русский дворянин!» Я сказал, что Онегин был образованный человек, а она отвечает: «Нет, его обучали всему шутя»… Тогда я говорю, что если так, то и сам Пушкин был малообразованный: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Кто — мы? Значит, и себя Пушкин причислял ко всем?
— Ну, и что Нолик сказала?
— Нолик? Она стучала карандашом по столу, требовала, чтобы я всегда говорил только то, что она на уроке рассказывает…
Сестре стало жаль брата, и она попыталась его успокоить:
— Хватит расстраиваться. Дело не поправишь. Лучше отдохни.
— А как и отдохну, если завтра у нас сочинение будет? И опять об Онегине…
— Об Онегине? — оживился Костя. — И думал, о ком-нибудь ещё. А об Онегине, Федя, я тебе написать могу. Прямо сейчас, а ты заучишь. Верная пятёрка будет, Вера, Федя, ручку и бумагу.
Федя неуверенно шил ручку и стал ждать, но совсем понимая предложение Ромашкина. А тот сосредоточенно уставился в потолок и начал диктовать:
— Онегин — это типичный тип русского дворянина начала XIX века. Его ярко описал А. С. Пушкин, который был типичным писателем того же времени. Онегин вёл жизнь, типичную для своего круга, к которому принадлежали дворяне, которые были против народа, который их ненавидел за эксплуатацию, против которой всегда выступал А. С. Пушкин…
Костя перевёл дух. Люся Мила сказала:
— К чему эта дикость?
Костя развёл руками:
— Какая дикость? Здесь всё насмерть правильно, Федя, я продолжаю… Онегина учили гувернёры, так что серьёзного образования он не имел (не говоря о политехническом), образование в то время не было поставлено так, как сейчас, а совсем по-другому. Пушкин писал: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь», Ах, если бы он учился в наше время!
Костя остановился, подумал и сказал сам себе:
— Вроде всё как надо… И ни к чему не придерёшься… Диктую дальше: в лице Онегина Пушкин развенчал русское бытовое проявление байронизма, который был тогда в моде, которую придумал Байрон, который всем известен как поэт, который… Пушкин показал всю внутреннюю пустоту и несостоятельность образа Онегина.
Когда Костя закончил диктовать сочинение, Люся Мила снова возмутилась:
— Но ведь это же всё-таки, извини меня…
— …глупость, — заранее согласился Костя.
— Тогда для чего она?
— Для пользы дела, Люсенька.
Люся пожала плечами.
— Эксперимент, дорогая. Посмотрим, как всё это поймёт Нолик…
Люся-Мила проводила Костю до дверей.
— Завтра зайдёшь за мной? Отсюда поедем?
— Да, — сказал Костя, но тут же спохватился: — Совсем забыл. Завтра же воскресенье, я в «Глобусе». Придумываем новую программу.
— Какую?
— Милочка, это секрет. Клубная тайна. Решим так: если я в «Глобусе» задержусь, то ты приезжай к шести на угол Первой Встречной.
Дом Оглоблиной находился в тихом зелёном переулке, недалеко от Первой Встречной.
От калитки через небольшой садик к крыльцу шла дорожка, обрамлённая пионами.
На крыльце справа и слева от дверей, как львы у дворцовых подъездов, лежали два рыжих кота.
Хозяйка встретила гостей традиционным торжественным визгом:
— А-а-а-а! Проходите!
Костя и Люся-Мила сделали несколько шагов и оказались в царстве фикусов, крахмальных накидок, ковриков и настенных фотографий. Посредине комнаты хрусталём и винными бутылками мерцал праздничный стол.
— Садитесь, отдыхайте, — пригласила Оглоблина. — Могу дать посмотреть альбом. Тут некоторые товарищи запаздывают. Пришли пока только Свинцовские.
Из соседней комнаты послышался густой баритон:
— Да-да… э-э-э… Мы здесь. — И вслед за тем, слегка пригнувшись навстречу Люсе-Миле и Косте, вышел Свинцовский в неизменном белом кителе. — Доброго здоровья, — пророкотал он.
Потом показалась его жена Милица Георгиевна — высокая, худая, черноусая женщина.
Свинцовский попал в УКСУС, как и Чарушин, потому, что больше ему попадать было некуда. Но пришли они сюда разными путями. Чарушина Груздев взял сам по своей воле, а Свинцовского сюда направили сверху. С ним постунили так, как поступают с шахматной фигурой, которая на доске оказалась вдруг лишней, только мешает. Снять её нельзя, остаётся один выход — задвинуть на спокойную клетку. Такой клеткой и оказалась канцелярия УКСУСа.
А до неё? О, до неё Свинцовский занимал очень важные клетки.
Жизнь его — это феерический излёт и катастрофическое падение.
Взлёт начался в первые послевоенные годы, когда он работал председателем мосткома небольшой фабрики Случилось так, что Свинцовский выступал однажды на митинге, на котором присутствовал человек высокого положения.
Человек высокого положении ростом был тоже высок и любил себе подобных. Он обожал солидность. А Свинцовский был её воплощением: высокий, прямой, чуть лы соватый, нос горбинкой, выражение лица серьёзное и в голосе — легированная сталь.
Когда Свинцовский, заканчивая чтение речи, перешёл на «Да здравствует!», человек высокого положения легонько толкнул председательствующего и, кивнув в сторону оратора, спросил:
— Кем он работает?
— Предместкома мебельной фабрики…
— Поручите ему в конце зачитать приветствие, — сказал гость.
Свинцовский прочитал приветствие блестяще как диктор первой категории. Поэтому, уезжая, гость бросил вскользь:
— Этот человек с перспективой. Его надо выдвигать.
Старт был дан! Через месяц Свинцовский — секретарь парткома, потом предрайисполкома, затем он кричит «ура!» в качестве предгорсовета, а дальше провозглашает здравицы уже одним из руководителей области.
Хорошо, если в руках бумажка! Тогда можно делать всё: приветствовать спортсменов, выигравших кубок, открывать заседания, произносить тосты.
Хуже чувствовал себя Свинцовский, когда пальцы его не осязали никакого папируса. Например, при вручении грамот. Надо было сказать: «По поручению Исполнительного комитета городского Совета депутатов трудящихся вручаю вам грамоту, поздравляю и надеюсь…»
Но эта фраза у Свинцовского как-то не получалась. Все слова он знал, а вместе их сложить не мог. И выходило бог знает что: «По поручению горсовета… э-э-э… комитета депутатов… исполкома…»
Поэтому грамоты вручал обычно не Свинцовский, а его заместитель.
В беседах Свинцовский был всегда немногословен и на вопросы типа «почему?» и «отчего?» отвечал кратко и убедительно: «Положено» или «Не положено». Иногда ещё говорил: «Есть такое мнение».
Разговорчивым он становился только после принятия горячительного. Однажды, находясь в таком приподнятом состоянии, он позвонил в редакцию городской газеты.
— Зачем вы напечатали статью о Менделееве? Или вы ничего не знаете о менделистах? Они плохие люди.
В редакции согласились, что менделисты — плохие люди, но сказали, что Менделеев к ним никакого отношения не имеет. Этот разговор распространился по городу как анекдот и доставил Свинцовскому немалые неприятности. Своего потолка Свинцовский достиг в начале 1953 года, а потом пришло другое время, и он начал терять высоту, спускался всё ниже, пока наконец не приземлился в УКСУСе начканцем.
Конечно, пост начканца не очень гармонирует с монументальной внешностью Свинцовского. Но где знают об этой скромной должности? Только в УКСУСе.
В остальных местах Свинцовского по-прежнему принимают за высокого начальника, и швейцары почтительно распахивают перед ним стеклянные двери.
О своей канцелярии и УКСУСе Свинцовский предпочитает нигде не упоминать. Если незнакомые люди, — например, отдыхающие в санатории — любопытствуют: «Где вы работаете?» — Свинцовский отвечает: «В почтовом ящике…»
Вопросов, разумеется, больше не бывает.
Зато жена Свинцовского никогда не делает тайны из своей работы. Она говорит:
— Я — директор «Фивопроса». Филиала Академии воспитания и просвещения.
… Когда пришли Гречишникова и Ферзухин, к потолку взлетела пробка от шампанского. Торжество началось.
Гости стали энергично уничтожать салат и атлантическую селёдку.
— Люблю салат, — сказал Свинцовский.
— Витамин, — уточнил Ферзухин.
— Травка, — добавила Гречишникова.
— Мы, городские жители, так мало едим витаминов, — заметила Свинцовская.
— И даже не знаем, как они растут, — продолжила Оглоблина.
Эта мысль Оглоблиной понравилась, и она решила её развить:
— Вот я, например, попроси меня рассказать, как растёт, допустим, гречиха, — убей, не скажу.
Костя Ромашкин сокрушённо покачал головой:
— Ай-яй-яй. А как это совместить с дипломом сельхозинститута?
— Очень свободно, — сказала Оглоблина. — Во-первых, институт я закончила двенадцать лет назад, а во— вторых, уклон у меня экономический…
В комнату вбежала девочка лет пяти дочка Оглоблиной. Внимание взрослых мгновенно переключилось на ребёнка, и неприятный разговор угас.
— Аллочка, садись за стол, — сказала Оглоблина.
— А я недавно кушала. Когда ты уходила.
— Не обманываешь? Как мы условились с тобой?
Аллочка забралась на диван и стала листать журнал. Взрослые продолжили разговор.
— Вы много времени отдаёте воспитанию дочки? — спросила Люся-Мила Оглоблину.
— Да, я очень люблю воспитывать.
— Воспитание — это главное, — бесстрастно произнесла Свинцовская. — Это краеугольный камень, который призван служить инструментом формирования подрастающего поколения.
— Камень… э-э-э… инструмент, понимаете ли… — гудел вслед за супругой Свинцовский.
— Милица Георгиевна, а чем занимается сейчас «Фивопрос», если, конечно, это не секрет? — спросил Костя.
Свинцовская стала ещё серьёзнее.
— Наш филиал, — начала она с расстановкой, не спеша, — решил уже много проблем. Несколько работ подготовил кабинет по изучению творчества Макаренко.
— Есть такой? — спросил Ромашкин.
— Да. Там четыре сотрудника…
— И что же они делают?
— Они читают Макаренко и пишут о его методе…
— Но, по-моему, Макаренко всё сам за себя написал, — возразил Ромашкин. — Он, в общем, владел пером…
— Но он был писатель, следовательно, писал не по-научному.
— Да-да, — согласился Ромашкин. — Очень правильно!
Окрылённая участием, Свинцовская продолжала:
— Недавно один наш сотрудник защитил кандидатскую диссертацию. Он взял такую тему, которой до него никто не касался: как одевать детей, которые занимаются зимой в лесных школах на открытых верандах…
Сидящие за столом перестали хрустеть огурцами, повернулись к Милице Георгиевне.
— … Так этот сотрудник посадил на веранде сорок мальчиков и девочек и в течение двух часов измерял им температуру лба и пяток. Диаграммы показали, что пятки на морозе охлаждаются быстрее, чем лоб, значит, ноги в таких случаях следует термоизолировать…
— Какой любопытный вывод! — искренне сказала Гречишникова.
— Очень! — поддержал Ромашкин. — Моя бабушка была неграмотной, но у неё были совершенно явные задатки научного работника! Когда я зимой шёл гулять, она всегда говорила: «Костик, надень валенки».
Гречишникова неодобрительно посмотрела на Ромашкина. Милица Георгиевна, глядя куда-то в стену, продолжала свой рассказ. Неизвестно, сколько бы ещё она держала речь, если бы её не перебил Ферзухин.
Ферзухина прорвало. Он поднял стопку и, чуть покачиваясь, торжественно произнёс:
— Выпьем за наш УКСУС, который мы так любим, с которым связана вся наша судьба, так сказать, и без которого мы не можем жить!
Оглоблина и Ферзухин так энергично стали чокаться с другими гостями, что первая разлила половину бокала, а у второго на стопке появилась трещина.
Ни к кому не обращаясь, Ферзухин сказал:
— Жизнь дала трещину…
— Не вижу оснований для такого заключения, — заметила Гречишникова.
Ферзухин и Оглоблина многозначительно переглянулись. Наступил самый удобный момент говорить но существу.
— Вы не видите оснований, — сказал Ферзухин, — а другие видят… Говорят, кое-кого будут откомандировывать…
Гречишникова, собиравшаяся было произнести тост, отставила рюмку в сторону.
— Что за ерунда! Мне эти слухи тоже известны. По я не думаю, чтобы обошли местком…
— Местком обойти… з-з-э… не могут, — заверил Свинцовский.
Оглоблина просияла:
— Да-да, конечно… Товарищи, вы что-то загрустили а у меня есть тост. Я сегодня говорила со своей портнихой Софьей Абрамовной, и она мне знаете что сказала?
Выдержав паузу, достаточную для того, чтобы все притихли, Оглоблина торжественно воскликнула:
— Ко-стя и Лю-ся же-нят-ся!..
Люся опустила глаза, Костя стал внимательно смотреть в потолок.
Гости захлопали в ладоши.
— Ну-с, будущие молодожёны, — продолжила Оглоблина, — надеюсь, вы не будете отрицать? Софья Абрамовна сказала точно: платье для невесты должно быть готово в субботу…
— Ваши сведения верные, — сказал Ромашкин. — Как в телеграфном агентстве.
— Выпьем, раз так! — воскликнул Ферзухин и неловко покачнулся на стуле.
— Очень приятная пара, — бесстрастно резюмировала Милица Георгиевна.
— Вот каких людей… э-э-э… воспитал, так сказать… э-э-э… — прогудел Свинцовский, но дальше у него произошёл запор мысли, и он замолчал.
— Воспитал наш славный, сплочённый коллектив, — закончила его мысль Гречишникова, — который под руководством руководства смело осуществляет задачи, которые поставлены перед ним руководством.
— Это наше счастье, что УКСУС возглавляют такие замечательные люди, — растроганно произнесла Оглоблина. — Вчера я встретила в коридоре товарища Чарушина, и мне показалось, что он снова сильно похудел. Прямо жаль! Горит человек на работе, думает о ней днём и ночью!
— Вот именно! Он даже во сне мыслит, — поддержал Ферзухин. — А мне, например, сны никогда не снятся…
Свинцовский несколько раз попытался воткнуть вилку в маслину, но маслина не давалась. Убедившись в бесполезности этого занятия, он сказал, тупо глядя в тарелку:
— Это как-то не того… странно… э-э-э… во сне мыслить.
Ну и что ж, что странно, — возразил Ромашкин. — Чарушин — великий человек, а всем великим людям присущи странности: химик Менделеев на досуге любил делать чемоданы, Аристотель — охотиться за бабочками, Шуберт — играть на гребёнке, а Чарушин любит мыслить во сне…
Свинцовский ошалело посмотрел на Ромашкина.
— Э-э-э… Чемоданы… Бабочки, говоришь?… Гребёнки? Что-то я ничего не понимаю…
Он утратил монументальность и стал похож не на памятник, а на мешок.
— Что-то у нас стало совсем тихо, — заметила Гречишннкова, — а мы ещё не выпили за товарища Груздева.
— А мама его хочет утопить… — донёсся из угла голос Аллочки.
Все повернули головы к дивану, на котором дочь Оглоблиной листала иллюстрированный журнал.
— Дочка, не говори глупостей, — сказала Оглоблина, пристукнув рукой по столу.
— А я и не говорю, — ответила Аллочка.
— Постой-постой, детка, — вмешалась Милица Георгиевна. — Что ты говоришь? Утопить? Откуда ты слыхала это слово?…
Никто уже ничего не жевал, все челюсти остановились, и в комнате стало зловеще тихо, как в рентгеновском кабинете.
— А мама по телефону говорила. Она сказала: «Груздева могу всегда утопить, я про него такое знаю…»
— Что ты говоришь, Аллочка? Скажи, что это неправда!
— Нет, мамочка, зачем же я так скажу? Мы как с тобой условились? Говорить только правду.
Оглоблина привстала, но, почувствовав, что силы ей изменяют, откинулась к стене и застыла в позе княжны Таракановой.
Гости поднялись со стульев. Свинцовский, с которого хмель слетел мгновенно, стал снова монументален.
— Что я слышу? — зарокотал он. — Покушение на руководство?
— … Под руководством которого, — добавила Гречишникова.
— Нам пора! — объявила Милица Георгиевна.
— Нам тоже! — присоединился Ферзухин и резво вышел из комнаты. Через секунду с крыльца послышался кошачий визг. Должно быть, в темноте Ферзухин наступил сапогом на хвост одного из «львов», охранявших благополучие оглоблинского дома.
— Товарищи, нашему учреждению двадцать пять лет и сегодня с этой высокой трибуны…
Нет, Груздев стоил не на трибуне, а перед собственным столом, репетируя юбилейную речь.
— Гм, гм… Ох, Чарушин, сегодня у меня голос не тот. Не пойдёт. Отложу. Ты бы рассказал мне что-нибудь Чарушин. Опять, наверно, сон видел?
Видел, вздохнул Чарушин. — Замучили меня эти сны. И надо же, чтобы такое в голову пришло! Будто стоит Свинцовский на пьедестале в парке. Полый китель, белые брюки… Руку вперёд протянул. Стоит и не шевелится, как статуя. Ему кричат: «Свинцовский, сойдите!» Он — неподвижен, как парализованный. Но тут подъезжает трактор, статую обвязывают тросом, тракторист включает мотор, дёргает, и она падает…
— Да, — неопределённо произносит Груздев. — Что бы всё это могло означать?
Разговор о необыкновенных сновидениях Чарушина был прерван появлением Ферзухина. Но взволнованному лицу заведующего снабжением можно было догадаться, что в УКСУСе что-то произошло.
— Докладывай! — сказал Груздев.
Ферзухин как-то сразу обмяк и начал лепетать:
— Так я не пойму… Мне что — дела сдавать? Посылают меня куда-то…
— Посылают? — удивлённо переспросил Груздев. — Куда же, интересно?
— В колхоз вроде бы как, — смущённо пояснил Ферзухин. — Или в совхоз. И не только меня — Оглоблину например. Слухи такие. Вот я и пришёл…
Гладкие щёки Груздева задрожали, потом заколебалось всё его тело. Груздев смеялся так, что если бы он сидел не в кресле с подлокотниками, а на обычном стуле, то определённо скатился бы на пол.
Наконец сквозь затихающие стоны Пётр Филиппович произнёс:
— Ох и ущекотал ты меня! Ох и анекдот!
Потом вытер платком глаза, подтянул галстук, положил руки на стол и продолжил уже серьёзно, без улыбки.
— А ты не слушай всякие глупости! Смею тебя заверить, никого мы никуда не посылаем и не собираемся. Наоборот: мы будем расширяться.
— Я тоже так думал, — подобострастно сказал завснаб.
— Вот-вот. А что касается тебя, Ферзухин, то позволь заметить, ты — растущий товарищ, и в этом сам скоро убедишься… Правильно я говорю, Чарушин?
Чарушин, в течение всей беседы безучастно глядевший в окно, повернул своё пасмурное лицо и кивнул.
Ферзухин улыбнулся такой широкой улыбкой, какая только могла уместиться на его узком лице.
— Ну, за дело! — призвал Груздев. Он любил прерывать беседы на неожиданных местах, чуть-чуть недоговорив. Это всегда производило нужный эффект. Начальство должно недоговаривать, оно всегда знает «что-то такое ещё».
Чарушин с Ферзухиным вышли, но в тот же момент на пороге груздевского кабинета возник Свинцовский. Он плотно прикрыл дверь, оглядел кабинет (нет ли посторонних?) и только тогда спросил:
— Можно?
— Пожалуйста, заходи.
— Я к вам, Пётр Филиппович, э-э-э… с одной неприятной, так сказать, информацией. Я бы не стал беспокоить… Я бы не стал нарушать… Но мой долг…
— Случилось что-нибудь?
— Видите ли, я вчера был в одном доме, и хозяйка сказала — со слов ребёнка, — что она располагает кое— какими данными на вас… — Свинцовский пытался говорить шёпотом, но голос его не поддавался регулировке и звучал, как всегда, громко. — И якобы в любой момент может вас… э-э-э… утопить, как она выразилась, со слов ребёнка…
— Кто же эта хозяйка?
— Оглоблина!
Глава УКСУСа снисходительно усмехнулся:
— Да? Смешно. Сегодня день неожиданностей. — И уже совсем в шутливой форме добавил: — Ну, а как ты думаешь, Свинцовский, может, за мною что-нибудь действительно такое есть?
— Как же в мыслях… э-э-э… допустить? Шутите, Пётр Филиппович?
— А насчёт Оглоблиной какие соображения?
— Допросить… э-э-э… то есть побеседовать… по-товарищески… А вообще лучше сразу уволить… Под реорганизацию.
Груздев брезгливо поморщился.
— Какие нехорошие вещи ты предлагаешь, Свинцовский! Сейчас время не то.
На лицо Свинцовского отразилась чуть заметная работа мысли.
— Понимаю, — сказал он, подумав. — Накануне юбилея и так далее… Неприятности.
— Ну, хотя бы, — неопределённо произнёс Груздев.
… А у Оглоблиной в это время было самое лучезарное настроение: Ферзухин только что сообщил ей груздовское опровержение насчёт отправки в колхоз.
Оглоблина, конечно, немедля кинулась к телефону:
— Ателье? Софья Абрамовна? Милочка, отложите сарафан, вернитесь к вечернему платью.
День неожиданностей! Он был именно таким. Груздеву не давали покоя: каждым приходил со своими новостями.
От Гречишниковой Пётр Филиппович узнал о предстоящей свадьбе Ромашкина и Люси-Милы.
— Мостком всё продумал, — решительно сказала Гречишникова. — Это дело политическое. Оно у нас в плане. Надо устроить комсомольскую свадьбу. Судите сами, Пётр Филиппович, коммунистических бригад у пас пока нет, других новых начинаний тоже. Пусть хоть комсомольская свадьба будет. Это тоже имеет резонанс. УКСУС не должен отставать от времени! Репортёров позовём, в газетах напишут…
— Да, — согласился Груздев, — мероприятие громкое. А как оно будет выглядеть, вы не подработали?
— Местком имеет набросок. Пригласительный билет сформулирован так: «Уважаемый товарищ… Приглашаем вас на комсомольскую свадьбу, которая имеет быть там-то Повестка дня: 1. Вступительное слово секретаря комсомольской организации…»
— Но у нас в УКСУСе такой организации нет.
— Неважно, из райкома комсомола кого-нибудь позовём. Дальше: «2… Доклад о значении семьи и брака (лектор из общества «Знание»); 3. Напутственное слово начальника УКСУСа тов. Груздева; 4. Регистрация бракосочетания; 5. Заключительное слово представителя загса». — Гречишникова перевела дух. — Вот так, Пётр Филиппович! Оркестр будет. Танцы. Всё как полагается: невеста в белом, жених — в чёрном. Шампанское за счёт месткома.
Это был, конечно, выдающийся план. Надо учитывать, что в мире существуют сотни различных свадебных обрядов и придумать что-нибудь новое крайне трудно.
Итальянцы, например, избрали такой вариант: из мэрии свадебный кортеж направляется в кафе, жених и невеста — впереди, в руках у невесты букет цветов апельсинового дерева.
Темпераментные бразильцы придерживаются иного ритуала: там прямо из церкви свадьба переносится в какое-нибудь живописное место, где можно жечь костры и плясать. Туда все мчатся со свистом и гиканьем, кто на чём может — на лошадях, на быках, на мулах.
В Индии на скрещённые руки жениха и невесты льют воду, а приглашённый на свадьбу «понна» — астролог — произносит взволнованную речь, призывая молодых рука об руку дружно пройти вместе всю жизнь.
Вот до чего додумались люди — на быках скачки устраивают, воду на руки льют, кольца обручальные надевают. Впрочем, кольца — это что! Примитив. В Японии молодые вместо обручальных колец обмениваются водорослями и рыбой.
Что после всего этого оставалось делать Ксении Петровне Гречишниковой? Другой растерялся бы на её месте: всё уже придумано, всё было. Но она, как видно, нашла своё, родное.
Груздев слушал Гречишникову и кивал. А потом спросил между прочим:
— Ну, а с будущими молодожёнами вы говорили? Они согласны?
— Нет, мы только со Свинцовским обменивались, — сказала Гречишникова. — Но Ромашкин согласится: участникам комсомольской свадьбы обычно дают квартиру. Сейчас я с ним поговорю.
Разговор с Костей протекал на месткомовской территории в задушевно-ласковом плане.
— Изобретательно составлено, заметил Ромашкин, прочитав программу свадьбы. — Ритуал очень торжественный.
— Вы не против?
— Нет. Можно было бы даже что-нибудь добавить…
— Ну, это в рабочем порядке.
Эх, Ромашкин, Ромашкин, будет тебе сцена у фонтана за то, что ты пошёл на такую свадьбу. Но ты, конечно успокоишь Люсю-Милу. Ты скажешь: «Не волнуйся. Без приключении жить нельзя. Ну пусть они пока побегают Посмотрим, во что это выльется. А потом что-нибудь придумаем».
… Ксения Петровна беспокойно взглянула на часы
— Ай-яй-яй. Уже три! Как время идёт! Ничего не успеваю.
В общий отдел она вернулась вместе в Ромашкиным.
Сотрудники оживлённо беседовали, обсуждая, как оформить юбилейную выставку.
— Тихо! — скомандовала Гречишникова и, достав книгу, вложенную в капроновые корочки, углубилась в чтение.
Минут пятнадцать стояла тишина. Потом Ромашкин спросил:
— Что читаете?
Гречишникова ответила:
— «Исторический материализм»… Здорово этот самый Кант… И Фейхтвангер тоже вообще, то есть Фейербах…
Тут появилась курьерша Полина и сказала, что Гречишникову вызывает Груздев.
Едва Ксения Петровна закрыла за собой дверь, как Ромашкин был уже у её стола. Заглянув в книгу, он вслух прочитал:
— «В эту минуту вошла Валентина, и приветствия возобновились.
— Дорогой друг, — сказала баронесса, меж тем как девушки взялись за руки, — я приехала к вам вместе с Эжени, чтобы первой сообщить вам о предстоящей в ближайшем будущем свадьбе моей дочери с князем Кавальканти»…
— Если это «Исторический материализм», то что же тогда «Монте-Кристо»? — прокомментировал Ромашкин.
Сотрудники общего отдела, рыдая, упали на столы.
— Спокойно, — сказал Костя и, взяв председательский колокольчик, которым Гречишникова пользовалась на собраниях, позвонил.
Отдел затих. Ромашкин, подмигнув товарищам, исчез из комнаты. Через несколько минут он уже снова был у того же стола. С книжкой в руках. С «Историческим материализмом». Вслед за тем «Монте-Кристо» перекочевал в шкаф, а в капроновые корочки Кости вложил книгу только что принесённую из библиотеки.
Когда Гречишникова возвратилась от Груздева, подчинённые уткнулись в свои столы, осторожно кося глазами в её сторону.
Ксения Петровна попыталась было продолжить чтение, но вдруг вся побагровела.
— Кто взял книгу? — задыхаясь спросила она.
Какую? — с наивной улыбкой спросил Ромашкин.-
«Исторический материализм»?
Гречишникова шумно прошла по комнате и резко хлопнула дверью.
А через несколько секунд она уже была в кабинете Груздева. Голос её сбивался на визг:
— Пётр Филиппович, эти мальчишки… эти мальчишки… Так шутить со мной, женщиной, с председателем месткома!
— Успокойтесь, Ксения Петровна, успокойтесь, — мяско сказал Груздев. — Что-нибудь случилось? Ох! Я же говорил: сегодня какой-то странный день. Ну, рассказывайте…
— А, ладно! — махнула рукой Гречишникова.
— Ну, если ладно, тогда и разговора нет, — быстро согласился Груздев. — Тогда у меня к вам, Ксения Петровна, есть вопрос: что, если тарификацию подчинить транспортизации?
А тем временем юбилейный маховик набирал обороты; в воздухе всё явственнее пахло наступающим праздником, премиями, дерматиновыми папками, в которых обычно преподносят поздравительные адреса.
Чарушин не отходил от аппарата.
— Что в детском саду?
Порядок, товарищ Чарушин. Малыши под руководством педагога разучивают приветствие.
— А хорошо выходит?
— Честно говоря, не очень. В фамилии товарища Груздева «эр» не получается.
Снова звонок.
— Ферзухин? Что с асфальтом?
— Договорился с райсоветом. К юбилею все дырки на нашей улице залатают. Обещали,
Чарушин опустил трубку на рычаг и вздохнул:
— Пообедать бы сейчас! Окрошки бы холодной!
Но до окрошки было ещё очень далеко: звонков пятьдесят, а может, и больше.
Груздев предупредил:
— Ты, Чарушин, безраздельно и персонально отвечаешь за юбилеи. Все свои постоянные обязанности передай Гречишниковой.
— Но она тоже в юбилейной комиссии.
— Пусть другому передаст. Шалому, например.
— Шалый реорганизацией занят и от других работ освобождён.
— В общем, разберитесь.
Задача была, безусловно, сложной. В конце концов вышло так: Чарушин передал свои обязанности Гречишниковой, Гречишникова — Шалому, Шалый — Малому. А дальше пошло вообще чёрт знает что: Малый — Огурцевичу из тарификации, Огурцевич — Малярикову из транспортизации, Маляриков — Буланой из регистрации, Буланая — курьерше Полине, а Полина взяла бюллетень, закрыла окошко курьерской и ушла домой.
УКСУС как учреждение перестал функционировать. Впрочем, он и до этого не особенно функционировал, как нетрудно было заметить.
Недоверчивый читатель может возразить: как, мол, так — существует учреждение и работает на холостом ходу? Что же тогда делают его сотрудники? Нет, это фантазия какая-то.
Ах, дорогой читатель! Не заблуждайтесь! Дайте автору этих строк тысячу штатных единиц. Дайте фонд зарплаты и дом в пять-шесть этажей, и я организую учреждение, которое ничем не будет ведать, ни за что не отвечать — и тем не менее в нём будет кипеть дьявольская, титаническая работа.
Как это сделать? А очень просто. Скажите, для того чтобы возглавить такой аппарат, начальство нужно? Вне сомнений! А секретарши? А бухгалтерия, чтобы зарплату платить и алименты своевременно удерживать? А отдел кадров, чтобы случайные проходимцы в это учреждение не проникли?
Итак, человек сто уже занято. Но ведь это только начало. Можно ли обойтись, например, без хозяйственного отдела? Нельзя. Кто должен отделать под орех директорский кабинет? Кто будет беспрестанно менять внутреннюю планировку комнат — ломать стенки и пробивать новые двери? Ведь во всяком порядочном учреждении эта работа идёт круглый год.
Нет, лишних штатных единиц вы здесь не найдёте. Скажите, является ли, например, штатным излишеством комендант здания — батька всех вахтёров и лицо, ответственное за противопожарные мероприятия?
Без многочисленного машинописного бюро тоже полный зарез: между отделами завяжется переписка, появятся входящие и исходящие, потребуется снимать копии, печатать проекты новых штатных расписаний. До шести вечера машинистки, конечно, никак не управятся с перепиской всех бумаг. Придётся их задерживать, платить сверхурочные.
Телефонисткам на коммутаторе — тоже. Раз сотрудники остаются после рабочего дня, узел связи должен действовать. Посмотрите: мелочь вроде — узел связи, а на тысячу человек хотя бы пятьсот телефонных номеров надо? Надо. Сколько же тогда потребуется иметь телефонисток? А мастеров по ремонту аппаратов? Ведь сотрудники, особенно начальники отделов, — люди нервные и, поговорив с нижестоящими, любят бросить трубку на рычаг.
Несколько слов о месткоме. Прежде всего, возглавлять его должен освобождённый работник и, желательно, не один. Иначе со своими задачами он не справится. Иначе местком не сможет оперативно рассмотреть многочисленные конфликты с администрацией, организовать экскурсии и массовки, создать бесплатные курсы английского языка и лыжную базу, обеспечить сотрудников учреждении театральными билетами и осуществить бдительный контроль за работой кассы взаимопомощи.
Говорят, что общественной работой следует заниматься во внеурочное время. Но так только говорят. Во внеурочное время все нужные учреждения уже закрыты, а в театральную кассу активист культсектора должен вообще ехать с утра, пока не расхватали хорошие билеты.
Общественные институты будут отрывать от работы массу людей, посылая их на разные задания, а иногда — даже сказать страшно! — на двухнедельные семинары. Нет, тысячи человек мало, дайте две! Для учреждении, которое практически ничем не занимается, тысяча человек — просто мизерный штат.
А вы говорите — УКСУС! Разве там не работают? Посмотрите на часы. Сейчас уже десять вечера, то есть двадцать два часа. А в УКСУСе всё ещё хлопают двери заливаются телефонные звонки.
— Москва? Алло! Это Москва? Квартиру товарища Козловского… Товарищ Козловский, это из Лесогорске у трудящихся есть пожелания, чтобы вы в порядке шефства…
— Почему отключили Москву? Дайте Академию наук! Что? Кончила работать? Ну какой-нибудь дежурный там есть? Выясните телефон космонавта Гагарина, нужно организовать от него телеграмму…
— Каунас? Алло! От Ферзухина говорят. Как у вас там насчёт голубеньких стульчиков? Да, деньги перечислены.
А в дымной комнате отдела координации всё ещё заседает юбилейная комиссия.
Сейчас держит речь Свинцовский:
— Самое главное… э-э-э… обеспечить успех юбилейного собрания. Чтобы солидно всё было: когда надо — «Ура!», и аплодисменты чтобы не запаздывали.
— Ну, всякое там «ура», аплодисменты — это уж сама публика, — устало бурчит Ферзухин. — Так сказать, волеизъявление чувств…
— Ха-ха! — смеётся металлическим смехом Свинцовский. — Волеизъявление, оно, конечно, понятно. Но на самотёк пускать нельзя. Отдайте мне весь шестой ряд, и я там посажу участников самодеятельности. Будьте здоровы, срепетируют и прокричат!..
— Свинцовский, вы — режиссёр! — умиляется Гречишникова.
— Прирождённый, — подтверждает Ромашкин. — Станиславский и Немирович вместе взятые.
— Товарищи, к порядку! — призывает Чарушин. — Вернёмся к премиям. Итак, двадцать часов, тридцать сервизов, сорок подстаканников, остальное — грамоты. Уборщицам и курьерам — деньги. По десятке.
— А как же быть с товарищем Груздевым? — задаёт вопрос Гречишникова. — Его администрация не может отметить: он сам администрация. И местком не может: он выше месткома. Складчину устроить? Неудобно.
Чарушин озабоченно теребит марлевую наклейку на щеке.
— Товарищу Груздеву — орден… э-э-э… Раз юбилей положен, то и орден положен.
— А если не дадут? Я думаю, что мы со своей стороны что-то должны предусмотреть. Подчеркнуть уважение к человеку, который ведёт наш УКСУС…
— Стойте, Ксения Петровна! — неожиданно восклицает Ферзухин. — Есть мысль.
Юбилейная комиссия оцепенела от неожиданности: мыслей от Ферзухина она не ждала.
— Есть мысль! Сегодня пришло очень необычное письмо. Вот, читайте.
Письмо, извлечённое из конверта, выглядело так:
«Управление радиотехнической и металлообрабатывающей промышленности
Фабрика «Сантехмедтруд»
исх. № 1272
СКБК
Фабрика «Сантехмедтруд» разработала модель рабочего кабинетного кресла «ДБ-1».
Кресло изготовлено из дерева, металла и полимеров.
В правом подлокотнике расположена кнопочная клавиатура, которая даёт возможность устанавливать связь с любым сотрудником, не отрывая его от рабочего места. В левый подлокотник вмонтирована телефонная трубка.
Кроме того, в подлокотниках находятся также пепельница, электрическая зажигалка и портативный откидной столик для рабочего завтрака.
В спинке кресла расположены: а) озонатор-кондиционер (устройство, улучшающее состав воздуха и очищающее его от дыма); б) звукозаписывающий механизм, которым обычно пользуются, когда разговор ведётся но двум телефонам (в этом случае руководитель учреждения говорит с одним абонентом, а другого — записывает на плёнку).
Около правой ножки кресла находится специальная педаль для изменения положения спинки кресла и фиксации наклона в зависимости от необходимости.
В гребень спинки кресла вмонтирован малогабаритный репродуктор, позволяющий в откинутом положении прослушивать сообщения по радио. По желанию слушателя репродуктор переключается на телефон.
Кабинетное кресло «ДБ-1» апробировано и рекомендовано к производству.
Заявки следует направлять по адресу: г. Магнитный, ул. Радонежского, 27.
Оплата но безналичному расчёту, текущий счёт № 0012213 в Радонежском отделении облбанка.
Заказ выполняется в месячный срок. Стоимость кресла «ДБ-1» 225 руб. 37 коп.
Дирекция фабрики «Сантехмедтруд».
Когда чтение письма закончилось, Свинцовский воскликнул:
— Очень солидно!
— Вы за кресло? — спросил Ромашкин.
— А разве это плохо? И может ли быть плохо? Проспект напечатан. Раз напечатан, значит, одобрен. Без одобрения ничего не печатается. А вы против?
— Нет-нет. Я — за! — уточнил свою позицию Ромашкин.
— Ну, наконец к чему-то пришли — резюмировал Чарушин. — Конкретно — к креслу. Это своевременно. О чём сейчас повсеместно стоит вопрос? Об улучшении руководства. А для чего создано кресло? Для этой самой цеди. И кнопки все рядом, и магнитофон, и чайку можно выпить, и радио тут тебе. Вот техника! Как обрадуется наш Пётр Филиппович! Это не кресло, а, я бы сказал, трон…
— Всё правильно, но насчёт трона — лишнее, — оборвала оратора Гречишникова. — Не звучит политически… У нас принято говорить: рабочее место.
Ромашкин сидел за пишущей машинкой и двумя пальцами отстукивал юбилейную груздевскую статью для городской газеты.
Сочинять — дело нелёгкое, особенно за кого-то. Если же за начальство, то трудности по вполне понятным причинам возрастают.
Прежде чем написать каждую новую фразу, Ромашкин подолгу смотрел в потолок и озадаченно чесал затылок.
Когда в отделе становилось шумно, он стучал карандашом по столу и умоляюще произносил:
— Тише, товарищи: Ромашкин творит!
На исходе пятой страницы была поставлена последняя точка и ниже — подпись: «П. Груздев, управляющий УКСУСом».
Соединив листочки скрепкой, Ромашкин отправился к Чарушину.
Заместитель управляющего посмотрел на Ромашкина затравленным взором и глухо спросил:
— Ко мне? Зачем?
Все три телефона трещали беспрерывно. Чарушин поочерёдно снимал трубки и без конца увязывал, утрясал и регулировал вопросы предстоящего празднества.
Улучив момент, когда усталые телефоны чуть приумолкли, Ромашкин положил на чарушинский стол свой труд, вернее — труд П. Груздева.
— Статья вот. Для «Лесогорской правды».
— Всё правильно?
— Абсолютно.
— Так-так. «УКСУСу исполнилось 25 лет. За это время учреждение провело огромную работу», — прочитал вслух Чарушин и отложил рукопись в сторону. — Давай, Ромашкин, неси Груздеву.
Груздева Ромашкин застал за его любимым занятием: вместе с Шалым и Малым он чертил схемы. Лицо управляющего светилось весёлым азартом игрока, который нашёл хитроумное решение и стопроцентно уверен в своей победе.
— Что? Статья? — спросил Груздев, не отрывая глаз от схемы. — Чарушину показывали?
— Да.
— Давай подпишу. Всё правильно?
— Абсолютно…
— Заклейте в конверт и отдайте в канцелярию.
Но занятие черчением Груздеву всё же пришлось оставить: через несколько минут в кабинет управляющего вбежала Гречишникова. Щёки её покрыты пятнами. Гречишникова размахивала пакетом.
— Пётр Филиппович, прошу разговора тет-а-тет… Между месткомом и администрацией…
Когда Шалый и Малый вышли из кабинета, Ксения Петровна бросила конверт на стол Груздева.
— Читайте статью, которую вы подписали. Скажите спасибо Свинцовскому: вовремя перехватил… Поинтересовался… Позор! Какой позор! Вот оно — ваше заигрывание с молодёжью!
— Спокойно, Ксения Петровна, спокойно. Я читаю, Та-ак. «УКСУСу исполнилось 25 лет. За и то время учреждение провело огромную работу, которая никому не нужна, кроме тех, которые в нём получают зарплату.
Что делает наше учреждение? Оно собирает заявки на различные материалы и оборудование от заводов и фабрик и посылает эти заявки выше. Выше заявки рассматривают, и решения, полученные свыше, УКСУС спускает ниже. Таким образом, управление координации снабжения является передаточной инстанцией, лишним межведомственным звеном, которое никому но помогает, а вернее — всем мешает.
Сегодня общественность города с большим энтузиазмом чествует коллектив нашего управления. А спрашивается: за что?…»
Груздев прервал чтение и кисло посмотрел в окно.
— Да, — после паузы выдавил он. Это что то вроде хулиганства. По ведь Чарушин смотрел… Я же доверяю…
— И вот вам плата за доверие, злорадно подхватила Гречишникова… — Я же всегда говорила: Ромашкин несерьёзный человек. Всё ясно: комсомольской свадьбы не будет!
— После всего такого, разумеется… А как другие мероприятия?
— Всё в порядке. План выполнялся. Даже диспут о тунеядцах провели…
Описывать «диспут» не имеет смысла. Пришёл лектор, говорил ровно академический час, потом Ксения Петровна предложила присутствующим товарищам высказаться. Но товарищи не высказались. Не созрели в их утомлённых головах более или менее значительные мысли. Разговор не состоялся. Очень нужный в стенах УКСУСа разговор.
Придётся восполнить этот пробел здесь, на страницах повести.
Кто такие тунеядцы?
На первый взгляд ответ аксиоматично прост.
При упоминании слова «тунеядец» перед нашим мысленным взором проходит небогатая галерея отпетых бездельников. В ней всего несколько экспонатов.
… Томная девица возлежит на тахте, лениво листая журнал мод. Она бережёт свои зубы и грызть гранит науки решительно отказывается. Не устраивает её и здоровый физический труд за токарным станком или у молотилки.
Девица, безусловно, живёт за счёт папы, потребляя большое количество нейлона и губной помады. Обществу она не даёт ничего.
… У подъезда гостиницы шныряет юнец. У него просящие глаза кота, прокравшегося к пиршественному столу. Юнец шевелит усами, пытаясь учуять, какой из заморских туристов может презентовать ему техасские подтяжки, бывшие в употреблении носки или экзотическую зажигалку. Всё, что ему перепадает, молодой негоциант реализует за определённую цену среди сверстников-единомышленников. У него есть своя клиентура.
Юнец живёт за счёт спекуляции, потребляет много коньяка и шашлыка. Обществу не даёт ничего.
… В тамбур электрички уверенным шагом входит мужчина неопределённого возраста. На плечи накинута ватная телогрейка, в руках — клюка. Приблизившись к пассажирам, обладатель телогрейки начинает усиленно хромать. Дальше всё понятно: «Дорогие братья и сёстры…»
Лжеинвалид живёт за счёт доброты «братьев и сестёр», потребляет много воблы, пива и перцовки. Обществу он не даёт ничего.
Но всё это лишь простейшие, донельзя примитивные представители тунеядцев. Их сразу видно, их не надо изучать под микроскопом. Такого вульгарного тунеядца дружинники и милиционеры распознают за версту невооружённым глазом.
Есть среди тунеядцев и более сложные организмы.
Однажды мне пришлось участвовать в погоне за тунеядцем — «патриотом». Он не уставал откликаться на призывы осваивать Восток. И он его освоил: был в Караганде и Братске, Оренбурге и Барнауле.
Оркестранты натужно дули в трубы, исполняя в честь «новосёла» туш, милиционеры брали под козырёк, а «патриот» брал подъёмные и мчался на следующую стройку
Существует разновидность тунеядцев, действия которых весьма определённо подпадают под статьи Уголовного кодекса. Но есть и другая, которой кодекс не угрожает никогда. Всё, что они делают, законно. Это добропорядочные тунеядцы.
Сколько, например, говорили и писали о тех тружениках науки, которые до сих нор изобретают самовар или бьются над проблемой психологии домашнего клопа. И вроде невдомёк им, что человеческим гением самовар уже давно создан, а что касается клопов, то существует устоявшееся мнение, что их надо давить.
А вот факт, который на первый взгляд отношения к предмету нашего разговора вроде бы и не имеет. Впрочем, судите сами.
Живёт на белом свете семья матери героини Степчуковой. Старший сын уже давно бреет усы и бесповоротно вступил на стезю самостоятельной жизни. Его младшие братья и сёстры уже не первый год как бросили соски и оставили детские коляски — дар завкома. Они учатся,
В семье полное благополучие. Но папе и маме очень хочется большего достатка и большего комфорта.
И Степчукова идёт в райсовет:
— Дайте новую квартиру.
Квартира у Стеичуковых вполне приличная, в новом доме и метража хватает. По им кажется, что он недостаточен. Почему бы не иметь больше?
В райсовете поначалу заколебались: нужно ли идти навстречу? Но потом отступили: всё-таки мать героиня, всё-таки многодетная семья.
Получив квартиру, Степчуковы идут в новую атаку:
— Устройте всех детей в интернат.
Устроили. Всё-таки мать-героиня, всё-таки семья многодетная.
Но Степчуковы не дремлют и бегут в завком:
— Помогите материально.
Так, мол, и так, терпит бедствие семья, ячейка общества. И не обыкновенная, а многоступенчатая.
Помогли? Конечно.
Папа-герой и мама-героиня живут как в закрытом санатории повышенного тина. От всех забот, хлопот и тягот они избавлены. Дети зимой в интернате, летом все три срока в лагере. Папа с мамой получают пенсию, вспомоществования от разных организаций и по 35 рублей чистой прибыли за каждую комнату: три комнаты они сдают студентам и аспирантам, а в четвёртой — расположились сами. Однажды Степчуковых кто-то обидел, сказал им нелицеприятное критическое слово. И старший сын немедленно сочинил жалобу, адресовав её областной газете. Подписался он не только фамилией, но и титулом «сын матери-героини Степчуков».
Наивные персонажи «Золотого телёнка» выдавали себя за сыновей лейтенанта Шмидта. Они грубо врали.
Степчуков говорит чистую правду. Его с крылечка не сбросят. Наоборот, к нему будут чутки, и он везде выбьет всё, что ему требуется. Выбьет, конечно, в ущерб другим, менее потомственным гражданам. Он своё урвёт, у него есть козырь.
Таковы туники добропорядочные. Их не всегда распознаешь.
В зале ресторана плавал слоистый табачный дым. В дыму слабо мерцали огни люстр. Люди, сидевшие за столиками, отчаянно жестикулировали. Изъясняться можно было только жестами: всё заглушалось джазом и голосом молодой, полной нерастраченных сил певицы:
Когда оркестр удалился на перекур, к столику, который занимали Ферзухин, референт но входящим Шалый и референт но исходящим Малый, подошёл официант.
— Ну-с? Что будем заказывать? — спросил своих коллег Ферзухин,
Шалый и Малый скромно пожали плечами.
— Ты, Ферзухин, угощаешь нас, ты и выбирай: мы на всё согласны.
Ферзухин давал ужин в честь своего повышения.
Едва только Груздев сказал Ферзухину: «Ты — растущий товарищ и в этом сам скоро убедишься», как высказывание начальства стало известно всему УКСУСу. Погоди разговоры о том, что Ферзухина вот-вот повысят и сделают начальником группы или нескольких объединённых отделов.
Когда этот слух дошёл до Шалого и Малого они расхохотались гак, что на чернильницах подпрыгнули бронзовые крышечки.
— Ох и врёт же этот Ферзухин! Вот хвастун!
— Ну, допустим, мог сказать Пётр Филиппович пяток хороших слов. А кому он их не говорил?
— Да что там, бред всё это, — махнул рукой Шалый и вдруг поднял указательный палец кверху — в знак внимания. — Слушай, Малый, выпить хочешь?
Малый побренчал мелочью в кармане.
— Я всегда готов. Только минфин на сегодня меня не обеспечил.
— Платить тебе не придётся. Платить будет Ферзухин…
И Шалый развернул перед коллегой свой стратегический план. Он был прост, тонок и обеспечивал быстрый бросок в ресторан.
Шалый и Малый печатают фиктивный приказ о новом назначении Ферзухина, далее идут к Свинцовскому и просят его поставить на приказ круглую печать. Свинцовский, конечно, отказывается, но Шалый уверяет его, что приказ нужен только для того, чтобы показать его Ферзухину, на пять минут. После этого приказ возвращают Свинцовскому и он собственноручно уничтожает его.
Ферзухин сияет, но Шалый и Малый предупреждают: никому ни гугу, даже жене. Приказ подписан, но оглашён будет только в день юбилея… А пока за это дело надо выпить. Ферзухин обязан «поставить» Шалому и Малому как людям, принёсшим ему столь радостную весть.
И вот — план осуществлён.
— Что будем заказывать? — снова спросил Ферзухин. — Коньячку выпьем? Три звёздочки?
— А не мало ли? — усомнился Шалый. — Пять — вот это подходяще.
— Лучше «КС», — сказал Малый. — Такое повышение!
— «КС» так «КС», — согласился Ферзухин. — для вас, ребята, не жалко. Ну, а на закуску что? Сёмга?
— Давай.
— Осетрина?
— Давай.
— Теперь горячее: шашлык, шницель, бефстроганов…
— Конечно, шашлык, — ответил Малый. — Это вещь! Один мой знакомый говорил, что шашлык — древняя еда, он был изобретён человеком в тот день, когда на земном шаре появился первый баран.
— Значит, всё? — спросил Ферзухин. — Больше ничего не хотите?
Малый подумал и ответил:
— Для начала, думаю, хватит…
Он оказался прав: за первой бутылкой коньяка последовала вторая, шашлык пришлось тоже повторить.
Так они и пили.
Если джаз делал перерывы, то беседовали. А болтать ужасно хотелось.
— Ты молодец, Топорик, — сказал Малый. — Оперативный снабженец. Только пришло письмо насчёт этого руководящего кресла, а ты уже и заявочку оформил.
— Не зря Груздев тебя любит. А ты всё-таки испугался, что он в деревню тебя пошлёт…
— Я? — Ферзухин легонько ударил себя в грудь. — Я? Нисколько. Пётр Филиппович меня давно знает и ценит. Мы с ним познакомились в войну ещё, в Грозном. Груздев тогда автохозяйством управлял. Пришёл я к нему, а у него все машины на чурочках стоят: ни резины, ни запчастей. Я ему говорю: «Так, мол, и так, за две недели подниму ваше автохозяйство. Дайте только наличные, сколько есть. На время, верну всё до копеечки».
У него — глаза на лоб. А я говорю: «Не бойтесь, не убегу с вашими деньгами…» Поверил, дал из кассы десять тысяч. Я на двух уцелевших машинах — в деревню, километров за двести. Купил там картошечки, а оттуда — в сторону, на нефтеперегонный завод. На заводе — голодуха, в столовой картошке рады. Отдал им картошку — получил бензин. С бензином поехал на авторемонтный: «Так, мол, и так, я вам горючее, вы мне — запчасти, а хотите — и картошечкой поддержу». Починил я так несколько машин — и снова в деревню. Дал им два мотора, а они мне — снова картошку… Вот так. В две недели я и поднял автохозяйство: все машины — на ходу, бензину — полны баки, и десять тысяч в кассу отдал. Пётр Филиппович на руках меня носил. На доску Почёта собственноручно повесил!
Шалый и Малый слушали Ферзухина раскрыв рты.
— Ну и лекция! Ты, Ферзухин, — профессор!
Заиграл джаз. На этот раз тихо: музыканты, видимо, выдохлись. Или от жары скисли. Несколько пар пошло танцевать. Шалый впился маслеными глазами в молоденькую блондинку и провожал её взглядом по всему залу. Потом подмигнул Малому и философически заметил:
— А жизнь проходит мимо.
— Брось ты про это. Давай тяпнем.
Ляпнем, — поддержал Ферзухин.
— Может, ещё что заказать? — спросил Малый.
Шалый отрицательно помотал головой.
И вправду хватит, согласился Ферзухин. — Я только на минутку выйду. Где тут это самое?
Когда друзья остались одни, Малый довольно загоготал:
— А сильно Топорик раскошелился!
— Здорово, Малый. Я, кажется, даже немного перебрал.
Пока Ферзухин ходил в «это самое», они продолжали беседу. Говорили о том, что Нолик совсем обалдел от старания и заявился сегодня на работу чуть ли не в пять утра; что Чарушин опять видел какой-то дурацкий сон; что Оглоблина, конечно, погорит, потому что Груздев в последнее время Оглоблину очень хвалит. Не иначе как Пётр Филиппович задумал её с почётом выставить.
Друзья коснулись бы, вероятно, и других важных вопросов, если бы не подошёл официант со счётом. И тут они остро почувствовали отсутствие Ферзухина. Куда же Топорик запропастился?
Решили подождать. Но тщетно вглядывались они в голубую туманную даль ресторана. Ферзухин не появлялся.
— А может, ему плохо? — высказал догадку Малый. Пойду-ка туда же.
Едва он вышел из зала, как к нему, приложив руку к фуражке, обратился швейцар:
Позвольте спросить, вы будете товарищ Малый? А откуда вы меня знаете? Отдыхали вместе?
— Мне вас некоторым образом описали: клетчатая рубашка, кудрявый, невысокого роста, золотой зуб…
Малый потрогал пальцем свой зуб и сказал:
— Да, я — Малый.
— Вот, позвольте, вам записка…
Записка была написана отвратительным косым почерком, буквы налезали одна на другую. К тому же в глазах Малого они прыгали, раздваивались и свободно менялись местами.
— Милейший, вы хорошо разбираете почерки? — спросил он швейцара. — А то я привык как-то к машинописным текстам…
Старик сочувственно кивнул и, надев на переносицу пенсне, таинственным полушёпотом огласил содержание записки:
— «Я ушёл. Меня не ждите. Спасибо за угощение. В другой раз со мной не шутите. Ферзухин»
Малый мгновенно отрезвел
То же произошло через несколько минут и с его приятелем.
— Нас предали, — сказал Шалый.
— Всё ясно. Это Свинцовский, — уточнил Малый — Он предупредил Топорика. Но Ферзухин хорош, сволочь. Разве можно так шутить? У тебя сколько?
— Два рубля.
— У меня три. Бросить нас с пятёркой в кармане! Официант, дайте счёт.
Счёт был жесток: 49 рублей 27 копеек. Малый пошарил в карманах и нашёл ещё полтинник. До сорока девяти было всё равно безнадёжно далеко. Официант позвал метрдотеля. Метр смерил гуляк презрительно-уничтожающим взглядом.
— Ну как, будем платить или нет?
— Товарищ главный, мы… — начал объясняться Шалый, но метр выразился в том смысле, что он таким типам не товарищ, и потребовал документы.
Оставив свои автографы на обратной стороне счёта и приложив к ним служебные удостоверения, Шалый и Малый вышли на Первую Встречную.
… Утром в УКСУСе разразилась гроза: она началась со звонка из ресторана и продолжалась весь день.
— Какой позор! — возмущался Груздев. — И главное — накануне такого события! А вдруг об этом в газете напишут? Пятно на весь коллектив!
Нашкодившим референтам всыпали по первое число. Когда же их выставили из кабинета и в нём остались только Груздев и Гречишникова, руководители УКСУСа обменялись мнениями о происшедшем. Груздев видел причину вчерашнего скандала в неправильной структуре учреждения. Она, то есть нынешняя структура, порождает бесконтрольность и безответственность. А Гречишникова половину вины взяла на себя: недостаточно ещё ведётся профсоюзная работа. Ведётся, но недостаточно.
Сообщая сводки погоды, лесогорское радио по нескольку раз в день подчёркивало, что старожилы таких высоких температур припомнить не могут. Старожилов приглашали к микрофону, и они действительно припомнить ничего не могли.
Жара угнетала лесогорцев. Радовались ей, по непонятной причине, только работники радио. В один из таких раскалённых дней они с неподкупным детским восторгом поведали горожанам: «Двадцать пять лет в витрине кондитерского магазина на Первой Встречной стоял шоколадный человечек. Вчера к шестнадцати часам дня он растаял!»
Поговорив о погоде, диктор обычно призывал владельцев собак сделать своим четвероногим друзьям прививки против бешенства, после чего передавалась лёгкая музыка.
20 июля традиция была нарушена. Вместо лёгкой музыки стали передавать статью об УКСУСе. Статья начиналась словами: «Сегодня исполняется…»
А в это время Пётр Филиппович Груздев стоял у подъезда УКСУСа и встречал своих сотрудников. Глава учреждения пожимал каждому руку и прикалывал на грудь юбилейный значок. Нечего и говорить, какая это была трогательная неожиданность.
Несколько человек, среди которых оказались Оглоблина и Нолик, пришли на службу до девяти часов, когда Груздева в дверях ещё не было. Они с завистью смотрели в окно на первую юбилейную церемонию у подъезда и ругали себя нехорошими словами за то, что явились на работу так рано и остались без торжественных рукопожатий и юбилейных значков.
Правда, эта группа довольно быстро исправила свою ошибку. Нолик, Оглоблина и другие чёрным ходом выбежали во двор, потом через дырку в заборе проникли на улицу, отряхнулись, приосанились и зашагали к парадному подъезду. Таким образом, и они смогли почувствовать отеческое тепло груздевской руки.
Сияя улыбками и юбилейными значками, скромные труженики координации и утряски проследовали в вестибюль.
Вестибюль походил на коктейль-холл: он был уставлен жёлтенькими и голубенькими столиками и стульчиками в стиле «модерн». Ферзухин ночью успел поменять мебель.
Правда, с этой весёлой, жизнерадостной мебелью не очень гармонировала стоявшая тут же доска Почёта. Это крупногабаритное сооружение, выкрашенное под серый мрамор и увенчанное звёздочкой, напоминало монумент на братской могиле. С монумента смотрели строгие, решительные лица уксусовцев, заслуживших вечную славу и гражданский почёт. Чтобы не было несправедливых обид и ненужных кривотолков, местком и администрация распорядились повесить на доску всех без исключения сотрудников. Почёт — каждому!
Но тонкий умиротворительный ход не мог усыпить вполне понятного беспокойства сотрудников.
«На доске быть, конечно, хорошо. А что кроме этого? Медаль мне, понятно, не дадут, но на премию имею право. Или на часы. А вдруг часы дадут не мне, а соседу? А чем он лучше меня? С бюллетенем на работу ходил? А что в этом хорошего? Только других гриппом заражал. И вообще он на службу рвался не из. геройства. Честно сказать, он забыл в столе купленные в буфете яйца. Боялся, что протухнут и тогда начальник отдела прикажет взломать стол».
… Пётр Филиппович приколол последний значок к груди замыкавшего и направился к себе в кабинет. Сотрудники, что курили в коридоре, побросали папиросы и проследовали за начальником.
То, что через несколько секунд открылось из взору, не могло не вызвать неподдельного изумления и самого искреннего восторга.
Пётр Филиппович испытывал только что установленное на его рабочем месте кресло «ДБ-1». Оно несколько походило на зубоврачебное, но в то же время резко отличалось от него.
Канцелярский стол с чернильным прибором и лампой, а также круглый столик для телефонов были вынесены. Они теперь попросту не нужны. Всё это заменяет чудо техники — «ДБ-1» с множеством кнопок, рычажков, сигнальных глазков, а также с педалями, рефлектором, селектором, озонатором, магнитофоном и даже телеэкраном, позволяющим видеть, что делается в приёмной.
Сидя в кресле «ДБ-1», можно всё знать, видеть, слышать, всем управлять и даже ставить на бумаги резолюции, не дотрагиваясь до авторучки, для этого есть специальное приспособление — «электрокомпостер».
Сотрудники УКСУСа не могли насмотреться на диво, на этот совмещённый узел управления, они стояли молча, не находя слов. Наконец кто-то выразил общее мнение умилённой репликой:
— Фантастика!
В приёмную вошла старушка.
— Мне товарища Груздева. Лично, — сказала она первому повстречавшемуся ей человеку. Им оказался Ферзухин.
Ферзухин просиял: сейчас можно будет наглядно продемонстрировать ещё одно достоинство системы «ДБ-1»
Он подвёл старушку к секретарскому столику, на котором стоял магнитофон, нажал кнопку и предложил ей:
— Беседуйте с Груздевым.
— А где же он? Я его но вижу,
— Зато он вас видит. Он всё видит!!
И действительно — старушка в тот же миг появилась на телеэкране.
— По какому вопросу? — спросил Груздев.
— С конвертом я. От товарища Шилова.
— Давайте, давайте. Проходите сюда.
Над креслом вспыхнули плафоны, и озарённый матовоголубым светом глава УКСУСа огласил поздравительное послание товарища Шилова. Его слушали по только те, кто был в кабинете, но и остальные сотрудники, на всех этажах, но радио.
Вслед за старушкой, удостоившейся чести первой попасть на телеэкран, пришло ещё несколько посыльных. Потом ещё. От них не было отбоя.
Чтобы не допустить сутолоки внутри здания, начальник канцелярии Свинцовский спустился вниз и там, прямо у дверей, стал отбирать у курьеров и почтальонов поздравительные послания, складывая их в месткомовскую урну для голосования.
Потом к УКСУСу стали подъезжать «Волги», «Чайки», автобусы. Это прибыли гости из других, родственных УКСУСу контор и управлений. По полосатым халатам нетрудно было узнать представителей солнечной Средней Азии, а в черноусых поджарых мужчинах легко угадывались посланцы Кавказских гор.
Ох, каким суматошным был этот день в УКСУСе!
— Остались какие-нибудь билеты? — нервничала Гречишникова. — Беда, Свинцовский, облсовпроф пропустили!
— У меня билеты только для ансамбля. На шестой ряд. Остальные — личный резерв Груздева.
— Но я не могу к нему пробиться: он принимает делегации.
— Ромашкин, где Люся-Мила? Она же должна регистрировать при бывших!
— Товарищ Чарушин, что делать с вином, которое привезли товарищи с Кавказа?
А вечером счастливые обладатели пригласительных билетов устремились к клубу завода электронных машин. «Глобус» сиял огнями. Из раскрытых окон на улицу вырывалась музыка. Духовой оркестр лесогорского пароходства играл «Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг». У подъезда клуба слышалось жужжание толпы и неуверенные мольбы оставшихся за бортом празднества: «Нет ли лишнего билетика?»
Но о билетах хлопотать было уже поздно. Тысяча человек заняла тысячу мест и устремила свой взор на сцену, где появились Шилов, Груздев, Гречишникова и ещё сорок человек в одинаковых костюмах и с одинаковыми дерматиновыми папками. Исключение составляли представители Средней Азии в полосатых халатах и посланцы гор в черкесках. Но и они держали в руках то же папки.
Груздев сделал доклад — не очень короткий и не очень длинный. Он начинался со «славного пути», который прошёл УКСУС, и заканчивался патриотическими здравицами. В нём были цифры, призванные «говорить сами за себя», фамилии передовиков, «которые, не щадя сил», две цитаты: одна, касающаяся внутреннего положения, другая — международного, и две русские народные пословицы, после которых в напечатанном тексте доклада в скобках заранее стояло слово «смех».
Вслед за Груздевым несколько прочувствованных слов сказал товарищ Шилов. Когда он стал обнимать и целовать Груздева, в шестом ряду рявкнули: «Ура!»
Сразу же после этого под сводами клуба раздалась барабанная дробь и звуки горна. Между рядов прошли пионеры в белых рубашках, за ними нестройно двигался детский сад.
Уксусовцы растрогались, полезли в карманы и сумочки за носовыми платками, когда маленькая девочка, стоя на табуретке перед микрофоном, продекламировала:
Ей вторил хор голосистых сверстников:
Детский сад двинулся в обратный путь, а один мальчонка, специально задержавшийся на сцене, подошёл к микрофону и бойко выкрикнул:
Зал бурно аплодировал. Товарищ Шилов улыбался, Детская программа, видимо, ему понравилась: неплохо составлена и с юмором.
Вслед за детьми выступали гости. Они читали адреса «от имени и по поручению» и складывали на стол дерматиновые папки. Однообразный ритуал был нарушен посланцами гор, которые вместе с поздравительным адресом вручили Груздеву кавказскую бурку.
Потом трибуну предоставили Свинцовскому. Давно не стоял он вот так перед тысячью слушателей, почти десять лет… Свинцовский огласил приветственные телеграммы, и это очень здорово у него получилось. Он читал их с такой патетической дрожью в голосе, что у сидевших в зале мурашки по коже бегали.
Тем, кто знал Свинцовского много лет, казалось, что вот-вот он поднимет руку и, обращаясь к залу, выкрикнет: «Да здравствует лучший друг снабженцев…»
Торжество достигло своей высшей точки, когда товарищ Шилов огласил указ о награждении начальника УКСУСа Петра Филипповича Груздева орденом. Зал снова дрогнул от аплодисментов. Кто-то выражал свои искренние чувства не только руками, но и ногами. Кажется, Ферзухип. Потом награждали других, однако аплодисменты с каждым разом становились жиже. Чарушину — часы от совнархоза. Гречишниковой — часы от дирекции. Нолику — грамоту от месткома, Полине — 10 рублей. А Оглоблиной в знак поощрения доверили вести концерт.
И она не обиделась. Что ей грамота? Не дали — и ладно. Зато она, одинокая женщина, весь вечер на сцене в новом вечернем платье, сшитом Софьей Абрамовной. Озарённая огнями рампы, она представляет публике заслуженных и народных.
Гости спрашивают: «Кто это такая? Тоже из Москвы?» А уксусовцы отвечают: «Нет, это наша Оглоблина».
… Был концерт. И была ночь. А может, ночи и не было. Она в июле коротка. Едва возбуждённые уксусовцы отошли ко сну, как начало светать, а утром надо было собираться на пикник-банкет.
Юбилейный банкет устроили в загородном ресторане «Поплавок». У него существовало и другое название, неофициальное, — «Незнакомка». Расположенный километрах в десяти от города, на реке Лесогорке, «Поплавок» представлял собой идеальное место для интимных встреч. Пары, не афиширующие своих отношений, предпочитали отправиться в «Незнакомку», а не торчать у всех на виду в ресторане на Первой Встречной. Неписаный закон «Незнакомки» гласил: если ты повстречал здесь соседа по квартире с чужой женой, то сосед не узнал тебя, а ты — соседа.
Руководство УКСУСа выбрало «Незнакомку» местом банкета не случайно: причина та же — подальше от любопытных. глаз. Мало ли что бывает на банкетах, лучше не рисковать, а предусмотрительно уединиться, наслаждаясь полной свободой.
… Качался на волнах быстрой Лесогорки «Поплавок». Качались на палубах под тентами участники банкета. Зве нел хрусталь бокалов и звучали тосты. После десятого тоста Ферзухин пустился в пляс с Оглоблиной, Гречишникова спела под гитару «Шаланды, полные кефали», а Шалый и Малый подсели к Груздеву.
— Прольём бальзам на раны! — Воскликнул Груздев, но Шалый и Малый пролили его уже достаточно и пить не хотели.
— Обошли нас, обидели, премии не дали, — пожаловался Шалый. — В душу плюнули!
— Ну, и нам плевать в таком случае, — продолжил Малый.
… Очередную здравицу произносил Свинцовский. Он встал, одёрнул китель, поднял бокал вина и, перекрывая своим мощным голосом все шумы, начал:
— Товарищи, позвольте мне… э-э-э… — но больше он ничего не сказал. В глазах у него появилось выражение испуга, и он бросился к перилам. — Стойте, Малый, прекратите! крикнул он, глядя вниз. — Что вы делаете?!
Столики мгновенно опустели: все были уже у перил. Раздались нестройные крики, женский визг, и снова голос Свинцовского:
— Держите его!
Малый стоял на берегу и, высоко взмахивая топором, рубил трос, которым «Поплавок» был привязан к суше На трап выбежал Ферзухин, намеревавшийся, видимо совершить героический поступок — вырвать топор из рук злоумышленника, но через секунду трап вместе с заведующим снабжением шлёпнулся в воду: трос оборвался, и «Поплавок» отошёл от берега.
Ресторан неуклюже развернулся боком и, подхваченный течением, поплыл на стрежень, на простор речной волны. Спасать его было некому: поблизости ни одного буксира, ни одного катера. Стремительная Лесогорка несла несамоходное судно на пороги… «Поплавок» плыл послушно, как бумажный кораблик, в ту сторону, откуда на много километров разносился шум разбиваемой в пыль воды.
Судно терпели бедствие.
Пассажиры в панике бегали по палубе. Многие бросились в воду. Первыми это сделали официанты: они были трезвыми и вполне рассчитывали, зажав в зубах выручку и чаевые, достигнуть берега.
У спасательных кругов завязалась драка. Свинцовский вырывал крут у Гречишниковой. Ксения Петровна истошно кричала:
— Я женщина, председатель месткома!
Но это в столь опасной ситуации, видимо, уже не имело решающего значения.
Оглоблина бросила в воду деревянный стол, пыталась на нём добраться до берега, но стол понесло к порогам ещё быстрее, чем «Поплавок».
И только один человек не испытывал страданий и страха. Им был Груздев. Он спокойно, как посуху, шагал по воде, блестя свежевычищенными штиблетами…
… Чарушин вскрикнул и проснулся.
Да, всё описанное в этой главе было его сном. А в действительности в день юбилея произошло другое.
Пётр Филиппович Груздев стоял у подъезда УКСУСа, встречая своих сотрудников. Глава учреждения пожимал каждому руку и прикалывал на грудь юбилейный значок.
Эта трогательная церемония была заранее предусмотрепа планом торжества. Окончив её, Груздев вместе с Чарушиным прошёл в свой кабинет.
Кабинет выглядел так, как и раньше: фабрика «Сантехмедтруд» с выполнением заказа на кресло «ДБ-1» почему-то медлила.
По это Петра Филипповича не огорчало. У него было отличное праздничное настроение, и он мурлыкал себе под нос весёлые марши.
Потом закурил. Посмотрел в окно. В окне была видна фабричная труба. Из трубы шёл дым.
— Вот так, Чарушин, проведём юбилей, а там, как говорится…
Но фразу он не докончил: в кабинет вошла пожилая женщина с рыжим потасканным портфелем.
— Товарищ Груздев? Примите, пожалуйста, пакет.
— Это, наверно, от Шилова! — ликующе воскликнул Пётр Филиппович. — Давайте, давайте.
Курьерша ушла, Груздев распечатал конверт и, пробежав глазами ио строчкам шиловского послания, выронил изо рта папиросу. Розовое лицо его мгновенно стало пепельно-бледным.
— Какой кошмар, Чарушин! Ты слушай!
То, что сказал дальше Груздев, слушал не только Чарушин: за дверью топтался Нолик.
Нолик тоже мгновенно побледнел.
Когда Груздев закончил пересказ письма, Нолик кинулся в коридор и побежал по нему с такой скоростью, словно сдавал норму на значок спортсмена-разрядника.
Через несколько секунд он уже крутил диск телефона.
— Афанасий Петрович? Афанасий Петрович, это Нолик говорит. Помните?… Да, да. Нет ли у вас для меня местечка? Сколько я здесь получаю? Семьдесят. А у вас? Шестьдесят пять? И ничего другого? Только одна вакансия? Так вы оставьте её за мной… Да, да, очень прошу. Сейчас же…
Нолик положил трубку, и ушастая голова его упала на стол.
Соседи Нолика по комнате недоуменно переглянулись:
— Нолик, что с тобой?
— Ты с ума сошёл! В день юбилея…
— Ему, наверно, премии не дали…
— Стоит из-за этого переживать?
— Нет, объясни, Нолик.
Говорить Нолик не мог: несколько раз он пытался открыть рот, но звуков за этим не последовало.
— Воды ему, дайте воды.
Наконец голос прорезался, и Нолик объяснил:
— Закрывают нас… Не будет больше УКСУСа…
— Как закрывают? А юбилей?
— И юбилея не будет. Ничего не будет.
— Но ведь разрешили же юбилей? Товарищ Шилов…
— Ага, разрешили. Только не нам. В канцелярии товарища Шилова произошла ошибка. При рассылке. И кого-то там наказали.
— А при чём мы?
Нет, сотрудники УКСУСа не были жертвой нелепого случая.
Получив разрешение на празднование 25-летия, они так увлеклись юбилейной кампанией, что оставили свою прямую работу. УКСУС как учреждение функционировать перестал. Так продолжалось два месяца. И за это время ровно ничего не случилось. Без УКСУСа спокойно обошлись. Оказалось, что УКСУС — вовсе не нужен. И вот теперь его ликвидируют как липшее межведомственное звено.
Почтим его память. Прольём, как говорит Груздев, бальзам на раны.
Труженики УКСУСа хотели славы. Они жаждали, чтобы их воспела «Лесогорская правда». С другой стороны, они всегда боялись, как бы не проникло на страницы этой газеты что-нибудь обидное, критическое. А оно как раз и проникло.
Неприятные строчки были напечатаны 22 июля, через день как УКСУС лопнул.
То, что опубликовала газета, не походило на обычную критическую статью. Скорее это была рецензия на некоторые выступления в клубе «Глобус». Впрочем, вот она сама, эта рецензия.
«Вчера в самодеятельном клубе «Глобус» зрителям была показана неожиданная сатирическая программа. Авторы её Юрий Звонков и Константин Ромашкин не использовали ни одного рассказа, стихотворения или фельетона. Они только комментировали некоторые документы выхваченные из живой жизни. Так, К. Ромашкин под хохот зала прочитал сочинение ученика восьмилетней школы Феди Л. на тему «Образ Евгения Онегина».
Сочинение состояло сплошь из казённых фраз и вульгарно-социологических формулировок. Но зачем же смеяться взрослым людям над отстающим учеником? Смеялись, однако, не над ним. Оказалось, что сочинение было написано самим Ромашкиным как пародия, но, попав в школу, куда отнёс его Федя, получило у преподавательницы литературы тов. Нолик высшую оценку — «5». Более того, «Фивопрос» отобрал эту работу как лучшую для специальной выставки. Вот над чем смеялся «Глобус»! Полагаем, что этот смех докатится и до Министерства просвещения, так как чтение сочинения и реакция зала были записаны на плёнку.
Удачно выступил К. Ромашкин и со вторым своим номером. Он решил познакомить слушателей с проектом ритуала комсомольской свадьбы. Зрители поначалу восприняли услышанное как пародию. Но увы, оказалось, что это не пародия, а живое творчество тт. Гречишниковой и Свинцовского. Если на вечере в «Глобусе» присутствовали отдельные любители подобных «обрядов», то они, видимо, кое-что поняли.
Но, пожалуй, самым интересным номером был тот, который носил странное название «ДБ-1». На экране возникло изображение кресла, несколько похожего на зубоврачебное.
— Что это такое? — спросил Юрий Звонков.
Ответить никто не мог.
Тогда Звонков зачитал описание кресла, сделанное фабрикой «Сантехмедтруд».
Зрители начали было выкрикивать иронические реплики по адресу малоизвестной фабрики, но Звонков поднял руку.
— Это кресло не только спроектировано. Оно заказано УКСУСом для товарища Груздева.
— А что такое «ДБ-1»? — спросили из зала. — Как это расшифровывается?
Звонков ответил:
— «Для бюрократов»… Кстати, фабрики «Сантехмедтруд» не существует. Её выдумала редколлегия «Глобуса». Мы разослали описания кресла в несколько учреждений, но желание приобрести его проявил только УКСУС…»
Вот и вся история, которая произошла в Лесогорске.
А что стало с её героями?
Ромашкин и Люся-Мила поженились. Уборщица Полина быстро нашла себе работу и городской поликлинике. Нолик тоже работает, но получает на пять рублей меньше. Поэтому он частенько с сожалением вспоминает об УКСУСе. Оглоблина неожиданно вышла замуж и целиком посвятила себя воспитанию дочери. Ушёл на заслуженный отдых Свинцовский, получив пенсию в 120 рублей. Неплохо перенесла кораблекрушение и Гречишникова: для неё нашлось приличное место в «Фивопросе». Хуже стало Чарушину. За юбилеи, как председатель комиссии, он получил ещё один выговор, и ему предложили: либо идти на рыбозавод, либо в канализационный трест. Он выбрал последнее: Её Величество Зарплата в тресте выше.
А Груздев? Где миловидный, весёлый Груздев? Курит ли он и теперь «Казбек», поглядывая в окошко? Курит. И поглядывает. Его устроил Гаврилюк, бывший заместитель товарища Шилова. Гаврилюк уехал в другую область, а вслед за ним и Груздев.
Правда, перед этим у Петра Филипповича возникли некоторые неприятности: в общественные организации поступило письмо Свиицовского. Отставной начканц писал, что Груздев «морально неустойчивый человек, любит слушать анекдоты» и что «некоторым сотрудникам (Оглоблиной) известны компрометирующие его факты».
Но письмо хода не получило. Видимо, потому, что не было подкреплено примерами. А может, и другие причины были: это же всё-таки Груздев.
Через две недели после того, как Груздев возглавил новый трест, он телеграммой вызвал к себе Ферзухииа: гроссмейстер межведомственных комбинаций всегда нужен.
УКСУС лопнул, УКСУСа нет. Но, как видите, некоторые его ветераны благополучно процветают. И по-прежнему квадратное окошечко кассира светит им ласковым жёлтым светом.