Предыдущую повесть я начал с рассуждения о первой фразе.
Первую фразу трудно написать потому, что она первая.
Чтобы облегчить страдания писателей, я предлагал стандартное начало: «Дело было так». И дальше рассказывай, как оно было. Конкретно. По существу.
Но некоторые критики встретили моё предложение в штыки. Заявляли, что я культивирую упрощенчество, проповедую примитивизм.
Повесть, запальчиво утверждали они, должна начинаться с эффектной, динамической сцены, которая с ходу «заворачивала» бы сюжет.
Воспользуюсь их советом и на этот раз начну так:
«Ромашкин спрыгнул с подножки пассажирского экспресса «Восток — Запад» и, едва очутившись на платформе, воскликнул:
— К нам едет комиссия!
Буквально через час эта весть стала известна во. всем городке Однотрубном и заставила многих людей схватиться за голову. А схватившись, они натворили такого…»
Но что это за городок — Однотрубный? Как в нём оказался Костя Ромашкин? Откуда пришёл экспресс? Почему отдельные граждане Однотрубного пребывали в состоянии тревоги и о какой комиссии идёт речь?
Хотите узнать об этом? Тогда слушайте мой рассказ.
Дело было так…
Городок Однотрубный оправдывал своё название. В нём была только одна труба. Она поднималась над пекарней.
К промышленному сектору ещё принадлежал и дне мастерские. В одной шили пиджаки и брюки, в другой чинили замки и кастрюли.
Город примыкал к железнодорожной станции. На станции была касса и столовая. В столовой пахло паровозным шлаком и пережаренными котлетами.
Так, может быть, и дальше жил бы этот далёкий город, так и дымил бы безмятежно одной трубой, если бы неподалёку от пего не началась большая стройка.
Старую, слежавшуюся пыль подняли в воздух колёса самосвалов. По улицам и переулкам засновали юркие вездеходы— «козлики».
На домах появились лаконичные фанерные вывески, смысла которых старожилы понять не могли: ПАХ, ЛТК, АТУ, СМУ, МУ, ЭУ, АУ.
В городке возник квартирный кризис.
Вот сюда и приехали молодожёны Костя Ромашкин и Люся-Мила.
— Да, это, конечно, не Лесогорск, — заключил Костя. — Тут Солнечной стороны ещё нет. Но и УКСУСа, кажется, нет тоже. Ты скучаешь по УКСУСу?
— Конечно, — с плохо наигранным сожалением ответила Люся-Мила. — Жить без Груздева, без Гречишниковой, без Нолика…
— …и без юбилеев, конечно, тяжело. Но ты это перенесёшь и, надеюсь, не будешь пилить меня, что я затащил тебя сюда?
— Всё впереди. Без конфликта жизнь неинтересна.
— Ах вот как! Между прочим, в Америке продаётся прибор для ликвидации семейных сцен. Этакая колба и пульверизатор. Как чуть что: пшш, пшш… В воздухе образуется успокоительное облачко — и порядок. Мир и тишина.
— Боюсь, что здесь таких пульверизаторов в продаже нет, — скептически улыбнувшись, сказала Люся-Мила,
Молодожёны поселились в одноэтажном деревянном домике в тупике, на окраине. Имени тупик не имел. Ромашкин назвал его Аппендиксовым.
Кроме Ромашкиных у хозяйки дома — вдовы Актинии — был ещё один жилец: странный парень по фамилии Орликов. Он исчезал из дому с самого раннего утра и появлялся поздно вечером. Проходил в свой закуток или одиноко гремел на кухне чайником. Как выяснилось позже, в полночные часы Орликов занимался рисованием и писал дневник.
Актиния была женщиной суетливой и юркой.
Соседи дали ей кличку «Вертолёт». Жила она с дочерью — двадцатилетней русокосой Настей, которая торговала на станции домашними пирожками.
— Жизнью довольны? — поинтересовался Костя у Актинии.
— Довольны, довольны, — быстро отвечала она.
— И всё есть? Всего хватает?
— Нам хватает.
— Но у вас дочка не работает…
— Что ж, что не работает… Девушка. Пусть погуляет. Нам много не надо. Дровишек Типчак подвезёт.
— А откуда дровишки?
— Со склада. Он шофёр. Только не простой, а начальник. Вроде бригадира. Едет куда-нибудь, ну и завернёт… То ко мне, то к Петровичу, напротив. Ему жаль, что ли, сбросить, коли при дровах?
— А Петрович где работает?
— На холодильнике. Хороший человек — всегда выручит, поможет…
— Так вы и помогаете друг другу?
— Так и помогаем… И друг у друга не в долгу. Вы ещё молодой, не знаете, каково оно, житьё-то. А сюда приехали сами или вас послали?
— Сами, Актиния Никаноровна, сами.
Актиния понятливо кивнула:
— Ясное дело. Значит, за рублём.
— Зачем нам деньги? — простецки отвечал Костя. — Мы и так богаты.
— Где же оно, ваше богатство? — полюбопытствовала Актиния.
Ромашкин показал рукой в сторону чемодана, к которому была привязана гитара, и скромно повторил фразу Актинии:
— Нам много не надо.
Начальник отдела кадров строительства Однотрубненского рудника Юрий Иванович Тюриков помещался на огороде, в бывшей бане. Обосновался он здесь прочно: дверь обил клеёнкой, окошко закрыл решёткой. У входа в баню стоял внушительный сейф; в дверь он не пролезал.
Когда Костя и Люся Мила перешагнули порог отдела кадров, они увидели немолодого человека с желтоватым квадратным лицом.
— Садитесь, — сказал Тюриков, не глядя в их сторону. — И подождите. Я вот тут беседую.
Начальник отдела беседовал с мужчиной, одетым по по-летнему тепло — в ватную телогрейку.
— Когда же, Петрович, наконец вы сдадите нам свою карточку?
— Никак в фотографию не соберусь: встану утром, погляжусь в зеркало — физиономия несоответствующая.
— Пить надо меньше. Почему вы так часто пьёте? Пили хотя бы но праздникам.
— А я только по праздникам, — скромно пояснил Петрович. — Ну, январь, например: Новый год, старый Новый год, татьянин день, четыре выходных, две получки. В феврале — День Советской Армии, «Проводы русской зимы» — целая неделя. А тут уж и Восьмое марта близко, потом майские дни.
— Так оно и идёт?
— Так и идёт. Дальше День печати, радио, Победы, День защиты детей, праздник пограничника, металлурга, физкультурника, строителя, железнодорожника, шахтёра, артиллериста, танкиста, авиационный день, николин, петров, ильин, спас, покров, Вера — Надежда Любовь — София и, обратно, две получки и четыре воскресенья.
— Значит, что же, я так и не получу вашей карточки?
— А можпо, я, старенькую принесу?
— Вы, Петрович, дурака не валяйте. Мы вас держим как старого, опытного работника. Но и у нас, понимаете, терпение тоже есть.
Когда Петрович ушёл, Ромашкин спросил Тюрикова:
— А где этот товарищ работает?
— На холодильнике. Но вот выпить любит, имеет слабость. А дело знает крепко. По всем видам отчётности холодильник на высоте… И вообще холодильник у нас передовой. Техника какая! Полупроводники, электроника! Взяли обязательство — замораживать в счёт восьмидесятого года! — сообщил Тюриков. — Ну, теперь давайте с вами… По оргнабору или с путёвкой?
— С путёвкой.
— Ясно. Куда приехали — знаете. Строим рудник, руду будем добывать в карьерах, открытым способом. Очень мощное создаём хозяйство. В день даст столько руды, сколько Тралия, Валия, Трындия и Брындия, вместе взятые! Если собрать всю землю, которую мы вывезли в отвалы, получится пирамида этого — как его? — Хеопеса.
— Хеопса, — поправил Ромашкин. Но Тюриков реплику пропустил мимо ушей и продолжал:
— Рядом с рудником — горно-обогатительная фабрика. Начальник строительства… то есть директор товарищ Росомахин, заместитель по быту товарищ Чаевых, выше подчиняемся непосредственно товарищу Кристальному, моя фамилия — Тюриков, Юрий Иванович. Вопросов нет? Дайте путёвочку, фотокарточку, дипломник. Так, так, Ромашкин, значит? Будете в техническом отделе. Есть оттуда заявочка. А вы, следовательно, Ромашкина? Образование какое?
— Среднее. В этом году готовлюсь поступить в Лесогорский заочный институт…
— Трудовую книжечку! Так. Будете машинисткой у товарища Росомахина. Работу представляете? Документы наверх — на мелованной бумаге через два интервала без единой ошибочки, скалывать скрепкой, под скрепку — аккуратненькую розовую подкладку. Документы для управления — на газетном срыве, полтора интервала, скрепка без подкладки. Документы вниз — на папиросной бумаге, один интервал, скрепляются клеем. Частные бумаги не печатать. Халтуры не брать. Лишние экземпляры не закладывать. Машинку после работы — под колпак и на ключ: материально ответственны.
Тюриков так щедро нашпиговал Люсю-Милу инструкциями, что, когда она выходила от него, её слегка покачивало и она едва не стукнулась о сейф.
А в общем ничего плохого не произошло. Товарищ Тюриков, видимо, давно работал на кадрах и поэтому вёл себя, как священник, в тысячный раз отправлявший надоевшую ему требу. А отправлять надо: полагается.
Ромашкины шагали по Однотрубному.
Навстречу им мчались тяжело гружённые самосвалы. Тарахтели мотоциклы. Шли весёлые девчата в синих комбинезонах, перепачканных извёсткой. Рослые, широкоплечие ребята тащили из магазина детские стульчики. Значит, появились в этом городе новые граждане. Ведь рудник приехала строить молодёжь — парни и девчата, многие из которых, как и Ромашкин, недавно поженились.
— А ты знаешь, Милочка, я всё думаю про этого человека, который пьёт только но праздникам, сказал вдруг Костя, — Как его зовут, красноглазого?
— Петрович. С холодильника.
— Так он живёт в нашем Аппендиксе. Про него бабки Актиния сказала: «Хороший человек, всегда поможет». Чем он ей помогает? Тащит что-нибудь со своего холодильника?
— Ох, Костя, всегда ты любишь критиковать!
— Между прочим, лозунг критики и самокритики никто не отменял…
— Давай лучше пока осмотрим город.
С Однотрубным Костя и Люся-Мила знакомы были мало. Сейчас они делали для себя географические открытия. Оказывается, не весь Однотрубный старый. За пекарней на берегу Каменки стояли свежевыкрашенные сборные двухэтажные дома. На одном из них виднелась стеклянная табличка: «Школа». Около школы, сбросив кителя, ученики отчаянно рубились в волейбол.
Густо пыля, проехал мимо новосёлов автобус. Люся — Мила прочитала на белом щитке надпись: «Первый карьер — Индия».
— Костя, или я совсем обалдела после беседы с Тюриковым, или у меня галлюцинации. Ты видел, по какому маршруту идёт автобус?
— Нет, ты совсем нормальная. Только невнимательная и ненаблюдательная. Помнишь, когда мы ехали в поезде, рядом с нами сидели два парня? Они говорили об Индии. Здешняя Индия — это посёлок индивидуальных домов. Но длинных скучных названий люди не любят.
И они придумали короткое и красивое. Так оно и пошло в обращение.
После новых двухэтажных домов снова пошли допотопные развалюхи. Чуть дальше, на пригорке в лесу, стояла высокая ажурная мачта.
— Это, Люсик, местное телевидение. Актиния сказала, что на днях покупает телевизор…
— А ты говорил, что здесь культура хромает.
Новосёлы свернули влево, к главному шоссе, где началась Инженерная улица. Она состояла из добротных кирпичных коттеджей с гаражами. Коттеджи и гаражи были обнесены надёжной металлической изгородью.
К изгороди был прикреплён большой красный щит: «Товарищи строители, экономьте материалы!»
— Красиво! — восхитилась Люся-Мила. — Это, наверно, ясли или детские сады.
— Нет, Милочка, ты ошибаешься. Здесь наверняка живут товарищи Росомахин, Чаевых, Тюриков и некоторые другие
— Откуда ты знаешь?
— Невелика мудрость, — сказал Костя. — Я о таких Инженерных улицах сто раз фельетоны читал.
Около главного шоссе, у автобусной остановки, на двух столбиках стояла доска объявлений.
— Почитаем! — предложил Костя. — Я очень люблю объявления.
На доску были налеплены листочки разносортной бумаги: «Меняю место в детском саду первого карьера на место в детском саду второго карьера», «Сниму комнату, одинокий…», «Пропала корова чёрной масти, обращаться…», «Продаётся аквариум с рибками…»
— С «рибками» — это здорово! То, чего не хватает для полного счастья, — заметил Костя, и в это время за спинами новосёлов прозвучал приятный женский голос.
— Новенькие? Интересуетесь объявлениями? Здравствуйте!
Перед Костей и Люсей Милой стояла женщина средних лет, очень миловидная, в квадратных очках без оправы, с фотоаппаратом через плечо.
— Можно с вами познакомиться? — мягко спросила она и представилась: — Специальный корреспондент газеты «Слово за слово» Сусанна Сударченко.
— Очень, очень рад, — подчёркнуто приветливо ответил Ромашкин. — Я ещё никогда не беседовал со специальными корреспондентами.
Сусанна достала из кармашка автоматическую ручку блокнотик и спросила:
— Кем вы были до сих пор?
— Тунеядцами, — не раздумывая, ответил Ромашкин
— Тунеядцами? Интересно. Миленько.
— Да, да. Тунеядцами, — подтвердил Костя.
— То есть как? Вас выслали, потому что вы нигде не работали? Вели праздный образ жизни? А теперь взялись за общественно полезный труд?…
— Нет, мы работали в УКСУСе. Существовало такое никому не нужное учреждение, — пояснила Люся-Мила.
— И решили оттуда сбежать, — добавил Костя.
— Так, так, хорошо! — подхватила Сусанна Сударченко. — Патриотический почин! Интеллигенция едет на стройки! Туда, где она нужна! По чьему призыву вы приехали?
— Это Костя меня позвал, — ответила Люся-Мила.
Сделав несколько заметок в блокноте, корреспондентка спросила:
— Вы муж и жена?
— Да.
— Кто по национальности?
— Я — русский. Жена — украинка.
— Прекрасно! — восхитилась Сударченко. — Дружба народов! Где вы жили?
— В Лесогорске.
— У вас была хорошая квартира?
— Нам давали, но мы не взяли.
— Тем более прелестно! Это же зримые черты коммунизма.
— Если бы в Лесогорске у нас была интересная работа, мы бы остались там, — сказал Ромашкин.
— Костя, ты, кажется, сегодня очень болтлив и говоришь лишнее.
— Лишнего не скажу. У среднего человека язык работает безостановочно тринадцатую часть жизни. Лимита не превышу.
— Откуда у вас такие оригинальные знания? — спросила Сударченко.
Ромашкин скромно, почти застенчиво ответил:
— Пополняю недостаток своего образования чтением отдела «Знаете ли вы?» в популярных журналах.
— Очень миленько! Растущий уровень! А всё-таки скажите, что вас привлекло на эту стройку? Романтика? Масштабы? Вы знаете, я вычислила, что со времени её начала самосвалы вывезли столько земли, что из неё можно было бы насыпать пирамиду Хеопса. А когда рудник вступит в строй, то он даст руды больше, чем…
Ромашкин перебил:
— Тралия, Валия, Трындия и Брындия, вместе взятые.
— Совершенно верно. Вы, вероятно, читали мои корреспонденции.
— Читал. Но прежде чем так многократно унижать Тралию и Валию, надо построить рудник. Тут работы, работы…
— Бесспорно! Но под руководством товарища Росомахина…
— Вы его хорошо знаете?
— Разумеется, — Сусанна Сударченко вдохновенно сверкнула стёклами очков. — Это руководитель высшего типа! И очень любит нас, журналистов.
К Актинии пришёл Василий Типчак.
Широко раскрыл дверь, степенно шагнул сапогом через порог, рывком снял кепочку, остановился, сказал басовито:
— Здравствуйте, Актиния Никаноровна! Принимайте гостя!
Это был рослый чубатый парень с детским плутовским лицом.
Поздоровавшись, он прошёл к столу, достал из одного кармана вельветовой куртки «пузырёк беленького», из другого — «флакон красненького», спросил:
— А Настя дома?
— Сейчас придёт.
Костя и Люся-Мила сидели в своём закутке, отгороженном от общей комнаты матерчатой ширмой — «простынёй на верёвочке», как говорил Ромашкин.
Типчак скинул куртку, повесил её на, спинку стула.
— Уф, жара! Как жизнь, Акгиния Никаноровна?
Актиния, сухонькая бабка в платочке горошком, за суетилась, собирая на стол. Она бегала по комнате, приговаривая скрипучим голосом:
— Жизнь, Вася? Ничего, ничего, ничего,
— А вы не бегайте, Актиния Никаноровна.
— Так уж привыкла, успевать надо. Вот и приходится всё делать лётом, лётом…
Типчак был для неё желанным гостем. Актиния видела в нём будущего зятя. Молодой, весёлый, в жизни опытный, хозяин отменный. И рука у него во всём мужская. Рано оставшись вдовой, Актиния всегда мечтала о мужской руке в своём доме. Баба ведь и гвоздь не так забьёт, не говоря уже о том, что она ничего не понимает в перегоревших электрических пробках. А у настоящего мужчины, вроде Типчака, всё ладится. За пять минут починил керогаз!
А Настя к Типчаку равнодушна. Так, может, раз когда улыбнётся, слушая его необыкновенные рассказы о том, где он жил и что видел. Глупая она ещё, Настя. За такого крепкого мужика только держаться. С ним нигде не пропадёшь. Надо дровишек — привезёт, крышу покрыть — толя раздобудет. И денег много не спросит. Не то что Петрович. Тот притащит с холодильника мясо или рыбу — всё цену набить старается. А ей-то, Актинии, от продажи мяса и пирожков тоже что-то должно остаться… Вроде Петровича и другой сосед Актинии — Михаев. Скареда. И куда ему столько денег! Каждый день из пекарни полные карманы муки уносит. И какие карманы! В них по три кило входит… Жена ему специальную куртку сшила.
В свои коммерческие дела с Типчаком, Петровичем и Михаевым Актиния Настю не посвящала. Спросит иногда дочь, откуда, мол, у нас мясо, Актиния скажет:
— А помнишь, телёночка прирезали? Вот мясо до сих пор и тянется. Уметь надо, Настенька, домашнее хозяйство вести.
… — Так хорошо, значит, живём, Актиния Никаноровна? — в который раз спрашивал Типчак.
— Хорошо, хорошо. Кости только болят. К непогоде, наверно.
— Дождь будет?
— Конечно, дождь. Всё про то говорит. И собаки землю роют, и куры ощипываются, и воробьи в песке валяются.
— Интересно. Не знал, ежели воробьи валяются… Давайте-ка по рюмочке, Актиния Никаноровна!
— Что-то вы торопитесь, Вася. Я уж вижу: пили сегодня.
— Петровича встретил. Кстати, он говорит: за мясо Актиния задолжала.
— Тсс! — просвистела Актиния, указав на ширму. — Там квартиранты.
Захмелевший Типчак на её слова внимания не обратил и продолжал говорить о Петровиче. Так Ромашкин и Люся-Мила стали невольными свидетелями весьма познавательной для них беседы.
«Полупроводники! Электроника! — думал Ромашкин. — А воруют по-старому, самым примитивным образом… И что они только там морозят в счёт восьмидесятого года?!»
Потом пришла Настя. Типчак поднялся из-за стола и, стараясь быть галантным, подал ей стул.
— Как жизнь, Настенька?
— Ничего.
— Что вы с мамой всё отвечаете: «ничего, ничего»? Ничего — пустое место. Жизнь должна быть полной чашей! Эх, Нина, то есть Настя, мало ты видела. Вот на Севере я был. Это жизнь! Нанялся в геологическую партию рабочим. Ничего не делать — только ломом во льду лунки долбить. Где укажут — там и долбишь. А за это и одевают, и обувают, и поят: двести граммов спирта в день бесплатно! И помидоры свежие круглый год! Выл у меня один кореш, лет на десять постарше. Решил он осесть в Москве, жениться. Пошёл в милицию, а там очередь на прописку; сунулся в магазин — очередь за колбасой; костюм хотел справить — обратно очередь… Плюнул и опять уехал лунки долбить. Там ни очередей, ни прописки. Сегодня под Мурманском, завтра на Чукотке. А костюм нужен только, если пролётом в Москве или Ленинграде в ресторан зайти, погулять. Вот так, Валя, то есть Настя! Ну, развернулись мы исключительно. Денег — вагон! Пульман! И девать их некуда! Сидим в ресторане «Якорь», пьём, заказываем разные шницеля уже который час, и вдруг подходит к столику администратор нашей геологической партии: «Где же вы, ребята, пропали? Вас самолёт ждёт. Я вас везде ищу, все московские рестораны объездил». Что дальше получилось — не помню. Только проснулись мы на другой день уже на Таймыре… Вот какая жизнь была! А потом подался в Красноводск к рыбакам. Ну их, думаю, эти лунки, к чёртовой матери! А в Красноводске чёрную икру ложками ели! Ещё по рюмочке? А?
— Может, хватит вам, Василий Николаевич? — робко спросила Настя.
— А чего? Пьём на свои. Как положено. Чего я только не пил, Актиния Никаноровна! — чуть выпятив грудь, сказал Типчак. — В Одессе я потреблял даже ректификат и запивал минеральной водой под названием «Куяльник».
— А что это такое — рикти… фик…
— Спирт. Только он был технический. Взяли мы из лаборатории две бутылки с приятелем. Пошли к нему домой. Сели, пропустили по стакану, а потом думаем: может, отравленный? Как бы проверить? И тут к столу подходит кот. Я говорю: «Давай-ка угостим кота, вольём ему в пасть. Если кот окочурится, значит, отравленный». Влили. Кот — его, как и меня, Васькой звали — сразу кверху лапками… Издох, и всё! Кореш мой перепугался и в поликлинику побежал — желудок и кишки промывать. А я к врачам вообще не хожу: пренебрегаю. Лёг, значит, поспал, поднимаюсь, вижу: кот как ни в чём не бывало ходит, протрезвел. А тут под окном сирена гудит санитарная. Это приятеля моего с промывания привезли…
— Ох, умора! — воскликнула Актиния, хлопнув себя ладошками по щекам.
Настя тихо смеялась. Типчак протянул к ней руку, положил на плечо.
— Выходи за меня замуж, Настя. Хочешь — тут будем жить, хочешь — поедем куда-нибудь. Я хоть сейчас готов. Давай к маме моей под Киев махнём. На Днепр. Красота исключительная! Житуха! Как сказал великий украинский писатель Тарас Шевченко, чуден Днепр при тихой погоде!
— Это сказал не Шевченко, а Гоголь, — поправил из-за ширмы Ромашкин.
Гость удивлённо поднял брови, чуть стукнул рукой по столу.
— Актиния Никаноровна, что ж мы про ваших квартирантов позабыли?
Типчак поднялся со стула и нетвёрдым шагом направился к тому углу, где висела «простыня на верёвочке».
— Товарищи дорогие, приглашаю вас!
— Пет, нет, — отказалась Люся-Мила, — мы только из буфета. Спасибо.
— Я очень прошу, — повторил Типчак. — Надо же и познакомиться. Или брезгуете? Пренебрегаете?
— Надо, надо познакомиться, — согласился Ромашкин.
Через несколько минут Костя и Люся-Мила уже сидели за столом. Костя выпил штрафную.
— Сразу вижу, хороший парень, — одобрительно сказал Типчак. — Новенький? Кем работать нанимаешься?
Ромашкин лукаво подмигнул Люсе-Миле, сказал:
— Могу шофёром…
Типчак протянул Ромашкину свою огромную ручищу.
— Слушай, браток, приходи в мою пятую автоколонну!
— А что вы делаете? Землю возите? Пирамиду Хеопса насыпаете?
— Хеопса? — переспросил Типчак, на минутку задумавшись. — А-а, ты про этого египетского царя… У нас про него много газета писала. Все знают. На бумаге-то, может, и пирамида…
Актиния и Настя уже давно встали из-за стола, мыли на кухне посуду. Ушла за ширму Люся-Мила. А Ромашкин и Типчак всё ещё продолжали разговор.
— Нет, мы не землю возим. Это работа для сумасшедших. У нас тише, спокойнее. Обслуживаем разные стройуправления. День работаем — два загораем, газеты читаем.
— Отчего же загораете?
— А оттого. Есть у нас АТК — автотранспортная контора. И каждый начальник даёт заявку на завтра, сколько ему каких машин потребуется. Заказывают побольше, чтобы случаем без транспорта но оказаться. Назавтра мы приезжаем. Десять или пятнадцать машин. А возить нечего. Не готово ещё для нас. Сидим в кабинках, занимаемся политическим самообразованием. А тонно-километры идут. К вечеру нам эти заказчики подписывают нарядик: перевезено того-то и столько-то тонн на такое-то расстояние. Если они не подпишут, им по шее дадут, нахлобучка будет: «Почему допустили простой?» А тут, стало быть, все работали… И они и мы. Так что, браток, иди к нам. А землю возить — ни-ни! Там экскаваторы её кидают по машинам, а эти «МАЗы» как угорелые носятся. — Типчак посмотрел на часы, устало потёр руками лицо. — Ну, что? Поздно уже? Настя, Настенька, куда ты ушла? Выходи за меня замуж, Настенька! На Днепр поедем! Житуха исключительная! Как этот сказал? Чуден Днепр при тихой погоде!
Строительство Однотрубненского рудника началась «задом наперёд». Не было ни жилья, ни дорог, ни ремонтных мастерских — всё находилось ещё только в проектах, — а и степь выгнали экскаваторы срывать земляную корку, чтобы скорее дойти до руды.
Руда залегает не близко. Надо вывезти в отвал тысячи автомашин земли. Надо снять толстый, глубокий слой на широком пространстве. Тогда откроется фронт рудной добычи. Надо… Очень многое ещё надо! А директор стройки Михаил Сидорович Росомахин выступил на высоком совещании и дал слово, что скоро пойдёт однотрубненская руда…
Кое-кто из инженеров предупреждал его, сомневался, получится ли так.
Росомахин, улыбаясь, отвечал:
— У меня всё получится!
Официально Росомахин именовался начальником строительства, но называл себя директором. Видимо, мягковатое и расплывчатое слово «начальник» ему нравилось меньше. А «директор» благодаря двум «эр» звучит гордо, твёрдо, решительно, непререкаемо, это слово вызывает преклонение, трепет, порою даже дрожь, требует строго проводить принципы субординации, подчёркивает ранг и говорит о том, что этот работник на руководящей вершине, он — первый, и все сотрудники призваны реализовывать его приказы, распоряжения, поручения, циркуляры, рекомендации, прожекты, не располагая нравом возражать, спорить, раздумывать. Таков был порядок в любом вверенном директору тресте или управлении. Все здесь матросы, а у штурвала, у руля корабля — он, прошедший пожары и штормы, старый, проверенный инженер, администратор и организатор — директоррр Ррросомахин!
— У меня всё получится!
Спит и видит Росомахин: лист газеты, а на немкорреспонденция Сусанны Сударченко иод огромным заголовком: «Есть однотрубненская руда!»
И её, правда, скоро достанут: Росомахин распорядился сузить фронт работ и, как говорят на стройке, «пойти на руду воронкой» — чтобы хоть в одной точке достичь рудного тела, чтобы хоть чайной ложкой кусочек зацепить. И тогда можно рапортовать, давать интервью, фотографироваться, выступать по однотрубненскому телевидению.
Впрочем, по телевидению он и так выступает часто.
Поговорит полчасика об «имеющихся достижениях», кого-то пожурит за «имеющиеся недостатки», «выразит уверенность», скажет «спасибо за внимание» и уйдёт.
Это ему заменяет живое общение с людьми. А по телевидению общаться удобнее всего: говоришь только сам, никого не слушаешь и вопросов никто не задаёт.
Время от времени Росомахин произносит фразу: «Надо посоветоваться с народом». Но советуется он обычно только со своими помощниками. Вот и весь «народ». В результате верх всегда берёт его собственная точка зрения. Если же помощники сомневаются или робко возражают, Росомахин идёт на испытанный ход:
— Или я дурак, или вы ничего не понимаете. Допустим первое. Тогда я ухожу, выбирайте себе нового директора.
Помощники, которым выбирать не дано, поспешно ретируются и свои сомнения снимают.
Так произошло, например, когда решался вопрос о постройке телевизионной студии.
Строители рудника жили тесно — кто ютился на частных квартирах, кто в палатках, некуда было пристроить детей, а Росомахин предложил чуть ли не в первую очередь воздвигнуть телестудию.
— В палатках, говорите, живут? — возражал он оппонентам. — Я всю жизнь тоже в палатках…
Да, время от времени Росомахину приходилось жить в палатке — до тех пор, пока ему не построят коттедж с горячей водой. А для него на каждом новом месте строили, не очень мешкая. Излишних проволочек не возникало. Во всяком случае, выпускать подстегивающие сатирические листки («Горит объект, срываются сроки!») необходимости не было…
— Телестудия! Вы понимаете, какое она значение имеет? Или, может быть, я преувеличиваю по своей глупости?
Никто, конечно, не скажет, что Росомахин глуп. Он много сделал, много построил за свои век. Был руководителем очень энергичным, трезвым, а потом зарвался. То ли потому, что считал: ему, человеку, имеющему немалые заслуги, уже всё можно. То ли потому, что наверху его ценили и прощали ему ошибки. То ли потому, что новой славы хотелось. И как можно скорее!
Зарвался… Если это слово звучит очень грубо и резко, я назову другое, сказанное о Росомахине одним старым рабочим, — «заторопился».
И это верно. Заторопился Росомахин, Не хочет замечать старых, покосившихся домишек Однотрубного. Перед его взором маячит телевизионная вышка, хотя строителям рудника телепередачи смотреть просто негде. Не в палатках же…
Зато в газете «Слово за слово» напечатана заметка Сусанны Сударченко о том, что «в далёком городке Однотрубном, где вчера ещё не во всех домах было электричество, сегодня взметнулась ввысь ажурная мачта телестудии».
Телестудия, конечно, нужна. Но кто согласится с Росомахиным, что надо было так спешить и расходовать на телестудию деньги, отпущенные на обыкновенные сборные деревянные дома?
А больше всего заторопился Росомахин, «пойдя на руду воронкой». Вот она, пирамида Хеопса, только перевёрнутая вверх основанием!
Велик соблазн видеть несделанное сделанным! Велико искушение чувствовать и думать, что у тебя в руках волшебная палочка, по взмаху которой всё меняется и преображается мгновенно! Там, где другим— горы труда, обладателю волшебной палочки — раз плюнуть. С любой работой он справляется в сто раз быстрее, чем те, которым волшебной палочки не дано. Так же, как не дано им и уверенности в своём исключительном превосходстве.
— У меня всё получится…
Ромашкину не спалось.
На кухне гремел чайником Орликов.
Костя вышел, сказал:
— Давайте знакомиться. Мы ведь соседи.
Знакомство состоялось быстро, Ромашкин поведал о недавней работе в УКСУСе, Орликов — о своём житье-бытье.
Он в Однотрубном уже старожил: приехал больше года назад. Работает техником в управлении капитального строительства, дежурит в комсомольском штабе, участвует в выпуске сатирических окон «Не проходите мимо!». Немного рисует. Переживает, что его карикатуры в «окнах» далеко не совершенны. А карикатурист на стройке очень нужен!
Чтобы не мешать разговором спящим, Ромашкин и Орликов вышли на крылечко.
Была тёмная августовская ночь.
Вдали светились огни на шагающих экскаваторах.
Вблизи, по соседству, лаяли собаки Аппендиксова тупика.
— Ну, как вам хозяйка? — спросил Ромашкин.
— Актиния? Вертолёт? Она — кулачка! — темпераментно сказал Орликов.
— Знаете, как назвал я наш тупик? Аппендиксов!
— Аппендиксов? — рассмеялся Орликов. — Вот вырезать бы этот аппендикс!
— Вырезать? Благородная мысль, — одобрительно заметил Ромашкин. — Первая в мире операция аппендицита была сделана английскому королю Георгу Второму в тысяча семьсот каком-то году. Это вошло в календари. Если бы удалить наш Аппендикс, то случилось бы событие, тоже достойное календарей.
— По-моему, паша хозяйка вместе с некоторыми соседями занимается нечистыми махинациями, — сказал Орликов. — Что они делают — не знаю. Но вообще стоило бы отвести их к прокурору…
Ромашкин с дружественной снисходительностью похлопал своего собеседника но плечу.
— Ценю в вас, Орликов, высокий гражданский пафос. Но так, как вы думаете, не поступают. К прокурору за ручку не водят. К прокурору они должны пойти сами.
— Ну да! Что, сознательность в них появится?
— Нет, сознательность не появится, но пойдут.
— Как?
— А так, очень просто. Ножками. Актиния, например, пойдёт.
— Я вас что-то, Ромашкин, не понимаю. Каким образом это случится?
— Так устроим. Но пока о деталях говорить не стану. Маленькая тайна. Потом узнаете. Будет вам материал для весёлой карикатуры. Впрочем, материала у вас, наверно, хватает.
— Хватает. И производственные темы, и бытовые.
— А какие производственные?
— Ну, знаешь… Извините, я сказал «ты».
— Будем на «ты». У древних римлян обращения на «вы» не было. Это придумали потом. Так какие производственные?
Орликов рассказал о проектных институтах, которые ежедневно присылают новые поправки к первоначальным проектам; о том, как одна строительная организация утром штукатурит или красит стенку, а другая днём ломает её отбойными молотками. О том, что Гидромонтаж не торопится проложить водопровод к железной дороге — и котлы паровозов заправляют жёлто-бурой водой из рудничных луж. Паровозы выходят из строя.
— Вы об этих паровозах писали? — спросил Ромашкин.
— Была у меня карикатура: стоят паровозы, гудят: «Без воды-ы ни туды-ы, ни сюды-ы…» Рядом с ней прилепили фотографию смеющегося прораба водопроводчиков. Его мы незаметно на праздничном вечере сфотографировали. Под фотографией написали: «А ему ещё смешно». Подействовало, стал прораб расторопнее.
Орликов помолчал, потом добавил:
— А больше но бытовой теме шпарим, потому что с яслями плохо, с баней, со столовыми. Ну и, конечно, хулиганам даём по шапке, летунам, прогульщикам.
Ромашкин узнал, что кроме Орликова над «окнами» работает редактор, он же и директор местного телевидения — Боярский, темы «подбрасывают» бригадир штукатуров донская казачка Валя Ткаченко и её муж экскаваторщик Сергей Щербаков. Собираются сатирики обычно в студии телевидения: там не тесно, никто не мешает, можно поспорить в полный голос. Но не хватает в этой компании одного человека, который бы стихи писал. Пытались привлечь Вильгельма Сапрыкина, но он отказался. Заявил: я, мол, поэт серьёзный.
— А кто этот Вильгельм? — спросил Ромашкин.
— Да есть тут один стихотворец. На метеостанции работает.
… Метеостанция находилась неподалёку от барака технического отдела, и в обеденный перерыв Ромашкин встретился с Вильгельмом Сапрыкиным. Молодой, долговязый и на вид очень тщедушный парень в огромных светофильтрах — «консервах» ходил по лужайке, на которой были расставлены приборы, делал записи в журнале.
Узнав о цели прихода Ромашкина, Сапрыкин не очень радушно сказал:
— Ну ладно, пройдёмте в мою конуру.
«Конура» представляла собой небольшую комнату. Войдя в неё, Костя увидел карты и графики на стенах, обшарпанный канцелярский стол, книжную полку, железную койку с наброшенным на неё серым солдатским одеялом. Видимо, для Сапрыкина «конура» была и местом работы и местом жительства.
На столе лежали несколько фирменных редакционных конвертов и листок бумаги со стихами. Под стихами стояла подпись: «Вилли Коленкоров».
— Это ваш псевдоним — Коленкоров? — почтительно спросил Ромашкин.
— Да, — почему-то вздохнув, ответил поэт. — Фамилия у меня не очень благозвучная… А вы любите стихи?
— Люблю, — убеждённо сказал Ромашкин. — Даже пытался писать в детстве. Бальзаку помогал творить кофе. Диккенс после каждых пятидесяти строк выпивал стакан горячей воды. Брамс для вдохновения чистил обувь. Бетховен отпускал бороду. Я делал и то, и другое, и третье, но… не помогло. Интеллигента творческого труда из меня не вышло. Но стихи очень люблю! Однажды даже выучил наизусть стихотворение, которое, как казалось, запомнить вообще невозможно.
— Разве такие стихи есть?
— Есть! Стихотворение старинного английского поэта Роберта Саути «Лодорский водопад». Оно написано в форме треугольника и состоит в основном из пятидесяти трёх деепричастий.
Следов нерадушия, с которым Вилли встретил Ромашкина, уже не осталось. Он смотрел на Костю по-детски доверчиво и влюблённо.
— А вы, наверное, тонкий ценитель поэзии! Их, к сожалению, немного. Даже в редакциях.
— Вас в редакциях обижают?
— Угу, — горестно подтвердил поэт. — Пишут: хорошо, мол, что я, работник стройки, сочиняю стихи. Советуют читать классиков. Но не печатают. У меня пет маститого поэта-покровителя, который предпослал бы моим стихам двадцать строк текста: «В добрый путь!» Кроме того, нынче печатают тех, кто пишет непонятно. И рифма неясная, и смысл недосягаем. Раньше некоторые поэты писали о том, что с ними станется после смерти, в загробном мире. Теперь пишут о том, что с ними было, пока они ещё не родились. И всё-таки я себе дорогу найду!
— Хотите, Вилли, мы будем вашими покровителями?
— Вы опять про то же? — с горькой усмешкой произнёс Сапрыкин-Коленкоров. — Чтобы я писал стихи под карикатурами, частушки? Помните, было однажды сочинено такое четверостишие:
— Вы же, Вилли, не Пушкин.
— Но я лирик!
— Маяковский тоже был лириком, а стихи к плакатам писал. Слушайте, Вилли, прочтите мне что-нибудь ваше.
Сапрыкин-Коленкоров поднялся, одёрнул тужурку и начал читать, глядя в стенку, поверх Ромашкина, о том, как уходят в плаванье пароходы и как грустно их провожать.
— Ну, ничего? — спросил Сапрыкин-Коленкоров, окончив чтение.
— Ничего, — ответил Ромашкин. — В общем талантливо. Но не всё логично. Как у вас начинается: «Жаркий день клонится к вечеру, тают в небе облака…» Отчего они тают? От жары? Тогда бы они таяли в середине дня.
— Вы не понимаете стихов!
— Как же не понимаю? Вы же сказали, что я тонкий ценитель. Позвольте мне, как ценителю…
— Не могу, — перебил Сапрыкин-Коленкоров. — Разве можно так разбирать стихи? Вы возьмите популярную песню, где есть слова: «Соберём, и посеем, и вспашем» Сначала пашут, потом сеют, дальше убирают. А в песне всё наоборот: посеяли, а потом пашут. Или: «Долетайте до самого Солнца и домой возвращайтесь скорей». А на Солнце шесть миллионов градусов…
— Прекрасно, Вилли! — воскликнул Ромашкин. — Значит, вы умеете мыслить критически! Попробуйте себя в новом жанре. Мы будем вас печатать каждый день. Выйдите за забор своей метеостанции и будьте поэтом Однотрубного. Лучше быть первым поэтом в городе, чем последним в автономной республике. Бросьте грустить об уплывающем пароходе. Будьте сами пароходом. Пусть сначала однотрубным, потом станете двухтрубным и трёхпалубным. Наберётесь опыта, почувствуете уверенность в руке, а дальше решите, кем вам быть — лириком, трагиком или сатириком. Умоляю, берите стило и пишите стихи к плакатам! Вы нужный человек! И оставайтесь самим собой — Сапрыкиным. Вас полюбят без псевдонима. Благодарные девушки преподнесут вам цветы.
Пылкая тирада Ромашкина явно произвела впечатление. Сапрыкин встал и сказал:
— Ну хорошо, если меня так просят…
Росомахина Костя ещё не видел. Он знал о нём только по рассказам Орликова, Боярского и Люси-Милы.
Люся-Мила сидела в приёмной Росомахина и печатала бумаги. Те, которые наверх, — на мелованной бумаге через, два интервала, сколоты скрепкой, под скрепкой — розовая подкладка. Те, которые для управления, — на газетном срыве, полтора интервала, скрепка без подкладки. Те, которые вниз, — на папиросной бумаге, один интервал, скрепляются клеем. Всё, как учил товарищ Тюриков.
Однако Люся-Мила недоумевала, что порою в одно и то же время приходится печатать документы, друг другу противоречащие. На мелованной бумаге — рапорт о производственном достижении строителей второго карьера. На папиросной — выговор начальнику строительства второго карьера за срыв графика.
Выслушав Люсино сообщение, Костя сказал:
— Ты аккуратно выполняешь наставления, которые дал тебе Тюриков. И никогда не забываешь после работы как материально ответственное лицо — запирать машинку на ключ. Но одну заповедь тебе придётся нарушить — закладывай лишний экземпляр. Такие исторические документы надо коллекционировать.
О внешности Росомахина Люся-Мила сказала: «Коренастый, мужикастый, ходит в очень дорогом, но всегда помятом костюме». Так, по рассказам очевидцев, представлял себе Костя Росомахина.
И вот в технический отдел прибегает посыльный:
— Инжепера Ромашкина — срочно к директору!
Он оказался точно таким, каким описывала его Люся — Мила, — коренастым, мужикастым, в дорогом, но помятом костюме. Наверно, от долгого сидения в кресле.
Когда Костя вошёл, директор говорил по телефону:
— Да, да. Живёшь и только успеваешь оглядываться на пройденный путь… Угу, нам хотя бы в одной точке дорваться… Ну что ты! У меня всё получится! Да, Росомахин знает, что делает.
Какой эффект от того, что Росомахин дорвётся к руде в одной точке? Можно рапортовать, можно получить премию. А дальше что? Ведь из воронки, из перевёрнутой вверх основанием пирамиды Хеопса, промышленную руду добывать нельзя. Тогда Росомахин выступит по телевидению, призовёт «не уронить чести и оправдать оказанное доверие», объявит вахту, штурм, аврал, даст в Москву телеграмму: «Мы в невиданно короткие сроки осуществили… по просим помощи… шлите технику… помогите передовой стройке».
А если не всё получится гладко. Росомахин кого-то снимет с работы, кому-то объявит выговор на папиросной бумаге и снова отрапортует на мелованной: виновные наказаны, создавшееся положение выправляю…
— Присаживайся, присаживайся, — пригласил Росомахин Костю, бросив на рычаг телефона трубку. — Недавно, значит, приехал? Давай знакомиться. У меня такое правило — знать всех в лицо и по именам.
— Очень хорошее правило, — сказал Ромашкин. — Персидский царь Кир знал по именам всех солдат своей армии, а Фемпстокл — каждого из двадцати тысяч жителей Афин.
— Ты что, в университете учился?
— Учился.
— Ну, здесь у нас пройдёшь ещё один университет.
— О руднике представление имеешь?
— Когда он вступит в строй, — тоном старательного ученика начал Ромашкин, — то даст руды больше, чем Тралия, Валия…
— Трындня и Брындия, вместо взятие. Совершенно верно!
— О пирамиде тоже знаю, — доложил Ромашкин.
Росомахин недовольно насупил брови — видимо, ему не понравилось, что Ромашкин его опередил.
— Ты в УКСУСе работал? — неожиданно спросил директор.
— Да.
— У Груздева?
— У него.
— И в каких ты с ним отношениях?
— В хороших, — сказал Костя, — основанных на деловой принципиальности…
— Так вот я тебя зачем вызвал, — с расстановкой произнёс Росомахин, по фразы окончить не успел: дверь раскрылась — и в кабинет вбежала невысокая крупноглазая девушка в синем комбинезоне и пёстрой косынке. Из-под косынки выбивалась густая прядь чёрных волос.
— Здравствуйте, товарищ Росомахин!
— Постой, постой! — раздражённо произнёс директор. Не видишь — занят?
Девушка продолжала, не обращая внимания на его слова:
— Я Валентина Ткаченко. Бригадир штукатуров. Приходила к вам три раза — не заставала. Понимаете, дальше терпеть нельзя!
— Что терпеть? Куда дальше?
— Да уж дальше некуда! — запальчиво сказала Ткаченко. — Построили ясли. Мы там три месяца назад всю отделку закончили. А до сих пор не открывают: воду не подвели.
— Подожди. Ты кто? Местком? Партком?
— Ни местком и ни партком. А наша бригада над яслями шефство взяла.
— Так это надо было у Чаевых спросить.
— Спрашивали — не отвечает.
— Как не отвечает?
Так. Пожимает плечами. Разводит руками.
— Рано, стало быть. Не готово.
— Как не готово?! — всплеснула руками Ткаченко. — В новый дом Тюрикова тёплую воду провели? Провели. А он ещё дальше, чем ясли, от котельной…
Валя остановилась, чтобы перевести дух. Ромашкин подмигнул ей: так, мол, правильно, режь!
— Никакого внимания к быту людей на стройке! — заключила вдруг Ткаченко.
— Но это уж слишком! — вскипел Росомахин. — Посмотри кругом! Что мы понастроили!. Ну, бывают временные трудности. Но надо преодолевать. Мы авангард…
Ткаченко не дала ему договорить:
— Авангард? Настоящие авангардисты тёплую воду сначала в ясли проводят, а потом уже дальше — в свой персональный дом!
Росомахин тяжело встал из-за стола и, сопя, произнёс:
— Это дерзость! Со мной ещё никто никогда так не разговаривал. Ты знаешь, что несёшь? Хныкать на стройку приехала? Нам таких людей не надо! Подавай заявление и уезжай.
Ткаченко повернулась и выбежала из кабинета.
Росомахин опустился в кресло, хотел закурить, но вдруг раздавил в руке спичечный коробок, отбросил его в сторону. Сказал:
— Какова девка, а?
— Настоящая казачка! — пояснил Ромашкин. — Характер!
— Казачка? Откуда она?
— Донская. Работала бригадиром на рыбоконсервном комбинате. Жила с матерью. Потом решила, ехать на вашу стройку. Мать — ни в какую! Bce ee вещи в шкаф заперла. Так и уехала налегке. А с ней вся её бригада — одиннадцать комсомолок.
— А ты про это откуда знаешь? Сам здесь без году неделю…
— Разведка доложила. Есть и более подробные сведения. Она на втором курсе института учится, заочно. Учебники её дома остались: мать и их заперла. Писала ей дочь — не отвечает. И книг не высылает. И вот одиннадцать девчат, не сговариваясь, каждая в отдельности написали своим родителям письма: пришлите такие-то книги. И почти в один и тот же день в город пришло одиннадцать одинаковых посылок с книгами…
Росомахин слушал Костю не очень внимательно, но слова «казачка» и «характер», видимо, произвели на директора определённое впечатление. Такие, как Росомахин, сами с «характером» и порою способны уважать других, которые тоже с «характером».
— Так вот зачем я позвал тебя… — рассеянно продолжил Росомахин начатый разговор, но за дверью послышался нарастающий шум, и вслед за тем в кабинет ворвалась целая группа чернобровых девчат в синих комбинезонах и в таких же, как у Вали, пёстрых косынках.
— Казачки! — предупредил Росомахина Костя.
Одиннадцать девчат сгрудились вокруг директорского стола и стали говорить все сразу. Из общего гвалта можно было разобрать только отдельные слова:
— …увольнять?
— …мы тоже!
— …заявления…
— …уйдём!
— …все вместе.
— …требуем!
Росомахину пришлось несколько раз шлёпнуть ладонью по столу и прокричать, словно на школьном уроке:
— «Ти-ше! Ти-ше!»
Девчата стихли.
— Скажите, это правильно, да? — спросила директора Аня-большая.
— …не по нраву пришлись Валины слова? — продолжила Светлана.
— …и за это «с приветом»? Скатертью дорога? — добавила Вера-чёрненькая.
— А мы сейчас все одиннадцать подадим заявления! — пригрозила Аня-маленькая. — И в заявлениях напишем, почему уходим со стройки…
— Правильно! И — на вокзал! С песней. Не испугаемся, — заключила Глаша.
Росомахин снова постучал но столу.
— Стойте, девчата, давайте разберёмся. Ох, и трудный это народ — женщины!
— С женщинами лучше не воевать, — солидно сказала Аня-маленькая. — Мы вредные.
— Вот что, вредные, садитесь. Чего вы так распалились? Ну, получился крутой разговор… Бригадирша ваша погорячилась. И я, понимаете, не сдержался. Я не какой— то особенный… Такой же человек, как и все. Все ходят ко мне, просят. Один — одно, другой — другое. А я что, из кармана достану? Что я могу без вас, без коллектива? Конечно, Росомахина критиковать легче всего. Но я мужик простой. Критики не боюсь. Скажут мне в глаза: «Ты, Сидорыч, не туда хватанул», — учту, поправлюсь…»
«Артист, — подумал Ромашкин. — Мхатовец старшего поколения!»
— Ну, вы, девчата, продолжайте, а я пойду Валю успокоить, — сказала Аня-большая.
— Да, да, успокой-ка её! — посоветовал Росомахин. — Что там расстраиваться?
В дверях Аня столкнулась со специальным корреспондентом. газеты «Слово за слово» Сусанной Сударченко. Она, как всегда, была с блокнотом и фотоаппаратом. Быстро обведя глазами сидящих, спросила:
— Здесь что-то происходит?
— Да вот советуюсь с девчатами, — благодушно ответил Росомахин. Затем представил её присутствующим: — А это наша, так сказать, пресс-группа — товарищ Сударченко.
— Восхитительно! — оживилась Сударченко, расчехляя фотоаппарат. — Новое в управлении производством! Директор советуется с девчатами! Об этом можно рассказать на весь Советский Союз!
— Вот так мы и беседуем, — довольно улыбаясь, продолжал Росомахин. — Я им говорю: что я один, без вас, без коллектива? А они — спасибо им! — инициативу проявляют: шефство над яслями взяли… Женщины — великая сила! Женщины — это…
— А воду-то всё-таки подведут? — не удержалась Аня— маленькая.
— Воду? Какую воду? — переспросил Росомахин. — Ах, да! Три дня мне, девчата, даёте? Через три дня водопровод проложим и ясли торжественно откроем! Моё слово! Как там с мебелью? Может, картины надо купить? А, девчата? Или музыкальные инструменты нужны — дудочки какие-нибудь? Вы предлагайте. Чтобы ясли были, как говорится, первого класса! Митинг родителей соберём, корреспондентов пригласим!
Росомахин перевёл дух, озабоченно посмотрел на часы.
— Ну, договорились, девчата? Всё! Тогда идите работать. Желаю вам трудовых успехов. А если я что не так сказал, извините меня, старого дурака.
— Самокритика! — восторженно воскликнула Сударченко, но, мгновенно поняв крайнюю неуместность своей реплики, прикрыла рот рукой.
У двери Вера-чёрненькая задержалась, потянула за рукав Светлану.
— Стой, Светка, стой! Мы не решили один вопрос. Когда парикмахерскую откроют? Дамский зал?
— Да, да! — подхватила Светлана. — Почему парикмахерская только для мужиков?
— А нам косматыми ходить? — укоризненно сказала Аня-маленькая и в подтверждение сдёрнула с головы косынку. — Знаете что, товарищ директор, мы работать работаем, но и красивыми хотим быть! Это для нас, может, вопрос номер один…
— Верно, Анька! — поддержала Светлана.
Росомахин попытался их унять, сказал, что «со временем», «потерпите» и т. д., но это только подлило масла в огонь.
— Почему со временем? Почему терпеть? — упорствовала Аня-маленькая. — Вам, конечно, нас не понять: у вас личный парикмахер есть…
— Хорошо, хорошо, девчата, вот я записал, — сдался Росомахин.
Когда девчата ушли, Росомахин устало сказал:
— Ты, Сусанна, подожди. Я тут с товарищем закончу. Так вот, Ромашкин, зачем я тебя позвал… Поезжай-ка в УКСУС, к Груздеву… И твоя задача — выбить пять насосов. Вода карьеры заливает.
— К-к-какой УКСУС? — спросил Ромашкин, заикаясь. — У-У-У-УКСУС закрыли…
— Это в Лесогорске закрыли. А в нашем крайцентре он остался. И так же называется: Управление координации снабжения.
— …и урегулирования сбыта, — добавил Ромашкин.
— Вот-вот. Урегулирования. И возглавляет урегулирование твой бывший директор Груздев. Они уже давно должны были дать нам эти насосы. Без них зарез. Понял? Оформляй командировку. Одна нога — здесь, другая — там!
Уходя, Ромашкин услышал за спиной, как Сусанна Сударченко торжественно произнесла:
— Вашу биографию, Михаил Сидорович, я писать начала! Надо уточнить некоторые подробности.
Домой Костя и Люся-Мила шли вместе.
— Расскажи толком, Костя, зачем то б и вызывал директор?
— Я же сказал: еду в командировку.
— А я тебя в сотый раз спрашиваю: куда?
— Угадай. Если угадаешь, исполню любое твоё желание. Но, увы, не отгадаешь. Еду в УКСУС…
— Может быть, ещё скажешь, что отправляешься к Петру Филипповичу?
— Точно. К Груздеву.
— Эх, Рыжий, ты хоть меня-то но разыгрывай. Оставь свою привычку для других.
— Честное слово, не разыгрываю.
— Но ведь нет же теперь УКСУСов!
— Представь, тут сохранился. И сидит в нём он же, Груздев.
— Костя, хватит болтать!
— Ну вот, не веришь! Давай поспорим. В случае проигрыша ты покупаешь мне…
— …галстук.
— Дёшево хочешь отделаться. Ну ладно, согласен.
Костя достал из кармана командировочное удостоверение, из которого явствовало, что «инженер т. Ромашкин направляется в крайцентр сроком на семь дней. Цель поездки — переговоры с т. Груздевым, начальником УКСУС а».
— Ну что? Давай галстук.
— Галстук ты получишь, но я что-то ничего не понимаю.
— Я тоже. Однако жизнь — ото, чёрт возьми, процесс познания!
Потом шли молча. Думали об одном и том же: теперь они долго не увидятся. Сегодня уезжает Костя, через три дня уедет Люся — сдавать экзамены в Лесогорский заочный механический институт.
Первым паузу прервал Костя:
— Не грусти, Люсик. Время пройдёт быстро.
— Как сказать. Это очень неожиданно что ты уезжаешь… Плюс ещё три дня разлуки! А я ведь не скоро приеду: сначала лекции, консультации, потом экзамены…
— Тогда оставайся.
Люся отрицательно покачала головой.
— Что ж, поезжай… Тебя ждёт Лесогорск. Поживёшь немножко у мамы. Повоюешь со своим братцем Федей. Помнишь за сочинение о «Евгении Онегине» Нолик поставила ему пятёрку? А ты говорила, что я продиктовал ему бред.
— И я помню, как вы высмеяли Нолик в «Глобусе».
— Что поделаешь, Нолик есть Нолик, и палочки к этому нолику не дано. Я даже немножко тебе завидую. Приедешь в Лесогорск, пойдёшь по Крайней улице, но Сквозной, Продольной, Поперечной, по улице имени Коли, Пети и Дуси Ивановых, выйдешь на Первую Встречную. Как поётся тамошний романс?
Мимо Кости и Люси, как и в первый день, промчался автобус: «Первый карьер — Индия». Так же, как и тогда, навстречу им шли весёлые девчонки в комбинезонах. И незнакомые рослые ребята тащили из магазина детские стульчики.
Только, теперь Однотрубный был уже для Люси и Кости совсем не чужим городом, всё в нём было близко и привычно.
У доски объявлений Костя замедлил шаг, остановился.
— А знаешь, Люсик, «аквариум с рибками» всё ещё продаётся!
— Как тебе всё надо!
— Люсенька, любопытство — это здоровая черта человека. По-моему, именно она приносит счастье… Постой, я сейчас…
Костя легко перемахнул через газон и подбежал к хилому деревянному забору, на котором висела витрина газеты «Слово за слово».
Потоптавшись у витрины, он вернулся к Люсе, сияющий каскадом счастливых улыбок.
— Есть сообщение о первой руде? — удивлённо спросила Люся-Мила.
— В скором времени, по-моему, не ожидается.
— Или о тебе Сударченко написала?
— Она занята: пишет биографию Росомахина.
— Почему же ты тогда сияешь, как новый рублик?
— Нет, нет, рубликом не пахнет. Тут пахнет большим. В газете напечатана таблица выигрышей лотереи. Мне досталась любительская кинокамера. Нот, Милочка, к чему приводит любопытство. А то бы мимо прошли!
— Костик, Рыжий, поздравляю! По выигрыш мы, конечно, возьмём деньгами.
— Ни в коем случае!
— Тебе нужен киноаппарат? Что ты с ним будешь делать?
— Что делать? Пока я перепрыгивал через газон — уже придумал. Буду снимать «Фитиль». Есть «Фитиль» всесоюзный, а это будет местный.
Люся похлопала Костю но плечу:
— Ну и фантазия у тебя работает!
Когда подходили к Анпендиксову тупику, он вдруг вспомнил:
— Люсенька, а где третьи экземпляры росомахинских приказов и рапортов?
— Я их откладываю в стол.
— И по-прежнему на мелованной бумаге — во здравие, на папиросной — за упокой?
— Бывает. Но только выносить их из управления я не хочу. Если узнают — меня и погнать могут.
— Перейдёшь на моё иждивение. И вообще место под солнцем всегда найдётся. Кроме того, ничего секретного в твоих бумагах нет: приказы клеят на стенках. А я просто собираю коллекцию. Между прочим, интересный факт: итальянский кинодеятель по фамилии Козелли собрал огромную коллекцию самых скучных книг. Когда один французский поэт узнал, что все одиннадцать томов его собрания сочинений попали в эту коллекцию, он пытался покончить с собой… А как, интересно, поступит Росомахин?
… Типчак, Актиния и Настя играли в карты — в дурака. Увидев Костю, Типчак радостно загудел:
— Браток! Приветик! А в шофёры всё же не пошёл? Куда-то ещё подался? Ну, ходи, ходи, Валя, то есть Настя.
— С вами, Василий, просто трудно играть. И где вы так научились?
— Где научился? — с довольной ухмылкой переспросил Типчак. — А без карт, Тонечка, то есть Настенька, пропадёшь. В общежитии или в экспедиции кто в карты умеет, тот ни дрова не рубит, ни комнаты не убирает и воду не таскает… А кто не умеет, тот завсегда с тряпкой да с ведром… Убирать да носить воду — занятие для дураков. Очень люблю эту игру. Один тут в Нахаловке живёт, он мне так продулся — ходит за мной, плачет.
— Это кто же такой, который плачет? — полюбопытствовала Актиния.
— Фомка Скипидаров.
Актиния хихикнула.
— Фомка? Знаю, знаю.
— А что вы смеётесь, Актиния Никаноровна?
— Больно за девками бегает.
— Не он за ними, а они за ним. В карты ему не везёт, а в любви — исключительно.
— Да уж, везёт, — согласилась Актиния. — Пятая жена небось. Недавно встречаю его мать, спрашиваю: «Ваш сын снова женился?» А она мне: «Не пойму, говорит, даже. Но думаю, что и эта надолго у него не задержится. А может, на зиму всё-таки оставит…»
— Ха-ха! — блудливо усмехнулся Типчак. — Сердцеед! Ходи, Ниночка, то есть Настенька. Уф, жарко! Что-то вы, Актиния Никаноровна, ошиблись со своими прогнозами. Воробьи, говорили, валяются в пыли — к непогоде. А тут так шпарит!
— Будет непогода, будет, — быстро проговорила Актиния.
— Что будет, это я знаю. Осень уже фактически. Раз осень — дождь. А дальше, как по расписанию, зимушка-зима.
— Знаете, Вася, какая она у нас? До-о-лгая, до-о — ол-гая. Холодно и темно. Зима вся в ночах проходит.
Типчак лихо шлёпнул картой по столу.
— Всё, Варенька, то есть Настенька! Конец!
Потом, тряхнув головой, откинул свисавший до бровей чуб, засмеялся громко и довольно.
— Жить надо, Актиния Никаноровна, широко! А иначе вся жизнь в ночах пройдёт! — Он повернулся в сторону «простыни на верёвочке» и крикнул: — А ты, браток, зря ко мне в пятую автоколонну не пошёл. Характер у тебя, вижу нашенский.
— Я в другой колонне, — ответил Ромашкин.
Люся спросила:
— Костя, а что такое Нахаловка? Старый какой-то посёлок?
— Нет, новый, — опередил Ромашкина Типчак. — Только там строились без разрешения архитектурного управления. Самовольные. И бы себе такой домишко не стал строить. Вот выйдет за меня замуж, Настенька — ух, отгрохаю!
Актиния посмотрела на часы, юркнула на кухню, вернулась, шепнула Насте:
— Бери корзину, пора на станцию. Сейчас скорый придёт.
Перед тем как расстаться, Костя и Люси Мила сидели на табуретках друг против друга. На Костиных коленях лежал его старый студенческий портфель. В портфеле были полотенце, зубная щётка, бритва, удостоверение и счастливый лотерейный билет.
Каждый день великое множество людей отправляется в дорогу.
Едут поездами, летят самолётами, плывут пароходами. Мчатся по шоссейкам, грейдерам и бетонкам в пыльных туристских автобусах.
Едут новосёлы, отпускники, командированные, едут бывалые толкачи.
О толкачах написано много обидного. Вот и Костя Ромашкин стал толкачом. Как видите, не по своей воле, не потому, что им овладела неуёмная жажда странствий.
В жизни толкачей завидного мало. Их не любят. Их не уважают. Надменные швейцары гостиниц и отелей но пускают их через парадный вход, торопливо запирая при виде толкачей сверкающие стеклянные двери. А официантки ресторанов подают им шницель позже, чем другим, в последнюю очередь.
Два рубля шестьдесят копеек суточных, булыжножесткий портфель под головой, холодный шницель и ежедневные скандалы с поставщиками. Вот и весь удел толкача. И он бы не появился на свет, не стал бы носителем этой презрительной клички, он вёл бы вполне оседлый образ жизни, а по вечерам ласкал жену и детей, если бы планирующие организации точно и реально планировали, а снабжающие — в сроки, без проволочек снабжали.
Но вернёмся к размышлениям о дороге.
Раньше, в старые времена, в путешествие отправлялись на буланых, вороных, каурых, чагравых и прочих саврасых. Символом скорости была птица-тройка. Да, птицей летела тройка и всё же больших расстояний быстро поглотить не могла.
Нынешний век другой. И иные птицы владеют нашими умами.
… Я приезжаю в аэропорт. Меня окружают заботой расторопные носильщики и милые девушки — дежурные по залу.
Перед глазами мелькают предупредительные таблички: «Пользуйтесь услугами носильщиков бесплатно!», «С вопросами обращайтесь в телевизионное справочное бюро!»
И я пользуюсь. И я обращаюсь. На телеэкране возникают девушки, красота которых порою далеко превосходит сказочных принцесс, и отвечают, что вылет ни в коем случае не задерживается.
Багаж обработан. Я зарегистрирован. Я уже расправил крылья.
А лететь — одно удовольствие. Ну, например, рейс в Тбилиси.
Только сел в самолет «Ту-104», пососал конфетку, выпил стакан лимонада, почитал газету, и уже стюардесса объявляет:
— Справа вы видите Эльбрус.
Потом:
— Слева вы видите Казбек.
А дальше в салоне зажигается табло: «Не курить!» Это значит — самолёт идёт на посадку. И через считанные минуты он касается колёсами раскалённых плит тбилисского аэродрома.
Аэрофлот с каждым годом приобретает всё большее количество ревностных ценителей его услуг. Это пассажиры-новаторы.
Существуют, однако, пассажиры-консерваторы. Они цепко держатся за купированный железнодорожный вагон. И не потому, что страшатся лететь на самолёте. Нет. Это люди степенные, неторопливые, исповедующие проверенный принцип «тише едешь — дальше будешь». Они отличаются от суетливых, всегда спешащих авиапассажиров более крепкими нервами и более закалённым здоровьем. Их не сломит застойная духота нагретого жарким солнцем цельнометаллического вагона. Они спокойно спят, лёжа на жёсткой полке. Они могут спать сидя и даже стоя, прислонившись к стенке.
Но главное их достоинство в том, что это люди очень любопытные, и в споре с поклонниками Аэрофлота они всегда выставляют неотразимый довод:
— Что с самолёта разглядеть можно? Только облака. А мы любим посмотреть, где едем, природой полюбоваться.
Этот довод действительно нельзя не принять в расчёт.
Железнодорожный пассажир, если только он не спит, обязательно стоит у окна, и глаза его жадно рассматривают всё: ползущий по полю трактор, курящиеся терриконы, мелькающие в окнах скромные полустанки «и на холме средь жёлтой нивы чету белеющих берёз»
Я не принадлежу к числу тех, кто считает себя приверженцем МПС, но не могу забыть, как ехал прошлой весной из Москвы в Симферополь. Буйно цвела сирень по краям железнодорожного полотна, всю дорогу поезд мчался сиреневым коридором. А когда он останавливался на маленьких станциях, мы слушали, как пели жаворонки
Нет, можно понять лирическую, созерцательную натуру железнодорожного пассажира, пассажира-консерватора.
Много дорог есть на свете. Одной из них едет Костя Ромашкин. Сейчас ночь. Он сидит на скамейке в общем вагоне, положив на колени портфель, и дремлет. Пассажир как пассажир. Дорога как дорога.
А я хочу рассказать вам о дороге, о какой вы не знаете. И она меня очень волнует, она не может не волновать, не натолкнуть на размышления, порою очень грустные.
Протяжённость этой дороги небольшая. Дорога начинается там, где самосвалы — «МАЗы» Однотрубненского рудника — становятся под экскаватор, чтобы взять в свой кузов землю, и оканчивается там, где эту землю сбрасывают, — в отвале. Официально дорога называется «Карьер — отвал», неофициально шофёры именуют её «Васька, жми до отвала!»
Вот как описала её Сусанна Сударченко: «По неоглядной степи ровной широкой лентой пролегла дорога. По ней от карьера до отвала с утра до ночи, обгоняя друг друга, с грохотом и рёвом, с парующими радиаторами мчатся тяжёлые «МАЗы». Шофёры соревнуются за право сверхплановой ездки. Тот, кто сделал лишнюю ездку, получает красный вымпел. За следующую — второй. Здесь новая жизнь, здесь новые скорости. Люди берут у техники больше, чем она может дать. Дорога… Её просто невозможно перейти. Если вы на горизонте заметили самосвал — стойте! Через мгновение он метеором пролетит мимо вас. Это дорога без орудовцев, без регулировщиков. Регулирует здесь всё только одно — трудовое вдохновение!»
Да, действительно, самосвалы обгоняют друг друга — и перейти дорогу почти невозможно. Они и впрямь проносятся с грохотом и рёвом. И радиаторы паруют. Таких автомобильных гонок до этого никто не лицезрел. Только чем тут восторгаться?
В стороне от большой шумной дороги, где проходят гонки на красный вымпел, за леском — чтобы подальше от посторонних, случайных глаз — стоят двести разбитых, загнанных на ухабах «МАЗов»: отъездились, отвоевались, отсоревновались.
Росомахин назвал это место «складом временной консервации». На самом деле это кладбище. Здесь и тишина стоит, как на сельском погосте. Только шмели жужжат.
Погост обнесён колючей проволокой, вдоль которой ходит с двустволкой сторож дед Пантелей. Охраняет машины, чтобы их не раскулачили. А что в них «кулачить»? Винтика живого у этих существ не осталось, и впереди их ждёт мартеновская печь.
Ходит дед Пантелей днём, ходит ночью. Как ему только ночью не страшно: если отойти в сторону, то при тусклом лунном свете накренившиеся кузова машин напоминают старые огромные гробницы…
А Васьки тем временем жмут до отвала.
Стой, Васька, не жми, дай тормоз! Кому нужно это соревнование? За лишнюю ездку ты получишь лишний рубль и вымпел на радиатор?
Но ведь машина-то стоит дороже! Её вынянчили, дали ей путёвку в жизнь тысячи рабочих рук. И вовсе не для того, чтобы трескались оси, плавились подшипники и паровали радиаторы.
Росомахину твоей машины не жаль. Он говорит:
— Наша стройка великая. Москва новые пришлёт.
Так хоть ты пожалей машину. Подожди, пусть остынет мотор. Он ведь как сердце: и его инфаркт хватить может, хотя он и железный.
Я спрашиваю: кому нужно такое соревнование? И думаю но только о Росомахино, об автомобильных гонках тяжёлых самосвалов» о «ведомство» деда Пателея.
Но крикуны кричат: «Мы отличились!» Ах, как любит они кричать! Из одного сельского района, судя по газетам, каждый год приходят триумфальные реляции: «Отсеялись на неделю раньше прошлогоднего». Каждый год на неделю раньше, чем в предыдущий… Когда же они теперь сеют в январе, что ли?
Крикун любит ходить в именинниках, и, вместо того, чтобы засучить рукава и добросовестно работать, он придумывает почины. Почин почину рознь. Советские рабочие и инженеры прославились многими хорошими починами. Но от крикуна хорошего не жди. Он сидит за канцелярским столом, и в его худосочном мозгу рождаются идеи, которые, по его расчёту, должны принести ему лавры: «каждый бережёт свой станок», «движение за ритмичную работу», «мастер помогает рабочему». А между прочим, помогать рабочим — первая обязанность мастера. Ритмичная работа — это обыкновенный закон производства. Что же касается станков, то до сих пор честные рабочие их всегда берегли, а не ломали Исключение составляют лишь растяпы, невежды и лоботрясы.
Крикун обожает декорум. Он вешает таблички, плакаты, ставит вымпелы, где надо и где не надо.
Вспоминаю большой гастроном, где на всех прилавках алели вымпелы: «Вас обслуживает бригада коммунистического труда».
Благодушно улыбаясь, директор гастронома сказал мне:
— Так что у нас все бригады коммунистические. Мы уже всего достигли. Даже не знаем, куда дальше идти…
Вымпел стоял и на прилавке, где юркий человечек торговал водкой и селёдкой. Ему присудили высокое звание за то, что при проверке селёдочных чеков обнаружили исключительную честность продавца и точность его вычислений. Чеки были такие: рубль двадцать девять, рубль тридцать семь, рубль сорок одна, девяносто восемь копеек.
А зря присудили этому самородку-вычислителю столь высокое звание. Он жестоко обсчитывал покупателей, и
ОБХСС вскоре раскрыл его манипуляции. Он совсем не был сродни тем феноменам, которые мгновенно множат в уме пятизначные цифры. Бросив селёдку на весы, он восклицал: «рубль сорок девять», «рубль семнадцать». Если бы он называл только круглые цифры, допустим рубль пятьдесят, то у покупателей могла возникнуть мысль, что их обсчитывают… Жуликоватый продавец называл бессомненные магические числа.
Войдя в азарт, любители поскорее отчитаться и прослыть передовиками могут нарубить столько дров!
Для чего? Для того чтобы не подкачать в соревновании по сбору металлолома, получить знамя и премии.
Соревнование вошло в нашу плоть и кровь. Дух соревнования, дух беспредельной увлечённости трудом, стремление сделать лучше и больше движет миллионами. По великов и святое надо всегда ограждать от выскочек, авантюристов и пошляков.
Я рассказал о дороге «Карьер — отвал». И не хочу, чтобы у читателей сложилось впечатление, что я не люблю эту дорогу.
Нет, я люблю её. И когда я на неё смотрел, то она вызывала у меня живую ассоциацию дороги в будущее. По ней, по этой дороге, перевезены тысячи и тысячи кубометров земли. Здесь работает множество людей — экскаваторщиков, механиков, водителей, которые приверженностью родному делу, упорством и бескорыстным служением Родине заслуживают самого высокого уважения. Но есть люди, которые на это уважение рассчитывать не могут — ни на моё, Ни на твоё, дорогой читатель.
И я говорю о них, потому что по дороге будущего путнику легче, шире и свободнее шагать, если он выбросит в канаву всё то, что ему мешает, и не возьмёт с собою сомнительных попутчиков. Неприятное это слово — попутчик. У нас есть другое — спутник. Все мы спутники, и цель у нас одна. Она близка сердцу каждого, она рождает высокие порывы. И мы должны хранить её в чистоте, оберегая от любителей дешёвой подделки.
Ну что, Васька, остыл мотор? Поезжай. Желаю тебе счастья я дороге!
С портфелем в одной руке и с киноаппаратом — в другой Ромашкин поднялся по высоким ступенькам УКСУСа.
Около сверкающей кабины лифта ему преградил дорогу строгий усатый старичок в чёрном костюме и зелёной фуражке пограничных войск. Где достал старичок этот головной убор? Может, сын его служил когда-то в погранвойсках? Или соседи в качестве подарка преподнесли? Но без форменной фуражки старичок в пышном подъезде УКСУСа не выглядел бы столь внушительно.
— Вы куда, молодой человек? — предупредительно спросил он Ромашкина.
— В УКСУС…
— Пропуск, конечно, заказан?
Это было произнесено тем недоверчиво-лукавым тоном, каким железнодорожный контролёр, обращаясь к пассажиру, говорит: «Билетик у вас, конечно, есть…» заранее подозревая в пассажире безбилетника.
— Нет у меня пропуска, — ответил Ромашкин.
— Тогда, дорогой, стало быть, пройдите вон в ту телефонную будочку и позвоните.
— А куда звонить?
— Уж это я, уважаемый, не знаю. Смотря, стало быть, по какому вопросу вы приехали и к кому. У нас они тут все очень занятые и лишнего народа не переносют.
— Хорошо, — сказал Ромашкин. — Я позвоню, а дальше что?
— Они знают. Они мне позвонют.
— А вы кто, лифтёр?
— Лифтёров теперь нет, — строго произнёс старичок. — Лифтёром раньше называли. А теперь я старший диспетчер лифта.
Ромашкин понятливо покивал и бросился в телефонную будку. Но Груздева — увы! — в кабинете не оказалось, и его секретарша посоветовала по вопросу насосов позвонить товарищу Резеде. Его телефон — 01.
Быстро набрав этот пожарный номер, Ромашкин соединился с Резедой. Выслушав излияния посланца Однотрубного, Резеда ответил, что по этому делу надо обратиться к товарищу Кошкису. Его телефон — 02.
Кошкис отослал Ромашкина к Мышкису — 03, Мышкис — к Желтухину — 04, Желтухин — к Покусаеву — 05, Покусаев — к Воблой — 06, Воблая к Жонскому — 07, Жонской — к Раскладушкииу — 08, Раскладушкин — к Безразмерному-Носкевичу — 09, Безразмерный-Носкевич — к товарищу Красавицыной.
Красавицына звонком Ромашкина была возмущена и сказала:
— Костя, вы мне звоните уже десятый раз. Если вы мне хотите назначить свидание — так и говорите. Нечего разыгрывать, если вам действительно нужны насосы, то обращайтесь с этими проклятыми насосами к товарищу Резеде. Я к ним касательства не имею.
Ромашкина «пустили на карусель».
Это напоминало забавную детскую игру «Где ключи?» «Где ключи?» — спрашивает тот, который «водит». Ему отвечают: «Пойди у Коли постучи». «Водила» подходит к Коле: «Где ключи?» — «Пойди у Нади постучи»…
Мокрый от духоты и волнения, Ромашкин вырвался из телефонной будки и снова подошёл к старичку.
— Ну, дозвонились? — спросил старший диспетчер лифта, глядя на Ромашки на поверх очков.
— Нет, не дозвонился, — ответил Костя. — Но, понимаете, мне очень срочно нужно к товарищу Груздеву. Я кинооператор и снимаю фильм о Петре Филипповиче, — При этом Ромашкин показал на свой киноаппарат и спросил:
— Вы кино, конечно, любите?
— Люблю, люблю, — сказал старичок, расплывшись в доброй улыбке. — «Римские каникулы» пять раз смотрел. Как она там гуляла! Может, вы и меня заснимете?
— И вас сниму, — решительно произнёс Ромашкин, наводя аппарат на старшего диспетчера лифта.
— А что же вы сразу-то не сказали, что из кино? — извиняющимся тоном сказал старичок. Я думал, что вы, уважаемый, трубы приехали вышибать или моторы. Толкач, словом. А из кино мы и без пропусков — пожалуйста!
— Я и так знал, что вы меня пропустите. Ох, какой лифт! Давно на таком не поднимался.
— А вы не хвалите зараньше, — назидательно сказал старичок. — Так можно сглазить рейс и между этажами остановиться. Один тут у нас застрял, на собрание ехал, в президиум. Так во время собрания к нему всё начальство бегало: советовалось через дверцу. Это новые лифты. Недавно поставили. Вид хороший, а толку мало. Вот старенькие работали! А эти? Днём стоят, а по ночам сами ходют… Посидите на моём месте. Дежуришь ночью, а лифты ходют. Пустые. Словно в них привидения.
— Мистика! — воскликнул Ромашкин. — Гофман!
— А если вы к товарищу Гофману, то он на пятом этаже, — сказал старичок и услужливо распахнул перед Ромашкиным дверцу лифта. — Я задержал вас малость. Что же вы сразу-то не сказали, что вы из кино?
Выйдя из лифта на четвёртом этаже, Ромашкин сразу очутился в бурлящей атмосфере большого делового учреждения. Все куда-то бежали и отчаянно хлопали дубовыми дверями. Бежали златокудрые машинистки, роняя на ходу бумаги, часто семенили старушки курьерши, тяжело отдуваясь, совершали марафон по коридорам солидные мужчины со сбитыми набок галстуками и пудовыми портфелями.
Тщетно Ромашкин взывал к каждому пробегавшему: «Товарищ!.. Товарищ!..» Безуспешно пытался хватать бегунов за рукава: они отбивались и продолжали исступлённо топтать ковровые дорожки.
Наконец одного тщедушного всё же удалось прижать к стенке. Он вздрогнул, как кролик, несколько раз и, убедившись в превосходящих силах противника, пропищал только:
— Вы не имеете права!
— Ну, отдохните секундочку, — спокойно произнёс Ромашкин, гипнотически глядя в расширившиеся зрачки собеседника. — Все там будем! Помогите приезжему кинооператору найти кабинет Груздева.
— Кино? — переспросил тщедушный уже своим родным голосом. — А какой фильм — документальный или художественный?
— Хроникально-документальный, научно-популярный, широкоэкранно-панорамный, музыкально-цветной, телевизионно-стереофонический, мультипликационно-феерический, полифоническо-политехнический, фантастическо-дидактический, мемориально-исторический, литературно-художественный и общественно-политический иллюстрированный, — почти без передышки выпалил Ромашкин.
— Гы! Такого не бывает…
— Я пошутил, — сознался Ромашкин и, нагнувшись к уху своей жертвы, доверительно спросил: — «Фитиль» знаешь?
— «Фитиль»? — обрадовался тщедушный. — Как же! Этот самый пшшш-бах! Пойдёмте, я вас провожу. Кого же вы протаскивать собираетесь?
— Рабочий секрет, — ответил Ромашкин, выдержав паузу, необходимую для столь многозначительного ответа.
В кабинете начальника УКСУСа Ромашкин увидел знакомую картину. Словно ничего не произошло и ничего не изменилось.
Пётр Филиппович сидел за большим столом и, как обычно, курил «Казбек». Кроме него, в кабинете были двое сотрудников. Один — беленький, другой — чёрненький. Больше они ничем друг от друга не отличались и были даже одинаково одеты.
Все трое смеялись счастливым беззаботным смехом.
«Анекдотики рассказывают, — догадался Ромашкин. — Я-то Петра Филипповича знаю!»
Как не знать Ромашкину Груздева! Бывало, приходит в старом УКСУСе к Петру Филипповичу, а у него сидят референты Шалый и Малый, тоже вот так заливаются.
Груздев приветствовал Ромашкина широким жестом. Руки развёл в стороны, воскликнул:
— Ба! Знакомые лица! Какими судьбами! Не работать ли ко мне приехал?
— Нет, Пётр Филиппович, не работать. Чрезвычайным и, можно сказать, полномочным послом от товарища Росомахина, — ответил Костя и вкратце изложил цель своего приезда.
— Понятно, — сказал Пётр Филиппович. — Все эти Кошкисы, Мышкисы и Покусаевы — Ферзухина епархия. Он скоро подойдёт. А пока посиди. У нас тут маленький антракт, перерыв. Как на производственную гимнастику.
— Что-нибудь весёлое рассказываете? Очень люблю посмеяться, — откликнулся Ромашкин.
— Вот именно, весёлое! — подтвердил Пётр Филиппович Груздев и, обращаясь к Беленькому, сказал: — Ну, ну, что ты начал?
Я начал про милиционера. Это уже не анекдот, а жизнь. Понимаете, какая история? Стоял со своим мотоциклетом милиционер орудовец на дороге. Это на той, которая из крайцентра ведёт к нам. И стоял всегда на одном и том же месте — у пивной. Все машины, которые идут, останавливал. «Товарищ, вы нарушили скорость». А этого милиционера водители знали: ему сто граммов поставь — и отпустит. И дошло всё до руководителей краевой милиции. Тогда поручили одному майору, чтобы тот переоделся в штатское и поехал по этой дороге. Конечно, не на милицейской машине, а на частной. Мало ли автомобилей частников-нарушителей стоит на милицейском дворе! Поехал этот майор, и, разумеется, орудовец его задержал. «Штраф, — говорит, — пожалуйста. И талон ваш проколю». Ну, туда-сюда, нарушитель предложил ему не сто, а даже сто пятьдесят… Выпили, и тут оштрафованный предъявляет удостоверение майора милиции. «Приглашаю вас в отделение: вы берёте взятки водкой и пьёте её на посту, во время работы. Актик составим». А тот ему: «Пожалуйста». Ну и отправились они в отделение. И там мотоциклист заявляет: «Никакой водки я не пил». — «Как так? — удивляется майор. — Вы пили, и на моих глазах». — «Не пил, — отвечает, — проверьте». Проверили этим самым медицинским аппаратом, в который по резиновой трубочке дуют, — действительно, никаких паров… У майора — глаза на лоб. А мотоциклист ещё извинения требует: оклеветали, мол, меня. Так эта ревизия и не дала ничего. Только месяц спустя секрет выяснился: у мотоциклиста с буфетчицей договорённость была. Она вместо водки наливала ему в стакан простую крановую воду. А водку аккуратно отливала в бутыль. И вечером он брал её домой…
— Ну и ну! — восхитился Пётр Филиппович. — Это, смею вас заверить, целый роман.
— А вот ещё… — продолжал Беленький. — Ах ты, чёрт, только начало забыл.
Пётр Филиппович блаженно затянулся «Казбеком», сказал:
— Ну ладно, пока ты вспомнишь, я нашему гостю про УКСУС рассказать хочу. Помнишь, Ромашкин, ты критиковал лесогорский УКСУС?
— Критиковал, — согласился Костя.
— Изволю тебе заметить, что в этой критике правда, конечно, была. Но вы, молодые, всегда немножко перехватываете. Что поделаешь — возраст! В чём беда того УКСУСа заключалась? Народу было мало. С таким ограниченным штатом работу не поставишь. А здесь штат в пять раз больше! Тут, понимаешь, настоящий боевой размах!
— Я заметил, что у вас все бегают, — поддержал Груздева Ромашкин.
— Действительно, бегают! — обрадованно сказал Пётр Филиппович. — Раньше мы что делали? Собирали заявки снизу — посылали наверх, получали развёрстку сверху — рассылали по низам. Теперь масштаб шире! Дыхнуть некогда!
— А что вы делаете с поступающими документами?
— О! С каждой бумагой несколько дней работы. Мы протоколируем, регистрируем, инвентаризуем, визируем, ротапринтируем, конвертуем, экспедируем! Так что, братец мой, это уже настоящий обработанный документ, а не какая-нибудь макулатура!
— Ой! — взвизгнул Чёрненький. — Я знаю одну такую историю про макулатуру! Значит, так. Муж отсутствует, к жене пришёл любовник. Стук в дверь. Потом ещё, только громче. Жена и любовник в панике. Любовник, как полагается, лезет в шкаф. Перепуганная жена открывает дверь. На пороге — незнакомая девочка, спрашивает: «Макулатура есть?»
Кабинет снова огласился дружным смехом. Не смеялся только Ромашкин. Он думал о том, что лесогорский УКСУС был тунеядческим учреждением. Люди получали зарплату и ничего не делали. Но тот УКСУС никому не мешал, а этот — вредный. Люди придумывают себе работу, во всё вмешиваются и всё путают.
Тот УКСУС бездействовал, сам доказал, что он никому не нужен, и его прикрыли как лишнее межведомственное звено. А этот, к сожалению, не прикроют: он всячески цепляется за жизнь, старается доказать необходимость своего существования. Без меня, мол, всё погибнет… А ведь это та же передаточная инстанция. Вот, поди же, выбей у них эти насосы! Проще было бы взять их прямо с завода. Нет, пожалте в Управление координации снабжения и урегулирования сбыта!..
— Так о чём мы говорили? — спохватился Груздев, ещё не перестав радостно стонать. — Ах, да! Вот, значит, так мы и работаем. Я ведь тут, Ромашкин, недавно, но уже успел провести три реорганизации…
С этими словами Пётр Филиппович поднялся с кресла, подошёл к стенду, откинул прикрывавшую его шёлковую шторку, и глазам Ромашкина предстала раскрашенная полным набором акварели схема.
— Вот видите, розовый кружочек? Это я! От кружочка идут пять усиков. Это мои заместители.
«В старом УКСУСе был только один зам — Чарушин», — вспомнил Ромашкин.
— А этот усик идёт к канцелярии. Тут красненький ромбик — бухгалтерия, дальше отдел руководящих кадров, тут отдел рабочих кадров… Вот эти голубенькие прямоугольнички — управления: управление инвентаризации, управление транспортизации, управление тарификации, управление корреспонденции, управление координации, управление экспедиции. Дальше ещё три управления: реализации, интенсификации и спецификации. Это новые, раньше их не было.
— А почему они называются управлениями? — недоуменно спросил Ромашкин. — Получается: управлении в управлении. Ведь УКСУС — это тоже управление.
— Э-э, дорогой, — сияя счастливой улыбкой мудреца, произнёс Груздев, — э-э-э, вот тут в чём вся тайна: в лесогорском УКСУСе были отделы, были группы маломощные единицы. Управление — крупнее, солиднее! А УКСУС будет называться главным управлением. Мы уже послали прошение. И чтобы ГУКСУС к республиканскому министерству приравняли. По зарплате и вообще. Одна только буква «Г» добавляется, а сколько она значит! И почему мы всё это делаем? Смею тебя заверить, потому, что целесообразно!
Ромашкин разглядывал стенд — квадратики, ромбики, прямоугольнички, треугольнички. Да, широко раскинул свои усики УКСУС. Это даже но усики, а настоящие, хваткие, все опутывающие щупальца.
Чёрненький с Беленьким ушли, и, наконец, объявился Ферзухин — Топорик, как его называли в лесогорском УКСУСе за узкое вытянутое вперёд лицо с длинным тонким носом.
— Ха-ха! Пламенный привет ветеранам! — тоном весельчака-бодрячка сказал он, пожимал руку Ромашкину. — Не ко мне ли в гости?
— К тебе, угадал, — ответил за Ромашкина Пётр Филиппович. — Где насосы для Однотрубненского рудника? Мы с этим делом что-то затянули…
Гроссмейстер межведомственных комбинаций помрачнел и вполголоса пролопотал:
— Насосы? Да были они, насосы.
— И куда делись?
— Да вот, делись…
— Куда, Ферзухин?
Топорик растерянно топтался на месте. Присутствие Ромашкина, видимо, мешало Ферзухину ответить на груздевский вопрос.
Выяснилось, что дефицитные насосы он отдал Каналстрою, тот за них «подкинул» несколько вагонов леса, лес Ферзухин «сплавил» заводу стройматериалов и получил от него, минуя планирующие организации, кирпич, и шифер для строительства жилого дома работников УКСУСа.
«Старые ферзухинские штучки! — подумал Ромашкин. — Я — тебе, ты — мне. А что же всё-таки делать? Нельзя же возвращаться в Однотрубный с пустыми руками. Надо как-то надавить на этих координаторов-экспедиторов».
И тут Ромашкина осенила мысль, показавшаяся ему спасительной.
— Видите ли, если бы не одно очень важное обстоятельство, мы, возможно, подождали бы… — сказал он подчёркнуто многозначительно. — Это такое обстоятельство. К нам через полмесяца, максимум недели через три, приедет государственная комиссия… Возможно, даже сам…
— Товарищ Кристальный? — насторожённо спросил Груздев.
— …и он тоже. Вот так. Это уже известно, хотя они стараются сделать приезд неожиданным… И представляете, что получится? Не только мы, но и вы окажетесь в деликатном положении. Стройка, сами знаете, первостепенная. Приедут, начнут головы рубить!
Пётр Филиппович озабоченно затянулся «Казбеком», побарабанил пальцами по столу.
— Да-а-а… Тут мы, Ферзухин, смею вас заверить, можем сесть в калошу. Что же это, скажут, пришёл в УКСУС Груздев и начал дело заваливать? Этак и влепить что-нибудь могут. И не разрешат нам тогда приставить «Г» к названию… Давай-ка дуй на этот насосный завод и вышибай там. Чёрт с ним, пойдём на то, чтобы этому заводу что-нибудь подкинуть сверх фондов и лимитов, если он в чём нуждается.
Топорик щёлкнул каблуками и сказал:
— Будет сделано, Пётр Филиппович!
Ромашкин вступил на однотрубненскую землю с гарантийным письмом, что насосы будут отгружены в течение недели: гроссмейстер межведомственных комбинаций Ферзухин слово сдержал.
Едва спрыгнув с подножии пассажирского экспресса «Восток — Запад», Ромашкин увидел Настю. Настя в белом кружевном кокошнике торговала пирожками.
— Торгуете, Настенька? — спросил Костя. — Сбываете домашнюю продукцию?
Настя зарделась, сказала смущённо:
— Мамка заставляет. Телёночка зарезали. Хотите пирожок? Вы ведь с дороги.
— Нет, спасибо, Настя. Не надо мне этого пирожка. Не та в нём начинка!
— Что нового в центре?
— Что нового? — с беспечной весёлостью переспросил Ромашкин. — Много нового. Едет к нам в Однотрубный большая государственная комиссии… Человек тридцать или сорок.
— Что же она — с проверкой?
— С проверкой, Настя. Всё будет смотреть: и город, и стройку, и как живём, и как работаем.
— А это у вас что? — спросила Настя, указывая рукой на киноаппарат.
— Кино будем снимать, Настенька. Хотите, вас запечатлею?
— Ой, нет, ни в коем случае!
— Моё дело — предложить. Ну, привет! Желаю дохода с оборота! Прибавочной вам стоимости!
По обочинам дороги, идущей со станции, стояли новые фанерные щиты, взывающие: «Не проходите мимо!»
Рисунки Орликова сопровождались стихами Вилли Сапрыкина.
Часть из них посвящалась текучке кадров. Новых людей на стройке не всегда встречают радушно: не сразу устроят, не торопятся обеспечить крышей над головой. Заместитель Росомахина по быту Чаевых отдал только что выстроенное двухэтажное, общежитие иод показательный Дом техники. Понаставили там стендов с фотографиями, завели «учёного секретаря совета дома». Учёный пребывает в одиночестве, дичает оттого, что нет собеседников, грызёт ногти от скуки, бьёт хлопушкой мух, чтобы не засидели стенды… А жилья недостаёт. Со столовыми по-прежнему малоблагополучно. И люди уходят со стройки. Вот и возникает текучка.
Стихи были такие:
На рисунке был изображён человек, весьма похожий на Чаевых: нос лепёшкой, лысина обрамлена подковкой уцелевших волос, узкие глазки. Такие узкие, словно их прорезали лезвием безопасной бритвы.
Человек с безмятежным полусонным лицом сидит за канцелярским столом и не видит, как люди с чемоданами и узлами бегут на станцию, к поезду.
Другой рисунок весьма выразительно воспроизводил автогонки на дороге «Карьер — отвал». Стихи назывались «Васька, жми до отвала?»
«Ого, Вилли, ты делаешь успехи! — подумал Ромашкин. — А то прокисал бы на своей метеостанции, писал жалобные вирши об уходящих пароходах… Быть тебе, Вилли, первым поэтом в Однотрубном!»
Навстречу Косте шёл Петрович. На нём, как всегда, была телогрейка. И как всегда, он был под градусом. Что поделаешь? Специфика работы на холодильнике! Петрович шагал к станции, наверное, в пивную.
— Какой нынче праздник? — озорно подмигнув Петровичу, спросил Костя. — День защиты детей? Шахтерово воскресенье? Спас?
— Не. Получка вчера была. Сегодня опохмеляемся.
— А вы знаете, Петрович, один великий человек сказал: нельзя превращать опохмелку в пьянку самостоятельного значения.
— Да? Какие умные все стали! Ты поработай с моё на холодильнике!
Я но хочу работать на холодильнике. Тем более что там скоро будет работать комиссия.
— К-какая комиссия?
— Такая. Обыкновенная. По проверке. То да сё. Ну, вам-то что волноваться? У вас лучшие отпеты…
— Комиссия? На холодильнике? — переспросил Петрович, трезвея на глазах.
— Но только на холодильнике. Во всём городе, на стройке. Человек… пятьдесят или шестьдесят из центра. Но об этом — никому! Секрет.
— Сам знаешь: гроб-могила, — прошамкал Петрович.
По дороге до Апиендиксова тупика Ромашкии успел в доверительном порядке поделиться «секретом» ещё с несколькими людьми.
Дома, за «простынёй на верёвочке», Костя нашёл записку Люси: «Милый Костик! Я уехала. Если провалюсь, вернусь быстро. Бумаги для твоей коллекции лежат к условленном месте. Целую тебя, Рыжий!»
В избе никого по было. Костя побренчал на гитаре, сел разгадывать кроссворд. В управление к Росомахину он но спешил.
Вскоре прибежала Актиния.
— Здравствуй, здравствуй, Костя! — прямо с порога начала она. — Приехал, значит. А у пас тут такие дела! Комиссия, говорят, едет большая! Или ревизия. И сам вроде даже приедет. И с ним человек… сто. К чему бы так много?
— К чему? Обыкновенное дело, — простецки сказал Ромашкин. — Ну, по партийной линии представители, по комсомольской контролёры, следователи, прокуроры, ревизоры, ОБХСС…
Актиния всплеснула руками:
— Поди ж ты! А я — то гадала, что это последние дни вороны всё каркают?
— У кого вы про комиссию узнали?
— Шурка-кривая сказала. Которая из буфета. Я её около сберкассы встретила. Идёт, наверное, деньги со своей книжки снимать. Недостачу небось чует…..
— А откуда Шурке известно?
— Телефонистка, подружка её, сказала. Она же все разговоры слышит…
— Ай-яй-яй! Такой шум будет, какого не слыхали в Тралии, Валии, Трындии и Брындии, взятых вместе! Вот, значит, к чему вороны каркали, — заключил Ромашкин.
От любопытных вскоре пришлось отбиваться: «Ну, скажи, Ромашкин, правда это, что комиссия?… Ты же только из центра. Слыхал что-нибудь?»
Примерно так сформулировал свой вопрос и директор Росомахин.
— Слыхал, слыхал кое-что… Говорят вообще… — подтвердил Ромашкин.
— Насосы привёз?
— Отгружают.
— Так, так. Отгружают, стало быть. А что же ты всё-таки слыхал?
— Что комиссия приедет… или делегация. Может быть, сам будет, а кто сам — не знаю… — уклончиво ответил Ромашкин. — И с ним, как водится, писатели, журналисты.
— Ну что же? С тем, что мне тут доложили, совпадает…
Росомахин заказал междугородный разговор и в присутствии Ромашкина говорил с товарищем Кристальным. Начал Росомахин беседу издали. Делился мыслями на общие темы и только в конце поинтересовался, не намерен ли Кристальный заглянуть на стройку. Кристальный, как видно, сказал, что намерен… После этого снова толковали о том о сём.
— Что же вы его прямо не спросили? — с лёгкой наивностью спросил Костя Росомахина.
— А я не хочу ставить вопрос в лоб, чтобы он не подумал, что мы тут боимся этого приезда. И готовиться специально будем,
— А чего бояться? Что сделали, то и увидят. За хорошее похвалят, за плохое побранят. Вся наша жизнь состоит из взлётов и падений, — простодушно сказал Ромашкин.
Росомахин насупил брови.
— Как ты говоришь? Из взлётов и падений? У меня падений не бывает! Вот сейчас посоветуюсь с народом…
Он нажал рычажок настольного коммутатора.
— Чаевых? Зайди ко мне. А ты, Ромашкин, свободен.
Не успел Костя подняться с кресла, как в росомахинском кабинете появился человек в чёрном официантском костюме. Его глянцевую лысину обрамляли остатки чёрных волос. В руках человек держал толстую тетрадочку, вложенную в кожаные корочки.
Чаевых всю жизнь ходил с тетрадочкой.
В детстве и отрочестве он ходил с тоненькой, а потом заменил её на толстую. В школе он записывал то, что скажет педагог. Став взрослым, он заносит туда то, что скажет начальник. Чтобы всё исполнить в точности! Тетрадочка сыграла в жизни Чаевых огромную роль,
Не располагая полным образованием, скорее даже обладая весьма частичным, он вступил на трудовой путь, став инструктором в райисполкоме. Его вызывали, ему говорили, что надо сделать. Он аккуратно записывал в тетрадочку. Записывал и никогда не думал о том, что, может быть, диктующий ошибается.
Так просидел он несколько лет за столиком, на котором были только телефон и тетрадочка, а потом его повысили: надо же выдвигать молодёжь!
Чаевых стал управляющим трестом «Индпошин» большого областного города. В кройке и шитье, но говоря уже о моде — всяких там регланах, японках и прочих плиссе-гофре, он не понимал ничего. И вообще туманно представлял себе, что это такое — индпоншв. Хотя последнее ему можно простить: в русском языке слова «пошив» не существует, его изобрели канцеляристы, и вот повелось: «Где вы пошили пальто?», «Я решил пошить костюм».
Чаевых сначала не знал и что такое «инд». Но вскоре твёрдо уяснил, что:
«Инд» — это работники горкома.
«Инд» — это сотрудники исполкома.
«Инд» — это крупные военные, начиная с полковника.
«Инд» — это прокуроры, депутаты и лауреаты.
«Инд» — это их жёны.
Для «инд» надо «пошить» качественно. Для всех остальных стараться сверх сил не обязательно. Тем более остальных очень много: не менее девяноста пяти процентов заказчиков.
И среди них люди находились весьма привередливые, хотя это были обыкновенные рядовые советские люди.
Они строчили жестокие и обидные записи в книгу жалоб по поводу того, что в брюках перекошен «бант». Они бесконечно нудили, оставаясь недовольными тем, что швы идут зигзагом. По своей капризности они устраивали в ателье скандалы, требуя уравнения рукавов в длине. Они «сигналили» в газеты о «горбатых спинах» и о «незастегивающихся воротничках». И газеты печатали фельетоны о чудесах «Индпошива».
Порою даже ходили слухи о том, что Чаевых вот-вот снимут.
Но эти слухи не оправдались. Да и как могли Чаевых снять, если при нём всегда была тетрадочка?
Ему звонили люди класса категории «инд» и просили срочно сшить костюм, пальто или платье. Они спрашивали, в какое ателье лучше всего обратиться.
— Зачем в ателье? Приезжайте прямо ко мне, — приглашал Чаевых.
Из своего служебного кабинета он сделал образцовую примерочную, и всегда под рукой у него были два закройщика, которые справлялись с работой безупречно. Третьего и тем более четвёртого такого мастера Чаевых не имел. Но для «инд» хватало и двух. Их специально выписали то ли из Прибалтики, то ли из Львова.
Позвонят Чаевых особо важные заказчики, запишет он в тетрадочку и скажет ласково: «Приходите в двенадцать пятнадцать».
Расторопные львовско-прибалтийские закройщики обмеривали руководящие габариты и назначали примерку на следующий день.
Заказчики поражались:
— Какая необыкновенная быстрота!
А Чаевых, скромно потупив очи, отвечал:
— Вот так мы и работаем. Только не ценят нас. Газеты обижают, и слухи разные-всякие доносятся, что Чаевых-де снять хотят…
Привилегированные заказчики похлопывали Чаевых по плечу и заверяли в своей высокой поддержке: «Как же можно уволить управляющего, у которого примерку назначают на второй день?»
И Чаевых, конечно, не трогали. Больше того, он всё чаще стал расписываться в премиальных ведомостях.
Сидя в «Индпошиве», Чаевых приобрёл весьма широкие знакомства. В тетрадочке появилось много почтенных имён. И нет ничего удивительного, что его снова повысили.
Чаевых — управляющий трестом гостиниц (под рукой тетрадочка: «Какой вам номерочек, с супругой приедете или один?»). Чаевых — начальник управления санаториев, домов отдыха и турбаз (под рукой тетрадочка: «В каком месяце отдохнуть желаете? С семьёй прибудете? Вас не очень раздражает запах магнолий? Тогда лучше окнами не в парк, а на море. Машину подам. Встречу лично»).
Потом Чаевых становится председателем облсовпрофа, и почти вслед за тем его посылают заместителем начальника-однотрубненской стройки по быту. Кто же лучше знает вопросы быта, чем Чаевых! А ему очень неплохо: поработает на такой стройке — дальше хоть в замминистры метить можно. Ко всем былым доблестям прибавится ещё одна: «Человек знает жизнь… Он был на переднем крае… Под его руководством…» Росомахин, разумеется, даст ему превосходную характеристику.
А с такой характеристикой — хоть куда! И не обязательно по линии быта. Чаевых — генерал, так сказать, общевойсковой. При нём тетрадочка, и он может всё: потребуется — и кинофикацию возглавит, пошлют — и филармонией руководить будет. Главное, чтобы над ним был человек, заказывающий музыку.
Итак, Чаевых читателю известен. Можно ещё добавить, что Чаевых не курит, не пьёт, осторожен в суждениях. Он умеет быть услужливым, преданным, но меняющимся в зависимости от обстоятельств, и кто-то не без основания сказал о нём: «Эластичный человек».
— Слушаю вас! — сказал Чаевых в том услужливопредупредительном тоне, в каком официанты ресторанов «Интуриста» беседуют с посетителями.
— Так вот, Чаевых, к нам едет большая комиссия.
— Что… что вы хотите сказать? — переспросил Чаевых, доставая из карма на авторучку.
— Комиссия, говорю, едет. Да ты подожди записывать. Посоветуемся сейчас. Сударченко с минуты на минуту подойдёт.
Сусанна Сударченко ждать себя не заставила.
Быстро введя собеседников в курс дела, Росомахин спросил:
— Что будем делать? Надо показать имеющиеся достижения.
— Надо! И как можно шире! — с фанатической убеждённостью сказала Сусанна Сударченко. — Я уверена, Михаил Сидорович, что этот визит на нашу стройку войдёт новой главой в вашу биографию.
— Войдёт, — согласился Росомахин. — У меня всё войдет. А всё-таки как же лучше сделать, чтобы показать имеющиеся?
— О! Я это отлично представляю! — воскликнула Сударченко. — Я вижу свой будущий репортаж: «Высокие гости сходят со ступенек вагонов на перрон… Здесь их встречают руководители стройки, персональные пенсионеры, представители общественности. Передовые труженицы города преподносят цветы в целлофане. После этого гости садятся в машины и следуют в свою резиденцию, на отдых…» Трехколенное фото! Шрифт — цицеро!
— Постой, Сусанна, — перебил Росомахин. — А что будет резиденцией? Чаевых, ведь у нас только одна гостиница… Гостиница — это не резиденция. Резиденция — это особняк… Знаешь что? Неделю сроку. Бросить все силы! Построить особняк у берёзовой рощи и проложить дорогу — асфальт, с белыми столбиками по краям…
— Я записал, — коротко ответил Чаевых. — Особняк будет, но позвольте мне взять с основных работ бульдозеры, самосвалы и так далее…
— Бери, Чаевых. А как же у нас с основными? Тут, пожалуй, тоже что-то надо сделать.
— Я уже вижу, как это надо сделать, — сказала Сударченко. — Первый ковш однотрубненской руды должен достать лично товарищ Кристальный, управляя стрелой экскаватора! И потом на историческом экскаваторе будет укреплена табличка: «Ковшом этой машины были добыты первые кубометры однотрубненской руды. Машиной управлял почётный рудокоп товарищ Кристальный».
— Здорово ты, Сусанна, завернула! Это действительно на всю страну! — поддержал спецкора газеты «Слово за слово» Росомахин. — Только вдруг за это время мы ещё не доберёмся до руды: сорок метров глубина!
Сударченко, будучи человеком очень находчивым, ответила:
— Не важно, руда или порода. Главное, что к концу пребывания на стройке товарищу Кристальному будет преподнесена скульптура рудокопа, вылитая из однотрубненской руды!
— Развивай, развивай свою мысль…
— Нужно торопиться, чтобы не опоздать! вдохновенно продолжала Сударченко. — Поэтому скульптуру лучше заказать заранее, например на Магнитогорском комбинате. Нашей однотрубненской руды ждать не обязательно.
— Ты занёс в тетрадку? — спросил у Чаевых Росомахин.
— Записал, — ответил Чаевых. — Скульптура будет! И раньше, чем достанут руду!
— Молодец ты, Сусанна! — восторженно сказал Росомахин. — Умеешь красиво преподнести имеющиеся…
По поводу того, как надо встретить комиссию, у совещающихся разногласий не было.
Разве только об одном можно сказать: Росомахин дружески упрекнул Сусанну за то, что она увлеклась цветами в целлофане и забыла про хлеб-соль. Но она тут же поправилась:
— О да! Да! Хлеб-соль товарищу Кристальному на перроне стихийно преподносят девушки в расшитых национальных костюмах.
Чаевых записал у себя в тетрадочке: «Пекарня. Поручить т. Михаеву испечь хлеб-соль».
Когда комиссия отдохнёт после дороги, она, видимо, пожелает посмотреть город. Однотрубный — город, конечно, старенький, и за короткое время вид его не изменишь, хотя новых домов и кварталов появилось немало. И всё-таки Однотрубный должен произвести впечатление лучше, чем он есть. У въезда в Аппендиксов тупик решили повесить запретный «кирпич». Нечего туда заезжать гостям. «Кирпич» наметили повесить и на повороте к Нахаловке…
Росомахин припомнил вдруг, что на рейсовых автобусах написано: «Карьер — Индия». Индию он предложил переименовать, назвать посёлок индивидуальных застройщиков Молодёжным или Спортивным. Но Сударченко запротестовала.
— Как же можно переименовывать Индию? Это же дружба народов! У меня в репортаже про Индию целых три страницы. Хождения Афанасия Никитина… Школьники обмениваются марками с Калькуттой!
Росомахин всегда прислушивался к «пресс-группе»
Возможно, Сударченко была единственным человеком, с которым он соглашался. Индию оставили.
Но кое-что в городе переименовали. Так, на серенькой будке обыкновенного справочного бюро должна появиться вывеска: «Бюро добрых услуг». Гастроном № 1 принял название «Радость» (при этом Чаевых записал в тетрадочку указание Росомахина, чтобы на протяжении двух недель в гастрономе всё было). Пивную, которая располагалась на дороге к станции и где пива никогда не имелось, а буфетчица предлагала лишь «Перцовку», — пивную срочно переименовали в «Бригантину». Приняли решение — просить милицию временно прикрыть вытрезвитель и укрепить на нём вывеску: «Кафе «Романтики».
Осмотрев город, гости, возможно, пожелают посетить простого строителя-новосёла. Квартира будет подготовлена, и обед жена новосёла приготовит на средства, выделенные из директорского фонда. Индейки лежат в холодильнике у Петровича…
О техническом прогрессе гостям расскажет выставка в Доме техники. Фотографии, засиженные мухами, надо, конечно, подновить и золотые рамочки подреставрировать.
Вспомнили о доске объявлений. «Продаётся аквариум с рибками» — это неплохо. Но вызывает недоумение: «Меняю место в детском саду первого карьера на место в детском саду второго карьера». Лучше подобные вещи убрать и вместо них повесить: «Меняю отличное место в детском саду № 1 на более прекрасное в детском саду № 2».
Специальное решение приняли о яслях — о тех, за которые воевала Валя Ткаченко. Торжественное открытие яслей будет приурочено к приезду высоких гостей. Речь о внимании к детям произнесёт Чаевых, от имени младенцев выступит… А умеют говорить эти младенцы, что в яслях? Или пока но могут? На всякий случай надо проверить… По окончании церемонии мамам и деткам будут вручены памятные подарки. Вот вроде и всё. Впрочем, нет. Про рыбу забыли.
— Что же ты, Чаевых, упустил такое дело? Приезжие гости любят поудить рыбу… Возьми-ка ещё один экскаватор и около берёзовой рощи пруд расширь, напусти в него всяких пескарей, карасей. Самолётом доставь.
Чаевых мягко и осторожно спросил:
— А как народ на это посмотрит?
— Народ? А мы что, не народ? Вышли мы все из народа. Правда, Сусанна?
— А я в вашей биографии так и пишу: руководитель высшего типа из низов…
О сиятельный князь Потёмкин! Давно ты умер, но последователи твои ещё не перевелись. Двести лет назад ты построил фанерные фасады несуществующих деревень, дабы услаждать самодержавный взор путешествующей императрицы. Проплывая мимо этих искусных театральных декораций, высокая путешественница должна была понять: не зря ты живёшь на свете, недаром доверена тебе власть. Вон какое кругом процветание!
Ты основал незатухающее движение очковтирателей, мастеров морочить вышестоящие мозги, пускать в глаза сахарную пудру. И многие ученики твои давно тебя переплюнули. Ты бы, наверно, не мог дать и в год четыре годовых плана по мясу, а они «давали». Да мало ли что они делали!
Обладая богатыми режиссёрскими способностями, они собирали баранов с пяти-шести районов и в одном, заранее определённом месте перегоняли их через дорогу — в том месте, где должен был проехать совершавший вояж Сам.
Едет Сам из центра, а рядом с ним сидит местный Сам. Вдруг — стоп: бараны идут через дорогу. Идут и идут. Местный Сам делает вид, что нервничает, властно кричит чабану:
— Эй, нам проехать надо!
А Сам из центра успокаивает его:
— Не надо, не горячись. Постоим, посмотрим, приятно посмотреть…
Вот так-то, князь! Не зазнавайся!
А теперь ещё и Росомахин в твои приспешники записался. Серьёзный конкурент!
… Совещание продолжалось.
Дошли до телепередачи. Мысль организовать специальную телепередачу подсказала Сусанна Сударченко.
Вечером, когда гости захотят отдохнуть в особняке, они увидят документальный фильм об Однотрубном. Он совсем недавно отснят по Сусанниному сценарию, и вот— вот его привезут со студии.
После фильма выступит директор Росомахин или, если пожелает, Кристальный. Дальше — концерт самодеятельности.
— Ну, раз до самодеятельности дошли, — хватит. Остальное придумаем мотом. Спасибо тебе, Сусанна.
Когда Сударченко ушла, Росомахин сказал Чаевых:
— Есть ещё одно дело. Не хотел при пей говорить. Хоть и наш человек, а всё-таки представитель печати. Вот что, запиши-ка: этих самых щитков сатирических много расплодилось. Поснимать с них карикатурки надо. Не время сейчас для сатиры, когда мы, понимаешь, показываем имеющиеся достижения. Ты вызови этих ребят и объясни им про сатиру. А вместо карикатурок, чтобы щиты не пустовали, плакатов понаклей. Ну, знаешь, мужчины, женщины, дети, старики — и все с поднятыми руками: «Давай!», «Даёшь!», «Дадим!»
— Записано, — ответил Чаевых, закрывая тетрадочку, — замётано.
— Вижу, что замётано, знаю, что сделаешь. Эх, Чаевых, если бы все были как ты! А то вот выдвину тебя — кто заменит?
Чаевых благодарственно улыбнулся, потёр нос-лепёшку рукой, сказал:
— Так что, думаю, всё получится хорошо.
Директор рассмеялся. Это был смех усталого, но очень преуспевающего человека.
— У меня всё подучится!
В студии однотрубненского телецентра, которая была постоянным «штабом сатириков», собрались Ромашкин, Орликов, Сапрыкин и редактор-диктор Боярский.
На этот раз Вилли не сочинял стихи, а Орликов отложил в сторону кисти и карандаши.
Костя рассказывал, как готовится руководство стройки встретить высокую комиссию. В подробности плана встречи начальства его посвятила Сусанна Сударченко.
Решив, видимо, похвастаться, она сказала Ромашкину, что скоро появится документальный фильм «В хозяйстве Росомахина», снятый но её сценарию.
— Где? Когда? Куда бежать за билетами? — всполошился Костя.
Сусанна ответила, что фильм будет передаваться по местному телевидению в день приезда гостей.
— У вас всегда интересные сведения, — льстиво заметил Ромашкин.
— Пресса всё знает, — с достоинством ответила Сударченко.
— Ну, уж всё…
Ромашкин сделал вид, что он не очень верит её словам, и этот несколько провокационный ход ему удался. Чтобы доказать свою осведомлённость, Сусанна сообщила ему обо всём, что ей известно.
— Итак, друзья, вы скоро увидите фильм под титлом «В хозяйстве Росомахииа», — сказал Костя. — Что ж, в Однотрубном можно снять много интересного: и стройку рудника, и парией симпатичных, да и в самом городе, чёрт возьми, появилось много нового и хорошего. Только по названию фильма вижу, что он будет с некоторым креном… Разные штучки-мучки, инсценировочки, подтасовочки. Но дело совсем не в том, что сочинила Сусанна. Приедет комиссия — ей, конечно, постараются пустить пыль в глаза, не всё покажут, не обо всём расскажут. И вот тут мы дорасскажем с помощью этой штучки, — Ромашкин указал на свою любительскую кинокамеру.
— Фильм будем снимать? — обрадованно спросил Орликов. — Это идея! Наш однотрубненский «Фитиль»!
— Совершенно верно, «Фитиль»! Но постои, я окончу
Однако темпераментного, быстро заводящегося Орликова остановить уже было нельзя. Он ходил из угла в угол, размахивал руками, мысли осеняли его одна за другой.
— Ты представляешь, Костя, снимаем дорогу «Васька, жми до отвала!», а потом — кладбище самосвалов… Снимаем дом главного инженера вместе с оградой. А на ограде видел фанерный щит? «Товарищи, экономьте строительные материалы!» Как видно, материалов инженер «сэкономил» много: такой домина для трёх человек! А столовую достроить не могут…
— И столовую, Орликов, снимем!
— … И как но упрямству Росомахнна узкоколейную дорогу спрямили. А теперь эту ветку забросили. Низкое место, болото, шпалы вязнут. Говорили ему инженеры: дорога должна обогнуть низину, а он настоял на своём, сказал: «Или я дурак, или вы ничего не понимаете. Беру на себя!» — взял линейку и прочертил по ней карандашом через болото… Во сколько рубликов эта дорога влетела? Вот её показать! И так, чтобы все видели цену росомахинского упрямства!
— Стой, Орликов, регламент! — закричал Костя. — Я всегда говорил, что ценю в тебе гражданскую непримиримость. Ты говоришь так пылко, как оратор Мирабо. План сценария составим чуть позже. Но вернёмся к общим вопросам. Что мы будем делать с нашим фильмом? Не знаете? А я знаю. Сидят высокие гости в креслах, смотрят но телевизору киноочерк «В хозяйстве Росомахина». После этого должен быть концерт самодеятельности. Боярский объявляет: «По техническим причинам концерт задерживается, смотрите ещё один фильм: местный «Фитиль». Да, да, Боярский, придётся тебе пойти на это, не уволят. И пустим «Фитиль» для комиссии… Пусть знают правду, пусть примут меры. Не карасей же они ловить сюда приедут!
— Росомахина приструнят или вообще уберут. И ещё кое-кого. Для пользы деда! — вставил Орликов.
— Вот-вот! Кстати, в фильм вмонтируем отдельные исторические документы. Они у меня в руках. Люся притащила. Рапорт Росомахина от 20 августа товарищу Кристальному: «Строители второго, карьера досрочно выполнили полумесячный план!» А вот росомахинский приказ от того же 20 августа: «За срыв графика и провал плана начальнику строительства второго карьера Веретенникову объявить выговор…» А? Каково?
— Жаль, что фильм не звуковой, — заметил Боярский.
Не беда, что не звуковой. Ты, Боярский, будешь сопровождать его чтением текста, — сказал Костя. — Итак, договорились. Фильм «Фитиль». Пшш-бах! Автор сценария — Вилли Сапрыкин, операторы Орликов и Ромашкин, постановщик Росомахии, ассистент постановщика Сударченко, текст читает Боярский, музыка народная.
Орликов продолжал возбуждённо шагать по комнате. Боярский задумчиво дымил трубкой, сидя в кресле. Долговязый Вилли стоял в углу, глаза его светились лихорадочным блеском. Он беззвучно шевелил губами, наверно, уже сочинял стихи для «Фитиля».
Ромашкин подошёл к окну и вдруг всплеснул руками.
— Орликов! Иди сюда. Видишь, кто подходит к гастроному?
— Актиния. Вертолёт.
— Ты, кажется, хотел отвести её за руку к прокурору. Помнишь, что я на это ответил?
— Ты сказал: «Она сама пойдёт».
— Вот сейчас, дорогой друг, это и состоится. Очень удобный момент.
Боярский перестал дымить трубкой, прислушиваясь к разговору. Вилли всё ещё что-то шептал. Орликов смотрел на Костю с насторожённым выжиданием.
Ромашкин полистал справочник — маленькую, как блокнотик, книжечку «Телефоны Однотрубного», потом набрал номер.
— Это гастроном? Из милиции говорят. Здравствуйте, — произнёс он густым и важным басом, — Майор Елизаров, ОБХСС. С кем разговариваю?
— За-за-за-заместитель директора Буханкина, — ответила трубка. — А ч-что?
— Вот что… У вас там в магазине…
— По-по-полный порядок…
— Знаю, что порядок. Я не о том, У вас сейчас в магазине находится гражданка Требухова Актиния Никано— ровна. Срочно позовите её к аппарату. Объявите по магазину.
Через минуту в трубке проскрипел испуганный голос Актинии:
— Слушает Требухова. У телефона.
— Гражданка Требухова? Актиния Никаяоровна? сурово переспросил Ромашкин. — С вами говорит майор Елизаров из гормилиции. Срочно зайдите к нам, комната номер семь, второй этаж.
— Зачем же мне в милицию? — еле выговорила Актиния. — Паспорт не теряла. С дочкой что случилось?
— Нет, с дочкой ничего не произошло. Я приглашаю вас по поводу ваших дел с Петровичем, Типчаком и Михаевым. Вам известно, что я имею в виду…
Трубка долго молчала.
— Понятно… Только Петрович-то мне совсем мало знаком. Так, здравствуй-прощай!.. Что я скажу о нём? Ишь беда какая! Может, вы ошиблись?
— Если вы, гражданка Требухова, будете упорствовать, вам же хуже будет. Нам известно, откуда у вас мука, мясо, дрова, как торговлю ведёте на станции, куда вы на грузовике ездили, который вам Типчак дал… Ну как, хватит? Ошибки, как видите, нет. Если вы сами придёте к нам и чистосердечно всё расскажете, это смягчит вашу участь. И ещё подумайте о дочери. С ней ничего не случилось, но случиться может.
— Господи! — всхлипнула Актиния. — А когда приходить-то к вам? Я тут с покупками. Вот домой зайду… А может, завтра?
— Я вас жду. Сами придёте или за вами «раковую шейку» прислать?
— Сама, сама, сама, — пролопотала Актиния. — Что же мне с позором по городу ехать!
— Ещё раз повторяю: майор Елизаров, комната номер семь.
Положив трубку на рычаг, Ромашкин расчехлил кинокамеру и навёл объектив на выход из гастронома.
— Внимание, товарищи! Снимаю редкий кадр: «Актиния идёт сдаваться в плен местным властям. Начало конца Аппендиксова тупика». Не забудь, Орликов, отразить это в твоём дневнике.
Актиния вылетела из магазина и помчалась по улице.
А в милиции произошло вот что.
… Найдя комнату номер семь, Актиния открыла дверь и увидела молодого мужчину в синем мундире.
— Мне майора Елизарова. Здравствуйте.
— Я майор Елизаров, — произнёс мужчина неожиданно тонким, почти ребячьим голосом. — Здравствуйте.
— Я…
— Садитесь.
— … Требухова Актиния Никаноровна. Так что я могу вам рассказать? Было, конечно, грех попутал. Но я, как честный советский человек…
Майор молчал, изучающе глядя на неожиданную гостью. Он не понимал, что происходит.
Актиния говорила, опустив голову, нервно теребя дрожащей рукой кончик платка.
— Как честный советский человек, я расскажу всё, — продолжала Актиния. — Только сразу учтите, дочь моя, Настенька, тут ни при чём. Она ничего не знала…
— Не знала, говорите? — спросил майор, доставая из стола стоику бумаги. Ну, давайте, только по порядку, Фамилия, имя, отчество, год и место рождения? Точный адрес? Род занятий? Я буду записывать всё, что вы говорите, потом вам прочту, а вы распишетесь на каждой страничке внизу. И предупреждаю, что за ложные показания…
— Ложных не будет, заверила Актиния. Значит, так. Настенька ничего не знала. Что Петрович мясо или рыбу с холодильника мне приносил — ото верно. Но та кой, скажу я вам, жмот и скупердяи всё цену набивал. А ведь и я заработать что-то на атом должна…
— Как это — заработать?
— Ну, так. Вы ведь сами знаете…
— Да, да. Знаю, — неопределённо сказал майор Ели заров.
— И Михаев, скажу я вам как честный советский человек, тоже жулик. Каждый день что-нибудь тащит из пекарни. Жена ему сшила такую тужурку, что в каждый карман по три кило муки входит. Но тоже скареда!
— И он цену набивает?
— Набивает. Типчак — тот добрее. Дров привезёт с левой поездки — берёт за них самую малость. Ну, толя на крышу тоже достал. А что вы говорили про грузовик — брала грузовик. Типчак дал. Мясо продавать в райцентр ездила.
— Мясо, которое Петрович вам с холодильника тащил? — уточнил майор милиции, уже входя в роль. — Следовательно, вы спекулировали крадеными продуктами…
— Торговала… — уклончиво сказала Актиния. — А этого слова, которое я сейчас от вас услышала… как оно…
— Спекуляция…
— Нет, я, как честный советский человек, этого слова даже не знаю.
— А что вы делали с мукой, которую Михаев приносил?
— Пирожки пекла. Настя их на станции продавала. Пассажиры ведь голодные. Им и пирожок в радость.
— Так вы и жили на этой радости?
— Ага, — просветлённо сказала Актиния, — для людей ведь всё…
— Понятно. Тогда подпишите эти бумаги. И опять предупреждаю: за ложные показания…
— Вот те крест! Всё как есть подпишу. Только домой скорей отпустите.
— Домой? Это не сразу…
— Ещё будете спрашивать?
— Не только я. Следователи будут спрашивать, прокурор поинтересуется.
При слове «прокурор» Актиния, вздрогнула, но тут же взяла себя в руки и спросила невинно-простецки:
— Значит, домой не скоро?
— Задержаться, видимо, придётся, гражданка Требухова. Может, на год, а может, на три. Как суд решит…
— А я думала, на часок или до вечера в крайнем случае… А то и молоко, которое купила, скиснет.
— Молоко пейте сразу, — убеждённо сказал майор Елизаров.
Актиния спросила с робкой надеждой:
— А не предвидится амнистия?
Ответ её разочаровал. Майор популярно разъяснил, что времена необдуманных амнистий для уголовников прошли. Потом в свою очередь спросил:
— У вас ко мне есть ещё вопросы, гражданка Требухова?
— Какие же вопросы? Вы меня вызвали, вы и спрашивайте.
И тут Актиния услышала слова, от которых чуть не свалилась со стула.
Майор сказал:
— А знаете, Требухова, я ведь вас не вызывал…
Чуть позже «раковая шейка» милиции — крытая синяя автомашина с красной полоской — промчалась под «кирпичом», запрещающим въезд в Аппендиксов тупик, и остановилась возле дома Петровича. Петрович безмятежно спал на кровати в сапогах и телогрейке.
Кроме Петровича, пассажирами «раковой шейки» в этот вечер оказались Михаев и Настенька. Типчак встречи с людьми в синих мундирах избежал. Он зашёл поболтать к соседу и увидел из окна, как милиция подъехала к дому Актинии. Прямо от соседа, никому ничего не сказав, тяжёлым галопом он помчался на станцию. Дежурный по станции видел, как большой, широкоплечий парень в кепочке и Вельветовой куртке прыгнул на подножку чуть приубавившего ход курьерского поезда…
Перекати-поле Васька Типчак скрылся, оставив Настю, распростившись с мечтами о женитьбе. Куда помчал его курьерский поезд? До первой крупной станции? А дальше — под Киев, к маме? «Чуден Днепр при тихой погоде!» Нет, у мамы его быстро найдут, у мамки прописка нужна и прочие формальности. Очень возможно, что Типчак снова устремился долбить лунки где-то на Таймыре. «Двести граммов спирта в день и круглый год свежие помидоры. Житуха — исключительная!»
В кабинете, кроме гладкого канцелярского стола, ничего не было.
На столе, кроме телефона и тетрадочки в кожаных корочках, ничего не было.
По ту сторону стола, где говорят, указывают и диктуют, сидел Чаевых.
Но ту сторону, где слушают и соглашаются, Ромашкин.
— Так вот, товарищ Ромашкин, мне поручено заняться вопросом сатиры. Курировать, иначе говоря. Понимаете, такие дни настают праздничные, а тут по всему городу — карикатуры на имеющиеся безобразии. Уточню: кое— где имеющиеся, в отдельных случаях. И это вместо того, чтобы демонстрировать достигнутые достижения…
Чаевых говорил спокойным, ровным голосом, не повышая его и не понижая. Ромашкин, чуть улыбаясь, смотрел на него. Лицо Чаевых ничего не выражало, глаз, как всегда, видно не было. На их месте располагались две узенькие щёлки, словно прорезанные безопасной бритвой.
— А что, разве по праздникам сатира неуместна? — удивлённо спросил Костя. — Что же тогда получается? Первый праздник — Новый год. Мы подводим итоги года минувшего, демонстрируя достигнутые достижения — и смеяться нельзя. Потом другие праздники: День Советской Армии, Восьмое марта, Парижская коммуна, Первое мая, День печати, радио, Победы, защиты детей, праздники милиции, пограничника, танкиста, авиации, физкультурника, строителя, металлурга, железнодорожника, шахтёра, артиллериста, Седьмое ноября, День Конституции. Если сюда прибавить ещё татьянин день, николин, петров, ильин, спас, троицу, покров, Веру, Надежду, Любовь,
Бориса и Глеба, то для сатиры места вообще не останется…
— Ну, насчёт Веры и Надежды — это религиозное… Мы же атеисты…
— Уже легче! — обрадовался Костя. — Вы знаете, я всегда за то, чтобы показывать достижения. Но и без юмора, без сатиры не обойтись. Все здоровые люди смеются, не смеются только нездоровые или те, кто боится смеха…
Чаевых предупреждающе постучал карандашом по столу.
— Так вот: листочки ваши с карикатурками всё равно надо будет снять, иначе не то представление у гостей получится. В чёрном свете увидят… А очернение — знаете что такое?
Итак, Чаевых поручено «заняться вопросом сатиры», «курировать юмор».
Ох, сколько до него кураторов было! С Чаевых их роднит то, что у них на столе тоже лежала тетрадочка и против сатиры они всегда имели тот же неотразимый аргумент: «очернение». Стоило написать сатирику рассказ о нехорошем трубочисте, как они гневались: «Очернил всех советских трубочистов!» И на рассказ о халтурщике сапожнике они набрасывались: «Загуталинил славных тружеников обувной промышленности». И мимо выступления о нечестном милиционере не проходили: «Освистал всю милицию».
Либеральнее они относились к юмору. Но смеха как такового не любили. Они были за улыбку, причём не за какую-нибудь такую беспочвенную улыбку, а за «улыбку с нагрузкой».
Чаевых же и улыбаться не умеет. Впрочем, если бы и умел — ему сейчас не до этого.
… Заместитель директора звонил по телефону:
— Отдел снабжения? Иванцова! Иванцов, на Магнитогорский поехали отливать скульптуру? Что? Ждёте одно— трубненской руды? Да вы дети. Не наивничайте. Неважно, из какой руды: важен символ!
— Механика мне! Синицын? Сними экскаватор с карьера и пошли к берёзовой роще — пруд копать.
— Пекарня? Передайте Михаеву, чтобы завтра к утру испекли экспериментальный образец хлеба-соли. Что? Арестовали Михаева? Проворовался, говорите? Ай-яй-яй!
Ромашкин покидать кабинет заместителя директора не торопился.
— Ну, что? — спросил Чаевых. — Разве вам но ясно? Карикатурки надо снять! А вместо них поносим плакатики. Знаете, такие: мужчины, женщины, дети, старики и все с поднятыми руками: «Давай!», «Даёшь!», «Дадим!»
— Эго хорошо, согласился Ромашкин. Давая! Валяй! Карикатуры-снимайте. Посылайте люден я снимайте, раз такое указание. Мы этого делать по будем.
— Добро, — сказал Чаевых. Пошлю, снимут. Только вы ничего нового не вешайте. Есть у вас новое?
— Разумеется. Рисунки Орликова, стихи Сапрыкина.
— Так вы принесите эту карикатурку мне, пусть у меня пока полежит… Кстати, про что она?
— Всё про то же, товарищ Чаевых. Про общежития. Пятьдесят человек умываются из-под одного крана. А всем на работу в одно время. Собирались поставить ещё несколько раковин, но так ничего и не сделали. Это правильное отношение к народу?
— Гм-гм… Как сказал товарищ Росомахин, вышли мы все из народа…
— Совершенно справедливо, — подтвердил Ромашкин. — У нас не из народа вышли только двое: граф Алексей Толстой и граф Игнатьев. Первый — писатель, второй — военный. Но выйти из народа — это ещё не всё. Надо в народ вернуться.
— Что-о-о? — переспросил Чаевых. Рука ого схватилась за тетрадочку. Видимо, он хотел что-то записать. — Вы, знаете, тако-ое говорите…
Ромашкин беспечно ответил:
— Что слышал, то и говорю. Пойдёшь в карьер или на стройку — всего наслушаешься…
Чаевых насторожился:
— И про меня что-нибудь говорят?
— Говорят.
— А конкретно — что?
— Говорят, например, что ваша линия расходится с линией партии…
— Как расходится? Кто сказал?
— Все говорят, многие.
— А вы можете объяснить, почему говорят? — с тревогой в голосе спросил Чаевых.
— Может быть, и смогу. Я подробно но выспрашивал, но догадываюсь. Линия партии: «Всё для человека!»
Партия и о жилищном строительство заботится, и о яслях, и о школах, и о детских садах. И средства на всё это даются. А у нас на руднике денег на строительство домов освоили мало. Построили общежитие, а открыли в нём Дом техники. А сколько людям воевать пришлось, чтобы воду в новые ясли дали? Воду дали, а ясли но открывают — хотят к приезду комиссии приурочить. А папаши и мамаши раздражаются. И со столовыми беда. Был бы один случай — туда-сюда. По их много. Вот и выходит вроде — линия. А кто ад весь быт отвечает, кто, как вы говорите, курирует этот вопрос? Чаевых. Стало быть, его линия расходится. Может быть, я не так объяснил, но я могу только догадываться, — скромно закончил Ромашкин.
Тетрадочка в кожаных корочках выпала из рук Чаевых. Лысина его покрылась испариной. И вдруг Ромашкин увидел тлаза Чаевых, он не видел их никогда: щёлочки раздвинулись — и из них выглянули два мутных дрожащих шарика.
28 августа. Итак, — пш-ш-ш-бах! — однотрубненский «Фитиль» в работе. Автор сценария — Вилли Сапрыкин, операторы Ромашкин и самодеятельный карикатурист в отставке Орликов, постановщик — Росомахин, ассистент постановщика Сусанна Сударченко, текст читает Боярский, музыка — народная. Фильм — служебного назначения.
У нас «кармане уже несколько кадров: «Актиния идёт добровольно сдаваться местным властям», «Бригантина» поднимает паруса» (переименование пивной в «Бригантину». Всё, что в ней сделали нового, — это повесили матерчатые «паруса», которые надуваются от ветра. Буфетчица доверительно сказала, что к прибытию комиссии завезут раков).
Отсняли также заброшенную узкоколейную дорогу на болоте.
29 августа. Отныне я инвалид «Фитиля». Произошло то, что сценарием совсем не предусмотрено.
Работал во вторую смену, с утра был свободен. Пошёл снимать дорогу «Васька, жми до отвала!», а потом автомобильное кладбище.
Сторожа Пантелея поначалу не было видно, но вдруг он вырос словно из земли.
«Стой, — говорит, — зачем пришёл? Аккумуляторы спереть решил? Или рессоры?»
Я: «Водил, мол, раньше самосвал минского завода. Пришёл посмотреть, как он, мой сердешный, выглядит».
А Пантелей: «Хватит дурака валять. Если что взять хочешь, так не охмуряй старика, Честно скажи. И отблагодари, если разрешу. А то иди отседова».
Я: «А как отблагодарить? Спасибо сказать?»
Пантелей пощёлкал пальцами но своему кадыку и разъяснил: «Чекушку поставить можешь, ежели не жадный? А ежели добрый, то и больше. Тут один на днях приходил… какой-то аксельратор или генератор нужен ему был. Так знаешь, что поставил? На свет посмотришь — как чай, а выпьешь — вроде водка. И на бутылке — три звезды, как у старшего лейтенанта…»
«Чая» у меня с собой не было, и за колючую проволоку к машинам я не полез. Просто пошёл вдоль изгороди, и всё. А Пантелей увидел у меня киноаппарат да как заорёт: «Ты, наверно, шпион заграничный! Стой! Стрелять буду!» И шарахнул по мне солью из своего ружья. Ох, и жжёт!
Хорошо, что собака пантелеевская была привязана.
Утёк я вовремя. Услышав выстрелы и свистки, вскоре приехал на мотоцикле старший лейтенант милиции.
5 сентября. Костя взял в своём отделе отпуск на два дня. Написал: «По семейным обстоятельствам: вернулась жена, которую долго не видел».
Это правда, Люся вернулась, экзамены сдала, н в нашем доме был маленький праздник.
Утром мы с Костей поехали встретить её на станции. Накануне Ромашкин обошёл весь Однотрубный в поисках цветов. С трудом, но раздобыл. Так что к поезду мы явились с букетом.
Но торжественная встреча Люси не произошла. Получилось всё по-другому.
Люсии поезд запаздывал, а в это время подоспел магнитогорский, и на перроне появились двое взлохмаченных мужчин, которые несли ящик. Ящик был не очень большой, но тащили они его так тяжело, словно в нём лежали свинцовые чушки.
Потом они поставили ящик на скамейку, и один из них пошёл к телефонной будке.
— А тебе не кажется, Орликов, что они похожи на похитителей ценностей из подвалов Госбанка? — сказал Костя,
Боковое стекло у будки было разбито, и мы услышали, как приехавший разговаривал с диспетчером автобазы, просил прислать на станцию машину. Диспетчер отказывала, ссылаясь на то, что сегодня воскресенье и свободных машин нет. Небритый снова умолял её, говорил, что привёз из Магнитогорска скульптуру, сделанную по заказу самого товарища Росомахина. То ли слышно было плохо, то ли слово «скульптура» диспетчеру было не знакомо, поэтому приехавшему из Магнитогорска пришлось несколько раз пояснять: «Скульптура, понимаете? Ну, статуя. Из чугуна. Из нашей руды. Мы уже намаялись таскать её, треклятую… Товарищ Росомахи и приказал, чтобы кровь из носу к приезду гостей она была!»
Диспетчер, наверное, пообещала машину прислать, потому что командированный, перед тем как повесить трубку, сказал: «Хорошо, позвоню ещё раз, назовите тогда номер машины».
Ромашкин поманил меня в сторону и, как «главный оператор», дал распоряжение, которое для меня было и неожиданно: «Найди дежурного милиционера, покажи ему удостоверение дружинника и объясни, что эти люди утянули из музея художественную статую».
Через несколько минут к приехавшим подошёл старшина железнодорожной милиции.
— Оперативный дежурный Морковкин, — представился он. Ваши документы… Так так… В Однотрубном проживаете? Командированы в Магнитогорск с целью обеспечения поставок материалов? Так. А что везёте?
— Материалы везём, — растерянно ответил один из обладателей груза.
Старшина ухватился за ящик, пытаясь его приподнять, но, несмотря на все усилия, оторвать ящик от скамьи ему не удалось.
— Та-а-к… Материалы, говорите? многозначительно произнёс: он. — Документик на материалы есть?
— Нет.
— Тогда ящичек придётся открыть. По сведениям милиции, вы везёте скульптуру, художественную ценность, У нас тут сигнал был: в одном музее пропала…
Обладатели ящика опешили, вопросительно посмотрели друг на друга.
— Ну, ну, быстрей, — поторопил старшина. — Если я ошибаюсь, то отпущу вас немедленно, если скульптура — актик составим…
— Нам актик не страшен, — ответил один из приехавших, беспечно сплюнув и сторону. — Но товарищ Росомахин будет этим очень недоволен…
— Не берите меня на пушку, — предупредил старшина. — У нас своё линейное начальство! Ну-ка, отодвиньте эти зажимы по краям!
Когда отвинтили зажимы и сняли с ящика крышку, старшина и любопытные, что стояли рядом с ним, увидели статую рабочего в комбинезоне и шахтёрской каске.
В руках Кости застрекотала кинокамера, старшина обернулся, недовольно спросил:
— По какому праву снимаете?
— Это мы для вас, — пояснил Ромашкин.
— Ага, понятно: дружинники,
А лесогорский поезд тем временем уже пришёл и ушёл, и Люся, оказывается, сидела и привокзальном скверике, ожидая попутную машину.
— Так, скульптура, выходит? — строго спросил старшина «похитителей музейных экспонатов». — Значит, моя сведения были точными? Зачем пытались ввести в заблуждение представителя власти? Откуда взяли? Если купили — предъявите чек… Чека, конечно, нет… Тогда что ж? Стянули из музея художественную ценность? Вы считаете, если я милиционер, то ничего в этом не понимаю? Факт. Ценность! Да ещё какая: её одному и не поднять. Что молчите? Давайте пройдёмте в дежурку.
Севшие в калошу росомахинские гонцы начали объяснять, что скульптура отлита на Магнитогорском металлургическом комбинате из первой однотрубненекой руды. Но старшина перебил их:
— Постойте крутить. Однотрубненекой руды ещё нет. Не дошли до неё. Вы что думаете? Я местных газет не читаю? Или радио не слушаю? Вот он, репродуктор! Целый день над головой висит. Отвечайте!
Ромашкин кивнул: «Уходим». Мы быстро протолкались через толпу, свернули в сквер и увидели, как Люся Мила пытается перекинуть свой чемодан через борт грузовика.
— А цветы мы забыли на платформе, — спохватился Ромашкин. — Но возвращаться нельзя.
Мы побежали к машине.
6 сентября. Были с Костей в третьем квартале.
Третий квартал — это район общежитий. Если пройти по нему вечером, то по песням, которые доносятся из окон, можно безошибочно определить, откуда приехали сюда люди.
Слышатся раздумчивые украинские песни, протяжные волжские страдания и игривые валдайские напевы. Поют и невесть откуда привезённую чувствительную балладу о безвременной трагической гибели тракториста Коли:
А из окна дома, где живёт бригада Вали Ткаченко, без конца доносятся частушки. Недавно эту бригаду перебросили с отделки школы на работы в особняке «Берёзовая роща». И вот сегодня, слышу, девчата поют:
Много частушек девчата сложили о своём бывшем прорабе Алексее Дементьеве. Дементьев на работе не надрывался, больше грелся на солнышке, дремал или смотрел, как штукатуры трудятся.
В бригаде были частые простои. Однажды целую неделю почти ничего не делали, а пришли деньги получать — вроде всё в порядке.
Валя, стоявшая у окошка кассы первой, потребовала наряды и, едва увидев их, убедилась: кругом приписки. Прораб «выполнял» план. Тогда Валя сказала: «Я этих денег брать не хочу!» И одиннадцать девчат вслед за ней отказались получать зарплату, потребовали, перерасчёта. На руки получили крохи. Еле на простоквашу хватило.
Но носы но повесили. Светлана, одна из солисток бригады, вечером бойко голосила:
Потом прораба за приписки судили, и Надина бригада взяла его на поруки. Так он временно стал в ней тринадцатым.
Теперь в бригаде Ткаченко опять тринадцать, Тринадцатая — Настенька, дочь Актинии. Девчата взяли её тоже на поруки.
А Петровича, Михаева и Актинию после суда «раковая шейка» доставила к специальному бесплацкартному, очень жёсткому железнодорожному вагону…
Но возвращаюсь к «Фитилю».
Сняли на плёнку очередь у крана для умывания (обещал начальник ЖКО поставить дополнительные краны не сдержал слова), сняли, как сушат ребята после дожди спецовки на спинках кроватей: нет сушилок, не соорудили. А ведь дело это несложное: комната с вешалками и в ней электрическая печка.
После третьего квартала пошли делать положительные кадры. Ими, по сценарию Вилли Сапрыкина, начнётся наш «Фитиль».
Панорама карьеров… Шагающие экскаваторы… Новые дома… Телевизионная вышка… Детский сад, играют ребята на площадке… Молодёжь своими силами строит стадион…
А вслед за этими кадрами на экране появится текст, что, мол, всё это хорошо, всё это наша гордость, по, чтобы люди жили лучше и стройка быстрее завершилась, надо стереть тёмные пятна.
Дальше идут разные тяпы и прочие ляпы. Это то, что никакой комиссии Росомахин и росомахинцы не покажут.
Фильм окончится сценами подготовки к приезду комиссии, гостей. Самой последней из них будет, кажется, та, что произошла на вокзале: ящик и в нём подарок гостям — статуя рудокопа, отлитая из руды, которую ещё не добыли.
7 сентября. «Хозяйство» Пантелея тоже на плёнке. На этот раз бдительного сторожа удалось обмануть. На
съёмку дошли двое: Костя и Боярский. Боярский снимал, хотя камеру держал первый раз в жизни, а Костя отвлекал старика. Для Пантелеевой собаки у Кости был припасён сахар.
В общем, Ромашкин и Боярский избежали моей незавидной участи: у них сзади от соли не чешется…
Со съёмки Костя пришёл довольный, даже восторженный. Сказал мне:
— Всё идёт отлично, Орликов!
8 сентября. Случилось непоправимое, даже ужасное!
Узнав через Люсю-Милу, когда будут «удалять» сатирические щиты, я вышел на съёмку. И точно: именно сегодня сдирали карикатуры. Сбивали слова «Не проходите мимо!» и вместо них укрепляли: «За тридцать копеек ты можешь выиграть «Москвич»!»
На других щитах расторопные мужички вешали плакаты: «Дадим сегодня больше, чем накануне!»
Я снимал для нашего «Фитиля» сцену устранения сатиры. И думал о том, как нехорошо потом обернётся всё это для устранителей.
Но тут на моё плечо легла чья-то тяжёлая рука. Обернувшись, я увидел прокуренные усы, строгие глаза и серую шляпу. Шляпа показала мне удостоверение члена административной комиссии горисполкома, выхватила из моих рук киноаппарат и предложила «следовать».
В нескольких шагах от меня я увидел Чаевых. Это, конечно, он подсказал члену административной комиссии отобрать у меня аппарат.
«Следовать» я отказался, так как ничего плохого не сделал. Заявил, что приду в горсозет, когда посчитаю нужным. Записал фамилию блюстителя порядка и как оплёванный пошёл в технический отдел к Ромашкину.
Я бы скандалил и аппарат этому типу не уступил, но помнил совет Кости: «На абордаж никогда не лезь, в скандалы не ввязывайся, это выгодно противнику, а не тебе…»
Я рассказал Косте, что у меня отобрали аппарат, что я полный идиот, потому что съёмку вёл слишком открыто. В общем пшш-бах! — «Фитиль» срывается.
Костя сначала очень огорчился, а потом, сказал:
— Всё очень здорово, Орликов! Не предвиденный сценарием эпизод! А то, что в горсовет не пошёл, — правильно! Что там объясняться? Лучше посидим и что-нибудь придумаем. А мы обязательно придумаем!
Начальник технического отдела послал Ромашкина на станцию принимать новое оборудование.
Пока отцепляли вагоны и загоняли их в тупик, Костя сидел и буфете, пил пиво.
И здесь, в буфете, произошла неожиданная встреча. Дверь раскрылась, и чорез порог перешагнул гроссмейстер межведомственных комбинаций Ферзухин. У Ромашкина чуть кружка из руки не выпала.
Топорик был в бежевом костюме, белой нейлоновой сорочке и при галстуке. На его длинном, топком носу си дели зеркальные светофильтры. Через левую руку небрежно перекинут плащ «болонья».
— Откуда ты, прелестное дитя?! воскликнул Костя.
— В командировку, — не сразу ответил Ферзухин. — А что, незаметно?
— Абсолютно. Я думал, что ты остановился здесь проездом. на курорт Сочи Мацеста. Ну и денежки платят вам в новом УКСУСе, если по командировкам разъезжаете вот так разодетые!
— А что особенного? — скромно спросил Ферзухин. — Костюм, плащ. Тебя шокирует галстук?
— Шокирует, — согласился Ромашкин. — Ты знаешь, Ферзухин, во Франции при Луи Филиппе галстук был признаком политической ориентации. Республиканцы носили красные галстуки. Члены тайных обществ умели читать галстуки и узнавали друг друга по их цвету. Но, убей меня, но твоему галстуку я прочитать ничего не могу. Садись. Зачем приехал?
Выяснилось, что Топорик приехал просто так. В УКСУСе много неизрасходованных денег на командировки. Если эти деньги не «освоить» — их срежут и на будущий год смету уменьшат. Пётр Филиппович Груздев в этом, разумеется, не заинтересован, потому принял решение разогнать дюжину сотрудников по разным городам. Хорошо, если у кого-то в Астрахани живёт дядя или кто-то имеет тётю под Баку! Отдыхай, купайся, запасайся витаминами и ультрафиолетовыми лучами!
У Ферзухина нигде никого нет.
— Тогда ты скатал бы в Ялту, — высказал предположение Ромашкин. — Ну, не в самую Ялту. Туда командировок умные люди не берут. Едут в промышленный и административный центр Крыма — Симферополь, отмечают там свои удостоверения, а дальше отправляются троллейбусом на Южный берег.
— На курорт — это безыдейно, — отметил Ферзухин. — А здесь стройка. То да сё. Можно подышать, так сказать, воздухом созидания. И в отчёте не какой-то подозрительный Симферополь.
— Всё равно безыдейно! — возразил Ромашкин, — Хотя, в общем, конечно, научно познавательная экскурсия. Где жить думаешь, Ферзухин?
Топорик неторопливо отхлебнул из кружки пиво, сказал:
— А об этом я хочу спросить тебя. Как старого друга.
— Ну что ж! У меня есть хата. Живём с Люсей, отгородившись от хозяйки простынёй на верёвочке. Тебя, дорогой, подобный сервис не устроит. Я тебя знаю. Ты старый пижон. Но есть идея!
Ромашкин помолчал, обдумывая внезапно появившуюся мысль, потом повторил:
— Есть идеи! Хочешь жить, как на курорте? Комната с балконом, ванна, душ, телефон и чёрный кофе прямо в номер…
— Хочу! — пылко согласился гроссмейстер межведомственных комбинаций. — Ты меня разыгрываешь?
— Тебя разыграешь! Помнишь, как пытались тебя Шалый и Малый в Лесогорске разыграть? А что из этого вышло?
Ферзухин громко расхохотался.
— Да, пострадали тогда ребята. Я такой со мной шутки плохи: где влезешь, там и слезешь.
— Абсолютно! — горячо подтвердил Ромашкин, — Никаких шуток с тобой учинять не собираюсь. Так как? Хочешь чёрный кофе в номер?
— Не верится, — неопределённо ответил посланец УКСУСа. — Здесь, при такой тесноте… на стройке… Тут места свободного нет.
— Как сказал великий классик, «в церкви не было ни одного свободного места, но пришёл городничий, и место нашлось».
Ферзухин приосанился, вытянул шею.
— Но я же не городничий.
— Хорошо. Будешь ревизором. Какая разница? В берёзовой роще выстроили особняк, ждут комиссию, высоких гостей. Пока гости не приехали, в особняке решили сделать гостиницу для важных людей. Вот ты и есть важный!
— А что от меня требуется?
— Ничего от тебя не требуется. Быть очень солидным, говорить неясно, туманно, но в основном многозначительно. И главное — слушать меня.
— А кто командировку отметит?
— Не волнуйся. На удостоверение шлёпнет печать Люся. А моя задача — чтобы из твоей безыдейной командировки сделать идейную! Посиди.
С этими словами Кости решительно поднялся и пошёл к телефонной будке.
Он позвонил директору гостиницы, в ведение которого передали особняк в берёзовой роще.
Директор сначала ничего не понял и гнусаво твердил привычное «мест нет».
— Да не надо ваших мест! — оборвал его Ромашкин. — Я просто хотел вас предупредить, что к вам, возможно, обратится один человек. Пятнадцать минут назад он сошёл с поезда. Лицо его мне знакомо. Я его видел то ли в Москве, в министерстве, то ли в секретариате Кристального… Как его фамилия? Не знаю. У таких людей фамилию не спрашивают… Могу описать внешность: худощавый, высокий, с тонким длинным носом. Бежевый костюм, тёмные очки…
— Кто бы это мог быть? — спросил директор,
— Сам не знаю, — ответил Ромашкин. — А не приехал ли этот человек на разведку от комиссии? Может быть, он подослан, чтобы застать нас врасплох?
Директор гостиницы был настолько растерян, что даже не поинтересовался, кто с ним говорит. Он горячо заверил Ромашкина, что всё будет в порядке.
Окончив разговор, Ромашкин подошёл к Ферзухину.
— Ну, ты будешь жить, как жили бароны. Фон Ферзухин унд Шпацирен въезжает в особняк! Ты отлично проведёшь свой отпуск, то есть командировку. Только слушай меня. Ну, привет, фон Ферзухин! Встречаемся вечером.
… Высокий худощавый человек в зеркальных светофильтрах на длинном носу, с плащом «болонья» на руке вошёл в тесный домик однотрубненекой гостиницы.
— Нельзя ли у вас остановиться? — спросил он дежурного администратора.
Сидевшая в окошке женщина облучила его доброй улыбкой.
— Ну конечно же можно!
— Мне что, листок заполнить? — небрежно произнёс он. — Откуда прибыл, зачем и почему?
— Листка не надо. У нас этого бюрократизма нет. Подождите секундочку.
Администратор положила руку на трубку телефона, намереваясь, видимо, кому-то сообщить о прибытии гостя, но в это время раздался звонок.
— Слушаю, — отозвалась дежурная. — Командированный? Товарищ, вы звоните уже десятый раз. Я же вам человеческим языком сказала: мест нет и по будет. — Потом, не выпуская трубки из руки, нажала на рычаг, набрала номер: — Виктор Афанасьевич? Мина Валентиновна, Посоветоваться хочу… Хорошо!
Не прошло и минуты, как к Ферзухииу подошёл маленький лысенький человечек.
— Новоприбывший? — обрадованно спросил он. — Давайте знакомиться. Лопатин Виктор Афанасьевич, директор гостиницы.
— Юрий Иванович, — осклабившись, представился Ферзухин.
— Так вот, дорогой Юрий Иванович, — продолжил директор. — У нас в гостинице пока ещё тесненько. Мы поместим вас в филиал. Там спокойнее, просторнее, воздух, берёзы…
Ферзухин недовольно поморщился.
— А далеко это?
— Нет, нет. Расстояние пусть вас не смущает. Для постояльцев, которые в филиале, всегда есть дежурная машина. Позвоните Мине Валентиновне, и она за вами всегда пришлёт. Прямо к подъезду!
— А какая машина? — нагловато спросил Ферзухин.
— Конечно «Волга». Чёрная! Голубая или там кофейная для таких гостей, как вы, не подходит… У нас всё по высшему классу!
Чёрная «Волга» доставила Ферзухина в особняк. Ему отвели три комнаты. В одной стояла кровать, в другой — диван, радиоприёмник и телевизор, третья была столовой. Добрую половину столовой занимал большой тяжёлый стол. На столе стояли бокалы и несколько бутылок «Боржоми».
Ферзухин прошёлся по комнатам, нажал клавиши радиоприёмника.
Из приёмника донеслось: «Внимание, товарищи! Начинаем передачу для тех, у кого не все дома…»
Выключив радио, Ферзухин снял трубку телефона, послушал гудок. Раскрыл окно. Проверил, идёт ли из крана вода.
Увидев около входной двери кнопку, он машинально надавил на неё. В дверь тотчас же постучали.
— Войдите, — сказал Ферзухин.
На пороге стоял толстощёкий добродушный повар в белом колпаке.
— Желаете кушать? — спросил повар. — Или кофе сварить? По-турецки? Или как в Буде? Или как в Пеште?
Ферзухин, раздумывая, посмотрел на часы.
— Кушать ещё рано. Сообразите кофейку. Как в Пеште. Или лучше как в Буде…
Когда повар ушёл, Ферзухин довольно потянулся.
Вечером, после работы, к Ферзухину зашёл Ромашкин.
— Как чувствует себя чрезвычайный и полномочный посол УКСУСа?
Посол энергично, щёлкнул пальцами и заверил, что чувствует себя превосходно.
— Ну, Ферзухин, рассказывай новости. Как Пётр Филиппович живёт?
Старые сослуживцы сидели друг против друга в мягких удобных креслах.
— Пётр Филиппович? — переспросил Ферзухин. — Отлично! Собирается новую реорганизацию провести п штат расширить. Кажется его план приравнять УКСУС к республиканскому министерству пройдёт! Обещал добавить в мой отдел ещё пять человек!
— Какие анекдоты в УКСУСе рассказывают?
Ферзухин оживился, загоготал:
— Ха-ха! Значит, так. Едет в поезде Вольф Мессинг. Который мысли угадывает. Поезд Москва — Одесса. Напротив Мессинта сидит…
Кто сидел напротив Мессинга, Ромашкин так и не узнал.
В дверь постучали. Ферзухин мгновенно сделал строгое, озабоченное лицо, небрежно бросил:
— Войдите.
В комнату вошёл… Чаевых.
Почтительно поклонившись, он спросил:
— Я вас не побеспокоил?
— А вы кто? — спросил Ферзухин, смерив вошедшего взглядом.
— Чаевых, заместитель начальника стройки по быту.
— Очень приятно. Присаживайтесь.
— Мне подождать? Вы с товарищем беседуете?
— Да, беседуем. Ну что же, дела и заботы у нас всегда… Но этот товарищ, — Ферзухин кивнул в сторону Ромашкина, — этот товарищ нам но помешает. При нём можно всё…
Слова «при нём можно всё», видимо, произвели на Чаевых сильное впечатление. Его глазки-щёлки удивлённо расширились.
Он присел на краешек кресла и положил перед собой тетрадочку.
— Вы здесь всем довольны, Юрий Иванович?
— В общем доволен, — ответил Ферзухин, откидываясь на спинку кресла. — Не зовите меня Юрием Ивановичем. Зовите просто, по-партийному, товарищ Ферзухин.
«Ну, Топорик вжился в образ, — подумал Ромашкин. — Здорово, чертяка, играет!»
— А что там наверху слышно? — поинтересовался Чаевых.
— Разное… — неопределённо ответил Ферзухин. — Проекты всякие… Постановления… Бюджет… Голова пухнет!
— Да, да, — посочувствовал высокопоставленному гостю Чаевых. — А у нас вы и отдохнёте.
— Отдохнуть? Хорошо бы. Только в моём положении никогда не отдохнёшь. Сидишь, пьёшь чай, а тут вдруг звонит эта…
— Вертушка? — подсказал Чаевых.
И она тоже… Все звонят. Вопросы… Согласования… И так далее. И тому подобное. И вообще. Ах!
Чаевых продолжал вести «подводную» разведку.
— А как товарищ Кристальный себя чувствует?
— Кристальный? Кристальный, как всегда, на посту…
— К нам, говорят, собирается?
— Он на месте не сидит, — уклончиво ответил Ферзухин. — Он всегда с народом.
— А у нас тут стройка в самом разгаре, — радостно сообщил Чаевых. — Жмём вовсю!
— Знаю. Докладывали.
— И как вы это оцениваете?
— Двояко… Есть плюсы, есть минусы…
На усталом лице Ферзухина было написано утомление от больших дел, и высокая государственная озабоченность, и ещё что-то невыразимо руководящее.
— Да, между прочим, тут у товарища киноаппарат отобрали, так распорядитесь, чтобы его немедленно вернули, — неожиданно сказал Ферзухин. — Что за порядки у вас? Люди снимают фильм о родном городе, а у них отбирают аппарат.
Чаевых удивился:
— Аппарат отобрали? Ай-яй-яй! По какому же такому праву? Нарушение… Конечно, нарушение. Не надо вам этим заниматься, товарищ Ферзухин. Я сейчас позвоню.
Чаевых сделал запись в тетрадочке, потом поднялся и подошёл к телефону.
Ромашкин ободряюще подмигнул Ферзухину: «Молодец, Топорик, продолжай в том же духе!»
Отойдя от телефона, Чаевых заверил Ферзухина, что ошибка будет исправлена и киноаппарат сейчас принесут.
— Может быть, поужинаем вместе? Выпьем что-нибудь, закусим, а? — предложил заместитель директора.
Ферзухин вопросительно посмотрел на Ромашкина. Тот кивнул: «Соглашайся».
— Поужинать — недурно, — сказал Ферзухин.
— Что будете пить — водку, коньяк? — спросил Чаевых.
— Ни то, ни другое, — ответил Ферзухин. — Слишком крепко. Я пью портвейн. У нас теперь так заведено. Если есть — «Три семерочки».
«Ферзухин, ты гений! — подумал Ромашкин. — Отказаться от коньяка — это для тебя высший подвиг!»
— А что на закуску возьмём? — спросил Чаевых. — Салатик? Паштетик? Заливное? Из горячего — рыбу или цыплёночка?
— Что-нибудь полегче, — ответил Ферзухин. — В последнее время ответственные работники ввели для себя суровые ограничения. Творог, рыбное, растительное…
Чаевых, извинившись, удалился. Ферзухин вытер платком нот со лба, сказал Ромашкину:
— Ну и в историю ты меня втравил, чёрт возьми! Аж устал! Кажется, мне надо отсюда смываться. Потом позора не оберёшься.
— Какого позора? Ты никому ничего не врал. Ты не выдавал себя за иранского шаха, но преследовал личных целей. Ты, фон Ферзухин унд Шпацирен, на этот раз морально абсолютно чист.
— А если меня завтра позовёт Росомахин?
— Во-первых, Росомахин завтра не позовёт, потому что он на три дня уехал. Во-вторых, если будет необходимость, покажешь своё командировочное удостоверение. Приехал, мол, изучать вопросы перспективного снабжения. А то, что тебя за другого приняли, не твоя вина.
Вместе с Чаевых в комнату въехала «тачанка» с бутылками и закусками. Выпили портвейна, закусили салатом и заливным судаком.
— Как вы с Росомахиным живёте? — вдруг спросил Ферзухин. — В мире? Или немножко кусаетесь? Слыхал я, что с бытом на стройке не всё ладно. Говорят, что вы честный работник, но Росомахин на вас давит.
— Давит, давит! — удручённо подтвердил Чаевых.
— А было ли… — продолжил приезжий.
Не дослушав, о чём пойдёт речь, Чаевых с пылкой готовностью согласился:
— Было! Было!
— Подождите, я же ещё не спросил, что было… Ах, чёрт, запамятовал мысль… Да, значит, так: как бы ни давил на вас Росомахин, за быт отвечаете вы. Идут разговоры, что ваша линия расходится с линией партии…
На Ферзухина смотрели два мутных дрожащих шарика.
— Будем принципиальными! У вас нет партийных взысканий?
— Выговоров не было. Я ведь всегда стараюсь! — чистосердечно признался Чаевых. — Но, должен вам сказать, что с Росомахиным работать невозможно.
— Вы о себе говорите, а не о Росомахине. Объясните, — Ферзухин посмотрел в шпаргалку, написанную Ромашкиным, — объясните, почему на стройке такая текучесть кадров? Сотни людей приезжают, сотни людей уезжают…
Записав что-то в тетрадочку, Чаевых ответил:
— Не устроены, стало быть. В силу слабости. С жильём туго, с яслями, с детскими садами. Вы в моё положение войдите! Построили детский сад, а Росомахин вселил в него Дом техники, фотовыставку… Что я могу поделать?
Вино было выбрано правильно — портвейн. Чаевых пил всегда только водку. От непривычного портвейна он ошалел, стал очень разговорчивым.
Ферзухин задавал вопросы. Чаевых отвечал, спасал себя и стараясь утопить своего любимого шефа.
И чем дальше шёл разговор, тем глубже вживался в образ Топорик, тем некрепкое становился Чаевых в своих признаниях.
Рассуждая о делах стройки, он зашёл так далеко, что убеждённо заявил:
Росомахина надо снимать. Зазнался он и зарвался. От масс отошёл… И наша комиссия к этому выводу, конечно, придёт.
— Какая комиссия? — удивлённо спросил Ферзухин,
— Не темните, я воробей стреляный, — ответил Чаевых.
Ферзухин пошёл навстречу.
— Ладно. Темнить не буду.
Беседа была прервана только однажды: секретарь Чаевых принесла ромашкинскую кинокамеру.
Костя не замедлил воспользоваться ею.
— Можно вас снять на память, как гостя? — спросил он Ферзухина.
— Пожалуйста, ничего секретного в моём приезде нет.
В кадр вместо с Ферзухиным попал, конечно, и Чаевых.
— Что вы завтра будете делать, товарищ Ферзухин? — осторожно полюбопытствовал Чаевых.
— Отдохнуть предполагаю. А может быть, и посмотрю что-нибудь.
— Карьеры? Обогатительную фабрику?
— Нет, — ответил Ферзухин. — По общежитиям пойти думаю. Как народ живёт, посмотреть.
— В таком случае я к вашим услугам. Могу сопровождать, угодливо предложил Чаевых.
— Сопровождающих мне по надо, отрезал Ферзухин. — А ты работай. — Он перешёл с Чаевых на «ты». — У тебя дола. Если гид мне понадобится, то вот он — Ромашкин.
Чаевых откланялся и вышел. По через несколько минут вернулся.
— Извините, тетрадочку забыл. А может, мне всё-таки прийти утром? Если по общежитиям, объяснения могу дать.
Ферзухин уже снял пиджак, шагал из угла в угол в рубашке, шлёпая себя по груди резинками подтяжек.
— Ладно, приходи. Да, вот что: пусть-ка официант принесёт мне счёт за ужин.
— Какой счёт? — удивился Чаевых.
— Обыкновенный. Кассовый.
— Так вам платить не надо… Дирекция, так сказать…
— Финансовую дисциплину нарушать не следует, — назидательно произнёс Ферзухин. — Между прочим, на одну стройку приезжало важное лицо. Оно выпило бутылку кефира и съело яичницу, а списали на приём три тысячи рублей… Ха-ха! Погуляли. Нет, Чаевых, эту практику пора прекращать.
— Так я же не из государственных… Из своих, — пытался вывернуться Чаевых. — Вы — гость. Я вас, так сказать, принимаю…
— А это уже будет взятка, — отрезал Ферзухин. — Пусть принесут счёт.
… Утром Чаевых дежурил у ферзухинских дверей.
— Как спали? Матрац не кололся?
— Отлично спал.
— Комната понравилась?
— Ничего.
— Может, мы, конечно, тут кое-что недоделали…
— Тетрадочка при тебе? Вот и отлично! Пойдём по общежитиям. Будешь записывать, что надо сделать.
Вместе с Чаевых Ферзухин посетил несколько общежитий. Коменданты были предупреждены, и каждый встречал инспектирующих на крылечке. Чаевых пропускал Ферзухина вперёд, и посланец УКСУСа принимал рапорты. Став по стойке «смирно», коменданты докладывали:
— Общежитие номер пять. Люди находятся на работе. Происшествий не случилось. Стенгазеты выпускаем регулярно. Политбеседы проводим по пятницам.
Высоко задрав длинный нос, Ферзухин шагал по комнатам и коридорам, давал Чаевых указания:
— Та-ак, отметьте: воды в бачке нет. А что такое вода? Источник жизни. Кран для умывания один? Плохо. Поставьте ещё несколько. Умывание — одна из лучших оздоровительных процедур. А почему здесь не ввёрнута лампочка? Отсутствие электричества приводит к темноте. И в конечном счёте в падению морали… в смысле нравственности…
Ферзухин говорил афоризмами. По газетам си знал, что инспектирующее лицо в краткой форме произносит умные советы, даёт ценные, полезные наставлении — как растить кукурузу, как вышивать на пяльцах, укладывать кирпичи, строить скворечни, жарить пончики, играть на виолончели, как вести археологические раскопки и искусственно осеменять крупный рогатый скот.
— Сушилка не работает? Крупное упущение. Из каждого положения человек должен выходить сухим… То есть поймите меня правильно…
Неожиданно Ферзухин заметил в стороне Ромашкина. Костя делал ему отчаянные знаки. Улучив момент, когда Чаевых заговорился с комендантом, Ферзухин подошёл к Ромашкину.
— Обстановка изменилась, — сказал Костя. — Тебе надо немедленно, сейчас же уезжать из Однотрубного. Хватай плащ — и на станцию! Оставь командировку, Люся отметит. Вышлю почтой.
Обстановка в Однотрубном изменилась неожиданно.
Преждевременно вернувшийся из поездки в центр Росомахин громыхал, кулаком по столу, вызывал начальников отделов и управлений, «снимал стружку» и клеил выговоры.
— Что вы мешкаете, Ромашкина?! — кричал он на Люсю-Милу. — Я же сказал вам: найти Чаевых!
— Не могла, — отвечала Люся. — Он ходит по общежитиям с каким-то представителем из комиссии.
Росомахин тупо уставился, на Люсю, прохрипел:
— Какая комиссия? Что вы слухи распускаете? Никаких комиссий нет! И представителей быть не может! Откуда объявился этот самозванец?
Люся удивлённо пожала плечами, сказала:
— Хорошо, я пойду поищу Чаевых.
Вместо того чтобы искать Чаевых, Люся побежала в технический отдел к Косте.
Выслушав Люси но сообщение, Костя не на шутку встревожился. Он быстро накинул на плечи пиджак.
— Я помчался предупредить Ферзухина. Ему надо давать третью скорость. И немедленно!
Когда Люся вернулась в приёмную директора, то увидела двух дюжих мужчин в синих халатах. Тяжело шаркая ногами и громко пыхтя, они тащили к росомахинской двери деревянный ящик.
Не успела Люся спросить, что тут делают незнакомцы, как дверь резко распахнулась и на пороге показался Росомахи и.
— Что тут за возня, Ромашкина? Откуда эти такелажники?
Такелажники поставили ящик на пол и нестройно хором ответили:
— Скульптуру принесли…
— Скульптур-р-ру?!! — угрожающе прорычал Росомахин. — Скульптур-ру, говорр-ри-рите? Где Чаевых?
А в это время Чаевых растерянно топтался около общежития. Рядом с ним был комендант — пожилая полная женщина в телогрейке и сапогах.
— Ну, где же он? Куда он делся? — спрашивал Чаевых коменданта.
— Только туточки был. Может, он это… руки пошёл помыть? Мне, как женщине, туда неудобно заглядывать. Посмотрите сами.
— Эх, а если он всю программу нарушит? — сокрушался Чаевых. — Улизнёт и будет смотреть, что ему не следует…
— Это уж, товарищ Чаевых, от меня не зависит. Я, как приказали, всё доложила: «происшествий не случилось… стенгазеты выпускаем регулярно… политбеседы по пятницам…»
Приняв решение действовать немедленно, Чаевых осторожно открыл дверь с табличкой «Туалет — М». Заглянул внутрь. Там никого не было. Только через стенку одной кабинки был перекинут ремешок. В надежде, что именно здесь находится Ферзухин, Чаевых постоял немного, но, когда из кабинки вышел паренёк-ремесленник, надежда рухнула.
Чаевых прошёл несколько дворов, завернул к магазину, потом дёрнул дверь бани. Дверь оказалась запертой.
Впрочем, дёргать её необходимости не было. Объявление на двери гласило: «Баня не работает ввиду дров».
Ферзухина нигде найти не удалось. А его уже искали. И не только Чаевых.
Росомахин позвонил начальнику отдела кадров Тюрикову и учинил ему допрос с пристрастием.
— Ты видел этого самозванца, Тюриков?
— Какого самозванца?
— Тут у нас под видом члена комиссии орудует тёмная личность, а завкадрами ничего не знает! Встречал ты её или нет?
— Не встречал.
— Как же ты, завкадрами, не поинтересовался?
— Маху дал, Михаил Сидорович.
— А люди твои тоже дали маху? За что они деньги получают? Документы его кто-нибудь видел? Молчишь?!
— С моей стороны, конечно, небдительно, — каялся Тюриков.
— Ты скажи, где этот тип?
— Слыхал, что он остановился в берёзовой роще.
— Слыхал?! Ты слухами питаешься?
— С моей стороны, конечно, небди… — повторял Тюри ков, но в трубке уже слышались короткие гудки.
Начальник отдела кадров немедленно снизался по телефону с директором гостиницы Виктором Афанасьевичем Лопатиным.
— Где ваш гость, который в особняке?
Лопатин сообщил, что с гостем всё в порядке, они остались приёмом очень довольны, просили даже книгу благодарностей, но, к сожалению, такая книга в особняке ещё не заведена. Это упущение дирекций.
— А где, где сейчас этот проходимец?
— Как вы сказали? Проходимец?
— Да! Проходимец! Где он?
— Они взяли… то есть он взял дежурную чёрную «Волгу» и уехали… то есть уехал в неизвестном…
— Документы у него смотрели, растяпы? За что вы деньги получаете?
— Сейчас отвечу. Спрошу у Мины Валентиновны.
Микрофон трубки Лопатин ладонью не прикрыл, и Тюриков слышал, как директор гостиницы распекал администратора:
— … Нет, вы скажите, Мина Валентиновна, почему вы не проверили документы у постояльца? А анкету почему не предложили заполнить? Что? Я сказал «не надо»? Где сказал? А инструкция что говорит? Для чего вы вообще здесь сидите? За что вы деньги получаете? И ещё этого типа с машиной отпустили…
Кроме того, что незнакомец уехал на чёрной «Волге» и что его зовут Юрием Ивановичем, Тюриков ничего от директора гостиницы не узнал.
Он сидел, обхватив руками голову, когда в комнату отдела кадров вошёл с ружьём сторож Пантелей.
— Товарищ Тюриков, увольняться хочу, — спокойно сказал он. — Рази можно так мало платить мне? Вот ружжо принёс…
— Ружьё? — обалдело переспросил Тюриков. — Зачем мне твоё ружьё? И вообще, Пантелей, сейчас не до тебя. Тут появился один подозрительный человек…
— Стойте, товарищ Тюриков! Я в него стрелял! — воскликнул Пантелей, вскинув ружьё.
Тюриков невольно вздрогнул от этого жеста и попросил сторожа поставить ружьё в угол.
— Стрелял, говоришь? А кто он?
— Шпиён иностранный… Мой объект сымать хотел. И аппарат у него такой совсем необыкновенный…
— Шпион? Объект? Аппарат? — тревожно пропел Тюриков. — А ты попал в него?
— Попал. Только ведь соль. От неё рази что нарушитель бежит быстрее. Как от скипидару.
— А где была твоя собака?
— На цепи спала. Я её с цепи не спущаю: убежит, потому как на довольствие не поставлена. Всем собакам платят, а моей нет. Говорят, паспорта не имеет и оформить её нельзя. А паспорта не дают потому, что не знают, кто у неё, у суки, мать и отец. Вот я и прошу: или платите больше, или вот вам моё ружжо — и охраняйте сами.
Несколько минут Тюриков смотрел на ружьё в углу, стучал пальцами по столу, потом снял трубку и доложил Росомахину:
— Неизвестный уехал на дежурной «Волге». Кажется, что-то снимал иностранным аппаратом…
— Кто это видел?
— Пантелей, сторож. Даже стрелял в него, но не попал, что ли…
— Сторожу объяви выговор. А фамилия, имя, отчество этого типа?
— Имя-отчество: Юрий Иванович.
— А фамилия не известна?
— Администратор гостиницы говорит, что не знает.
— Объяви администратору выговор.
— Объявим, Михаил Сидорович.
— Вот что, Тюриков, хватай любую машину и дуй-ка на станцию. Может, он там и есть…
Окончив разговор с Тюриковым, Росомахин вызвал железнодорожную станцию и говорил с дежурным милиционером старшиной Морковкиным. От дежурного он узнал, что за последний час через Однотрубную ни одного поезда не проследовало.
Росомахин облегчённо вздохнул: значит, лжепроверяющий не уехал. Если он, конечно, поездом…
— Слушайте, Морковкин, а вы не задерживали никого подозрительного?
— Задерживали. И составили акт. Скульптуру из музея украли. Чугунная такая…
— Ты это… про скульптуру брось, — пророкотал Росомахин. — Не за тем смотришь. Надо проверить документы у всех пассажиров, которые поезда ждут. Если среди них окажется солидный мужчина по имени-отчеству Юрий Иванович — задержать. Немедленно приеду.
— Задержать не могу, товарищ Росомахин. Я выполняю приказ только своего прямого начальства. Звоните туда.
Росомахин бросил трубку и, чтобы разрядиться, хотел произнести темпераментный монолог в пустом кабинете, но вдруг увидел круглолицых мужчин в белых поварских колпаках.
Их было трое, улыбающихся и очень довольных.
Средний держал на расшитом полотенце большой румяный каравай.
— Что это такое? — прохрипел Росомахин. — Как вы ко мне проникли?
Повара-весельчаки сразу увяли. Средний сказал:
— Извините, если не вовремя. Нас тут секретарша не пускала, но мы прорвались. Дело очень важное; новый экспериментальный образец хлеба-соли… И полотенце новое. С учётом ваших критических замечаний…
— Этого ещё не хватало! Идите, идите, идите… Пеките булки, занимайтесь своим делом! Ромашкина! Как вы их пропустили? Где вы ходите? И почему не разыскали Чаевых? И соедините меня с милицией!
А по шоссе лихо мчалась чёрная «Волга».
За рулём сидела девушка-водитель. Рядом с ней — беглый гость и несостоявшийся квартирмейстер несостоявшейся комиссии Юрий Иванович Ферзухин. Мало, очень мало удалось отдохнуть ему в Однотрубном.
Сейчас его ищут. Что-то там такое стряслось. А он ни в чём не виноват.
И тем не менее приходится поторапливаться.
— Как медленно вы едете, девушка!
— Медленно? Взгляните на спидометр. Если бы у машины были крылья, она бы сейчас взлетела. Жму на всю железку,
— Так и надо. Так и надо.
— А почему так надо? Почему вы решили догнать поезд на следующей станции? Мы бы спокойно доехали до нашей Однотрубной. И к тому же поезду.
— Не знаю, девушка, как бы мы там успели. А тут вернее. Страховка никогда не мешает. Спешу. Понимаете?
— Товарищ Кристальный вызывает?
— Не только он.
— Ну и что вы увидели у нас на стройке?
— Разное… многое…
— Многое?
— Ну да. И разное. К сожалению, моё положение…
— Понимаю, понимаю, — кивнула девушка. — Не позволяет…
— Вот именно.
«Волга» подкатила к станции в тот момент, когда не очень мелодичный женский голос объявил по радио, что до отхода поезда осталась одна минута.
Это было последним волнением Ферзухина. Он взял билет и, не получив сдачи, ринулся к вагону. Проводница пыталась отбиться от него, но тщетно. Он обеими ногами стоял на подножке.
— Я же вам сказала: «Мест нету».
— Вы что хотите, чтобы я прыгал на насыпь?
Дискуссия продолжалась недолго. Она окончилась тогда, когда вошедший в тамбур пассажир сунул в руку проводнице рубль.
А потом Ферзухин блаженно сидел в купе — место нашлось! — и не торопясь помешивал ложечкой чай.
Соседом но купе оказался разговорчивый молодой человек.
— Я видел, как вас прямо к поезду подвезла чёрная «Волга», — сказал он, — Вы здесь работаете?
— В некотором роде…
— Понятно. Конечно, руководитель?
— Почему вы так думаете?
— Потому что чёрные «Волги» бывают только у руководителей. И то не у всех.
— Да, и руководить приходится, — неопределённо-многозначительно ответил Ферзухин. — А вы куда путь держите? Экскурсия? Отпуск? Сессия?
Молодой человек удручённо махнул рукой.
— Какая там. сессия-экскурсия? В крайцентр еду, в УКСУС. Трубы выбивать. Слыхали о таком учреждении — УКСУС? Все карты нам мешает…
— Эх, браток, трудная у тебя жизнь, — раздался голос с верхней полки. — Ежели не женат — поехали со мной. Житуха будет — исключительная…
Поезд, мягко стуча колёсами, уносил Ферзухина ближе к дому.
Напившись чаю, он прилёг подремать.
А в Однотрубном всё ещё продолжалась тревога.
Старшина Морковкин доложил Росомахину, что солидный мужчина по имени-отчеству Юрий Иванович задержан и находится в дежурной комнате линейной милиции.
Обрадованный Росомахин вызвал машину, чтобы ехать на станцию и увидеть там собственными глазами негодяя и самозванца. Но не успел он покинуть свой кабинет, как снова зазвонил, телефон и директор услышал печальный голос Тюрикова:
— Михаил Сидорович, это меня задержали…
— Как тебя?
— Ну, я же тоже Юрий Иванович…
— И ты позволил? Вот рохля!
— Да я целых пятнадцать минут объясняю этому старшине, что я — это не я, а он говорит, что все преступники сначала не признаются.
— Что же ты сразу не позвонил?
— А он к аппарату меня не допускал.
Директор не имел ни минуты покоя. Потом, устав от волнений, он даже не отвечал на телефонные звонки.
И когда раздался очередной, то трубку сняла только что вошедшая в кабинет Сусанна Сударченко.
— Откуда говорят? С первого карьера? Что? Дошли до руды? Зачерпнули ковшом? Чудесно! Есть однотрубненская руда! Сейчас передам трубку Михаилу Сидоровичу…
Росомахин сказал рапортующим всего несколько слов:
— Зачерпнули ковшом? Ну и продолжайте. Поздравлять? Потом буду поздравлять…
— Что же вы с ними так неласково? — удивлённо спросила Сударченко. — Это же миленько! Точно к приезду гостей. Цицеро семь квадратов в шпигеле!
— Постой бубнить, Сусанна, — оборвал её Росомахин. — Никаких гостей не будет.
— Как не будет? А у меня уже отчёт написан: «Высокие гости спускаются в карьер, и почётный рудокоп товарищ Кристальный…»
— Кристального нет.
— Ай! — в ужасе воскликнула корреспондентка газеты «Слово за слово». — Что с ним? Умер?
— Сняли. Значит, для нас умер…
— О-о-о! Мне тогда половину вашей биографии переделывать. Она же неразрывно связана…
— Теперь, Сусанна, не связана, а наоборот… Пиши правду. Ну, извини, дай посидеть одному.
В кабинет неуверенным шагом лунатика вошёл тот, кого Росомахин давно ждал, — Чаевых.
— Где ты был? Куда запропастился? — цедя слова сквозь зубы, спросил Росомахин своего заместителя.
— Его искал… Его… Понимаете, был рядом — и вдруг пропал. Я уж и вокруг дома, и по коридорам, и в туалете…
— Кого «его» ты искал?
— Представителя. Который перед приездом комиссии на разведку приехал.
На росомахинской шее вздулись жилы.
— Пока ты, Чаевых, ползаешь по туалетам, я краснеть за вас должен… Кто поднял переполох? Ты! Слухами питаешься? В центре смеются над нами. Эх-хо-хо! Куда же твой представитель делся? Ты хоть фамилию его знаешь?
— Юрий Иванович. А вот фамилия… Как же его фамилия? Зухин… Зухин… Запамятовал в силу слабости. Его инженер наш, Ромашкин, хорошо знает…
Едва Костя переступил порог, Росомахин встал, сделал несколько шагов навстречу.
— Так кто этот самый твой друг?
Ромашкин простодушно улыбнулся:
— Какой друг?
— Тот, с которым вы сидели в номере гостиницы, — уточнил Чаевых.
— Так и вы же, товарищ Чаевых, сидели. Угощали его даже. А меня он просто пригласил побеседовать. Товарищ, конечно, солидный, раз его в особняк определили…
— Он назвал вас своим старым другом.
— Просто, как выяснилось, земляками оказались. Оба родились в Азии, за Уральским хребтом,
— И что ты ему говорил, студент? — вмешался Росомахин.
— Говорил о пирамиде Хеопса. О Тралии, Валии, Трындии и Брындии, вместе взятых. Всё остальное говорил ваш заместитель.
Росомахин повернулся к Чаевых:
— Обо мне разговор шёл?
— Не… не… не… — торопливо заверил Чаевых. — Никоим образом! Чего о вас говорить? То есть только хорошее! Как. о руководителе высшего типа… Из народа.
— Хватит, Чаевых. Знаю, что ты предан. Тогда вот что: бери тетрадку и записывай, что делать надо.
Чаевых дрожащими руками ощупал карманы, растерянно посмотрел по сторонам.
— Нету со мной тетрадочки… Оставил где-то. Первый раз в жизни.
— Оставил?! А не попала она в руки этому?… Вы свободны, Ромашкин.
Чаевых клятвенно заверял Росомахина, что тетрадь в руки Юрия Ивановича попасть никак не могла.
А Ромашкин, выйдя из дирекции, направился к телестудии.
Там его ожидали Орликов, Сапрыкин и Боярский.
Завидев Костю в дверях, все трое кинулись к нему.
— Слыхал новость? Комиссия не приедет!
— Ох, ребята, дайте отдохнуть! Ничего ужасного не случилось…
— Как не случилось? А кому мы «Фитиль» покажем?
— Не волнуйтесь. У кого есть сигарета?
— Ты же на куришь…
— Значит, волнуешься.
— Совсем нет.
Боярский дал Косте сигарету. Он затянулся несколько раз и вдруг сказал для своих друзей неожиданное:
— То, что комиссия не приедет, это я знал давно. Должен честно признаться: слух о ней пустил я…
— Ты? — спросил Орликов.
— Пустил? — спросил Сапрыкин.
— Слух? — спросил Боярский.
— Ага! Только не подумайте, что я с самого начала знал, во что это выльется…
Ох, Ромашкин! Какой ты учинил переполох! Впрочем, ты действительно не знал, чем обернётся твоя затея. Мысль о приезде комиссии пришла к тебе тогда, когда ты сидел в кабинете у Груздева и выбивал насосы. Мысль оказалась счастливой, иначе возвращаться бы тебе в Однотрубный с пустыми руками. А потом ты спрыгнул с подножки экспресса «Восток — Запад» и увидел Настю. Она спросила, что в центре нового, и ты, чтобы припугнуть мелких жуликов, сказал, что едет комиссия, ревизия и всё такое прочее… А «клюнули» на это не только мелкие…
— Постой, Костя, а для чего же мы «Фитиль» снимали?
— «Фитиль»? Чтобы послать в центр как документ. Вот тогда-то настоящая комиссия к нам и приедет… Что ж, работы осталось чуть-чуть. Отснять небольшой кусок о том, как Однотрубный будут раздевать, снимать украшения, как «Бригантина» опустит паруса и закроется кафе «Романтики». В общем, роль «Фитиля» впереди.
Вот и ещё одна история. Снова — точка. Осталось рассказать лишь о том, что произошло после.
Однотрубненский «Фитиль» был снят и послан в центр. Смотрел его товарищ Шилов, тот самый товарищ Шилов, который в повести «Сюрприз в рыжем портфеле» лишил уксусовцев радости юбилея и ликвидировал это ненужное учреждение. Теперь Шилов занял место Кристального. Кристальный ушёл на пенсию.
Очень скоро Шилов прислал в Однотрубный комиссию, которая по кинофильму «Фитиль» была подробно ознакомлена с обстановкой на стройке рудника. Ввести в заблуждение эту комиссию было уже трудно даже такому опытному режиссёру-постановщику, как Росомахин. К тому же комиссия нагрянула по-деловому неожиданно, свалилась как снег на голову.
Кто знает, что бы произошло, если бы до этого Кристальный не был освобождён. Возможно, он не придал бы серьёзного значения «Фитилю». Может быть, он слегка пожурил бы Росомахина за «имеющиеся недостатки» и одновременно похвалил бы за «достигнутые достижения». Не исключено, что посети Кристальный стройку, он принял бы хлеб-соль на расшитом полотенце. И рыбку бы половил в искусственном бассейне. Любил товарищ Кристальный весь этот церемониал! И разве стал бы он ругать Росомахина за скульптуру рудокопа? В конце концов всё это для истории. Фото— и кинокорреспонденты рядом А сниматься товарищ Кристальный очень любил.
Но вот Кристальный оказался не совсем кристальным. Его нет. Есть Шилов, и есть партийная комиссия, которая на рыбку не клюёт. И даже на охоту её не заманишь
Комиссия начала работу с того, что скрупулёзно проверила достоверность кинофильма, а потом выяснила и кое что дополнительно. Едва она вернулась в центр, как Росомахин был снят — за очковтирательство, за показуху, пренебрежение к быту строителей.
Ему предлагали уйти на пенсию, но он отказался и возглавил небольшой асфальтобетонный завод.
Чаевых, которому Росомахин предрекал кресло заместителя республиканского министра, резко спикировал вниз.
Тюриков по-прежнему сидит на месте — в бане, на огороде.
Актиния, Петровичи Михаев, как нетрудно догадаться, отбывают наказание в местах не столь отдалённых. Василия Типчака пока не нашли.
Потерпела крушение специальный корреспондент газеты «Слово за слово» Сусанна Сударченко. Её подвели казачки — бригада Вали Ткаченко. Девчата написали письмо в редакцию газеты «Слово за слово». В письме они рассказали о себе, о стройке, о том, что хорошо на ней и что плохо, и не преминули недобрым словом помянуть спецкорреспондентку — поведали, как она работает.
Сударченко временно лишили корреспондентской работы, переместили в отдел редакционной почты — читать письма трудящихся, вникать в их жалобы. И как ни парадоксально: сидя в тихой комнате отдела писем, она к трудящимся стала ближе.
Её фильм «В хозяйстве Росомахина» экрана не увидел. Навечно осталась лежать в столе автора и рукопись биографии «нашего дорогого Михаила Сидоровяча».
Возможно, с Сударченко не поступили бы так жестоко, если бы газету «Слово за слово» редактировал прежний редактор — её покровитель, ценитель и вдохновитель. Он-то уж не жалел для корреспонденций Сусанны места на страницах. Но газету «Слово за слово» редактировал теперь другой человек.
Двенадцать девчат живут по-прежнему весело, ноют частушки и штукатурят новые дома. И они очень довольны тринадцатой — Настенькой. Настенька оказалась прилежной, способной ученицей, и только то, что она была взята на поруки, помешало ей быть на доске Почёта вместе со своими новыми подругами.
Не очень комфортабельно жили до последнего времени казачки на стройке. Теперь переселились в новый дом — в тот, который они оштукатурили сверх плана.
Когда в постройкоме обсуждались итоги соревнования, кто-то сказал:
— Вот сюда и поселить бы всю их казацкую бригаду, всех тринадцать!
И с этим предложением согласились.
По-прежнему на улицах Однотрубного висят щиты с призывной надписью: «Не проходите мимо!» Как и раньше, собираются в комнате телестудии Орликов, Боярский, Сапрыкин и Ромашкин.
Город растёт. Карьеры уже вступили в строй, и гудящие электровозы стремительно тянут составы думпкаров с однотрубненской рудой.
С Ромашкиным я встретился совсем недавно. Снова приехав в Однотрубный, я попросил его показать мне, что появилось в городе за последнее время.
— Пойдёмте в Аппендиксов тупик, где мы с Люсей жили.
Хотя «кирпич», повешенный Росомахиным, давно был снят, въехать в тупик было нельзя. «Аппендикс» заполнили самосвалы и бульдозеры. Бульдозеры отчаянно крушили, старые, ветхие дома, расчищая площадку для нового квартала.
— Посмотрите, что делается с Аппендиксом! — восхищённо сказал Ромашкин. — Первая в мире операция аппендицита была сделана английскому королю Георгу Второму в тысяча семьсот каком-то году. Это вошло в историю. Сегодняшний день тоже войдёт в историю!