77286.fb2 Сюрприз в рыжем портфеле (сборник) - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

Сюрприз в рыжем портфеле (сборник) - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

РАССКАЗЫ

ТЕЛЕФОН

Моим страданиям, кажется, подошёл конец. Время, когда я мучительно составлял и переписывал заявления с просьбой поставить мне телефон, когда я стоял в бесконечных очередях на АТС, кануло в прошлое.

Заявления поданы. Заявления приняты. Резолюции наложены.

Более того, известно, что телефон ко мне придут ставить во вторник. Это очень удобно: вторник — мой выходной день.

Подобные дни я обычно проводил бестолково: ездил в город (живу на окраине) и тратил многие часы на то, на что человек, обладающий телефоном, расходует считанные минуты.

Договаривался, например, с друзьями о встрече, или заказывал в гастрономе продукты, или, наконец, беседовал на междугородной станции со своими родственниками — обитателями других городов.

Неприятности, проистекающие от отсутствия телефона, случались и в будние дни. Только приду домой, помоюсь, поужинаю — смотрю, приезжает гонец с завода:

— Савелий Петрович, за вами прислали. Там что-то технологи в ваших чертежах разобраться не могут. Машина у подъезда…

Если бы я имел телефон!

И вот он пришёл, счастливый вторник. После обеда в дверь моей квартиры кто-то дважды ударил ногой. Обычно так стучится сын соседки, когда приходит с гулянья. И каждый раз я советую мамаше:

— Научите своего отпрыска культурно вести себя, пусть нажимает кнопку звонка.

Соседка трезво реагировала на критику и всякий раз драла сына за уши.

Приготовилась сделать она это и сейчас, но на пороге стояли двое мужчин в телогрейках.

— Костиков Савелий Петрович тут живёт? Телефон пришли ставить.

Я смотрел на них, как смотрят на ангелов-спасителей.

Когда сверкающий лаком аппарат занял место на моём столе и когда жена, испытывая его, сверила по телефону свои часы с астрономическими, я на радостях сказал:

— Лена, там у нас в графинчике что-то есть. Давай угостим мастеров!

Мастера выпили, крякнули и ушли.

— Может быть, позвоним Алексею Николаевичу? — предложила жена. — Он так будет рад!

— Ну конечно! — согласился я. Но прежде чем я снял трубку телефона, раздался звонок.

Грубый мужской голос просил прислать грузовое такси на улицу Землячки, 31.

Я сказал, что произошла ошибка, и положил трубку, но тут же телефон зазвонил снова: неизвестная женщина заявляла, что она с вещами и двумя детьми сидит на вокзале, и настоятельно упрашивала выслать грузовое такси.

Такси, к несчастью, было нужно не только ей. Оно требовалось:

— На Кропоткинскую, 17,

— На Перовскую, 18.

— На Халтурина, 19.

— Засулич, 20.

— Какой номер вы набираете? — спросил я, и мне ответили:

— Грузовое такси — 40–50…

Жена позвонила в справочную: да, 40–50, согласно телефонной книге, — это такси. Видимо, на узле что-то напутали и нам дали не тот номер. Кстати, раньше-то обещали другой…

Едва я заснул, как снова был поднят с постели долгой, настойчивой трелью, хотя на этот раз аппарат для звукоизоляции был накрыт «петухом» от чайника. Я подошёл и приглушённым голосом, чтобы не будить жену, сказал обычное: «Я слушаю!»

В ответ донеслось:

— Какого чёрта вы спите? Не умеете дежурить у телефона! Буду жаловаться! Ваша фамилия? Такси на Луначарского, 21!

Утром, чуть свет, я уже был в приёмной начальника телефонного узла товарища Жежеренко. Мой вопрос, как мне сказали, мог решать только он. Долго задерживаться у него я не рассчитывал: часы как раз приёмные, я пришёл первым и дело у меня не такое уж сложное. Но я ошибся: именно в приёмные часы Жежеренко, как выяснилось, проводил совещания.

Время уже, видимо, подходило к обеду, когда из кабинета начальника вместе с клубами папиросного дыма вывалилась группа сотрудников. Я ринулся туда, откуда шёл дым.

— Подождите, я занят, — сказал Жежеренко. И тут же, при мне, стал звонить кому-то по поводу воскресной рыбалки.

Я терпеливо ждал минут двадцать, и, оказывается, только для того, чтобы в конце концов услышать две фразы:

— Напишите заявление. Отдайте секретарю.

Дрожащей рукой излил я на бумаге свою просьбу и протянул секретарю.

— Оставьте, — кивнула она. — Впрочем, вы написали не по форме. Перепишите. Вот так… И в двух экземплярах…

Прошло несколько дней — ничего не изменилось. Когда я снова пришёл на телефонный узел, строгая девушка сказала мне:

— Ваше заявление не рассмотрено. Начальник был занят.

Отстранив девушку, я ворвался в кабинет Жежеренко.

— Так дальше жить невозможно! Я не сплю, моя жена заболела… Она…

— Так мы же не поликлиника, — перебил он меня с бесцеремонностью телефонистки междугородной станции. — И вообще меня не интересуют подробности вашего быта. Переменить номер — это в общем порядке, — заметил он. — Выключить — хоть сейчас…

Он сидел строгий, монументальный, сознавая свою силу, а я был перед ним всего лишь жалким просителем.

На выключение я не согласился и стал ждать «общего порядка».

За прошедшую неделю моя жена похудела так, что мы отказались идти на день рождения Алексея Николаевича: Лене нечего было надеть, все платья висели на ней, как на деревянных плечиках.

Наконец Лена сказала мне (учтите, она преподаватель истории):

— Васко да Гама умер от карбункулов, Александр Македонский — от малярии, а я умру от телефона.

— Нет, пусть он умрёт! — возразил я, и тут меня осенила мысль, которая почему-то не приходила в голову раньше: я буду давать всем, кому необходимы средства транспортировки шкафов и роялей, номер домашнего телефона начальника узла. Страдать — так вместе!

В телефонном справочнике этого номера не было. Жежеренко, считавший себя деятелем крупного масштаба, держал его в тайне. Отказались сообщить мне секретные цифры и его сотрудники. Но я всё же нашёл этот номер — нашёл в книге стола заказов гастронома, где он значился на первой же странице.

Не успел я, вернувшись домой, снять калоши, как до моего слуха донёсся звонок.

Жажда мщения была так велика, что я не хотел упускать ни одного случая. Оставляя на паркете мокрые следы и куски снега, я побежал через всю комнату к аппарату.

— Вам грузовое такси? — радостно спросил я.

— Первый раз слышу такое любезное обхождение, — ответил из трубки густой бас.

— Так вот, гражданин, наберите, пожалуйста, 35–45. Будьте здоровы!

Телефон трезвонил непрестанно. Так и просидел я несколько часов, не снимая калош, с которых на пол натекла лужа талой воды.

Только собрался я прервать свой эксперимент, как позвонил Жежеренко:

— Гражданин Костиков, перестаньте давать другим мой номер, или я выключу ваш телефон…

— Нет, не выключите! — ответил я, уже чувствуя силу. — Тогда хуже будет, напишу про всё в газету: и как номер не тот дали, и как ходил я к вам, и как вы так же, как и я, не спали всю ночь — вот смеху будет!..

Жежеренко растерялся, понял, что с «позиции силы» со мной говорить теперь трудно. И тут же переменил тон:

— Товарищ Костиков… поймите моё положение. Нет свободных номеров, ни одного, вчера отдали последний…

— Да, но я хожу к вам уже целую неделю…

— Товарищ Костиков… Э-э… Извините, как вас по отчеству?

— Савелий Петрович.

— Савелий Петрович, мы, конечно, виноваты, не сразу разобрались. Но я вам обещаю переменить номер. Тут парикмахерская переезжает…

— Что?! — закричал я. — И мне её телефон? Сейчас о грузовом такси звонит. А дальше в очередь на перманент записываться будут?

Оставшийся отрезок ночи я продолжал давать всем жежеренковский телефон, а утром, уходя на завод, завещал то же самое делать жене.

Когда я пришёл на работу, то увидел в приёмной мужчину в ратиновом полупальто и надвинутой на лоб меховой фуражке. Это был Жежеренко.

— Вот что, — сказал я своему секретарю, пригласив его в кабинет. — Совещание которое я назначил на четыре часа, будем проводить сейчас. Вызывайте всех технологов! У меня настроение заседать!

Мы заседали долго и обстоятельно. Отпустив всех, я увидел в дверях Жежеренко.

— Можно? — робко спросил посетитель. У него было бледное, осунувшееся лицо и затуманенный взгляд.

— Чем могу служить? — сухо полюбопытствовал я и откинулся на спинку кресла, дабы приобрести монументальный вид.

Вероятно, я достиг цели, потому что Жежеренко сразу съёжился.

— Видите ли, надо с этим покончить, — произнёс посетитель.

— С чем это? — небрежно спросил я. — Знаете, у меня столько дел… Так что попрошу покороче… Ах, простите, забыл, тут один звонок срочный…

Сказав это, я снял трубку телефона. Мысль моя судорожно работала: кому бы позвонить насчёт рыбалки? Ах да, Алексею Николаевичу! Он мастак по этой части…

— Алексей Николаевич? Привет! Слушай, старик, как насчёт рыбалки? С субботы на воскресенье?

Мой старый приятель был, видимо, крепко ошарашен таким разговором, потому что я никогда не увлекался рыбной ловлей.

Не веря ушам своим, он пытался выяснить, что со мной произошло, но выяснить ничего не мог, потому что я его не слушал, а говорил сам. Говорил всё, что знал про рыб:

— Знаешь, старик, говорят, на Чёрном озере меченосцы клюют со страшной силой… Вуалехвостки ещё… И судаки. Эти больше на лимонную корочку берут… А щука, она сардинкой любит пробавляться…

Под конец я назначил Алексею Николаевичу встречу на льду Чёрного озера в субботу, в шесть вечера…

Конечно, Алексей Николаевич сделал из моего монолога вполне определённый вывод, так как вскоре мне позвонила жена и сказала:

— Савва, ходит слух, что ты сошёл с ума. Я этому верю. Я видела, какие у тебя сегодня утром были глаза. Это всё телефон. Сегодня же я оборву провода! А ты бери бюллетень и приходи домой.

Сделал выводы из моей телефонной беседы и бедный Жежеренко. Кажется, его начинала бить лёгкая дрожь.

— Так вот, — предложил он. — Скажите, когда всё это кончится? Это же тиранство, моя жена заболела…

— Заболела? — переспросил я равнодушно. — Так мы же не поликлиника. И вообще меня мало волнуют подробности вашего быта.

— Вы понимаете, я бы выключил свой телефон. Но я ответственное лицо…

— Это меня не касается. Напишите заявление…

— Как? Какое?

— … что вы просите меня не давать больше номера вашего телефона заказчикам грузового такси, так как не позже, чем завтра, перемените номер моего…

— Но не могу же я отдать вам свой! — беспомощно воскликнул Жежеренко.

— Ничего не знаю! Кроме того, товарищ Жежеренко, я очень тороплюсь. В моём распоряжении две минуты.

Посетитель нервно вырвал листок из блокнота и написал заявление. Я прочитал. Всё было верно, но строчки «кому» и «от кого» из-за тесноты формата стояли одна под другой. А надо, чтобы рядом. Я вернул заявление автору:

— Не по форме, перепишите. И в двух экземплярах.

— Это же издевательство! — закричал посетитель и в изнеможении откинулся на спинку кресла.

Тогда заявление не будет принято, и я продолжу…

— Нет, нет, давайте!

Вот так! Сейчас я дам команду жене кончать осаду вашей квартиры, хотя, если отвечать взаимностью, я мог бы сделать это и через неделю.

… Своё обещание Жежеренко выполнил. Утром мой телефон имел уже другой номер.

А откуда же достал его начальник узла? Свой отдал? Нет. Просто отобрал у одного своего знакомого, которому установил телефон вне очереди два дня назад…

1959

КАПЛЯ ВНИМАНИЯ

— Вася, я до замужества тебя таким не знала…

— Зиночка, согласись, ты тоже не такой была…

Этими словами обычно начиналась очередная семейная дискуссия между молодыми супругами Коржиковыми. Зина чаще всего нападала. Василий чаще всего защищался. Спор, разумеется, шёл не о возможности существования снежного человека и не о том, что такое Антарктида материк или группа островов. Нет, на снежного человека и на Антарктиду супруги Коржиковы придерживались единых взглядов. Точки зрения их не совладали лишь тогда, когда дело касалось чисто местных вопросов, масштаб которых не распространялся дальше пределов комнаты.

— Вася, до замужества ты был другим… — обиженно сказала жена, ставя на стол после вечернего чая пустую цветочную вазу.

— А что случилось? — насторожился супруг.

— Ничего особенного. Но раньше, когда ты приходил ко мне на свидания, ты приносил цветы. Соседской Манечке муж до сих пор часто цветы дарит, а они женаты уже, слава богу, три года… А у меня вот ваза опять пустая… Прямо не знаю, какой ты стал!

— Зиночка, согласись, ты тоже такой не была, как сейчас… — традиционно отвечал Василий. — Не на каждое свидание я являлся с букетом. Ты, однако, этого не замечала. Женщины до того, как они выйдут замуж, почему— то более снисходительны к недостаткам мужчин.

— О, а мужчины! — воскликнула Зина. — Я видела, как ты сейчас морщился, попробовав моего пирога. Просто трудно на твой вкус угодить. А раньше, когда мы начали встречаться, то целыми вечерами ходили по городу и ели пирожки с ливером. Они тебе казались такими вкусными, эти пирожки трёхдневной давности, которые печёт железнодорожная столовая.

— Зиночка, разговор идёт не про ливер, а про цветы… Ты же была сегодня на рынке. Могла их там купить…

— Я? Сама? Нет, уж я подожду, когда муж принесёт…

— Ты капризна.

— Ну и пусть. Женщина имеет право быть немножко капризной. Помнишь, в одном рассказе Генри жена захотела персик. Была ночь… Муж обегал весь город и, несмотря на то что магазины и рестораны были закрыты, принёс, достал! Вот это муж!

— Да, но ты забыла, когда он дал ей персик, она сказала: «Разве я просила персик? Я бы гораздо охотнее съела апельсин». Вот и угоди вам! Зря ты, Зина, ко мне так часто придираешься. Что я — мало стараюсь… что я — не забочусь?

Действительно, старался и заботился молодой супруг много. Почувствовав ответственность, которая лежит на главе семьи, он взял дополнительную работу и пропадал с утра до вечера. Достатку, который царил в этом доме, позавидовали бы многие. И Зина не могла, конечно, упрекнуть мужа в том, что процесс обзаведения хозяйством проходит слишком медленно. А подруги вздыхали по поводу её новых нарядов, и в этих вздохах слышалось: «Вот бы нам такого, как Зинкин».

Но Зинкин — что со стороны не очень было видно — делал немало промахов. Небольших, маленьких, вроде того, который произошёл с цветами. И не придавал им значения, забывая, что презренные мелочи в семейной жизни значат очень многое. Они могут скрасить трудную жизнь и, наоборот, омрачить лёгкую, безоблачную.

Соседка Манечка успокаивала Зину:

— Сразу видно, что у твоего Василия до тебя никого не было. Он не умеет ухаживать, быть предупредительным. И, кроме тебя, у него тоже никого никогда не будет…

Шутливое успокоение действовало ненадолго. Вечером в комнате Коржаковых возникала очередная дискуссия. Василий, поначалу пытавшийся исправляться, в последнее время всё чаще принимал позу активно обороняющегося.

А Зина не хотела ослаблять натиска и всё чаще восклицала:

— Я женщина! И ты должен это понять.

Однако в своём критическом порыве она забывала, что у женщины есть не только право требовать к себе утончённого внимания, но и обязанность оказывать внимание своему мужу. Пусть не утончённое — элементарное. Василий мог бы заметить ей, что, после того как прошёл первый месяц, она уже не вставала утром, чтобы подогреть ему чай и собрать на стол (Зина училась на курсах и уходила из дому на два часа позже). Он мог бы упрекнуть её и во многом другом.

Словом, в жизнь молодой семьи начала вторгаться проза. Она постепенно вытесняла лирику, зародившуюся в те нежные звёздные вечера, когда Зина и Василий ходили по городу и ели пирожки с ливером.

У Василия были бабушка и мать. У Зины кроме родителей — целый легион родственников, упомнить которых Василию было просто невозможно. К родным Зина проявляла постоянное внимание, и это, как ни странно, отрицательно сказывалось на семейной жизни молодых супругов.

— Васенька, ты не забыл, что сегодня надо послать несколько телеграмм моим родичам?

Василий морщился и начинал шарить по карманам: где-то должна была лежать бумажка, на которой жена написала, кого с чем надо поздравить. Зина и сама могла бы отправить телеграммы, но ей было приятнее, если это сделает Василий.

— Потерял? Я так и ожидала.

— Ну и что особенного? — попытался оправдаться муж. — В крайнем случае пошли сама, или я просто могу позвонить по телефону. Телеграмма — это же формальность!

— Формальность?! — обиженно воскликнула Зина. — Какой ты, Василий, сухарь! У тебя всё формальность. Жена наденет новое платье, а ты даже не замечаешь этого. А как мне приятно услышать от тебя — идёт ли оно мне.

— Всегда идёт, — учтиво вставил Василий.

— Не перебивай! У человека день рождения так ты не то что о подарке подумать, а даже телеграммы не пошлёшь, если не напомнить. Ты не представляешь, как дорога одна капля внимания! Впрочем, довольно дебатов. Если ты не пошлёшь сегодня телеграммы, я очень обижусь. Бери ручку и записывай. Значит, так. У Марины Петровны и Николая Ивановича сегодня десятилетие свадьбы. Что им пожелать — ты сам знаешь. У Симочки — день рождения. Ей тридцать три, а она ещё не замужем. Она так мечтает выйти замуж! Вот бедная! Что же ей пожелать? Да, она в этом году защищает кандидатскую. Вот и пожелай ей успешной защиты. А вначале поздравь с днём рождения. Смотри, не напиши в телеграмме, сколько ей лет. От тебя всего можно ожидать. Дальше двадцати пяти женщины счёт не ведут. И ещё одна телеграмма. Ох и трудный сегодня день! Марфа Саввишна — именинница, у неё день ангела. Старушка живёт по-старому. Будем уважать её традиции и убеждения. Кстати, у Марфы Саввишны недавно родился внук. Она без ума от него. Напиши, что в будущем мы хотим видеть её в окружении правнуков и праправнуков. Это будет завуалированным пожеланием долголетия…

Василий, неистово скрипя пером, молча записывал инструкцию. Окончив, он сложил бумагу вчетверо и спрятал в карман.

— Ну, а теперь не забудь меня поцеловать и иди, а то опоздаешь, — наставительно сказала Зина.

Вечером Василий шёл домой в самом радужном настроении: во-первых, сегодня был одобрен его проект, а во— вторых, никаких семейных разногласий не предвиделось. Телеграммы, правда с большим трудом, он отослал. Забежал в обеденный перерыв на почту. Народу там была уйма, столы все заняты. Василий нашёл свободное место на подоконнике и быстро составил тексты. Формальность была соблюдена.

Когда Василий вошёл в комнату, Зина лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку. По тому, как дёргались её плечи, Василий понял, что жена плакала.

— Зиночка, милая, что случилось, кто тебя обидел?

— Ты! Ты! У меня даже нет слов, как это назвать! — вспыхнула Зина, и лицо её моментально из мокрого стало сухим. — Я боюсь даже подходить к телефону. Мне звонят родственники. Как тебя угораздило перепутать телеграммы! Симочку ты поздравил с десятилетием счастливого замужества, Марине Петровне и Николаю Ивановичу выразил радость по поводу правнука, а Марфе Саввишне пожелал успешной защиты кандидатской диссертации…

— Вечно я путаю этих твоих родственников, — смущённо пробормотал Василий.

О том, какие громы и молнии метала Зина в своего супруга, догадаться нетрудно.

В октябре Зина окончила курсы. О дне вручения диплома было известно заранее. Зина ждала его как большого праздника, хотела отметить торжественно. Но Василий неожиданно послали в командировку. Он позвонил с работы домой и предупредил жену:

— Зиночка, мне нужно срочно выехать. Командировка у меня уже в кармане. Поезд идёт в шесть вечера. Собери, пожалуйста, маленький чемодан. Самое необходимое.

— Хорошо, Вася. Не беспокойся.

Домой Василий прибежал в половине шестого. Времени у него хватило только на то, чтобы прочитать записку: «Васенька, я на занятиях. Жалею, что не могу проводить. Желаю счастливого пути. Целую». Поезд отходил через полчаса. Василий взял чемодан и бегом спустился по лестнице, внизу его ждало такси.

С тех пор как он уехал, Зина не получила пи одного письма. Сначала она грустила, скучала., ждала. Потом начала злиться: какой у неё безнадёжно невнимательный, прозаический муж! Ты же, мол, знаешь, что я тебя люблю. Так зачем писать? Скоро всё равно вернусь.

Диплом Зина получила утром. Весь день сидела дома, ожидая письма или телеграммы. Родственники, соседи горячо поздравляли её. Молчал только Вася.

Под вечер у неё созрел план: «Пойду в цветочный магазин и закажу сама себе от имени супруга корзину цветов. Пусть принесут, чтобы перед Манечкой и другими не было стыдно».

Так она и сделала. В девять часов раздался звонок, и вслед за этим в коридоре послышался громкий голос Манечки:

— Зина, тебе Вася цветы прислал.

Сделав искусственную улыбку, Зина приняла «подарок» и прошла в свою комнату.

Но едва она прикрыла дверь и поставила корзину, как снова услышала звонок.

На пороге стоял старик со сказочно-былинной бородой и в фуражке, украшенной золотым околышем. В руках у него была… корзина с цветами.

— Вы будете Зинаида Коржикова? Пожалуйста.

— От кого же это? — подскочила к Зине любопытная Манечка.

Зина развернула вложенную в цветы телеграмму и, сияя, ответила:

— От Васи. А что?

После некоторой паузы Манечка заметила:

— Всё-таки он какой-то странный… То — ничего, а то — сразу две. Вроде ото как-то не принято… Перестарался по неопытности.

А через два дня приехал и сам Василий.

— Вася, почему же ты но написал ни одного письма? Был очень занят? — дипломатично спросила Зина. И, уже изменив тон, добавило: — Некогда было проявить хоть каплю внимания?

— Нет, Зина. Я просто был очень на тебя рассержен. Ты даже не собрала мне чемодан в дорогу, о чём я тебя просил. Представь себе, я приехал в гостиницу… Одноместных номеров пет. В номере я и ещё четыре товарища. Я открываю чемодан — и вдруг из него вываливаются: целая охапка бигудей, твой лифчик, рубашка и прочее… Товарищи по номеру стали смеяться.

— Васенька, милый, не рассказывай дальше. Я вспомнила, что забыла положить в чемодан твои вещи…

— Ты не только не положила мои, но и забыла убрать свои, с которыми ездила на дачу…

— Васенька, я до замужества такой, себя не знала… Но как же ты всё-таки мне прислал цветы?

— Просто решил быть непохожим на тебя и проявить каплю внимания. В этом случае я поступил наоборот…

1959

БЕЗ ТРЁХ ДВЕНАДЦАТЬ

Новый год инженер Кривцов должен был встречать у своего знакомого — сотрудника «Консервбанки» Сергея Сергеевича Петрова. Чтобы захватить и часть старого года, было условлено: съезд гостей — в половине одиннадцатого.

Ровно в десять двадцать пять Кривцов сошёл с автобуса на остановке «Южная» и раскрыл свою адресно-телефонную книжку.

— Так, так, квартал № 14, дом 4-а, корпус Л, квартира 137.

Кривцов окинул взглядом светящиеся коробки новых пятиэтажных домов и зашагал.

— Гражданка, где здесь 4-а, корпус Л?

— 4-а? Л? — переспросила повстречавшаяся Кривцову старушка. — Вот что направо, то, стало быть, все 4-a. А где Л, не знаю… Азбуку-то ужо забыла. А ты небось знаешь, как буквы-то идут. Вот и досчитай.

Кривцов последовал со совету и стал отсчитывать. Пока он с добросовестностью ученика-пятёрочники бубнил: «А, Б, В, Г, Д, К, Ж, 3…», словоохотливая старушке продолжала пояснять:

— Район у нас только отстроился. Улицы ещё не назвали, дощечек не прибили, дома все одинаковые. Трудно пока. Третьёва дин соседи домработницу себе взяли, а она пошла в магазин, купила то да сё, а как вернуться домой, но знает. Два дни пропадала…

— … И, К, Л! — ответил Кривцов. — До свидания!

Через пять минут он нажал кнопку 137-й квартиры. Встретили его очень тепло. По общей атмосфере Кривцов понял, что гости уже всерьёз начали провожать старый год.

— Запоздавший! — раздались крики. — Штрафную ему!

Кривцов, как говорится, отвесил поклон, представился, повинуясь воле коллектива, выпил штрафную и сел. Пока ему накладывали салат, он осматривал сидящих. Знакомых но было. Не было и Сергея Сергоевича.

— А где же хозяин с хозяйкой? — спросил он вдруг, внутренне холодея. — Сергей Сергеевич где?

— Я хозяин, — ответил полный брюнет с усами, — только я не Сергей Сергеевич…

Кривцов уронил вилку на пол.

Несколько секунд все молчали, а потом комната сразу вдруг загудела. Кто-то смеялся, кто-то выкрики нал: «Не на те именины попал!», а одна женщина громко сказала: «А может, он жулик?»

На лестнице Кривцова догнал молодой человек:

— Возьмите ваше шампанское!

Квартал оказался не 14-м, а 13-м.

Но это была не последняя неудача Кривцова. Всё точно так же, с небольшими отклонениями, повторилось и в другой квартире 137. Опять бедный инженер пил штрафную, опять его нагоняли на лестнице. Это была квартира 137 дома 4 (без «а»).

Показать «а» Кривцову никто не мог, встречные говорили, что это где-то совсем с другой стороны…

Одинокий человек с бутылкой шампанского в руке бегал по посёлку, произнося как заклинание: «А, Б, В, Г, Д, Е, Ж, 3, Й, К, Л…» Но делал он это зря. В очередной 137-й. квартире, где его угощали как бога, а потом благородно вытурили, он узнал, что дома стоят отнюдь не в алфавитном порядке: рядом с корпусом «Б», например, стоит корпус «Ж». Надежда на алфавит рухнула.

В голове шумело, и у случайных прохожих Кривцов спрашивал вообще уже нечто несусветное: «Квартал Л, корпус 4-а, дом 14».

Стрелка часов приближалась к двенадцати, и Кривцов решился на последнее — пойти в милицию. Пусть там разъяснят.

Но милиции эта работа оказалась не под силу. Таких заблудившихся, как наш герой, там оказалось очень много. Они стояли в очереди к окошку дежурного и бросали нервные взгляды на циферблат. Кривцов понял, что до двенадцати к Сергею Сергеевичу он не попадёт…

Ему стало грустно, но в этот момент чья-то рука мягко легла на его плечо.

— Митя!

Кривцов оглянулся и узнал одного бывшего своего сослуживца, который в своё время немало попортил ему крови. Но так как больше знакомых и родных здесь не имелось, Кривцов обрадовался и этой встрече.

— Петя! — воскликнул он. — Тоже заблудился?

— Митя, у тебя шампанское? Вот здорово! Дежурный шампанское пить разрешил, сейчас стаканы достану. Без трёх двенадцать.

Ровно в двенадцать друзья подняли стаканы. Кривцов успокоился, к нему пришло хорошее настроение, и он сказал своему собеседнику:

— Знаешь, а я никогда не думал, что в милиции так уютно… Но у меня дома лучше. Запиши адрес. Посёлок Северный, квартал 11, дом 7/8, корпус В, квартира 241. Приходи, гостем будешь.

1960

ЛЮБКЕ ВЕЗЁТ

Люба Мотылькова сидела за своим рабочим столом и листала журналы.

— Ой, девочки! — вдруг воскликнула она, — Ужасно чудно: в Новой Зеландии здороваются совсем но как у нас. Встречаются и трутся носами…

«Девочками» были коллеги Мотыльковой сотрудницы справочной научной библиотеки.

Старший референт Капитолина Капитоновна повернулась к Любе и строго посмотрела на неё поверх очков: она не терпела, когда её отвлекали.

Но дисциплинирующий взгляд Капитолины Капитоновны на Мотылькову действия не произвёл, и через несколько минут она снова нарушила сосредоточенную тишину референтского зала:

— Вот ото да! Никогда не подозревала. Оказывается, стрекоза имеет на каждой ноге по три уха. У неё пять глаз и два сердца. Последнее схоже со мной…

Капитолина Капитоновна сдёрнула очки и раздражённо сказала:

— Ну, знаете!..

Может быть, и дальше продолжала бы удивлять Мотылькова своих товарищей новостями, но вошла курьерша и объявила:

— Младшего референта Мотылькову к директору!

Люба скрылась за стеклянной перегородкой, отделявшей референтский зал от кабинета директора. Вернулась она только через полчаса.

Первым её увидел молодой сотрудник, которого все звали Валерием или Лерой. Он был очень юн, и отчество не приклеивалось к его имени, не говоря уже о фамилии, которую знали, видимо, только в отделе кадров.

— Ну, что там было? — спросил Лера.

— Молодым везде у нас дорога, — ироническим тоном произнесла Мотылькова. — Как обычно, Юрий Карпович давал интервью…

Лера погрустнел: на образном языке Мотыльковой «давать интервью» значило то же самое, что «устраивать разнос», «давать нагоняй».

Молодой референт был явно неравнодушен к Любе. Впрочем, каждый мужчина в его возрасте и холостяцком положении испытывал бы то же самое. Нежный овал лица, васильковые глаза и обаятельная улыбка, в которой воплощались наивность, невинность и кокетство, не могли не ввергнуть его в лирику и задумчивость.

Застенчивый и несмелый Лера чувство своё пытался скрывать. Но кое-что всё-таки ускользало от его контроля.

Мотылькова делала вид, что ничего не замечает. Впрочем, не замечать ей приходилось многих.

Пожалуй, единственным человеком, избавленным от гипнотического влияния Любиных глаз, был директор Юрий Карпович, мужчина средних лет, с маленькой бородкой и очень толстой нижней губой.

Когда у Юрия Карповича начиналось с Мотыльковой очередное «интервью», он старался держаться спокойно, называл её Любой, даже Любочкой, терпеливо объяснял, в чём и где она ошиблась.

Видя, что над нею сгущаются тучи, Люба пускала в ход свою улыбку. На какое-то мгновение лицо Юрия Карповича добрело, светлело. Но директор быстро ловил себя на этом и спохватывался.

— Довольно очарования! — кричал он истошным голосом человека, отпугивающего от себя чёрта. — Любовь Петровна, давайте будем серьёзны.

Если директор обращался но имени-отчеству, значит, он рассердился. При этом губа его несколько отвисала. На следующем этане разговора она отвисала ещё больше, и Юрий Карпович, хрипя от волнения, выговаривал но слогам:

— То-ва-рищ Мо-тыль-ко-ва…

Это бывало тогда, когда Люба начинала защищаться:

— Ну конечно, вы вообще не любите молодых.

«Такое нежное, изящное существо, — думал про себя

Юрий Карпович, — но сколько же в нём нахальства! И главное, знает, как обороняться: «Молодых не любите». Или ещё: «Не чувствую помощи коллектива».

— Ну какая же вам, товарищ Мотылькова, помощь, если вы пишете «метлахская шкатулка»! — кипятился Юрий Карпович. — Шкатулки бывают палехские. А метлахские — знаете, что такое?

Люба смотрела на директора широко открытыми глазами. В них, как в майском небе, были синева и пустота.

— Метлахские — плитки, которыми выстилают пол в туалетах.

— Хорошо, буду знать…

— Ну, вы хоть бы в энциклопедию посмотрели…

— А там разве есть? — искрение удивлялась Мотылькова. — Почему же Капитолина Капитоновна мне не подсказала?

Люба всегда была права. По со мнению, кто то постоянно должен был ей помогать. Во чью-то обязанность входило подсказывать, напоминать, наталкивать, советовать, предупреждать.

Это имело корни исторические. Когда Мотылькова училась в школе, к ней прикрепляли сильных учеников. Она шагала из класса в класс «на буксире у пятёрочников». Дома к Любке была прикреплена бабушка.

Не осталась Мотылькова без опеки и в институте. Над ней шефствовали два студента. Один — но линии иностранных языков, другой — но социально-экономическим дисциплинам. И если Люба не блистала знаниями, шефов упрекали: что же, мол, вы не втолковали ей, успеваемость в группе снижаете.

Правда, такое случалось, не часто. Экзамены Мотылькова «проскакивала» с удивительной лёгкостью, хотя и не очень «надрывалась» над учебниками.

Подруги разводили руками и говорили:

— Любке везёт.

После института она хотела поступить в аспирантуру, но здесь фортуна ей не улыбнулась.

Узнав об этом, бабушка, которая в семье была наиболее реалистически мыслящим человеком, сказала Любе:

— Эх ты, аспирандура! Куда уж тебе!

На вопрос «куда» помог ответить пана. Он устроил дочь младшим референтом справочной научной библиотеки.

И вот Люба сидит за столом, шлифует пилкой ногти, листает журналы и время от времени делится с сотрудниками впечатлениями от прочитанного:

— Ой, девочки, кто бы мог подумать: самая ценная «слоновая кость» добывается из клыков бегемота!..

— Любопытно! В сто десять лет фараон Рамзее Второй одержал свои самые выдающиеся победы. Вот это был мужчина!

Капитолина Капитоновна со временем привыкла к её болтовне, и если Мотылькова молчала, это старшему референту казалось подозрительным. Однажды, поражённая долгой тишиной, Капитолина Капитоновна посмотрела в сторону Мотыльковой и увидела нечто необыкновенное: Люба наклонилась над стаканом с водой и держит в нём высунутый язык.

— Что это за процедура, объясните!

Люба чистосердечно поведала:

— Крыжовнику наелась. Щиплет ужасно. А в воде — ничего.

«Капкап», как неофициально называла Мотылькова старшего референта, сообщила об этом Юрию Карповичу. И снова было «интервью». И опять поначалу Юрий Карпович называл молодую сотрудницу Любочкой, потом Любовью Петровной, а позже, видя, что никакие речи до неё не доходят, уже хрипел:

— То-ва-рищ Мо-тыль-ко-ва, нель-зя же так! Вы же ничего не делаете!

— Пусть мне дают серьёзные, поручения.

— Ох, уж сколько их вам давали! А потом кто-то всё должен был переделывать заново. Вы хоть со своей обычной работой справляйтесь. Вырезки по папкам разложите…

Люба парировала привычным приёмом:

— Вы, конечно, не любите молодым доверять…

Когда она снова появилась в референтском зале, Лера, как обычно, спросил:

— Ну, что там было?

— Юрий Карпович полез на принципиальную высоту, но оборвался…

Взбираться «на принципиальную высоту» директору в конце концов надоело, и, когда представился случай освободиться от Мотыльковой, он не пропустил его.

— Вот есть предложение послать одного человека на курсы повышения квалификации, — сказал он Капитолине Капитоновне. — Хочу посоветоваться. Предлагаю Мотылькову.

— Что вы, Юрий Карпович! — возразила старший референт. — У нас есть действительно достойные люди. Возьмите, например, Леру, Валерия… Молодой, способный, старательный, дело понимает. Если ещё курсы окончит, то меня заменит, когда на пенсию уйду.

Юрий Карпович поморщился:

— Верно, конечно. Но этот самый Лера-Валерий и так хорошо работает. А. потом неизвестно, возвратят ли его к нам после курсов… А вот Мотылькову пусть лучше по возвращают. Иначе от неё не избавишься.

Капитолина Капитоновна продолжала возражать:

— Хорошо. Но представьте такой вариант: Мотылькова оканчивает курсы и ей поручают серьёзную, самостоятельную работу. Ведь она её провалит! А кто её послал учиться? Мы. Не будет ли это…

— Не будет, — прервал её Юрий Карпович. Пусть там смотрят сами. А мы уже обожглись. Верно?

— Верно.

— Тогда о чём вопрос?

Мотылькова была опять «взята на буксир», и через месяц она позвонила но телефону своим знакомым из справочной библиотеки:

— Ой, девочки, мне эти курсы ужасно понравились! Лекции разные читают, а потом будут экзамены. Это, конечно, для меня но проблема. И сказала профессору Вифлеемскому, что я в группе самая молодая и опыта у меня, конечно, меньше, чем у других. А он говорит: «Не беда, мы над вами шефство возьмём, будете заниматься с тем, кто посильнее». В общем, живу неплохо. Подружилась тут на курсах с одной женщиной. Мы с ней за одним столом всегда сидим… Она стенографию знает и лекции записывает. А потом расшифровывает и на машинке перепечатывает. Я говорю: «Заложи лишний экземпляр для меня». А она: «Пожалуйста». Так что, когда мне не хочется, я на лекции не хожу…

Девочки положили трубку и вздохнули:

— И везёт же Любке!

1960

ПО АЗИМУТУ

Лето было в разгаре.

Москвичи уже давно отреклись от супов и перешли на окрошку.

Мимо очередей, стоявших за квасом, проезжали колонны автобусов с флажками, звучали горны: пионеры ехали в лагеря.

К платформам московских вокзалов подходили пригородные электрички, пахнущие жасмином.

Рядом с ними останавливались раскалённые от зноя вагоны дальних поездов. Пассажиры осовело глядели в запылённые окна и вытирали платками мокрые лбы.

В общем, было лето как лето, со всеми своими приметами. Может быть, несколько жарче обычного. И потому по субботам горожане вели особенно горячие дискуссии, куда убраться на воскресенье. Одна из таких дискуссий проходила на веранде химкинского ресторана.

За столиком сидели пять человек: трое мужчин — два очень полных и один очень худой — и две женщины.

Полные мужчины, Вадим Сизов и Глеб Кваснецкий, работали плановиками-экономистами. Женщины, Юля и Кира, были их жёнами. Пятым собеседником являлся Матвей Лысюк — продавец магазина случайных вещей, холостяк и ярый курильщик.

За барьером веранды плескалось водохранилище. Над волнами летали чайки. У речного вокзала нетерпеливо гудели пароходы.

Сизов и Кваснецкий вяло жевали шашлык. Дамы пробавлялись мороженым. Лысюк курил и сквозь табачный дым наблюдал за суетой, царившей на пристани.

Там, внизу, стояли толпы людей в спортивных костюмах, с рюкзаками. Откуда-то доносилось лихое и задорное: «До свиданья, мама, не горюй…»

— А мы живём… — раздумчиво произнёс Лысюк. — Неправильно мы живём! Вот с кого надо брать пример. Туристы! Энтузиасты! А тут каждый день стоишь за прилавком, глотаешь пыль… Приходит воскресенье — и опять глотаешь…

Лысюк выпил рюмку коньяку и снова окутался дымом.

— А ведь он прав! — взмахнул вилкой Сизов. — Я считаю, что образ жизни надо менять!

— Пока не поздно, — добавила Юлия. — А то будет как у Свидригайло.

А что у Свидригайло? — встревоженно спросила Кира.

— Инфаркт.

— Или как у Мелконянца.

— А что у Мелконянца.

— Инсульт.

— Или как у Зусмановича.

— А что у Зусмановича?

— И то и другое.

Наступило тягостное молчание.

— Ничего, время впереди ещё есть, — обнадёживающе заметил Кваснецкий. — Можем исправиться. Давайте решим так: со следующей субботы — в поход! Как ведь это здорово! Идёшь лесом, соловьи поют… На привале — картошка в мундире…

— Да, да! — горячо поддержал Сизов, отложив вилку в сторону. — Спишь в палатке, на земле. Пьёшь воду из родника, купаешься в дикой речушке. А потом возвращаешься домой. Сил — на целую неделю!

— Эх, сколько мы теряем! — отчаянно воскликнул Кваснецкий. Официантка поняла это по-своему и начала выписывать счёт. — А всё отчего? Инертны мы! Ленивы и нелюбопытны! У нас Криванчиков такой есть — десять лет в походы ходит! Врачи не узнают! Одно время аж умирал человек, такой хлипкий был, а теперь просто гвардеец! Пятьдесят лет — и вот женился!

— А мы живём… — завистливо заметил Лысюк.

— Не вздыхать надо, а действовать! — воодушевлённо сказал Кваснецкий. — Быка — за рога! Начать со списка, что с собой берём, какие продукты…

— Ты поосторожней насчёт продуктов, не особенно это подчёркивай, — перебил Сизов. — Тебе худеть надо, поменьше есть и спортом заниматься. Ты знаешь, что такое туризм? Это комбинация всех видов спорта. Тут тебе и ходьба, и бег, и лазание, и плавание, и гребля, и…

— Ладно, ладно, не уговаривай меня. И хождение по азимуту. Всё знаю. Как-никак солдат в прошлом. У меня ещё и старый компас есть… Вот пойдём и увидим, кто будет впереди.

Кваснецкий гордо выгнул грудь.

— Наши мужчины — молодцы! — хором воскликнули Юлия и Кира.

— Надеюсь, они нас возьмут с собой, — добавила Кира. — Завтра же еду покупать рюкзак.

Ободрённые поддержкой женщин, Сизов п Кваснецкий ещё яростнее продолжали обсуждать проблему туризма. Причём, когда Кваснецкий рассказывал, как однажды во время войны ему пришлось идти через глухой лес по азимуту, лицо его приняло выражение крайнего умиления. Казалось, что он вот-вот расплачется. Так это было хорошо и здорово — идти по азимуту!

— Ну, а ты что молчишь, Матвей? — спросил Сизов.

— Я человек дела, — сказал Лысюк, — куда идти! Где собираться?

— Суббота. Шесть вечера. Здесь, у пристани, — телеграфно кратко ответил Кваснецкий. — Сначала плывём, затем высаживаемся, дальше — пешком. Маршрут разрабатываю я.

— Может, ещё созвонимся? Уточним?

— Никаких звонков. Это только дезорганизует.

Неделя прошла в сборах.

Сизов купил рюкзак и ботинки-кеды.

Юлия запаслась шароварами и путеводителями по Подмосковью…

Холодильник был набит консервами.

На письменном столе рядом с полевым биноклем, взятым напрокат у соседа, лежал пакет походной аптечки.

— Вот эта аптечка в первую очередь пригодится, кажется, мне… — многозначительно сказал Сизов жене утром в субботу.

— А что с тобой, Вадик? — встревожилась Юлия.

— Сбоку что-то болит. Может, межрёберная невралгия… А может, к погоде… Кстати, прогноз на ближайшие дни ты не слыхала?

— По телефону справлялась. В общем, нам не везёт: переменно, дожди и грозы.

— Да-а… — протянул Сизов. — Шлёпать по грязи не самая большая радость. По азимуту, пожалуй, не пойдёшь. Это только для Квасницкого удовольствие…

— Ты что, раздумал?

— Нет. Ну, пока!

Разговор был продолжен, когда Сизов вернулся с работы.

— Как у тебя эта самая… межрёберная? Болит? — спросила Юлия.

— Не говори! А сегодня как узнал, что в понедельник с утра комиссия в отделе будет работать, ещё больше разболелась…

— А я туфли походные начала разнашивать. И знаешь — жмут!

— Жмут? — обрадовался Сизов. — Одно к одному…

— В общем-то я могла бы пойти… Но если ты не хочешь… Смотри, решай.

Когда Юлия сказала «решай», у Сизова было такое ощущение, какое испытывает человек, впервые забравшийся на парашютную вышку: и хочется прыгнуть, и страшно.

Вместо ответа Сизов спросил:

— Юлия, а что будет по телевизору?

— «Мечты на дорогах».

— О-о! Чёрт возьми, я давно хотел увидеть этот фильм! Ради него готов жертвовать всем!

Юлия знала, что столь пылкой любви к итальянской кинематографии Вадим раньше не проявлял.

— В общем, дело ясное, — заключила жена. — Лежи на диване и читай путеводитель. Помнишь, как ты красиво декламировал: «Спишь в палатке, на земле, пьёшь воду из родника, купаешься в дикой речушке?…» Ха!

— А ты не смейся! Не сейчас, так в другой раз пойдём!

— Но надо же предупредить Лысюка и Кваснецких.

— У них телефона нет. Поедем прямо в Химки, проводим их. Иначе будет не по-товарищески. А о себе скажем… ну… обстоятельства не позволили.

… На пристани знакомых но было. Зашли в ресторан и увидели Лысюка.

— Понимаю, — сказал Сизов, — заправиться решил перед дорогой. Мы тоже можем присоединиться.

Потом присоединились опоздавшие Кваснецкие.

— Знаете, обстоятельства сложились так, что мы пришли вас только проводить, — заявила Кира.

— И я тоже… проводить… обстоятельства… — пробормотал Лысюк, потупя взор. И скрылся за дымовой завесой.

— Если так, то мы одни не пойдём. Какой интерес! — разочарованно заключил Сизов. — Только не понимаю, почему у Кваснецкого на руке компас…

Кваснецкий растерянно покраснел и стал снимать с руки прибор, столь необходимый для хождения но азимуту и ориентировки.

— Это… я… того… когда ещё думал, что пойду, надел, а потом забыл оставить дома…

Компас лежал на столе. Стрелка его плавно дрожала и наконец остановилась в направлении буфетной стойки.

С пристани доносился шум голосов. Потом загудел пароход

— Поехали люди. На лоно природы, — ни к кому не обращаясь, сказал Сизов.

И в ответ прозвучало мечтательно-грустное:

— А мы живём…

1960

КИСТИ И КРАСКИ

С некоторых пор бухгалтер Никодим Ермолаевич Цигейко, хороший бухгалтер, серьёзно увлёкся живописью.

Умение держать в руках кисть и обращаться с красками он обнаруживал и ранее. Никогда, например, не приглашал для текущего ремонта маляров, а обходился своими силами. И небезуслешно. Стены цигейковской комнаты украшал замысловатый орнамент, позаимствованный с вкладки популярного журнала.

— Теперь бы картинку ещё какую повесить, — мечтательно сказала жена, осматривая комнату после ремонта. — Пустовато немножко у нас…

— Пустовато, — согласился муж. — Давай поищем, купим…

Выполнить это намерение супругам, однако, не удалось: в магазине «Вымпелы. Бюсты. Живопись» имелись только копии шишкинских мишек и плакаты, призывающие к борьбе с непарным шелкопрядом. Рухнула надежда и на рынок: приобретать целующихся лебедей острого желания не было.

Тогда и осенила Никодима Ермолаевича, спасительная идея: восполнить эстетический пробел своими собственными руками.

«Чёрт возьми, — подумал он, — если у меня так неплохо получился бордюр, то, может, и натюрморт из журнала тоже сумею перерисовать?…»

Разграфив журнальную вкладку на квадраты, он аккуратно скопировал натюрморт.

Приёмная комиссия в лице жены сказала полуодобрительно:

— Вешать можно…

Кисти и оставшиеся краски были подарены Никодимом Ермолаевичем своему сыну — ученику пятого класса.

На этом живописное творчество Цигейко, видимо, и закончилось бы, если бы по побывал у него на дно рождения председатель завкома Полуяров. О нём ходила слава открывателя новых талантов и инициатора различных культурных начинаний, которые до конца почему-то никогда не доводились.

— О, Ермолаич, да у тебя способности пропадают! — воскликнул он, разглядывая натюрморт. — Нам таланты нужны! Подари-ка это полотно нашему клубу! И вообще, продолжай в том же духе.

Вскоре работа Цигейко, обрамлённая роскошным багетом, красовалась уже на стене комнаты тихих игр. А городская газета напечатала, видимо но без участия Полуярова, заметку под заголовком «Бухгалтер-художник. Днём — за арифмометром, вечером — за мольбертом». В заметке сообщалось, что одну на своих работ Цигейко подарил заводскому клубу и что вообще это благородный почин. Пусть все клубы украсятся картинами художников-любителей.

Потом о Цигейко было — сказано в радиопередаче. Местное радио черпало свежую информацию со страниц газеты, и, естественно, оно не могло обойти своим вниманием бухгалтера-художника.

То, что содержалось в тридцати газетных строках, радисты перевели в диалог, Добавили несколько биографических подробностей, дали сказать три фразы самому герою, записали шум счётных машин — и получилось вполне прилично.

Цигейко попал в эфир.

Популярность росла. И когда завком составлял отчётный доклад, кто-то предложил упомянуть о Никодиме Ермолаевиче в разделе культурно-спортивной работы.

Тем более что раздел этот выглядел тускло: завод молочных бидонов не славился ни академическим хором, пи семьёй потомственных акробатов, ни футбольной командой.

— А стоит всё-таки о Цигейко говорить? — усомнился один из авторов доклада.

Но его сомнения тут же рассеяли:

— О Цигейко весь город знает. Радио слушайте, газеты читайте.

Отчётный доклад завкома попал в областной комитет профсоюза, а там как раз тоже собирались отчитываться…

И не раз ещё Цигейко вынужден был выслушивать лестные реплики знакомых: «Опять о тебе слыхали. Молодец!»

Впрочем, выслушивал он всё это уже как должное. И многозначительно улыбался, с таким видом, словно говорил: «Подождите, я ещё покажу вам, на что я способен».

Выполнению этого обещания Цигейко посвятил ближайший отрезок своей жизни.

Кисти и краски он отобрал у сына назад.

Цигейко творил. Первые свои работы после знаменитого натюрморта он отправил посылкой с объявленной ценностью в отделение Союза художников. Оттуда пришёл ответ: «Уважаемый Никодим Ермолаевич, очень отрадно, что Вы занимаетесь живописью. Наши работы «За балансом», «Обеденный перерыв в бухгалтерии» и «В день зарплаты» отмечены знанием жизни. Вас привлекают простые люди, их трудовые будни. Вы показали трудности, которые они преодолевают («За балансом»), и радость труда («В день зарплаты»). Но Вам ещё не хватает техники, уверенности мазка, знании композиции».

Далее автор письма рекомендовал Цигейко посещать картинные галереи, слушать лекции экскурсоводов, и если всё это будет так, «мы думаем, что Вы достигнете творческих успехов».

Письмо очень ободрило художника. Но если б он знал, как мучительно составлялось оно! Работник Союза художников три раза переписывал его, стараясь придать своему произведению наиболее обтекаемые формы.

Мнение о цигейкинских полотнах у него было самое отрицательное. Но писать в том духе, что, мол, дорогой товарищ, у вас нет даже элементарных задатков художника и ничто не поможет вам приобрести их, поэтому бросьте сие занятие, — так писать и творческих организациях и редакциях не принято. Автор вдруг почему то может обидеться, пожаловаться в вышестоящие организации: «Зажимают молодых, отмахиваются». Жалоба вернётся в союз, начнут разбирательство.

Лучше поступить по испытанному рецепту: сначала похвалить (за содержание), потом пожурить (за форму) и дать несколько общих советов. Пусть себе продолжает живописать.

И Цигейко продолжал.

Спустя несколько месяцев комната его напоминала запасник музея изящных искусств или склад живописного магазина.

Хосты и полотна в рамках и без закрывали все стены. Большинство просто стояло на полу. Рядами, штабелями и другими возможными фигурами.

Ряды росли, занимая всё больше места, и жена Никодима Ермолаевича вынуждена была в конце концов продать сервант. А затем и ещё кое-какую мебель.

Нечто подобное происходило и в голове Цигейко. Страсть к живописи постепенно вытесняла все другие мысли и желания. Он уже не брал сверхурочных работ. Более того, лишился премиальных за исполнение своих прямых обязанностей. Ведомости, составленные им, пестрели исправлениями. А арифмометр на его столе жужжал как-то нехотя, полусонно. Над цигейкинской головой повис приказ: «Предупредить». За предупреждением обычно следует выговор.

Жену пока что устраивали деньги за проданный сервант, но будущее внушало некоторое беспокойство. Беспокойство, конечно, не только чисто финансовое. Тихую, уравновешенную женщину волновало, как же всё-таки дальше сложится жизнь.

Она пыталась узнать это из писем, которые приходили мужу в ответ на его посылки. Но все письма как две капли воды были похожи на первое, Чуткие ценители искусства желали «дорогому Никодиму Ермолаевичу» «новых творческих успехов» и «выражали уверенность…»

Но на выставки, даже на районную, его работы не брали.

И больше не писали о нём ни строчки,

Цигейко стал раздражителен. Самолюбие его страдало.

— Это интриги конкурентов, — пояснял он жене, — Завистники!

— Завистники, — соглашалась жена, вздыхая, хотя внутренне не была согласна с мужем.

Глядя на похудевшего Нику, от которого, по её выражению, остались только нос и очки, она думала: нашёлся бы такой завистник, который сумел бы внушить Никодиму Крмолаевичу, что пора кончать всё это и вернуться в лоно прежней жизни.

А Цигейко не ослаблял своего упорства. Но вечерам к нему наведывались знакомые и сослуживцы: он писал с них портреты, предварительно сделав набросок по фотографии, Наиболее терпеливые получали свои портреты в подарок.

Конечно, они видели, что получились не очень похожи. Но ведь заранее знали, что Цигейко — это не академик живописи. А главное, от подарка отказываться нельзя.

И они уходили, унося с собой бережно завёрнутые в бумагу произведения портретиста. Их было немного, единицы, но единиц оказалось достаточно, чтобы бдительные соседи, ненавидевшие трудолюбивого Цигейко, а особенно его тихую, никому не мешавшую жену, написали заявление в горфинотдел. Написали в том смысле, что гражданин Цигейко занимается частным промыслом, торгует картинами и не платит налоги.

Сигнал возымел действие, и Цигейко получил повестку явиться в горфо.

Реакция на повестку у него была двойная. Он не испугался, а, наоборот, почувствовал, что им интересуются. Не станут же фининспекторы ерундой заниматься! Финансовых работников он, как бухгалтер, уважал. Но второе чувство было всё же беспокойным: чёрт его знает, докажи, что ты не верблюд, ходи, оправдывайся, трать попусту время, которое лучше бы посвятить любимому искусству!

Жене о содержании повестки он ничего не сказал, но когда та стала особенно настойчиво проявлять любопытство, ответил небрежно:

— Вызывают… Интересуются… В общем — по художественным делам.

Глаза супруги засветились искорками надежды.

В назначенный для явки день Цигейко оказался очень занят: его послали на совещание бухгалтеров. Отпрашиваться же у своего начальства он не решился.

Не попал он в горфо и на следующий день: срочно готовил сводку о себестоимости молочных бидонов.

И тогда фининспектор явился к нему сам. Это был молодой человек с открытым, приятным лицом и в костюме спортивного вида.

— Цигейко? Никодим Ермолаевич? — мягко улыбнулся он, предварительно представившись. — Я интересуюсь вашим творчеством…

Цигейко удовлетворил просьбу гостя. Гость взглянул на полотна и улыбаться немедленно перестал.

— Это работы не для продажи, — закончил молодой человек. — Я как инспектор горфо к вам претензий не имею…

Цигейко выдержал паузу, ожидая услышать что-то ещё. И услышал:

— Вы, дорогой, просто время зря тратите. Извините, конечно, за прямоту. Но это я уже говорю как зритель.

Инспектор ушёл. И опять в душе Цигейко боролись два чувства. Первое: хорошо, что отделался, никаких неприятностей. И второе: первый раз его не признали, зачеркнули всё начисто. Не похвалили даже за содержание…

Фининспектор сказал то, что должны были сказать другие, причём гораздо раньше. И почему-то эти слова вдруг произвели на Никодима Ермолаевича огромное отрезвляющее действие.

Живопись он оставил, вернулся со всем былым увлечением к своей работе и, говорят, недавно, после долгого перерыва, получил первую премию. А жена его уже планирует снова купить так необходимый ей сервант. Хорошо, что всё наконец благополучно окончилось. И на соседей она не обижается: кто знает, что было бы, если бы не их письмо!..

1960

МЕЛКИЙ РЕМОНТ

В ванной испортилась газовая колонка. Ольга Петровна, наша соседка, позвала слесаря. Слесарь долго гремел молотком, потом вышел и, утирая пот со лба, сказал:

— Тут целая авария могла случиться. Еле-еле исправил… Работа была серьёзная…

Ольга Петровна поняла намёк и дала слесарю рубль «на чай». Пока он собирал инструмент, она вошла в ванную и увидела, что штукатурка около трубы обрушена.

— Что же делать! — воскликнула она. — Если стены не оштукатурены, мне не разрешат газ зажигать. Придёт пожарный и оштрафует.

— Оштрафует, — подтвердил слесарь. — А не проверить, как идёт труба, я не мог… Но дело поправимое. Если хотите, сейчас пришлю мастера… штукатура-маляра.

«Штукатур-маляр» ждать себя не заставил. Он залепил дранку глиной и начал красить стену какой-то грязно-жёлто-бурой краской. Поскольку колер её не совпадал с цветом других стен, решили окрасить всю ванную. Когда работа была почти окончена, в ванной погас, свет: маляр трудился, видимо, так старательно, что оборвал проводку.

— Это ничего, — утешил он Ольгу Петровну, — если хотите, я могу позвать монтёра…

Дойдя до дверей, он остановился:

— Хозяйка, а у меня сегодня выходной… Я у вас работал так, вообще… из уважения…

Пришлось Ольге Петровне снова раскрывать свой кошелёк.

Через пять минут пришёл монтёр. Он чиркнул несколько спичек и озабоченно заметил:

— А проводочка-то у вас старая… Надо менять…

Сменили. Ольга. Петровна была рада, что ремонтная эпопея наконец завершилась.

Вымыв руки на кухне, монтёр как бы между прочим сказал:

— Если я там где свежую краску повредил, так вы можете позвать маляра подправить…

Ольга Петровна промолчала.

— Но это дело хозяйское, — продолжал монтёр. — А что до меня касается, я дело сделал. Довольны будете. Только учтите: провод был мой, а не домоуправленческий…

Получив за провод, монтёр ушёл.

Ольга Петровна вымыла пол после ремонта и пошла во двор за дочкой. У сарая на бревне сидели слесарь, штукатур-маляр, монтёр и стекольщик. Увлечённые своей беседой и разгорячённые «чаем», они не заметили, как женщина прошла мимо них.

— Мы должны всегда друг другу способствовать, — донёсся до неё голос штукатура-маляра. — Жаль только, что стекольщик сегодня без работы остался…

1963

ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ

Пётр Семёнович Сорокин болел гриппом.

Коварный недуг, как и всегда в таких случаях, подкрался неожиданно.

Вернувшись с работы, Пётр Семёнович почувствовал необычную усталость. Потом два раза чихнул. После вечернего чая где-то закололо, что-то заныло. Утром смерил температуру — тридцать восемь с лишним…

Сорокин слёг. И вот уже четвёртый день он в постели.

У самой подушки стоит тумбочка с лекарствами. Люстра завешена газетой, чтобы больного не раздражал свет. Радио выключено. Лазаретную тишину нарушает лишь пение щегла в клетке.

— Скучно, Петя? — спрашивает жена. — Вот работал — был нужен. А теперь о тебе и не вспомнит никто…

Говорят, что мысли передаются на расстоянии. Ровно через минуту прозвучал телефонный звонок. Председатель месткома Борейко проявлял беспокойство о здоровье больного и сообщал, что вечером придёт его проведать. Борейко явился не один. С ним был плановик Кутай сов.

— Ну как, герой, пульс, температура?! — воскликнул глава месткома. — Тут такие дола творятся, а ты, понимаешь, лежишь!

Сорокин почувствовал себя несколько виноватым. Борейко этого не заметил и продолжал развивать мысль:

— Каждый день собрания проводим. Вал дотягиваем, номенклатуру добиваем, с неликвидами боремся.

— Угу, — поддакнул Сорокин, делая вид, что самое главное сейчас для него — неликвиды.

Вошла Анна Гавриловна, жена Петра Семёновича, и поинтересовалась, не желают ли представители общественности поужинать.

— Мы, собственно, на полчасика, — скромно сказал Кутайсов, но лицо его сразу оживилось и посветлело.

— Что вы, что вы! Я так рада! Думала, совсем забыли про моего мужа. Но вот пришли. Нет, я вас голодными не отпущу. Вы же с работы?

— С работы, — признался Кутайсов. — Вал дотягивали, номенклатуру добивали…

— Тем более. Я вас грибками угощу. Своего засола. Пирожками… А это что такое? — Анна Гавриловна показала на свёрток, перевязанный тесёмкой.

— От месткома гостинец, — пояснил Борейко.

— Передача для больного, — добавил Кутайсов. — Фрукты там. Ну, и кое-что от простуды… Знаешь, Семеныч, убирай свои облатки-таблетки. Мы тебя лечить будем.

Представители общественности лечили больного, но не забывали подливать и себе. Видимо, из профилактики.

Борейко через каждые пять минут приговаривал: «Ну, пирожки, я должен сказать!..» Ему вторил Кутайсов: «А грибочки — редкость!»

Когда антипростудное средство было исчерпано, Кутайсов спросил, доставая из кармана папиросы:

— А курить можно? Если, конечно, хозяева не возражают.

— Дай-ка и я, пожалуй, затянусь, — присоединился Борейко.

Пуская в потолок кольца дыма, глава месткома философски заметил:

— Да, время идёт. Стареем, болеем. Как это римляне говорили? Сик транзит глориа мунди…

— Что это такое? — слабым голосом спросил больной.

— Так проходит слава мира.

— Глория… транзит… мунди, — неопределённо высказался Кутайсов.

Представителям общественности было тепло и хорошо. Полчасика остались далеко позади. Гости стали собираться домой, когда стрелки часов приближались уже к двенадцати.

— Так ты, Семеныч, того… выздоравливай, — пожелал на прощание Кутайсов. — Мы тебя поднимем на ноги.

А Борейко, уже держась за ручку двери, признался Анне Гавриловне:

— Правильно вы упрекнули нас, когда сказали, что мы как-то забыли про вашего мужа. Это нечуткость. Но дело поправимое…

На следующее утро телефон сообщил: Сорокина жаждет навестить группа сотрудников отдела снабжения.

Гостинец, который прихватили с собой снабженцы, был по содержанию точно таким же, как и первый. Разве что размером побольше.

Как и их предшественники, снабженцы хвалили грибы и пирожки. Домой тоже не торопились, хотя обещали задержаться «только на полчасика».

После ухода Анна Гавриловна сказала мужу:

— Петя, надень пижаму и выйди в коридор: твои товарищи так накурили — надо окно раскрывать.

Ночь Сорокин спал беспокойно. Его одолевали кошмары. Приснилось, будто пришло к нему много гостей. Так много, что в комнате всем и не разместитьс я. Тогда кто-то из них предложил: «Давайте вынесем Петра Семёновича вместе с кроватью на кухню…»

Утром, явился врач. Он осмотрел больного и долго качал головой. Вид у Сорокина был далеко не бравый.

— Аня, ты меняла воду щеглу? — спросил Пётр Семёнович. — Что-то он петь перестал…

— Меняла, — ответила жена. — А если ты читал наставление по содержанию птиц в клетках, то сам должен догадаться: щегол никотином, наверно, отравился… Не знаю, как только ты сам в таком дыму существуешь. Но не могу же я выгонять твоих сослуживцев в коридор: соседи протестуют; они некурящие.

Общественность проявляла к здоровью Сорокина всё более широкий интерес. После снабженцев Петра Семёновича проведали представители бухгалтерии: Алла Ивановна, Белла Ивановна и Стелла Ивановна.

— Сорокин, дорогой, как это вы себя не уберегли? — воскликнула Алла Ивановна. — К здоровью надо относиться очень внимательно. Руки мыть, фрукты мыть, молоко кипятить, ручки дверей два раза в педелю протирать карболкой. Это правила. Медицина строга! Даже с женой нельзя целоваться, если вы подозреваете у неё грипп. Вот так у нас Сиделкин заразился гриппом. От собственной жены. И теперь — осложнение на сердце.

— Ах, эти сердечные осложнения у Сиделкина! — усмехнулась Белла Ивановна. — Думаю, жена-то здесь, в общем, ни при чём…

— Вот так, сейчас начнутся разные сплетни, — заметила Стелла Ивановна. — Давайте говорить о чем-нибудь другом.

Другой темы для бесед с больным не было. Зато нашли неисчерпаемый кладезь разговоров с его женой. Оказалось, что она великолепная портниха. Алла, Белла и Стелла наперебой атаковали её вопросами:

— Аила Гавриловна, как сделаны на вашей юбке мягкие вытачки?

— И у вас очень хороший покрой косого рукава. Поделитесь опытом.

— А тупику вы никогда не шили? Сейчас это входит в моду.

Комната была наполнена радостным, умилённым повизгиванием.

А Пётр Семёнович лежал и думал, что он тут лишний. И ещё думал, как бы пройти в конец коридора. В этом у него была крайне острая необходимость.

Несколько раз Сорокин говорил: хочу, мол, подняться.

Но неумолимые женщины не понимали намёка и твердили одно: «Вы больной, вам надо лежать».

Сорокин бледнел, зябко ёжился и нетерпеливо ждал, когда же закончится демонстрация юбок и женщины уйдут.

Наконец Алла, Белла и Стелла дали отбой:

— Ну что ж? Мы у пас чудесно посидели. А то когда бы собрались…

Каждый день слышал Пётр Семёнович пламенные заверения:

— Мы тебя, Сорокин, поднимем на ноги!

Но он как-то не верил в это. Жизнь его становилась тягостнее. Ко всему прибавился новый минус: Анна Гавриловна не уделяла уже больному столько внимания, сколько прежде. Она была озабочена приёмами.

— Ах, сегодня придёт начальник отдела!.. Ох, только что звонил завканцелярией! Будет вечером.

— Анечка, но я просил же тебя взять в аптеке эфедрин и капли…

— Это, мой милый, легко сказать. Я зашла в аптеку, а в рецептурном отделе — очередь. У меня не хватило времени стоять. А в гастрономе в это время была деликатесная колбаса. Мне, что ли, она нужна — твоим сослуживцам. Я уже вся закружилась.

Поскольку жена действительно закружилась, то после ухода очередных проведывателей Сорокин сам мыл посуду, подметал пол, проветривал комнату. Но как ни старался он освежать воздух, щегла это не спасло. Нежная певчая птица не выдержала столь широкого общения с курильщиками и покорно легла вверх лапками.

Те из сотрудников, которые не могли навестить Сорокина, звонили по телефону, справляясь о его здоровье.

Стоило только Петру Семёновичу чуть-чуть забыться, как он уже вздрагивал от телефонного звонка. Сорокин поднимался и, шлёпая тапочками но паркету, шёл к аппарату.

— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцать восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос. Принимаю… Постараюсь.

Едва он ложился, как настойчивый телефонный звонок снова доставал его из-под одеяла.

— Да, да. Здравствуйте… Спасибо. Тридцать восемь и две… Горло побаливает, но в общем ничего… Да, пускаю в нос…

«А может, лучше совсем не ложиться? — думал Пётр Семёнович. — Всё равно покоя не будет».

И он оставался дежурить у телефона в ожидании новых проявлений чуткости со стороны сослуживцев. Оставался до тех пор, пока из похода по магазинам не возвращалась его жена.

Однажды Анна Гавриловна пришла с рынка и обнаружила, что больной… исчез.

На тумбочке рядом с лекарствами лежала бумажка: «Милая Аня, не ругай меня. Иначе я поступить не мог. — У бедной супруги на лбу выступил холодный пот: так обычно начинаются очень трагические записки. Я ушёл на работу. Решил, что там выздоровею быстрое. И потом — вместе с коллективом».

— Ох, господи! — произнесла Анна Гавриловна. — Хорошо хоть живой!

Ей вспомнились слова Кутайсова: «Мы тебя поднимем на ноги!»

1961

СОН ИВАНА ИВАНОВИЧА

С вечера Иван Иванович съел три порции шашлыка. Шашлыки были очень острые, и он запил их двумя бутылками боржома. Видимо, ото и было причиной того, что ночью Ивану Ивановичу приснился страшный сои.

У каждого сны свои. Домашним хозяйкам снятся подгоревшие пироги, студентам — полный провал на экзаменах, управляющим домами — течь в крышах.

Бывают, конечно, и радужные варианты. Тогда всё выглядит наоборот: и пироги не подгорели, и экзамены сданы на пятёрки, и крыши, как ни странно, не протекают. Но мы творим о снах кошмарных, поэтому радужный вариант здесь отпадает.

Ивану Ивановичу приснились торговые автоматы: он был работником управления торговли и отвечал за автоматизацию.

А сон был такой.

Сидит Иван Иванович в своём родном, привычном кабинете, настроение у него весёлое: автоматов кругом полным-полно. Дверь вдруг открывается. В кабинет входит мужчина. Солидный такой и одет… Впрочем, как он одет, этого Иван Иванович не помнит. Сны тем и отличаются от кинофильмов, что в них кое-что бывает расплывчато.

— Здравствуйте, — говорит мужчина. — Будем знакомы. Я Потребитель.

— Садитесь, — отвечает Иван Иванович. — На Потребителя и работаем. К нему и прислушиваемся.

— Сегодня вы будете не прислушиваться, а слушаться, — произносит Потребитель волевым голосом гипнотизёра. — Вы отправитесь в путешествие по городу и весь день будете пользоваться только автоматами. Раз, два…

И вот уже Иван Иванович бредёт городскими улицами. День жаркий, и очень, хочется пить. Около входа в сквер стоит целая батарея автоматов с газированной водой. А рядом — старый сатуратор и за ним тётя в белом халате. Торгует тоже газированной водой.

Для того чтобы получить стакан воды, надо опустить в автомат трёхкопеечную монету. Как на грех, у Ивана Ивановича были одни пятачки.

— Разменяйте, пожалуйста, — обратился он к газировщице.

— Ты что, из автомата хочешь пить? — спросила она тоном, полным ненависти. — Менять не буду. Если хочешь, бери у меня.

— Разменяйте всё-таки, — попросил Иван Иванович.

— Сказала: бери у меня. И так план не выполняю…

— А зачем же вы здесь сидите, коли рядом автоматы?

— Как зачем? Смотрю по совместительству, чтобы стаканы не украли…

Иван Иванович вспомнил, что он может пользоваться только автоматом, и побрёл дальше. Перед взором его возник павильон «Воды — вина». Автоматы с водой были выключены, зато винные работали исправно.

Дым в павильоне стоял, как и полагается, коромыслом. Посетители нежно объяснялись друг другу в любви и в приподнятом тоне рассказывали о своих житейских подвигах.

— Почему у вас так много пьяных? — спросил Иван Иванович у работницы павильона.

— А я что? Отвечаю за них? — ответила она вопросом на вопрос. — Раньше было меньше.

— Когда это «раньше»?

— А когда автоматов не было. Тут дядя Петя торговал. Бывало, если он видел, кто-то выпил лишнее, говорил: «Нет, дорогой, я тебе больше не отпущу…»

А автомат, он человека не понимает. Сколько хочешь даёт.

Ну, это вопрос частный, — сказал Иван Иванович, — Автоматы нужны для того, чтобы быстрое и дешевле об служить потребителя…

— Какой уж там дешевле, — скептически заметила работница павильона, — Раньше дядя Петя с мензуркой стоял, а я посуду мыла. А теперь тут и заведующий сидит, и два механика но автоматам — потому они портятся часто, — и кассирша, и я же, обратно, осталась…

Иван Иванович продолжил своё путешествие и через несколько минут оказался в «Закусочной-автомате». К этому времени он хотел уже не только нить, давал знать себя и голод. Однако, чтобы утолить его, потребовалось немало времени. У автомата с бутербродами и сосисками не было почти никого, зато в кассу за жетонами стоял длиннющий хвост.

«Получается то ж на то ж, — мысленно заключил Иван Иванович. — Всё равно что к буфетчице стоять, что к кассе… С автоматами в общем не быстрее, чем без них».

Он мужественно дождался своей очереди; заветный жетон на сосиски был наконец в его руках.

Казалось бы, всё, но сосиски он получил не сразу. Опустил жетон, а долгожданное блюдо появляться но торопилось. Иван Иванович несколько раз нажал аварийную кнопку и, убедившись в том, что она не помогает, деликатно постучал по кожуху автомата. После этого задняя стенка сосисочного агрегата неожиданно открылась и перед Иваном Ивановичем возникла разгневанная физиономия человека в поварском колпаке.

— Чего стучишь, нахал?

— Мне бы сосисок и жалобную книгу…

— А на кого жаловаться хочешь? Тут автоматы… Кончилось ваше время. Это не то что раньше — на буфетчицу писать.

— Конечно, верно, — согласился Иван Иванович. — Автоматы не грубят и не обвешивают, но работают плохо.

— Такая уж техника. Сами маемся.

Кое-как закусить удалось. Конечно с помощью человека в поварском колпаке. Но тут появилась новая потребность: «Эх, покурить бы!»

— Где тут автоматы с папиросами? — спросил Иван Иванович проходившую мимо женщину.

— А вон, в гастрономе.

Гастроном оказался закрытым на обед.

И опять подумал Иван Иванович: «Если гастроном открыт, я и так куплю папиросы, без автомата, в штучном отделе. И даже сортом лучше. А автомат — он ведь нужен на всякий пожарный… Но его почему-то упрятали в магазин. Нет чтобы на улицу выставить…»

По соседству с гастрономом был другой магазин, галантерейный. Галантерейщики с планом, видимо, не справлялись и торговали без перерыва.

Нет ли в вашем магазине автомата? — спросил Иван Иванович продавца.

— Как же, есть. Одеколонный.

— И многие им пользуются?

— Нет, только мальчишки. Ради озорства. Кто ещё найдётся, чтобы на него дешёвым одеколоном плюнули?… Целый год эта бандура на стенке висит, и всего три флакончика распродали.

— Не оправдывает?

— Какой там оправдывает! Больше двух с половиной тысяч в старых деньгах, стоит.

— А зачем же вы взяли её?

— Как зачем? По развёрстке. Обязали. Говорят: «Вы что, против автоматизации?»

Иван Иванович опустил монетку, и автомат сработал: лицо его оросилось противнейшим одеколоном.

Когда Иван Иванович сел в троллейбус, от него шарахались. Правильно в общем шарахались: если занимаешься автоматизацией, то делай это не ради моды, а для пользы дела. Иначе от всей этой затеи пахнет очень дешёвым одеколоном.

К сожалению, до этой мысли Иван Иванович не дошёл: он проснулся. А сон-то ведь был прямо в руку.

1961

ПРОСТО ЛЮБОВЬ

Сколько уж говорили и писали о том, как трудно понять сердце женщины. И всё-таки к разговору об этом приходится возвращаться. Жизнь заставляет. Впрочем, утомлять вас рассуждениями я не собираюсь. Мне и самому тут многое неясно. Просто хочу рассказать, что произошло со студенткой нашего филологического факультета Аней Зябликовой. С нею и с некоторыми товарищами, которые самоотверженно пытались штурмовать её сердце.

Если вы когда-нибудь учились в институте или университете, то вы знаете: на каждом курсе, на каждом факультете или отделении есть одна девушка, которая пользуется особым вниманием мужской части коллектива.

Ей не дают скучать и находиться в одиночестве. Когда во время перерыва эта девушка стоит в коридоре, то самый ярый энтузиаст научного студенческого общества подходит к ней, чтобы побеседовать о проблемах науки, а член профкома — о сборе взносов. Разумеется, и наука и профсоюзные взносы — это только предлог.

Галантные юноши заранее занимают для неё место в аудитории. Причём оказывается, что таких мест забронировано пять или шесть одновременно. А случись вдруг, что она пропустила лекцию, студенты с подчёркнутой готовностью предлагают ей свои конспекты.

Словом, её уважают. Её любят. Некоторые даже чересчур. А она никому заметного предпочтения не отдаёт. И поэтому те, которые чересчур, глубоко страдают.

Вот такой девушкой на нашем факультете и является Аня Зябликова. А уж если говорить о страдающей стороне, то в первую очередь надо назвать Виктора Соседкина.

Сначала поведение Виктора ничем не отличалось от поведения других поклонников Ани — обычных, умеренных поклонников, ещё не потерявших головы. Он весело болтал с ней в перерывах, старался обеспечить Ане поудобнее место в аудитории и пораньше занять очередь в библиотеке.

После окончания лекций Аня выходила из подъезда и шла всегда направо, к троллейбусной остановке, а Виктор — налево, к метро. Но вот маршрут его изменился. Виктор тоже стал ходить направо. По этому поводу некоторые шутили: Соседкин переселился в другой район. Другие уточняли: не он переселился, душа его изменила место жительства.

Последнее, впрочем, и так было заметно. С некоторых пор при разговорах с Аней Соседкин стал вдруг заикаться и нежно краснеть. Робость у него появилась.

Видимо, наступил критический период, когда надо переходить в новое качество. Преодолеть какую-то грань. А ведь сразу этого не сделаешь. Решиться надо.

И вот видим мы: идёт но улице своей танцующей походкой Аня, как всегда, кокетливо размахивает портфельчиком. А сзади, шагах в пятнадцати, — Виктор. В среднем каждый день сближал их на один шаг, потому что недели через две Виктор шёл уже рядом.

У троллейбусной остановки он сказал:

— Вам на десятый? И мне тоже…

Ловко подсадив Аню на ступеньку, он отправился с нею на другой конец города — провожать. А потом, только часа через два, вернулся к себе в общежитие.

Друзья не могли скрыть своего любопытства:

— Где ты пропадал?

— В библиотеке сидел, — неуверенно ответил Виктор. Почувствовав, что ему не очень верят, он для убедительности уточнил: — Транскрибирование повторял…

Влюбился он горячо.

Виктор хорошо, не побоюсь даже сказать — отлично, рисовал карандашом. Товарищи не раз говорили, что зря не поступил он в художественный институт. В этом была своя доля правды, тем более что у нас, на филологическом, Соседкин ходил далеко не в пятёрочниках.

Но рисованием он занимался не так уж много. С альбомом в руках мы стали его видеть только в последнее время. Как-то заходим мы в нашу комнату. Виктор сидит один и самозабвенно трудится. Потом его позвали к телефону. Он выбежал, а альбом спрятать забыл. Мы заглянули в его работу и в чётких, уверенных штрихах увидели Аню — её умные, кокетливые глаза, маленькие насмешливые губы, гордый носик и пышную, неорганизованную причёску. А на дальнем плане, в несколько неожиданном соседстве с портретом, виднелись кипарисы, море, паруса. Видимо, Виктор не просто рисовал. Наедине со своим альбомом он и мечтал. Поэтому и возникли рядом с Аниным портретом манящие морские дали…

Но вот ни с того ни с сего Соседкин вдруг забросил графику и сменил карандаш на авторучку. Сидит днём, пишет. Ложимся спать, а он включит ночник и всё скрипит пером. Ну прямо как летописец Пимен: «Ещё одно, последнее сказанье…»

Секрета из этой работы Виктор, правда, не делал: он переписывал конспекты своих лекций. Труд титанический. Соседкин хоть и художник, а почерк у него ужасный, легче расшифровать иероглифы индейцев майя, чем его записи. Но новый вариант конспектов выглядел уже совершён но иначе вроде даже и рука не Виктора, а кого го другого: буковка к буковке, прямо как но косой линеечке выведено.

И мы догадались: Лия уже две недели больна, и это для неё изготавливает Соседкин своё учебное пособие.

А когда она выздоровела, Виктор в первый же день снова пошёл её провожать.

Они отправились пешком. Было солнечно и тепло. Неожиданно наступившая оттепель журчала бойкими ручья ми и гремела ледяными глыбами в водосточных трубах.

Виктор впервые на час-полтора оказался с Аней наедине. Не ловите меня на слове, не спрашивайте: как это «наедине», когда они идут по улице? Но ведь прохожие не в счёт, их обычно в таких случаях не замечают. Главное, чтобы не было знакомых, которые могут помотать разговору. Милому, простому разговору о всяких пустяках, но каждое слово которого и даже каждая пауза преисполнены великой многозначительности.

Однако знакомые, как назло, начали встречаться на каждом шагу, и всё из университета. Виктора это раздражало, тем более, что Аня была со всеми приветлива и подолгу болтала. Так он и но успел сказать то, что хотел.

Не сумел он сделать этого и в следующий раз. Как только они вышли из подъезда, Аня деловито сказала:

— Вот что, Виктор. Через неделю у нас экзамен по русской литературе восемнадцатого века. Давайте вспомним кое-что. Вы ведь, Лавер но, ещё и не начинали готовиться. Ну-ка, я проверю. Расскажите мне про Фёдора Эмина.

Лирически настроенному Виктору такой оборот разговора был явно не по душе, но он покорно согласился.

— Фёдор Александрович Эмин, — уверенно начал Виктор. — Национальность, происхождение, время и место рождения точно не известны. За семь лет литературной деятельности выпустил более двадцати пяти книг, в том числе семь романов, из которых не меньше четырёх были его оригинальными произведениями, а также три тома «Истории России»…

— А названия романов помните? — спросила Аня, приятно удивлённая бойкостью, с которой начал Виктор.

— «Любовный вертоград, или Непреоборимое постоянство Камбера и Арисены», «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда», один из популярнейших русских романов того века, «Приключения Фемистокла», «Письма Ернеста и Дорвары», — выпалил Виктор.

Для Ани, знавшей Виктора как студента не очень прилежного, столь точная осведомлённость её собеседника была явно неожиданной. Дальше она ставила вопросы всё более узкие и частные. Это была скорее уже викторина, чем повторение пройденного. Но Виктор в ней не потерял ни одного очка. Ещё бы! Он всё запомнил, переписывая конспекты для Ани. А кроме того, дабы возвыситься в её глазах, он дни и ночи сидел над книгами.

Когда Виктор и Аня проходили парком, ему очень хотелось свернуть в какую-нибудь безлюдную аллею, но Аня по неведомым причинам не желала сворачивать с центральной. А здесь царило оживление. И все скамейки были заняты бабушками, пришедшими прогуливать своих внучат.

Выйдя из парка, Аня поспешно сказала:

— Пока. До свидания. И тороплюсь. Меня ждут. По провожайте.

… Сессию Виктор сдал успешно. В его зачётной книжке красовались такие радужные отметки, с какими образ Виктора в представлении сокурсников абсолютно никак не вязался. Друзья горячо поздравляли его, но Виктор был мрачен: во время последнего свидания, когда он попытался излить свои чувства, Аня сказала ему, что между ними кроме отношений чисто товарищеских иных быть не может

Виктор очень переживал. Видя это, подруги Ани корили её: мол, незачем кружить голову молодому человеку, если он тебе в общем не нравится. А одна даже заявила:

— И вообще, Анька, тебе нужно по-другому держать себя. Ты готова кокетничать хоть с телеграфным столбом…

— А я не замечаю, что кокетничаю, — ответила Аня. — Просто я такая, как есть… А потом у вас удивительно странные представления об отношениях между мужчинами и женщинами. Вы тут же всё перекладываете на любовь. А почему мы, например, с Виктором не можем быть просто друзьями?

Теперь после лекций Виктор снова шёл налево, к метро. А направо зачастил Жора Порецкий. Жора — парень на факультете известный. Круглый отличник, стипендиат. Внешне он, правда, выглядит не очень: слишком худощавый, даже немного хилый, частенько болеет. Но вид у него всегда весёлый. Жора просто остроумный человек. За два часа один делает весь раздел сатиры и юмора в стенной газете. У него на любой случай жизни что-то припасено, если не в голове, то в блокноте, где вперемежку с номерами телефонов друзей записаны всякие шутки и каламбуры. Когда хочется посмеяться, ребята всегда толкутся около Порецкого.

Кроме остроумия, Жора обладает ещё одним, болев редким, качеством — он умеет быть внимательным, предупредительным. И вряд ли кто сравнится с ним в искусстве ухаживать за девушками. А это искусство девушки ой как ценят! И не только девушки. Недавно в автобусе я вдруг случайно оказался свидетелем такого разговора. Одна женщина говорит другой:

— Если бы мой муж был всегда догадлив, если бы, идя рядом со мной, но заставлял меня нести сумку, знал бы, что для жены купить нужно, — честное слово, я согласилась бы на то, чтобы он вдвое меньше зарабатывал…

Жоре такие упрёки но угрожали, хотя и он, конечно, имел свои недостатки но ужо в другой области. От одного из них Анн вылечила его моментально.

Порецкий очень крикливо одевался и причёску носил какую-то немыслимую. Нельзя сказать, чтобы он был стилягой, но что-то вроде того у него имелось.

Однажды Аня сказала ему:

— Слушай, что ты волосы носишь такие длинные? Ну прямо дьякон. А костюм на тебе такой пёстрый, что у всех встречных зрачки от удивления расширяются…

Утром Порецкий явился на лекции аккуратно подстриженным, в простом, скромном костюме. И усики сбрил, хотя в отношении их специальных замечаний Аней сделано не было.

Жора не являлся таким глубоким лириком, как Виктор. По он тоже души но чаял в этой живой голубоглазой девушке. И мог часами простаивать у Аниного дома, ожидая, когда она выйдет.

— Аня, вы сегодня обещали пойти со мною на танцы…

— Обещала? — наивно удивлялась Аня. — Ах, да, да! Но это же шутя. Я вовсе не хотела. Поедемте лучше на стадион. Там сегодня наши в волейбол играют.

И они отправлялись на стадион. Там Аня сразу выходила на волейбольную площадку. А Жора со скучающим видом сидел на скамеечке или бегал за ушедшим в аут мячом.

Играющие не пропускали случая, чтобы не поиздеваться над Порецким:

— Что-то, Дня, ваш кавалер сумрачный какой сидит? Это оттого, что он не занимается спортом. Пусть выходит к сетке, у нас одного как раз не хватает.

И Жоре, чтобы пресечь эти насмешки, не оставалось ничего другого, как, бросив на скамейку свой пиджак и сняв галстук, включиться в игру.

Один закадычный друг Порецкого спросил его между прочим:

— Ну как, Жора, везёт тебе в любви?

— Да, — туманно ответил Порецкий. — Все руки отшлёпал… А впрочем, тренер сказал мне, что через месяц-два поставит в основной состав…

Этот разговор, происходивший в общежитии, не без тайной радости услышал Костя Жохов, ещё один из Аниных поклонников. В душе он всегда ревновал Зябликову к Порецкому и считал его своим главным соперником. А когда в сердце вспыхивает искра ревности, то поводов, чтобы она разгорелась ещё ярче, всегда хоть отбавляй. Почему Аня чаще всего садится на лекции рядом с Жориком? По какой причине остаётся с ним оформлять стенгазету, хотя она и не член редколлегии? С какой стати Аня вдруг купила специально для Порецкого «Записные книжки» Ильфа?

И ещё одно мучило Жохова — сознание собственного несовершенства.

В мае студенты нашего факультета решили провести воскресенье в путешествии на пароходе. Организацию массовки поручили Ане Зябликовой и Косте Жохову. Костя с энтузиазмом принял это поручение. Вместе с Аней они отправились на речной вокзал.

Не было прохожего, который не обратил бы восхищённого взгляда на Кости ну спутницу. А Жохов шёл довольный, счастливый: Аня разрешила взять себя под руку, Косте безумно хотелось говорить, но он но знал, с чего лучше начать. Всё, что приходило в голову, казалось неподходящим для такого торжественного момента. Наконец с его языка как-то сама собой сорвалась первая фраза:

— Чудная сегодня погода, вообще!..

— Очень хорошая, — согласилась Аня.

— Я, понимаете, люблю в свободное время всегда быть на реке. На воде вырос, так сказать.

— А это правда, Костя, что вас недавно наградили медалью «За спасение утопающих»?

— Вообще да. Девять человек на воды вытащил… Каждое лето, значит, устраиваюсь на спасательную станцию. Это, так сказать, и отдых и работа. А кроме того, у меня, вообще, первый разряд но плаванию… Вот.

Аня вдруг сдвинула бровки и попыталась принять строгий, серьёзный вид. Именно попыталась, потому что серьёзным её лицо просто не могло быть. На нём постоянно играла улыбка. Даже во сне Аня Зябликова, наверное, улыбалась.

— Костя, как вы не следите за своей речью! У вас что ни слово, то «вообще», «так сказать», «значит», «вот», «понимаешь». И ещё я слышала от вас… Как это вы говорите, когда твёрдо обещаете что-нибудь сделать? Ага! Вспомнила: «замётано», «железно»!

Костя побагровел от стыда. Чтобы выйти из неловкого положения, он попытался оправдаться, по вышло ещё хуже:

— Я, вообще, и сам не люблю этих навязчивых слов…

Потом он всю дорогу твёрдо держал предательский язык за зубами. Да и о чём. можно было говорить? И хорошая погода, и массовка, и пароход., и разные студенческие дела. — всё исчезло из его головы. Осталось только одно: мысль о том, как ему снова завоевать Анино расположение. А оно казалось безнадёжно потерянным. «Что бы такое сделать? Чем бы отличиться? — С горя вздохнул даже: — Эх, если бы сейчас кто-нибудь тонул!.. Я бы немедленно спас…» Но тонуть никто не хотел. Тонул сам Костя…

В тот же день Жохов при свидетелях заключил со своим другом Олесем Зозулей договор: если он, Костя, не избавится от проклятых навязчивых слов, то за каждое прорвавшееся Зозуля берёт с него три копейки.

Больной и не подозревал, как тяжело будет лечить недуг. И не только морально: к вечеру карманы Зозули уже раздувались от мелочи.

Несколько раз Костя бегал к ближайшей продавщице газированной воды разменивать рубли на трёхкопеечные монеты. Продавщица смотрела на него широкими от удивления глазами. «К чему вдруг этому молодому человеку столько трёхкопеечных монет? Если бы двухкопеечные, понятно — для телефона. А тут…»

— Это у нас такая игра, вообще, — пояснил Костя, догадываясь о вопросе, которым озадачена газировщица.

Мелочь снова быстро перекочевала в карман строгого Зозули.

Роковые последствия договора, заключённого с Зозулей, начали весьма ощутимо сказываться на Костином бюджете, и, чтобы как-то сбалансировать его, Костя в качестве первого шага перешёл с «Беломора» на «гвоздики».

Друзья уговаривали строгого Зозулю, просили сжалиться над Костей. Но сборщик штрафов был непреклонен.

— Ничего не случится. Пусть он несёт материальную ответственность за свои слова.

— Как же «не случится»? Он сегодня в столовой уже от второго отказался. Вот-вот полную голодовку объявит.

Если Косте приходилось слышать такие разговоры; он немедленно их пресекал, говоря, что Зозуля — настоящий товарищ. А сам с упорством Демосфена продолжал работать над исправлением недостатков своей речи.

И результаты сказались довольно быстро: продавщица газированной воды всё реже и реже видела Костю. А однокурсники радовались тому, что в столовой он опять начал брать второе блюдо.

Как к самому серьёзному экзамену готовился Костя к встрече с Аней. Нет, он не терял надежды завоевать её любовь. Но встреча эта так и не состоялась.

Наступил июнь, началась сессия, а потом студенты разъехались на каникулы. Соседкин и Порецкий на полтора месяца стали целинниками. Жохов без конца участвовал в соревнованиях по плаванию. Аня получила приглашение поехать в далёкую экспедицию по составлению диалектологических карт.

А в сентябре, когда все снова собрались в университете, нас ожидала ошеломляющая весть: Зябликова выходит замуж. И за кого? За Серёжу Зайца с биолого-почвенного. Как будто на нашем факультете ребят хороших нет! Чем Серёжка лучше Виктора, Жоры или Кости? Парень ничем вовсе не выделяющийся. И портрета Аниного не нарисует. И ухаживать вроде не очень умеет. И учится средненько. И остроумием не обладает. И медали «За спасение утопающих» у него нет. Внешность? Нет, не очень примечательная. А что касается Ернеста и Дорвары, то о них он абсолютно никакого понятия не имеет. И Мирамонд для него — тоже тёмное пятно.

И что она в этом Зайце особенного нашла? Но, значит, всё-таки что-то нашла, что-то такое в ном есть.

Трудно, очень трудно понять сердце женщины!

И когда мы говорили об этом, нас удивляло ещё одно обстоятельство. Как же так всё быстро и неожиданно получилось? Но потом узнали, что Аня с Серёжей была знакома давно: они ещё в школе вместе учились, за одной партой сидели.

Подруги Зябликовой, из тех, кто любит порой порассуждать о поступках других, потому что своими бедноваты, возмущались:

— Если так, то к чему ей надо было увлекать Соседкина, Порецкого или Жохова? Что за странные романы?

А им резонно отвечали:

— Никаких романов Аня и не. начинала. У неё были с этими ребятами просто обыкновенные дружеские отношения. А разве она виновата, что в неё влюбляются? И ничего плохого она вовсе не сделала. Наоборот, посмотрите: Соседкин стал чуть ли не самым лучшим студентом на курсе, да ещё и премию на выставке графики получил за Анин портрет; Порецкий. бросил стиляжничать, включился в ряды спортсменов, в университетской сборной играет и на здоровье не жалуется; Жохов теперь может, с кем хочешь соревноваться не только в плавании, но и в красноречии, и никогда не придётся краснеть ему перед девушками за свой язык. Слышали, как он на последнем собрании выступал? Оратор! Цицерон! И если уж ему Аню заговорить не удалось, то другой он обязательно понравится.

Словом, и Соседкина, и Порецкого, и Жохова — всех троих не узнать!

1961

В ДОРОГЕ

От станции до села Глубокое километров двадцать пять.

Это не так уж много, если дорога хорошая.

Но здесь быстро не проедешь.

Старые, застоявшиеся лужи чередуются с выбоинами. Дальше мостики, объезды…

Эх, дорога! Сколько колёс буксовало на ней! Сколько прочувствованных монологов произнесено водителями!

Такую дорогу может скрасить только одно — общительный попутчик. Тогда и тряску меньше замечаешь, и время быстрей идёт.

Козыреву посчастливилось: общительным спутником оказался сам шофёр «козлика» — светловолосый парень со щедрой россыпью веснушек на лице.

Володя — так он представился Козыреву — не умолкал. Больше всего говорил про свой, глубоковский колхоз.

— В общем, земля ничего, народу хватает. Только с председателями не везёт…

Володя помолчал, раздумывая, потом добавил:

— Моё мнение такое: если бы Найдёнова не взяли от нас, мы бы по району в первые вышли.

— Он кем, председателем был?

— Да. Мы знаете как его прозвали? Генерал! Так и говорили: «Генерал к себе просит», «Пошли к генералу — разберёмся». Звания такого он не имел. Войну, кажется, подполковником кончил. Но на вид очень солидный был. Крупный такой, и виски седые. А главное — хозяйством здорово командовал. Принял колхоз слабеньким, стал поднимать. Пошло дело! В области Найдёнова заметили — к себе забрали. В отдел какой-то. А вместо него Одуванчиков председателем стал. Ну это целая история.

— Расскажите, — попросил Козырев.

— Если желаете, — согласился Володя. — А впрочем, нам с вами всё равно полчаса загорать на этом месте. Пока встречная колонна пройдёт.

Володя помолчал, видимо припоминая историю Одуванчикова. По лицу его бродила улыбка, насмешливая и озорная. Наконец он произнёс:

— И каким ветром занесло к нам этого Одуванчика, не знаю. Где он раньше работал — тоже. Был вроде когда— то преподавателем литературы. Может, это и так. Потому что говорил он вопросами-ответами. Как наша Марья Ивановна. Это школьная учительница. Только она часто, а он медленно, нараспев. Некоторые его даже Певуном называли.

Выступает, к примеру, на собрании:

«Знаете, товарищи, каким будет через пять лет наш колхоз? Богатым. И ещё каким? Многоотраслевым. Сколько пшеницы будем убирать с гектара? По тридцать пять центнеров. А свёклы? По пятьсот…»

Рассказывая, Володя изменял голос, видимо подражая Одуванчикову. Причём делал это не без искусства.

— Прихожу к нему один раз. Сидит. Глаза в потолок. Выражение на лице сладкое.

«Почему бы, говорит, в наши колхозные пруды но напустить рыбы? Это же так просто! Представляешь? В наших прудах плавает карп! И каждый карп какой? Зеркальный! А что лучше карпа? Форель! Несколько лет — и наши пруды полны этой рыбиной. Форель, форель, кругом одна форель!»

Если не. остановить Одуванчика, он пойдёт дальше. Глазки совсем в щёлочки превратятся. А говорит уже почти шёпотом.

«И ещё кроличьи фермы. Кролики — это что? Чистый доход. Ах, как они, мерзавцы, плодятся! В январе родился, а летом он уже кто? Дедушка. Вот, Володя. А если теплицы построить? Шампиньоны выращивать, бессоновский лук…»

Одуванчик так растрогает сам себя — чуть не плачет от умиления. Как будто ему лук этот самый к глазам поднесли.

Вот любил мечтать человек! Какие планы строил! Только дальше этого, по-честному сказать, не шагал.

Прочтёт в книге, как шампиньоны разводить, — загорится. А надо не гореть, а работать. Вот этого он и не умел.

Так что книги ему не помогали. Хотя читал он регулярно. И на столе книги всегда так и лежали целой горкой.

А у нас девчонка есть одна в селе. — Тоська Сметанкина. Она к Одуванчикову всё советоваться ходила. Сама грамотная, сельхозтехникум окончила, в чём хочешь разбирается. Но такая немножко вредная. Хлебом не корми — дай посмеяться.

«Слушайте, председатель, говорит, такой вопрос есть: может ли кукуруза быть хорошим предшественником для яровой пшеницы? Вы, наверно, читали в книгах…»

Одуванчиков думает, а потом говорит:

«По-научному вообще может… Но лучше спросить у деда Игната…»

Много с ним смешного было, с Одуванчиком.

Говорят ему:

«Товарищ председатель, меры какие-то надо принимать, с животноводством провал может получиться».

А он отвечает:

«Не может быть. Вы в коллектив не верите…»

Вот он какой был — верующий!

Или ещё. Приходят к Одуванчикову: так, мол, и так, телок случать надо.

«Валяйте. Случайте. Только без меня».

Стеснялся он этого дела…

В общем, лишний он у нас был, Одуванчик. Помните, в девятнадцатом веке были такие лишние люди? Правда, сам Одуванчик очень нужным себя считал. Боялся даже из колхоза отлучиться по разным делам: а ну как что произойдёт?

Но уж если обязательно надо ехать — в область, допустим, вызывают, — так он к заместителю:

«Петя, милый, ты уж тут посмотри за нашим хозяйством».

В области ему, конечно, баню небольшую устроят за это самое хозяйство. Но он вернётся — и по нему ничего не заметно. Соберёт собрание, начнёт вдохновлять.

«Коллектив у нас какой? Здоровый. С ним что можно свернуть? Горы».

Но коллектив решил по-другому: «свернул» Одуванчикова.

— Без работы, значит, он остался, Певун ваш? — спросил Козырев.

— Как бы не так. Учли его способности и взяли в райплан…

— А после него кто был?

— Самокрутов такой. Хозяйство знал. И практик был. Но держался ближе к своему огороду. И вообще, что касается для себя сделать, всё умел. Собрал как-то правление, говорит:

«Тут просьба одна есть. От товарища Самокрутова. Домик просит построить. Я думаю, поможем товарищу…»

Себя он в третьем лице называл. И по фамилии. А иногда и во множественном числе— «мы»:

«Мы тут посоветовались… Мы пришли к мнению… Мы предлагаем…»

Кто «мы» — неизвестно. Но вроде коллегиальность получается.

Козырев усмехнулся и спросил:

— Володя, откуда вы всё знаете?

— Шофёр же я! Как говорится, всё время при штабе.

— Нет. Я не про это. Здорово анализ у вас выходит.

— А что? Десятилетку окончил. Сочинения писал. «Базаров как представитель…» и так далее… Так вот про Самокрутова. Домик ему сгрохали — загляденье. Сейчас детский сад там. А потом Самокрутов следующую цель поставил: «Победу» купить. Опять говорит на правлении:

«Мы тут подумали, и вот есть предложение: «Победу» приобрести. Соседние колхозы имеют, а наш — нет. И председатель ваш товарищ Самокрутов, стыдно сказать, бог знает чем обходится. Это даже как-то неудобно от населения…»

Неудобно от населения… Такая поговорка у него была.

Если непорядок какой или правление ошибку допустило, Самокрутов возмущается:

«Товарищи, что же вы делаете? Ай-яй-яй! Несолидно. Неудобно от населения».

Он каким-то уполномоченным раньше работал. И с тех пор люди для него не люди, а население.

— Да, грамотный товарищ, — иронически заметил Козырев. — А скажите, Володя, его самого-то критиковали?

— Ещё как! Он даже призывал к этому. Идёт, бывало, собрание, кроют его в хвост и в гриву. А Самокрутов сидит и улыбается. Потом с заключительным словом выступит и заявит:

«Слабо у нас, товарищи, собрание прошло. Критика, конечно, была, но мало. Недостатков больше. Кое-чего мы ещё не добились. А почему, я вас спрошу? В силу слабости. Значит, острее надо критиковать, резче. И меня не жалейте, и других!»

А что его «не жалеть»? С него как с гуся вода. Ему в детстве ещё, наверно, прививку от критики сделали. Его хоть собака укуси — ничего не будет.

«Козлик» миновал берёзовый лес и ехал теперь полем. Около дороги Козырев увидел прибитый к двум столбам фанерный щит с расплывшейся от дождей надписью: «Сдадим по 100 цент. — будет выше процент!»

Что сдавать «по 100 цент.», сказано не было. Но местные жители, видимо, понимали.

— Вы на плакат засмотрелись? — спросил Володя и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Наследство Печёнкина, последнего нашего председателя. Никогда не приходилось его видеть? Высокий, поджарый, быстрый. На физкультурника похож.

Одуванчиков много курил, Самокрутов выпивал. Даже домашним коньячком «три свеклочки» не брезгал. А Печёнкин — ни папиросы в зубы, ни рюмки в руку. И развлечений себе никаких не, позволял. Всё о наградах думал. И чтобы о нём писали везде.

Пришёл и моментально колхоз вытянул. Сразу производительность труда в три раза увеличилась. Это если по отчётам судить…

Одуванчиков только мечтал, планировал. А Печёнки н — человек дела. Ему ничего не стоит карпа зеркального в пруду развести. Да хоть моржей! Была бы пишущая машинка. А рапорт он одним пальцем сам отстукает. Вот любил рапортовать!

А в районе тоже люди имелись, которые все его рапорты за чистую монету принимали.

Да ещё сами звонили: «Ну как там у вас в Глубоком? Дайте цифры».

Найдёнов когда был, генерал, тот с утра в правлении никогда не показывался. Знал: придёшь в правление — там и застрянешь. Телефон одолеет. И райком звонит, и исполком, и заготовители, и сельхозотдел, и инспектор статистического управления. Каких сводок только не требуют! Выспятся за ночь и такую трель поднимут!

Найдёнов в поле убегал от телефона, а Печёнкин, — наоборот. С полседьмого — у аппарата. И если не звонят, скучает даже. Тоска его одолевает. Кому бы, чёрт возьми, доложиться?!

— Ну, а как же он концы с концами сводил? — спросил Козырев. — Документация, например…

— Документы — это очень просто. Кооперация выдаст.

С яйцами знаете, что Печёнкин сделал? Засадил целый клин тюльпанами. Тюльпаны — на рынок. В городе их из рук рвут и цены не спрашивают.

Получил Печёнкин деньги за цветочки, а в кооперации оформил — вроде яйца сдал. Получилась глазунья из тюльпанов. А Печёнкин в передовых, и портрет в газете.

Около дороги Козырев снова увидел фанерный щит на двух столбах. Надпись настолько расплылась, что разобрать уже ничего нельзя было. Уцелела только коровья голова, срисованная с этикетки мясных консервов.

— Володя, вы мне про плакаты не рассказали, — напомнил Козырев.

— А, да-да! Это Печёнкин изобретал. Если кто из района приезжал, чтобы видел: тут борются! На других дорогах вы таких щитов не приметите. Только на этой. Которая от станции.

А вот дальше мы под аркой проедем. В начале села Печёнкин построил её, чтобы транспаранты вешать. «Добро пожаловать!» Как в доме отдыха.

Но самое главное — «часы». Что это такое, сейчас расскажу.

Перед самым правлением соорудил Печёнкин что-то вроде забора. И к нему прибиты цветные циферблаты, из фанеры, со стрелками. А стрелки должны показывать, насколько выполнены обязательства к сему дню.

Этих «часов», как колхозники их называли, было штук восемь или десять. Один циферблат — пшеница, второй — кукуруза, третий — мясо. В общем, по всем видам продукции.

Сидит Печёнкин в правлении, смотрит из окошка на циферблаты. Лицо грустное. Потом выбежит, подтолкнёт вперёд какую-нибудь стрелочку. И опять в окошко глядит. Уже улыбается. Легче стало.

В общем, мастер он был на выдумку. Ему бы в театре режиссёром работать.

Разговаривает с членами правления — и вдруг шлёп рукой по столу: мысль пришла.

«Товарищи, говорит, что-то мы давненько ни с какой инициативой не выступали. Начинание бы, что ли, какое придумать? Ну, например: за образцовую чистоту в курятниках. Впрочем, нет. Мелковато. Покрупнее надо…»

Тут уж Печёнкин голову ломал — не жалел. Так и мерещилось ему: выходит газета, а в ней жирными буквами — «Новая инициатива глубоковцев».

Наши сельчане вскоре действительно проявили инициативу. Для Печёнкина неожиданную. Написали письмо о том, что втирать очки и показухой заниматься — дело некрасивое. Словом, не дождался награды наш председатель.

Невдалеке показалось Глубокое. На фоне домов и деревьев чётко выступала белая арка…

Дорога стала прямой, ровной. У её обочин, как кусочки стекла, блестели на солнце маленькие дождевые лужицы.

Разговор затих.

Потом Володя спросил пассажира:

— А вы надолго сюда?

Козырев ответил:

— Думаю, да. Если, конечно, сельчане ваши того захотят.

— Да никак вы кандидат в председатели! — удивлённо воскликнул Володя. — А я думал, из области представитель. Мне приметы его описали, всё совпадает. «Встретишь, сказали, на станции мужчину лет тридцати, брюнет, на костюме синий значок ромбиком…» Значит, вы и есть? А я — то рассказываю, рассказываю… Пусть, мол, в области знают, как в Глубоком дела идут.

Козырев рассмеялся:

— Спасибо, Володя, за рассказ. Будем считать, что первое собрание состоялось.

1961

БЕЗ ШПИЛЯ…

Заведующий горкомхозом Стремянкин брёл с работы домой. День, полный забот и треволнений, остался позади. Ещё десять — пятнадцать минут, и Стремянкин сидел бы с женой за семейным ужином. Ел бы жареного цыплёнка, поливая его острым соусом.

Но цыплёнку суждено было остыть.

На улице Стремянкин повстречал Володю — шофёра секретаря обкома-

— Здравствуйте! — приподнял фуражку Володя.

— Привет. Как жизнь?

Скажи Володя стандартное «ничего» — Стремянкин кивнул бы и пошёл дальше. Но шофёр, настроенный, видимо, поговорить, ответил:

— Суета! Весь день на колёсах. Где только не был сегодня!

Стремянкин заинтересовался:

— Куда же это вы со Степаном Саввичем ездили?

— В тысячу мест. На птицеферму. В совхоз. На стройку моста. Даже к рыбакам заглянули. Едем назад. «Ну, думаю, всё. Хоть домой перекусить скатаю». А он за плечо меня трогает: «Останови-ка. Мимо архитектурной мастерской проезжаем. Надо посмотреть, что там делается». А потом…

— Подожди, подожди! — перебил Стремянкин. — Что в мастерской делали? Долго там были?

— Минут пять. Он даже ни с кем не говорил. Архитекторы на обед ушли. Походил, посмотрел проект вашей гостиницы и уехал.

— Ну, а о проекте что-нибудь сказал?

— Нет, — ответил Володя. — Так. Два слова…

— Каких? — насторожился Стремянкин.

— Разглядывал верх и сказал: «Без шпиля?»

— И всё?

— Всё.

— А как это… с одобрением?

— Я что-то не понял.

— Ну-ну, вспомни! Повтори его тоном.

Володя помолчал, а затем, подражая голосу Степана Саввича, произнёс:

— Без шпиля?

— Ага, значит, он недоволен, — заключил Стремянкин.

— А может, я ошибся? — засомневался Володя. — Не точно воспроизвёл?

— Вот-вот! Уточни. А впрочем, дорогой, давай дойдём до горкомхоза. Тут близко. Побеседуем, в общем.

В горкомхозе Стремянкин застал своего заместителя Шмакова и заведующего сектором Талая. Введя их в курс дела, он попросил:

— Ну-ка, Володя, проиграй это снова. А Талай со Шмаковым пусть слушают…

— Смешной вы народ, — сказал Володя. — Но коли настаиваете — пожалуйста: «Без шпиля?»

— По-моему, здесь звучит радостное удивление, — заметил Шмаков. — Слава богу, мол, стали без шпилей строить, надоели они…

— Не совсем так, — возразил Талай. — Скорее огорчённое недоумение: такая гостиница, высокое здание, с башенкой — и не увенчано иглой…

— Я как-то этого не уловил, — сказал Володя. — Интонация вроде была другой.

— Другой? Ну, ну…

— «Без шпиля?»

— Во! Теперь я ясно чувствую удивление, переходящее в осуждение.

— Нет, ты не нрав, Талай. Это — удовлетворение, переходящее в одобрение.

— Неопределённость какая-то. А если он так просто сказал?

— Ты что, с ума сошёл? Разве может Степан Саввич сказать так просто?

— Тогда проще всего — позвонить ему.

— Зачем звонить?! — раздражился Стремянкин. — Что мы, сами ничего не понимаем в архитектуре?! Володя, милый, ну-ка, повтори ещё раз…

1961

ИЛИ Я, ИЛИ ОНА!

У нас в квартире произошёл спор. Между мною и соседом Митюковым.

В воскресенье прибегает ко мне этот Митюков и показывает газету.

— На, — говорит, — Степаныч, почитай. Вот придумали! Вот головы!

А в газете написано про то, что в Московском энергетическом институте сделали машину, которая экзаменует студентов. По виду на телевизор похожа. Опускаешь в неё свою карточку, и на экране появляется билет. Отвечаешь, и она тебе — новый вопрос. Так штук двадцать подряд. А потом этот автоматический экзаменатор выводит отметки…

— Ну, каково! — говорит Митюков, и в глазах его — шальной восторг. — Вот машина, Степаныч! А? И как хитро задумана: она принимает только чёткие, конкретные ответы. Отвечай точно, называй точно, иначе — двойка. Как тебе эту дырку — двойку пробьёт на карточке, так и будешь ходить, словно шофёр, нарушивший правила… Ой-ё-ё! И тут уж ни знакомство не поможет, ни хитрость. И не оправдаешься: профессор, мол, был в дурном па— строении. У машины всегда одно настроение: на какое настроили, такое и будет.

А я говорю Митюкову:

— Радуешься, да? А что тут радоваться? Это только к зубрёжке может приучить. Формализм какой-то. Если бы я таким машинам отвечал, у меня бы и диплома никогда не было. Потому что я не зубрил.

Я считал всегда так: мозгами надо шевелить, соображать! Идёшь, бывало, на экзамены, допустим, по истории. Выучить ничего не успел. В голове пусто, как в стратосфере. И всё-таки двойки не схватишь, не провалишься.

А на экзамены я всегда являлся последним, часов в десять вечера. У преподавателя к этому времени уже круги в глазах и в животе перекличка. Даёт тебе билет. Например, «Бородинская битва». Ну, это две минуты подумать. Я хоть сейчас без подготовки на такой билет отвечу. Хотите?

«Бородинская битва была при Бородине. Тот год, когда она произошла, навсегда войдёт в историю. Здесь столкнулись две сильнейшие армии, и победа должна была достаться той, которая сильнее. В назначенный час те пошли на наших. Наши бились стойко, мужественно, отважно и покрыли свои знамёна славой, почётом и уважением. Нет необходимости говорить, какое это было грандиозное, я бы даже заметил — колоссальное сражение! О нём хорошо рассказано в художественной литературе. Особенно это ярко у того писателя, который это сделал лучше других. И сегодня спросите у любого колхозника, что такое Бородинская битва, — он скажет. Спросите у любого рабочего — он скажет…»

Думаете, двойка? Ни-ни! Я ещё сколько хочешь про эту битву могу рассказывать. Правда, был у нас один преподаватель, который мог поставить двойку, но я к нему де ходил. Вот был формалист! Буквоед какой-то! «Назовите дату… Вспомните фамилию… Покажите на карте…»

А теперь что же будет, если эти автоматические экзаменаторы станут применять? Я не за себя беспокоюсь — за сына. Он, у меня парень развитой, а всё это как раз против развитых. А мне-то что…

Впрочем, как это — что? А вдруг автоматы-контролёры и дальше пойдут? Из институтов — в общественные организации? И будут ставить двойки, например, лекторам?

Как тогда работать? Мне, допустим. Я тоже лекции читаю. На самые разные темы. И всегда стараюсь развить мысль, довести до сознания.

Как-то недавно звонят, говорят:

«Есть заявка на тему: «Береги родную — природу». Согласитесь?»

Я говорю:

«Другой бы спорил, а я — пожалуйста».

И очень успешно прочитал. И в зале никто не спал. У меня никогда не спят, смеются даже, оживление такое в зале, потому как я остроумное сказать люблю, пословицу привести.

«Природу надо беречь, она ведь нам родная. Её любить надо, как любят мать, сестру или тёшу. Покорять, как… Но о покорении я потом скажу. И ещё природу надо наблюдать. В оба! Ведь в ней чёрт знает что происходит. Посмотрите, нынешнее лето ни на что не похоже: холодно, как в январе. Недаром в народе появилась пословица: «Готовь сани летом…» А почему, я вас спрошу, холодно? Разница тем-пе-ра-тур. Циклоны и антициклоны — они тоже влияют. Есть ещё циклотроны и синхрофазотроны. Пояснять не буду, люди все культурные, сами поймёте, Вот когда всё это перемешается, то и выходит, что не знаешь, куда ехать в отпуск — в Мурманск или в Сочи. А почему так получается? Плохо мы бережём родную природу…»

А теперь о той же машине. Разве позволит она развить мысль? Нет. Ей опять подавай факты, цифры. Чего доброго, ещё и цитаты за тобой станет проверять. Ты, например, скажешь из Некрасова: «Погиб поэт, невольник чести…» А машину эту неправильно настроили, и она начинает тебя забивать своим противным голосом. Мол, это не Некрасов. А кому лучше знать: мне или ей?

А если на собрании эту машину установить, где я делаю доклад о выполнении обязательств за текущий месяц?… Она мне что — как студенту, будет задавать разные вопросы: «Сколько сделано?», «Сколько не сделано?», «Почему отставание?», «Чем помочь?», «Кто виноват?», «Отвечай коротко, в двух словах»?

А я в двух словах не привык. Это несерьёзно. Я делаю доклад как полагается:

«Товарищи, за прошедший месяц наша промартель добилась известных успехов. Феодализм канул в тёмное прошлое, на смену ему пришёл капитализм, который загнил и вот-вот должен рухнуть. Мировая экономика развивается, и на фоне её экономика нашей промартели выглядит как капля в океане. Так что если на нашем складе чего-то не хватает, то это не так заметно…»

Мой сосед Митюков, конечно, не согласен со мной. Он безответственно заявляет, что я, мол, люблю болтать и, прежде чем сказать одну нужную фразу, скажу десять ненужных. А я ему говорю:

— Митюков, ты думаешь как-то неправильно. Ты но только меня обвиняешь. Если я тебе не нравлюсь, то я такой не один.

И тут я его подловил. Знаете как? Взял сегодняшний номер областной газеты и прочитал ему первую заметку, какая на глаза попалась. Вот она:

«Широко и привольно раскинулась, наша великая река Волга, мать русских рек, главная водная магистраль. Днём и ночью водные просторы её бороздят сотни пароходов, барж, катеров. Лад водной гладью слышна деловитая перекличка гудков. Экипажи судов горячо соревнуются за то, чтобы скорее доставить грузы в порты назначения. Для этого они выпускают стенные газеты, проводят собрания, заседания и совещания. Вчера в порту нашего города бросила якорь самоходная баржа «Бахча». Она доставила сюда очередную партию арбузов».

А ведь газету подписывал редактор. Он знал, что подписывает. Теперь представьте, если на его месте была бы эта самая машина. Она бы в этой заметке ничего не оставила, кроме арбузов.

Нет, не считайте меня консерватором. Не говорите, что я, мол, против техники и так далее. Я, наоборот, за её развитие. Но что я хочу сказать: если вы придумали машину, которая задаёт студентам вопросы, придумайте и такую, которая бы отвечала! Одна спрашивает, другая отвечает. И лекции пусть читает, и доклады делает. И прошу, чтобы в мою работу она не вмешивалась. Или я, или она!

1961

КАК ОЖИВЛЯЛИ ЖУРНАЛ

Журналы существуют для того, чтобы их время от времени оживляли. Это непреложная истина. Если кто— либо попытается пренебречь ею, потом будет горько и безутешно раскаиваться. А оживлять всё равно придётся.

Так или иначе, но настанет скорбный момент, когда редактор, допустим, товарищ Смуров, позовёт к себе ответственного секретаря, предположим, товарища Гнедого, и скажет, мрачно глядя в чернильницу:

— Вот что, Гнедой, нас плохо читают. Журнал-то лежит… Не берут. Что-то делать надо…

Секретарь застенчиво потупит очи и зальётся багровой краской стыда. Реплику редактора он принимает непосредственно в свой адрес. По должности он привык отвечать за всё и всех. Ему стыдно за редакцию, которая выпускает малоаппетитный журнал, и стыдно за читателей, которые ведут себя несколько бестактно.

Собеседники горестно молчат и смотрят в окно. За окном кипит жизнь. Но до страниц журнала она почему-то не доходит. Или доходит, но уже утратив температуру кипения. Чуть тёпленькой, в охлаждённом виде.

Молчание прерывает редактор:

— Я часа на три-четыре уезжаю: жену в поликлинику везу. А вы на пять вечера назначьте совещание. Журнал надо оживлять.

В назначенное время в пустынном редакторском кабинете сидит только один-единствеиный человек — молодая литсотрудница Савраскина. Ей нельзя опаздывать на совещания: у неё ещё не окончился испытательный срок.

Потом приходит завотделом писем и массовой работы Отцовский. Он тоже старается неукоснительно соблюдать дисциплину: ему скоро на пенсию.

В коридоре настойчиво и неотвязно звучит трель электрического звонка. Это курьер, который сегодня заменяет секретаря-машинистку, напоминает остальным сотрудникам: «Все наверх!»

Через минуту в кабинет вваливается целая толпа: завотделом очерков Нинель Сорока, художник-оформитель Тёр-Овезов, озабоченный Гнедой.

Последним, прикрыв за собою дверь, входит заместитель редактора Кормилицын. Это ветеран журнала. Будучи много лет заместителем, он пережил шесть редакторов. Причём снимала их по странному и, более того, роковому совпадению всегда в то время, когда Кормилицын находился в дальней командировке. А ездил он, кстати, не очень часто… Но как-то сердце ему, видно, подсказывало, когда надо ставить штамп на командировочное удостоверение. Отбушуют бури. Кончат работать комиссии. Придёт новый редактор, и вот из Горной Шории возвращается Кормилицын:

— Здравствуйте. Я ваш зам. Будем трудиться сообща.

Сейчас Кормилицын рассеянно листает последний номер журнала. Гнедой, по желая терять времени, с ожесточением правит рукопись…

«Самого» ещё нет, он задерживается, и в конце стола совещаний одиноко стынет чай, принесённый для Смурова заботливым курьером.

В ожидании «главного» собравшиеся ведут приглушённые беседы. Шёпотом. Как на гражданской панихиде. Никто не рискует нарушить священную тишину этого кабинета.

Но вот появляется Смуров, и атмосфера мгновенно приобретает деловой, творческий накал.

— До чего договорились? — спрашивает он, на ходу снимая пальто,

— Ждём вас.

— Зря. Почему без меня не начали?

Гнедой неопределённо пожимает плечами. Он отлично знает, что в отсутствие Смурова говорить бесполезно.

— Вот что, товарищи, — обращается Смуров к сотрудникам. — Нас плохо читают. Журнал лежит в киосках. Не берут. Вернее, мало берут. Надо его оживлять. Послушаем ваши предложения.

Первым начинает Отцовский. Он всегда начинает первым, независимо от степени готовности. Отцовский — активист совещаний.

— Занимательного, скажу прямо, не хватает на наших страницах, — говорит он. — Интересного нет. А в жизни столько, между прочим, всякого происходит… Э-э-э. Вот на днях читал где-то: в контору леспромхоза во время совещания забежал волк. Поднялась паника, председатель с колокольчиком залез в шкаф. Но нашёлся мужественный человек, который…

— А может, волк правильно поступил? — перебивает Отцовского Нинель Сорока. — Всё-таки одним совещанием меньше. Работать надо, а не заседать.

Нинель Сорока предлагает перепечатать эту заметку и дать ей заголовок: «Я волком бы выгрыз бюрократизм…» По кабинету прокатывается лёгкий смешок.

— Товарищ Сорока, — призывает к порядку Смуров, — вы очень любите острить на собраниях, а очерки у вас скучные. Направьте свой юмор на пользу журнала.

— Эго верно, — откликается Тёр-Овезов. — юмора у нас нет. Уголок бы хоть такой завести…

— Да-да! — поддерживает Отцовский. — Юмор и сатиру надо поднимать. Читатель, он это дело любит. И скажу прямо, удивительно, почему мы пи разу не обращались к Маршаку, Михалкову или Семёну Нариньяни. Враз напишут! Им только подсказать. Мысль подбросить. А ведь это так просто!

Коллеги стыдливо молчат. Коллегам совестно, что по их вине три мастера сатиры находятся в ужасном простое.

Почувствовав внимание, Отцовский распространяется дальше:

— И почему сатире — только «уголок»? Скажу прямо: чем больше, тем лучше. Пусть хоть полномера…

— Наш журнал не юмористический, — строго замечает Смуров.

Отцовскому приходится поправиться:

— Много мы, конечно, не наберём. Ну, пусть страничку, пусть колоночку: наверху карикатурна, внизу — басенка. Очень славно получится!

Юмор бесповоротно загоняется в «уголок».

— Оформление, чёрт возьми, изменять надо! — раздаётся крик отчаяния.

Эти слова встречают с энтузиазмом. В оформлении тут же, находят катастрофические упущения. Всё с упрёком и вызовом смотрят на Тёр-Овезова. Это он, злодей, своим старомодным оформлением «гробит» гениальные тексты! Это он засушил журнал!

Выясняется, что художник лишён смелости. Он рутинёр. Печатает чёрным по белому.

— А посмотрите журнал «Перемена»: они ухитрились белым — по чёрному!.

— И как заголовки ставят! Чуть ли не вверх ногами. Читатель сразу ошарашен. Как пыльным мешком…

— А рисунки-то у них не традиционные. В стиле «модерн». Под Пикассо.

Лёд тронулся. Все оживлённо галдят. Все ратуют за «модерн» и выдумку.

Предлагается на обложке жирным шрифтом печатать содержание. Или сообщать читателям, над чем работают для журнала Шолохов, Мдивани и Твардовский.

Правда, в это время кто-то скептически замечает, что с классиками разговора не было и что вообще они пишут для других изданий. Но фантазия участников совещания уже так разыгралась, что скептическим ноткам здесь не место.

— Почему для других? Пусть отдадут нам! В конце концов, это не важно. Главное, что они над чем-то работают.

Возникает пауза. Робко, по-школьному поднимает руку Савраскина:

— А хорошо бы для нашего журнала придумать своего героя. Вроде Матрёшки или Буратино, человечка такого. Пусть он ходит по страницам и комментирует, что на них написано. Так бывает…

Но Савраскиной суждено бесславно умолкнуть: идея не новая. Никто, кроме Отцовского, её не поддерживает. Не солидно!

Суждено умолкнуть и Отцовскому. Огонь обращается на него. Он заведует письмами и массовой работой, а где она, массовая? Недурно бы устраивать в редакции свои «четверги» или «пятницы». Приглашать на них известных артистов — пусть они расскажут о себе, а потом споют. Или сначала споют, а после расскажут…

— У нас в гостях Тарапунька и Штепсель! — восклицает Тёр-Овезов, оправившийся после критики оформления.

— Шульженко бы не забыть. Как это она: «Я люблю тебя, мой старый парк…»

— Конечно, мечта — это Райкин. Он всё умеет, любое изобразит!

Савраскина тихо толкает в бок Нинель Сороку:

— Если будут такие «четверги», придётся шить новое платье. Неудобно, если Райкин придёт…

— Не надо отвлекаться, — замечает Кормилицын.

Савраскина, как человек, у которого не кончился испытательный срок, густо краснеет.

Смуров этих разговоров не слышит. Он уже устал и только молча кивает всем в знак одобрения и согласия.

А предложения продолжают поступать:

— Советы читателям надо печатать. Вот недавно в журнале «Наша жена» я прочитал, как готовить грибной шашлык…

— Правильно, — саркастическим тоном поддерживает Нинель Сорока. — И ещё как выводить пятна от томатного сока или ковры выбивать…

— И выкройки к журналу прикладывать, как делает «Труженица». На выкройку читатель сразу клюнет. Журнал будут хватать.

— Да-а, а с оформлением что-то делать надо…

— Хватит про оформление! Об этом говорили.

Смуров утомлённо смотрит на часы и предлагает «прерваться». Ему скоро где-то выступать, и он должен прикинуть тезисы.

— В общем, здесь было кое-что ценное, резюмирует он. — Надо обобщить и подработать…

Лица у всех радостные, грядущий перелом налицо. Но атмосферу всеобщего ликования отравляет голос Гнедого:

— Товарищи, сегодня номер в типографию посылать, а у меня в папке только кроссворд…

Наступает немая сцена. Действительно, что же в набор отправлять?

В этот момент появляется внештатный очеркист Мих. Рудиментарный.

Мих. Рудиментарный знает, когда приходить. Ему отлично известно: сколько бы ни мечтали участники совещания о привлечении классиков, печатать в журнале будут его, а не их.

Это «свободный художник», мужчина средних лет, цветущего здоровья и нераспустившегося таланта. Где-то по весне его прихватило морозом. А может, мороза и не было. Может, он от рождения пустоцвет. Но это не важно. Важно то, что Мих. Рудиментарный чувствует «злобу дня».

— О посевной что-нибудь есть? — задают ему вопрос в упор.

— Собственно, я впрямую этим не занимался, но вот кое-что набросал, — скромно говорит он. — Ездил тётю в деревню проведать. Ну и, конечно, не мог устоять против соблазна. Тут же в поле. Люблю, когда сеют…

— Ну а как там, в деревне?

— Деревня строится, растёт на глазах, — бодрым тоном отвечает Мих. Рудиментарный. — Пашут, удобряют и вообще…

А Гнедой уже читает его очерк:

«С утра занепогодило. Вышли станичники за околицу — бают, жалуются:

— Опять куржак проклятый с неба сыплется, нехай его.

— Инда тошно смотреть на эту погодушку, — вздыхает дед Ерофей, почёсывая кудлатый затылок.

Прицепщица Надя в ответ ему бойко и задорно смеётся:

— Погодой, деда, надо управлять…»

— Что ж, — говорит Гнедой, — это не блеск, не сахар, но вполне сельскохозяйственно… С колоритом. И потом — про посевную больше нет ничего.

Мих. Рудиментарный удаляется неторопливой походкой понятого гения. Но, миновав коридор, он мгновенно, словно пришпоренный, переходит на галоп: ему надо поспеть ещё в четыре редакции. И везде сегодня сдача номеров.

— А беседа о морали где? — спрашивает Гнедой Нинель Сороку.

— Подвели. Не написали. И кто бы вы думали — Академия педнаук! Знаете что, Гнедой, напишите сами! У вас это здорово получается.

— Да, но у меня в этом же номере спортивный обзор…

— А что такого? Там стоит подпись «Гнедой», а тут свой псевдоним поставите — «Вороной»…

Параллельно в кабинете редактора идёт другой разговор. Кормилицын предлагает, чтобы его послали в дальнюю командировку:

— Понимаешь, Смуров, давно мы из глубинки ничего не давали. У меня есть план — хочу поехать недельки на четыре-пять в Горную Шорию…

1961

ДЫМНЫЙ СЛЕД

С товарищем Купейным произошла беда.

Долгое время он занимал высокий пост на железнодорожном транспорте, и вдруг его понизили. Резко понизили. Если попытаться представить себе линию этого понижения, то она будет похожа на дымный след подбитого самолёта.

Купейный стал директором небольшого заводика в той же железнодорожной системе.

Чтобы не вызывать к себе сожаления, как к обиженному, он старался выглядеть беспечным бодрячком, шутил:

— Нам что? Мы как солдаты… Ха-ха! Куда пошлют…

Но ему было трудно. Ах как трудно! Требовалось постоянно держать себя в руках и помнить о своём новом положении. Бывали минуты, когда он забывался и кричал на вышестоящих:

— Вы только попробуйте мне! В две минуты уволю!

Потом опоминался, в ужасе прикусывал язык: вчера вышестоящие были для него нижестоящими, а сегодня он сам по отношению к ним нижестоящий. Зачем же хамить начальству?

Два или три раза за такие шутки Купейный был строго призван к порядку. Потом стал смирным.

Труднее было привыкнуть к новым масштабам. Прежде он подписывал бумаги на миллионы рублей, теперь перед его глазами были цифры так себе — четырехзначненькие. Три нулика пропало.

Прежде за простои сотен вагонов он и замечания не имел, а сейчас задержал на выгрузке два пульмана — ему уже выговором грозят.

Но самое неприятное и досадное — у него появился враг, с которым было очень трудно бороться. Враг этот занимал высокий пост на транспорте и носил фамилию… Купейный.

— Товарищ директор, — обращается к Купейному начальник планового отдела, — согласно приказу, мы должны сдать двадцать тонн металлической стружки.

— Постойте, — удивляется Купейный, — мы всего-то металла на год получаем десять тонн. Какой дурак подписывал этот приказ?

Начальник планового отдела молча выкладывает на стол директора «Бумагу— сверху». На ней подпись: «Купейный».

Купейный смущённо молчит, вспоминает, что полгода назад действительно подписывал этот приказ.

— Почему ясли не строим? — спрашивает директор бухгалтера.

— Денег нет. Отказано…

— Кто отказал?

— Товарищ Купейный. Вы то есть…

И чего бы ни касалось дело — штатных неурядиц или замены оборудования, постройки нового корпуса или сооружения бани, — везде на пути Купейного-настоящего стоял Купейный-бывший со своими приказами, инструкциями и наставлениями.

«Срам какой, хоть фамилию меняй!» — думал директор завода в минуты отчаяния.

«А что же дальше произошло? — спросит читатель и начнёт строить догадки: — Купейный всё понял и исправился». Или другой вариант: «Его снова повысили, и ому опять легко». Могло быть и иначе: «Приятель подыскал ему новое место, где приказы и инструкции, изданные ранее Купейным, не действовали».

Ни то, ни другое, ни третье.

… В один из холодных зимних дней он отправился в областной центр. Если бы это случилось раньше, он поехал бы на машине, но машины теперь у него не было. Оставался один вариант: до станции — автобусом, а дальше — поездом.

Автобус задержался и подошёл к станции уже тогда, когда поезд дал прощальный свисток.

Купейный успел прыгнуть на подножку. Но дальше произошло страшное. Он дёрнул дверь, а она не открылась. Дёрнул ещё — то же самое.

Так и ехал он на подножке до следующей станции — на отчаянном ветру и лютом морозе.

Когда поезд наконец, остановился и Купейный ступил на перрон, он почувствовал, что руки и ноги у него не сгибаются и весь он какой-то деревянный. Скорее даже стеклянный.

— Вам плохо? — спросила оказавшаяся рядом проводница.

Купейный посмотрел на неё ледяным взглядом, хотел закричать, но только прошептал:

— Безобразие! Я ехал на подножке целую остановку. Почему у вас заперты двери?

— А они вовсе не заперты, — ответила проводница. — Вы пробовала их открыть?

— Пробовал, — сказал Купейный и показал рукой, как он дёргал дверь.

Проводница с сожалением посмотрела на него и спросила:

— А в другую сторону вы не пробовали?

… После тяжёлой болезни Купейный ушёл на пенсию. Грустно всё это окончилось. А всё отчего? Товарищ Купейный, бывший крупный работник железнодорожного транспорта, не знал, в какую сторону открывается дверь вагона. О приказах и инструкциях, изданных им, тут уж и говорить нечего.

1962

ЗЛОДЕЙ

С Дмитрием Степановичем Порыжеловым происходило что-то странное. Вроде был нормальный человек, а превратился в злодея.

Началось всё с того, что он жестоко обидел своего заместителя Малинкина. Малинкин готовился отметить день рождения, пригласил гостей, жена два дня бегала по рынкам. И вдруг накануне празднества Порыжелов отдаёт приказ: Малинкин должен немедленно вылететь в командировку, самолёт — через три часа.

Когда новорождённый узнал эту страшную весть, лицо его так изменилось, что он сразу стал казаться дет на двадцать старше.

— Как же?… Как же, Дмитрий Степанович?!

— Вот так. Поедешь — и всё.

Едва этот разговор окончился, как Порыжелову позвонила жена Малинкина. Супруга заместителя сначала умоляла, потом плакала. Потом снова стала умолять. Но безуспешно ссылалась она на то, что гости уже оповещены, а цыплята замаринованы. Порыжелов был непреклонен.

И Малинкин улетел. От гостей, от цыплят и от подарков.

В тот же день Порыжелов очень сильно огорчил ещё одного человека — своего старого друга Брынзеватого, который работал в научно-исследовательском институте. Брынзеватый пригласил Порыжелова на защиту диссертации: приходи, мол, и выскажись как производственник, ты же знаешь тему моей работы и одобрил её.

Порыжелов на защите диссертации присутствовал, но, к удивлению и ужасу Брынзеватого, диссертации не одобрил.

Как производственник Порыжелов выступал против, и, хотя говорил весьма сбивчиво, учёный совет пришёл в замешательство. Защиту диссертации пришлось отложить.

Но Брынзеватый не был последней жертвой Дмитрия Степановича.

Едва Порыжелов вернулся с защиты диссертации в свой главк, как ему позвонил старый школьный товарищ Коля Мишустин:

— Приходи сегодня ко мне. У меня дочка родилась.

Вместо того чтобы выразить горячую радость по поводу рождения дочки, Дмитрий Степанович скептически произнёс:

— Так-так… У тебя, значит, дочка? Но ты уверен, что она твоя?

Мишустин был человеком очень ревнивым, и слова насчёт того, уверен ли он, заронили в его сердце сомнение. Приглашение он отменил.

То, что делал и как поступал Порыжелов, ни с какой логикой не согласовывалось и напоминало бред.

А это и на самом деле был бред. Всё, о чём здесь рассказывалось, Порыжелов увидел во сне.

Он только что проснулся и тихо лежал в постели, размышляя об ужасах прошедшей ночи. Бывают же такие нелепые сны!

Впрочем, такие ли уж нелепые?

В ушах Дмитрия Степановича звучали возбуждённые голоса Малинкина, Брынзеватого и. Мишустина:

— Дима, у меня день рождения. Приходи. Ты не можешь отказаться. Тяпнем знатно!

— Степаныч, после защиты диссертации у меня сабантуй. Есть «Столичная», ямайский ром и коньяк «Двин».

— Порыжелов, отметим мою дочку! Мы же с тобой на одной парте сидели. Не придёшь — всем скажу; сволочь и зазнался. В холодильнике — шесть бутылок. И все ждут тебя.

Дмитрий Степанович повернулся и ощутил тупую, ломящую боль в голове. Отчего же болит голова? Ах да, вчера он был у одного приятеля, сын которого только что окончил музыкальную школу. Ну, и по этому поводу…

Приятель — хороший, заслуженный человек, обидеть его было нельзя. Порыжелов к нему поехал. Правда, с опозданием. Когда он появился перед пиршественным столом, все гости закричали:

— Штрафную Порыжелову!

Дмитрий Степанович пить не хотел, стопку пригубил и отставил. Но это незамеченным не прошло. Приятель, отец окончившего музыкальную школу, возмутился:

— Брось ты эти штучки, Дима! У нас такая традиция — пить до дна.

И Порыжелов пил. Потом как-то добрался домой.

— И после всего этого — такой сон.

Чем его объяснить? Видимо, тем, что у Дмитрия Степановича появилось желание нарушить традиции. Надо же когда-то и трезвым быть!

1963

ПУЗЫРЁВ(Рассказ ревизора)

Образ жизни у меня кочевой. Езжу по городам, ревизии провожу. И столько людей разных встречать приходится и говорить с ними, что всех и не упомнишь.

Иду иногда по улице какого-нибудь областного центра, а меня окликают, руку протягивают:

— Здравствуйте!

Здороваюсь, смотрю на собеседника. Лицо вроде знакомое, а вот где видел, не знаю и по фамилии назвать не могу.

А недавно бродячая судьба снова столкнула меня с Пузырёвым. Ну, этого забыть невозможно.

Впервые я пожал ему руку несколько лет назад, когда ревизовал республиканскую базу тары. Если не ясно, уточню: база снабжает разные организации бочками, ящиками, бумажными мешками и всякими прочими ёмкостями.

Застать на месте её управляющего было просто невозможно. Мне говорили: «Пузырёв в облисполкоме», «Пузырёв на сессии», «Пузырёв на комиссии».

Я звонил и туда и сюда, но обнаружить этого неуловимого человека не мог нигде.

«Какая странность, — думал я, — с министром легче встретиться, чем с этим хранителем бочек и бумажных мешков!»

Мои раздумья прервал старичок вахтёр:

— В исполкоме, вам сказали, наш Виктор Васильевич? А вы прямо туда и ступайте. Он где-нибудь в коридоре на подоконнике сидит, ногами болтает. Любит он там бывать…

Заметив моё недоумение, старичок добавил:

— Идите, идите. А как опознать его, сейчас скажу: высокий такой, с лысинкой, но моложавый. Костюм в полоску.

Приметы оказались точными. Пузырёва я нашёл на втором этаже. Он сидел на подоконнике и вол тихую беседу с каким-то мужчиной. Судя по тому, что оба непрестанно улыбались, речь шла о приятном и весёлом.

— Простите, вы будете Пузырёв? — спросил я обладателя полосатого костюма.

— Да, — ответил он, и улыбка мгновенно исчезла с его лица. Оно выражало теперь великую серьёзность, даже государственную озабоченность.

Потом я видел Пузырёва ещё несколько раз, и «секрет подоконника» мне стал ясен. Тарная база страшно тяготила Пузырёва. Он жаждал деятельности более широких масштабов. Но поле для неё ему не предоставляли.

Тогда Пузырёв решил сам поднять свою личность. Пусть люди думают, что он больше и выше, чем есть на самом деле.

Приходит человек к управляющему базой, а ему конфиденциально, полушёпотом сообщают: «Пузырёв наверху!» Ага, значит, он там нужен. Значит, «наверху» к нему есть особые дела.

А Пузырёв на подоконнике.

Впрочем, это сидение имело и другой плюс для Виктора Васильевича. Составляется, например, в исполкоме какая-нибудь комиссия. Один отказался, другой болен, третий в отъезде. И вдруг кто-то спохватывается:

— Постойте, я сейчас Пузырёва видел. Если он не ушёл…

Но Виктор Васильевич всегда под рукой.

И вот Пузырёв уже «нагружен». И вот на лице его эпическая задумчивость. И он говорит басовито:

— Тут надо, понимаешь, вникнуть…

А потом встречает на улице знакомых и неутешно сокрушается:

— Дыхнуть не дают! Ещё в одну комиссию включили…

Обычно спокойный, уравновешенный, Виктор Васильевич терял эти качества в дни, предшествовавшие торжественным заседаниям. Переживал, куда дадут билет. Не дай бог, на балкон. Да и в партере не все ряды устраивают. Дальше пятого ряда — уже позор.

И если Пузырёву вручали билет в шестой, он бледнел и срывающимся голосом говорил, что это интриги, подкоп под авторитет его учреждения…

Не желая быть интриганами, распределители билетов сажали Пузырёва в третий ряд, по соседству с руководством.

Особенно огорчили Пузырёва перед Восьмым марта: загнали на второй ярус. Но он, конечно, отстоял авторитет учреждения и в конце кондов держал в руке пурпурноглянцевую бумажку с действительно достойным адресом: «Ряд 2, кресло 15, середина». И оказался единственным мужчиной среди женщин, которым в этот день были отведены самые почётные места.

Это, конечно, дало пищу для злых языков. Но потом забылось. И Пузырёв по-прежнему находился по соседству с руководством. И на стадионе во время футбола. И на открытии фотовыставки. И даже… на похоронах.

Он стоял скорбный, монументальный, и снежинки тихо таяли на его лысине.

А незнакомые люди легонько толкали друг друга в бок:

— Кто этот, такой солидный, рядом с секретарём?

Словом, Виктор Васильевич умел «показаться», «появляться, где надо», «подать себя».

Это явление и искусство — сказать иногда с некоторой небрежностью:

— Что? Спрашиваете, — чем вчера занимался? Да так, писал статью для «Правды». Пристали: напиши да напиши…

При этом он допускал некоторые неточности: «Правда» имелась в виду не центральная, а местная, и писал он не по просьбе редакции, а по своей доброй воле, и не сам, а поручил сотруднику, и это была не статья, а опровержение.

Пузырёв завоёвывал авторитет, а дела на базе шли своим чередом. Ход событий привёл в общем к тому, что появилась необходимость в моём приезде. А это — дело неприятное.

Обнаружилась крупная недостача тары. Тару давно пустили налево, но она числилась за начальником склада.

А ему на пенсию надо уходить. Что же он передаст своему преемнику? Воздух?

Уговорили одну семнадцатилетнюю девушку этот воздух всё же принять. Тебе, мол, до пенсии далеко, а бочки так и будем переписывать с одного года на другой.

Это письмо я такое получил. Приехал, проверил — всё, как говорится, соответствует.

А что же с Пузырёвым, у которого такое под носом сворилось?

Произошло то, что и надо было ожидать: Пузырёв лопнул.

1967

СОРОК МИНУТ

На белой двери кабинета висела стеклянная табличка: «Принимает зубной врач Шурикова».

Учитель местной школы Якунин смотрел на эту табличку уже сорок минут. Он пришёл в поликлинику тогда, когда ему был назначен приём: ровно в 9.00.

И в 9.00 он попал бы к врачу, если бы перед самым его носом в кабинет не прошмыгнула нагловатая златокудрая девица.

— У меня талончика нет, — сказала она Якунину, — но мне только на секунду — десну прижечь.

И вот уже сорок минут «прижигает»!

Талончик златокудрой девице был не нужен: она, как заключил Якунин, оказалась приятельницей Шуриковой. Через неприкрытую дверь до него доносилась их непринуждённая болтовня.

Беседа врача с пациенткой охватывала самый — широкий круг вопросов: где купить нейлоновые бигуди, на ком женился знаменитый киноартист, что подарить золовке на день рождения, какой пылесос наиболее надёжен и долговечен.

Якунин нервничал. И не потому, что был нетерпеливым человеком: на 10 часов у него была условлен а встреча с одним из родителей.

На встречу он, конечно, опоздал… На сорок минут.

Всё это время родитель скучал в учительской и мысленно ругал педагога:

«Ах этот Якунин! А ещё детей учит точности».

Родитель работал управляющим домами. В 11.00 у него приём.

В одиннадцать в домоуправление пришёл жилец — бухгалтер одного завода: ему крайне срочно потребовалась справка.

Бухгалтер ждал сорок минут. Досадливо качал головой и бормотал про себя:

— Ах этот управдом! Час приёмный, а его нет…

В то же время в бухгалтерии завода томился заведующий складом:

— И где этот бухгалтер? Сам ведь сказал, когда прийти накладные подписать. И вот уже сорок минут…

В свою очередь заведующего складом вовсю проклинал шофёр «Автотреста»: занарядил машину и не грузит. Сорокаминутный простой.

Часы и минуты у шофёра были расписаны и согласно путевому листу он должен был уже выполнять следующее задание — перевезти груз для ателье мод № 13.

… Окончив работу в поликлинике, зубной врач Шурикова приехала в ателье № 13. Но закройщицы Никитиной, которая назначила примерку пальто, на месте не оказалось. Шурикова ждала сорок минут и наконец подняла скандал:

— Скажите, администратору где же Никитина? Сколько можно сидеть тут у вас?

— Я же вам сказала: она уехала за товаром, но задержалась из-за машины. Машина опоздала, понимаете? Ругайте «Автотрест».

— Машина меня не интересует! — отрезала Шурикова. — Я пришла, когда назначили. А у вас тут непорядок и разболтанность! Дайте жалобную книгу!

1968

ПЕРЕРЫВ НА ОБЕД

Поначалу у нас всё было как у людей.

Когда на этажах нашего конструкторского бюро звучал сигнал на обед, мы поднимались со своих мест и шли в столовую.

Здесь к нашему приходу всё уже было готово: на столах. — хлеб/ вилки-ложки, карточки меню и даже цветы в вазочках.

Милые, человеколюбивые официантки любезно принимали заказы и вскоре приносили нам салаты, борщи, бифштексы, компоты и счета для оплаты.

Каждая из них работала под девизом: «Я должна обслужить посетителей на «отлично»!»

Правда, небольшие задержки у них возникали. Они доставляли бифштексы или компоты на несколько минут позже, чем следовало бы — Но мы не роптали. Мы нюхали цветочки, и время, проведённое за столом, было нашим отдыхом.

Естественно, после такого отдыха мы трудились, но жалея калорий.

Но однажды председатель нашего месткома Николай Працуев, человек очень энергичный, передовой, горячий любитель радикальных перемен, с большим душевным огорчением сказал на собрании:

— Наша столовая плетётся в хвосте. Мы отстаём. Мы в прошлом веке. Надо поставить дело питания на современный лад. Другие перешли на самообслуживание, а мы…

Вскоре перешли и мы.

Официанток уволили.

Над входом повесили лозунг: «Каждый должен обслужить себя на «отлично».

Видимо, ожидалось, что некоторые несознательные люди захотят обслужить себя на «хорошо».

Новый метод питания внёс в нашу жизнь большое оживление.

Как только раздавался сигнал на обеденный перерыв, лестницы сотрясались от гула и топота.

Мы торопились к кассе выбивать чеки. У кассы мгновенно выстраивалась длиннющая очередь. Потом очередь выстраивалась к большому цинковому ящику — за вилками-ложками, потом — за подносами, далее — на раздачу.

В отсталые прошлые времена мы, чувствуя себя на высоте положения, могли сказать официантке: «Вы нас плохо обслуживаете, мы будем жаловаться». Теперь самообслуживание. Жаловаться не на кого, разве только на себя!

Стоишь минут двадцать — тридцать со своим подносом и, глядя в сторону раздачи голодными, печальными, как у собаки, глазами, занимаешься самокритикой: «И что я, идиот, ждал звонка на обед? Надо было сорваться на несколько минут раньше».

А очередь движется медленно. Особенно если впереди капризные, попадутся.

— Товарищ, я же сказала вам, что пюре кончилось. Подождите десять минут.

— Я не могу ждать. Может, что взамен…

— Есть рас, но мы его даём только к «люля».

— Ну, давайте «люля».

— Добейте семнадцать копеек.

— Бы дайте, а я добью.

— Нет, вы добейте… Тогда дам.

— Я же очередь потеряю…

— Товарищ, не лезьте вы со своим подносом. Проходите.

И товарищ, втянув голову в плечи, покорно проходит.

Потом он будет доказывать у кассы, что он не лезет за чеком без очереди, что ему нужно добить семнадцать копеек. Потом он всё-таки получит «люля» и сядет за стол.

Цветов на столе, конечно, нет: самообслуживание. Если хочешь, чтобы были цветы, приноси их с собой.

Да и не только цветы приносить надо. Не хватает, например, кожей. Раньше нож давали каждому. После того как официантки были уволены и за залом стало некому приглядывать, говорят, что ножи стали исчезать. Не вилки, не ложки, не перечницы, а именно ножи. Чтобы пресечь воровство, администрация попросту припрятала всё холодное и тупое оружие.

Но ведь приспосабливается человек, и мы тоже приспособились.

Пять-шесть конструкторских досок объединяются в одну «столующуюся бригаду»:

— Ты, Петя, за три минуты до звонка бежишь к кассе. Я занимаю очередь на раздаче… Алевтина Фердинандовна обеспечивает ложки и вилки. Федя — подносы, для скорости выбиваем всем одно и то же: щи и гуляш…

Но возникло ещё одно, как говорится, узкое место. Никто не убирал со стола, и потому не хватало тарелок.

— Товарищи, мы уже два месяца едим по-новому, — говорил на очередном собрании Николай Працуев. — За это время мы значительно продвинулись вперёд. Но есть, конечно, и отдельные недоработки: уборка столов… Давайте, товарищи, сами… Это будет новая инициатива.

В переднем ряду раздались аплодисменты: там сидели работники столовой.

Совершенствование самообслуживания продолжалось.

Вскоре мы выступили с инициативой: «Самим мыть посуду». Вслед за тем последовала ещё одна: «Самим, надев белый колпак, стать к плите. Для этого каждый день освобождать несколько человек от работы и посылать их на кухню». Но и на этом мы не остановились: «Самим привозить с базы продукты», «Самим стоять на раздаче»…

Работникам кухни стало совсем нечего делать

Шеф-повар лениво чесал в затылке и приговаривал:

— Щи варите? Ну, варите, варите. Кому это надо, мне, что ли?

И тут с новой блестящей инициативой выступил я:

— Поскольку работники кухни остались без дела, предлагаю: пусть они садятся за наши чертёжные доски, а мы, конструкторы, целиком займёмся кухней. Мы их как-нибудь накормим!

1968

ВСЁ КАК В ЖИЗНИ

Я работаю в инструментальном цехе.

Над нашим участком висит большой транспарант. На нём написано, что мы лучшие и передовые.

Это верно. Проценты у нас выше, чем у соседей.

Нам выдали премию и поздравили от имени завкома.

А через несколько дней на участке появились незнакомые люди. Не похоже, чтобы проверяющие, или которые за опытом, или из райкома.

Один — худой, длинный. Другой — пониже, пополнее. Третий — маленький, с большой бородой. Все трое подстрижены почти под нулёвку, словно те, что с родителями долго не видались. Все трое в чёрных очках. И не в пиджаках, а в синтетических куртках разного цвета. И с трубками. Не курят: в цехе курить нельзя. Просто так в зубах или в руках трубки держат. И с ними девушка — очень красивая блондинка в розовой кофте, к которой пришит матерчатый герб неизвестного иностранного государства.

С участком знакомятся, разговаривают меж собой, жестикулируют. Один вдруг на подоконник забирается и глядит поверх всех нас из-под ладони, словно кого высматривает.

А потом, так случилось, подходят ко мне.

— Здравствуйте, товарищ токарь.

— Здравствуйте, — говорю, — только мой станок не токарный, а фрезерный…

— Очень хорошо! — отвечает девушка и достаёт из сумочки блокнот, чтобы записывать. — Ваша фамилия, имя, отчество?

— Иванов Алексей Степанович.

— Сколько лет на заводе?

— Двадцать четыре.

— Блестяще! Четверть века за одним станком?

— Почему за одним? Техника совершенствуется… А вы, если можно спросить, откуда будете? Из какой страны?

Девушка как рассмеётся.

— Свои, — говорит. — С телевидения. Фильм о вашем участке снимать будем.

Тут они представляются, и я узнаю, что высокий — режиссёр, средний — оператор, маленький с бородкой — по звуку, а девушка — редактор фильма.

— Что ж, — спрашиваю, — сценарий о нас уже написан?

— Нет, — отвечает, — мы сначала снимаем, а потом пишем. У нас такой метод. Чтобы всё было натурально, как в жизни.

А дальше всё началось натурально, как в жизни.

Приходит мастер и объявляет:

— Кончай работу! Уборка будет. Санитарный день.

Я возразить пытаюсь:

— Санитарный день только недавно был…

А он:

— Ты что, Степаныч, не понимаешь, для чего уборка? Фильм снимать будут. На плёнку. А плёнка нынче знаешь какая чувствительная? Каждую пылинку отразит как есть.

Я говорю:

— Но…

А он:

— Никаких «но». Начальство, распорядилось. А тебе, Степаныч, вообще на некоторое время придётся прерваться. Прикомандировываем тебя к съёмочной группе. Ты самый старый старожил, всё знаешь. Будешь помощником режиссёра. Или как там у них — помрежем.

Так я стал помрежем. Лампы таскал, электричество где подключить, указывал, интервью давал девушке об истории цеха.

Очень милая она оказалась, очень любопытная и понятливая. Всё с лёту усваивает. Как только начинаю что объяснять, а она: «ясно-понятно». И такая, простая. Даже «Памир» курит. А я — то их поначалу за иностранцев принял. Но она мне объяснила, что гербы и эмблемы к кофточкам пришивать — это сейчас у женщин модно. И трубки курить тоже модно — у мужчин, у журналистов. Особенно на телевидении и в «Литературной газете».

Можно курить, а можно и не отравляться — так просто в зубах трубку держать.

Словом, начали мы с уборки.

Час проходит, второй, смотрю — работницы наши, фрезеровщицы, потихоньку исчезать начинают. А которые ещё не сбежали, стоят группкой и о чём-то спорят.

Подхожу поближе, вроде внимания на них не обращаю, и слышу:

— Ты, Маша, подожди. Поработай. Ты на этой педеле в парикмахерской была? Была. А я нет, Мне сейчас позарез надо на причёску, к косметичке и на маникюр. А знаешь, какие очереди? И живу я за городом.

Это говорит Ленка, она себя так зовёт и все её — тоже. На самом деле её имя Евдокия. Дуня, значит. Но ей так не нравится. Решила псевдоним взять.

Ленка — работница у нас хорошая и девушка красивая: черноволосая, крупноглазая, только нос немножко кверху, поэтому она его часто книзу гладит. Поправляет

— Подумаешь, за городом живёт, — говорит Маша. — Всё равно успеешь. А на маникюр тебе вовсе не обязательно. Что, твои пальцы, что ли, режиссёр снимать будет? Пальцы только у пианистов снимают. И у Татьяны Дорониной.

— Ну, ладно, — говорит Ленка, — не в маникюре дело. А карточку на выходе ты за меня пробьёшь…

Не знаю, до чего они договорились бы, только вскорости ни одной, ни другой на участке не было. Остались лишь женщины, у которых детей много.

А на следующее утро Ленка пришла — ну прямо как Лоллобриджида. Брови и глаза подведены, волосы распущены, зубы чем-то начистила — содой, что ли, с нашатырём — белые, как у негритянки, и халатик у кого-то напрокат взяла — с крахмальным воротничком. Наверно, у подруги с часового завода. Там производство чистое, не то что у нас.

Ленка, конечно, угадала, что первой её снимать будут.

Софиты около её станка поставили, как их, юпитеры. И народ со всего участка собрался.

Мастер кричит:

— Товарищи, по местам! Работать надо.

Но разве его кто слушается?

Ленка включает станок, а в это время оператор подносит к её лицу какой-то прибор вроде фотоаппарата. Она смотрит в него, улыбается и зубы показывает.

А оператор говорит:

— Это я не снимаю. Это экспонометр. Он измеряет степень освещённости вашего лица.

Всем смешно, как она сниматься приготовилась. А Шурка Петрунина — она у нас очень невыдержанная — говорит: «Ой, дура!»

Тут звукооператор, который маленький, с бородой, вынимает трубку изо рта и предупреждение даёт:

— Товарищи, фильм звуковой. Прошу не выражаться и реплик не бросать, чтобы на экран лишнее не попало.

Режиссёр командует:

— Внимание! Мотор!

Телевизионщики отвечают:

— Есть мотор!

— Камера!

А мастер участка, который людей по рабочим местам развести пытался, вернулся к съёмке и кричит:

— Стой! Нельзя снимать: Ленка косынку не надела.

Все, конечно, приостанавливается.

Мастер поясняет режиссёру:

— За станком — в косынке. Правила техники безопасности.

А режиссёр спрашивает:

— Может, всё-таки без косынки можно?

Тут уж я вступаю:

— Нельзя, — говорю. — Раз мы снимаем всё как в жизни, то только в косынке.

Видели бы, какой ненавистный взгляд бросила на меня Ленка. Причёска пропадала для телезрителей.

— Мотор!

— Есть мотор!

— Камера!

Ленка снова включает станок, улыбается, больше на камеру смотрит.

— Стоп! — командует режиссёр. — Лена, не снимайтесь — Сосредоточьтесь на работе. Улыбаться будете, когда к вам подойдёт редактор, ведущая репортаж. Она вас спросит: «Как сегодня работается?» Вы скажете: «Сегодня как никогда хорошо! До перерыва выполнила сменную норму!» Внимание! Отставить внимание! Лена, работайте, двигайтесь, Что вы застыли?

— Вживайся в образ, Ленка! — советуют ей.

— Мотор!

— Есть мотор!

— Камера!

Ну, пошло получше. К Ленке подходит редактор, блондинка в розовой кофточке:

— Как вам сегодня работается?

— Сегодня как никогда…

— Стоп! — кричит маленький бородатый. — Голос плохой.

А голос у неё правда ужасный. Хриплый, загробный.

— Лена, что с вами? Почему вы так хрипите?

— Вчера пообедать некогда было… Одно мороженое ела…

— Вот ду… — вырвалось у Шурки Петруниной. — Тоже мне кинозвезда. Людмила Гурченко.

Тут я, как помреж, вмешался:

— Товарищи, — говорю, — принесите ей горячего чаю из буфета. Горло оттаять надо.

Ну, с Ленкой всё в конце концов хорошо обошлось. В образ она вошла. И голос прорезался.

Следующей Машу снимали.

Редактор ей объясняет, что делать:

— Вы подходите к мастеру и что-то у него спрашиваете…

— А что я спрашиваю?

— Ну, советуетесь с ним по вопросам технологии…

— А она никогда не советуется, — говорят мастер. — Упрямая и гордая. Если что не получается, губу закусит, на глазах чуть не слёзы, а до всего сама дойдёт. Характер у неё — железо резать можно. А голова изобретательная, как будто…

— Мотор! — кричит вдруг режиссёр. — Снимайте, записывайте: мастер золотые слова говорит!

Окончили мы персональные съёмки, и оператор меня спрашивает:

— Что это у вас вон там под потолком ходит?

— Мостовой кран, — говорю. — Тяжёлые детали переносит. Видите, рельсы по стенкам идут. По ним он и катается. А сбоку — кабинка. В ней машинист.

— Во-во! Меня бы в эту кабинку с камерой, а? Вид участка сверху! Организуете?

Я, конечно, организовал. Пригнал кран с другого конца цеха. Ругались там! Завидовали. Ну, и потом дело у них какое-то было. То мы одни не работали, а то и они стали.

А на другой день они ещё больше ругались. Их в столовую не пускали. Два с лишним, часа снимали, как мы обедаем. Съёмка — дело ответственное. Столы двигали. Скатерти переворачивали, чтобы почище были. За салфетками бумажными в магазин бегали — некультурно без салфеток в стаканчиках. Ну, репетировали, чтобы всё как в жизни было. Кто что говорит, кто куда идёт, кто в книгу жалоб благодарности записывает. А книги, как и бумажных салфеток, в столовой не оказалось. Принесли гроссбух из бухгалтерии.

Потом режиссёр замечания делал, кто сидит неправильно, кто шапку на стол положил, а кто шею очень длинно вытянул, чтобы в аппарат попасть.

Вот так. То да сё. Два с лишним часа. За это время некоторые по три вторых съели. И по батарее компота. Конечно, за свои деньги.

А почему так получилось? Пока его приготавливаются снимать, освещение прилаживают, примериваются, мотор включат, а у него на тарелке уже ничего нет. Народ рабочий. К съёмкам не привыкший. Не то что артисты, которые прикладывают к губам пустые чашки и делают вид, что кофе с молоком пьют.

Режиссёр говорит:

— Что, у вас тарелка опять чистая? Берите ещё что-нибудь…

Лучше всех Ленка снималась: у неё всё-таки уже стаж… Знает, как куда глядеть надо.

Сидит без косынки. Кефир с хрустящими: хлебцами мелкими глотками пьёт. Худеет. И нос невзначай поправляет.

Снимали ещё, как стенгазету выпускаем, как агитатор в перерыве беседует, как зарплату получаем. Нам её ради этого случая на два дня раньше выдали.

А потом режиссёр встал на табуретку и говорит:

— Ну вот и всё, товарищи. Спасибо вам! Спасибо Алексею Степановичу! (Это мне). Теперь смотрите фильм о себе на голубых экранах.

Жалко было с ними прощаться. Мы очень сблизились и стали, как говорят, членами дружного, сплочённого съёмочного коллектива.

… Фильм, наверно, получился хороший. Я говорю «наверно», потому что его никто не видел. Его не показывают. Не разрешают. Из-за этих съёмок наш участок из передового в отстающие превратился.

1968

КОМЕДИАНТ

Сидим мы однажды со старым приятелем, беседуем, и вдруг он говорит:

— Знаешь что: по-моему, тебе надо сделать пластическую операцию лица.

— А зачем, — спрашиваю, — я буду делать эту операцию? Что я — преступник, от следствия скрывающийся? Или злостный неплательщик алиментов?

— Нет, — отвечает, — ты не преступник. Но к хирургам, специалистам по пластическим операциям, обращаются не только уголовники. К ним идут, например, те, кто желают выглядеть помоложе…

— Помоложе, — говорю, — мне не надо. Жена мой возраст знает. Друзья тоже. Коллективу я свою биографию на собрании рассказывал. А в отделе кадров анкета лежит со всеми данными.

— Чудак! Будто не догадываешься, о чём речь идёт! Тебя же всегда выдаёт твоя физиономия. Говоришь одно, а на ней написано другое. Пусть уж ничего не будет написано, чем что-то. Сделай себе этакое нейтральное лицо.

Это правда, физиономия меня всю жизнь подводит.

Мама рассказывала: когда я был ещё совсем сырым младенцем — подойдут к моей кроватке родственники или соседи, поглядят на меня и скажут умилённо:

— Какое у него осмысленное выразительное личико!

Позже они говорили обо мне совсем другое. Осмысленное, выразительное личико им не нравилось.

Когда у нас бывали гости, мама спрашивала меня, отведя в сторонку, чтобы никто не слышал:

— Почему ты волчонком смотришь на тётю? Почему ты ехидно смеёшься над дядей, когда он кушает?

Папа вопросов не задавал — он приказывал:

— Перестань корчить рожи, комедиант!

А я виноват, если у меня глаза такие говорящие, как у собаки? Если я скрыть ничего не умею?

Когда дядя ест, он всегда торопится и дёргает носом. А на усах у него крошки. Вот мне и смешно. А тётю я не люблю, потому что она всегда говорит: «Детям за столом со взрослыми — не места». Тогда меня и мою двоюродную сестру отсаживают в угол на низенькие скамеечки и накрывают салфеткой табуретку.

Если гости долго засиживаются, то тётя вздыхает:

— Ох-ох! Нам же за город! Уже так поздно!

— А вы оставайтесь ночевать, — предлагает мама.

Тётю и дядю долго уговаривать не приходится, они остаются. Они спят на моём диване, а я на полу. На матраце. Вместе с кошкой.

— Когда гости будут собираться домой, ты скажи им: «Приходите к нам, пожалуйста, ещё», — наставляет меня мама.

И вот я говорю:

— Приходите к нам, пожалуйста, ещё.

А на лице у меня написано другое: «Ох, как вы надоели! Не приходите больше». Это то, что я думаю.

— Ну-ну, попрощался и иди в комнату, — торопит мама.

Я понимаю, что дядю и тётю я пригласил не так.

А потом я пошёл в школу. В школе опять были одни неприятности. На той же почве.

Учительница сказала мне, что раз я умею рисовать, то должен делать стенгазету. На совете отряда за то, чтобы я был редактором стенгазеты, проголосовали все. Сами редакторами быть не хотели. Хотели, чтобы редактором был я.

Редактором я стал, но газета не выходила. Вернее, вышла всего один раз. Я вырезал из журнала панораму Москвы, нарисовал лозунг: «Да здравствует Первое мая!», переписал от руки две заметки из «Пионерской правды», изобразил почтовый ящик и обратился к соклассникам: «Пишите в нашу газету!»

Они не писали. И газета не выходила.

Учительница вызвала мою маму: «Ваш сын спустя рукава относится к своим общественным обязанностям». Мама была очень огорчена.

— Ну, скажи, Петя, что это — твоя ошибка. Что ты глубоко прочувствовал её, что ты очень любишь стенную газету, — внушала мне классная руководительница.

Мама смотрела на меня в упор, и я сказал, что допустил ошибку. Стенная газета — тут я даже приврал, чтобы скорее отпустили, — это то, что я больше всего люблю.

Но искреннее, чистосердечное признание но спасло. Учительница с горечью заключила:

— Нет, вижу, Петя, что ты не прочувствовал…

Так меня и увела мама от учительницы непрочувствовавшим.

А я по дороге думал: что я должен был прочувствовать? И зачем вообще я должен писать на стене в красной рамке, что Петров хорошо учится, а Сидоров — в серой рамке — плохо? Это я и так им могу сказать. В коридоре на переменке. А я могу и в классе. Тогда зачем даром изводить тушь и акварельные краски?

Учительница этого не понимает. Мама тоже.

Мама говорит:

— Когда ты сказал учительнице, что любишь стенную газету, у тебя была такая брезгливая, кислая физиономия, что я готова была сквозь пол провалиться! Откуда ты только её взял?

Я сказал:

— Я физиономию не выбирал. Какую дали родители, такую и ношу.

Но в школе меня считали, наверное, не совсем конченым человеком, потому что однажды поручили мне выступить на встрече со знаменитым детским писателем.

Библиотекарь и старшая пионервожатая написали мне, что я должен сказать своими словами от всего сердца:

— Дорогой товарищ писатель, нам очень понравилось ваше замечательное сочинение… Через него красной нитью проходит… Нам, советским детям, очень нужны такие воспитательные книги. Желаем вам дальнейших творческих…

Успеха моё выступление не имело. Писатель сидел угрюмый, быстро уехал, а пионервожатая сказала, что я говорил без души и на лице у меня…

Мне понятно, что на моём лице было: «Книга мне совсем не понравилась, никакая она не замечательная, и нам, детям, она не нужна. И никакой красной нити в ней нет. Одна скука и поучения: бу, бу, бу…»

А почему я должен был говорить именно так, как вы написали? — спросил я старшую пионервожатую.

Она развела руками и ответила:

— Так положено.

А почему положено? Кем положено?

Когда я окончил школу, папа сказал:

— Комедиант! Тебе только в театральное училище идти. Может, там при деле будешь. С твоей физиономией…

Я пытался поступить в театральное и провалился.

Дали читать кусок трагедии на тему о работе «Сельхозтехники». Тракторист разговаривает со своим трактором, который почему-то не заводится. В самый трагический момент я рассмеялся, потому что трагедия была глупая. Совсем не «Отелло».

Режиссёр говорит:

— Вживайтесь в роль!

А я чем больше вживаюсь, тем больше смеюсь. Нет, не так уж сильно смеюсь, но мимика моя явно не соответствует тем приподнято-значительным словам, которые я произношу.

И ничего не могу с собой сделать…

Потом мне приходилось вживаться в разные роли.

Я женился.

Когда на моём лице была, написана нежная любовь, жена говорила: «Милый, я всё читаю по твоим глазам! Какой же ты искренний?» В других случаях она по глазам читать не любила.

Однажды она сказала:

— Сегодня мы идём в театр. Там, между прочим, встретим одну очень милую, интересную женщину. Я познакомилась с ней в Гагре. Она жена начальника нашего районного телефонного узла. Если ты хочешь, чтобы у нас был телефон, улыбайся, говори комплименты.

В антракте я увидел телефонную супругу. Она была не милой, не интересной и с мутными глазами…

… При выходе из театра жена сердито заключила:

— Ну, вот, телефона у нас не будет. Ты всё испортил.

— Я же, кроме «здрасьте», ничего другого не сказал.

— Твоя физиономия всё сказала. У тебя был такой вид, словно перед тобой баба-яга.

— А разве она не яга?

— А телефон?

Не всё гладко у меня и в цехе. То есть как не гладко? Работаю хорошо. Норму выполняю, брака не даю. Но и тут возникли неприятности.

Вызывает меня наш профорг и говорит:

— После окончания смены — митинг. По поводу вручения нам переходящего. Ты, Пётр, выступить должен.

Я стал отказываться: не могу, мол, на митинге выступать, не умею говорить. Пусть Иванов или Сидоров. Они говорят хорошо. А профорг своё: «Понимаешь, Пётр, тут беда: кто у нас говорит хорошо, тот работает плохо. А ты у нас передовик. Тебе и выступать положено. Мы тебе и речь набросали».

Глянул яла бумажку, увидел: «… Мы самоотверженно… Благодаря высокой организации… Не считаясь со временем… В результате широко развёрнутой агитационной работы…»

Потом профорг, конечно, пожалел, что меня выпустил.

Как я ни старался быть пламенным оратором — не вышло. И физиономия не та, и голос тоже мрачный, загробный. А каким же ему ещё быть, если мысли мои тексту не соответствуют?

«Благодаря высокой организации…» Какая там организация? Обыкновенная штурмовщина! Первые две декады скулы от скуки сводит, а в третьей даже выходные работаем. Это называется «самоотверженно…», «не считаясь со временем…». А почему со временем не надо считаться? Если бы была высокая организация, то и время не помеха. А насчёт широко развёрнутой агитационной работы так скажу: она была, мне разъясняли, что я должен хорошо работать. Только вот наряды не выписывали, работы не давали. И я стоял у станка, ничего не делал, а агитаторы тоже курили в сторонке.

Это я только всего несколько случаев назвал, когда меня физиономия подводила. В общем, натерпелся я из— за неё. Вот и думаю: может, и правда, сделать мне пластическую операцию, чтобы лицо было нейтральное? Например, как у моего бывшего одноклассника Семёна Куценко.

Куценко далеко пошёл. Физиономия у него непроницаемая, серьёзная, и никогда, на ней ни одной мысли. Недавно он на юбилее главного инженера выступал: «Дорогой наш, любезнейший, талантливейший, старейший, наиуважаемый…» Я бы тут улыбнулся. А Семён на полном серьёзе. И ему верят. А он главного инженера терпеть не может, просто не переносит, сам мне однажды признался. А вот на юбилее: «…любимейший… талантливейший… Позвольте сказать вам несколько прочувствованных слов…» Так положено! И ни один мускул на лице не шевельнётся. Не выдаст. И никто никогда не знает, что Семён на самом деле думает.

А из меня дипломат плохой. Кто я? Комедиант.

1968

ЧЕРЕЗ ТАМБУР

Не без робости подходил Никифор Креветкин к дверям кабинета товарища Предельного.

Двери были высокие, массивные, двойные, с тамбуром.

Они были обиты чем-то синтетическим и звуконепроницаемым.

Перед такими дверьми Креветкин всегда робел и волновался: там, за ними, решалось, и совершалось что-то крайне важное, ему неведомое. Тамбур и синтетическая обивка двери глушили голоса и хранили тайну.

Креветкин — работник уже немолодой, и его трудовой путь пролёг через много дверей.

Когда-то он был бухгалтером артели, На эту работу его благословил человек, кабинет которого находился в узкой тесной комнатушке. К фанерной двери комнатушки был приколот кнопками кусок ватмана с надписью: «Председатель».

Потом Креветкина приглашали к другим дверям.

Пройдя довольно обыкновенные, белые с простой стеклянной табличкой, он стал коммерческим директором небольшой фабрики. Миновав солидные, коричневые, с металлической пластинкой, сел за стол начальника рай— плана. Оставив позади себя двери, обитые дерматином и украшенные большим прямоугольником из зеркального стекла, до которому шла надпись золотом, — уже именовался заведующим областным филиалом главка.

И вот перед Креветкиным — тамбур.

Он проходит через него, товарищ Предельный здоровается с ним, а затем говорит:

— Перебросить мы вас хотим, товарищ Креветкин. Создаётся УКСУС — Управление координации снабжения и урегулирования сбыта. Впервые. В других областях такого нет. Вот мы вам и поручаем. Условия создадим. Понятно? Ну? Думаете? Конечно, подумать надо: дело большое.

— Это так, — говорит Креветкин, — но, извините, не очень чётко задачу представляю. Предприятий у вас немного…

— Тем продуманнее должно быть поставлено дело.

— …организации по снабжению и сбыту существуют…

— И останутся,

— …у них уже устоявшиеся методы, связи…

— А устоявшиеся — это хорошо? Устоявшееся стоит, а мы идём вперёд. Надо что-то вносить!

— Это так, — снова говорит Креветкин, — но есть ли необходимость…

— Есть! Есть! За вами — общая координация. Через вас вся документация… Согласно тому, как проводится планирование, вы осуществляете регулирование. И я думаю, что вы оправдаете…

Товарищ Предельный поднялся со стула и на прощание протянул руку. Креветкину оставалось только сказать: «Постараюсь».

Так Креветкин попал в УКСУС.

… И вот он сидит в красивом, уютном особнячке, в красивом, уютном кабинете и не знает, что делать. За дверью — дверь пока одинарная — слышится стрекот пишущей машинки. Это секретарша печатает «халтуру».

На часах — десять минут десятого. За десять минут, прошедших с начала рабочего дня, Креветкин успел уже сделать несколько телефонных звонков.."Привет, УКСУС. Креветкин. Как дела? Порядок? Развёрстку получили? Заявочки послали? Ну, бывайте».

Впереди целый рабочий день. Звонить некому. И Креветкину тоже никто не позвонит. Если у директоров предприятий возникнут вопросы, то они будут обращаться прямо к Предельному: он их утверждал, он всё и решает. А Креветкин ничего не решает… УКСУС собирает заявочки снизу и передаёт наверх. Получает разверсточку сверху и рассылает по низам…

И тут Креветкина осеняет мысль: «А какого чёрта? Даром, что ли, я зарплату получаю?» И он решает действовать. Действовать он мог по-разному, так что в этом месте рассказ разветвляется на несколько вариантов.

Вариант первый

… И тут к нему приходит мысль: «Даром, что ли, я зарплату получаю? Буду лезть во все дела. Я им докажу! Без моей подписи комар не пролетит!»

И комары не летали. И курьеры не ходили. И письма без движения лежали. Если на то Креветкин не дал своё высокое авторитетное «добро».

Но он не сидел сложа руки. Он искал работы и нашёл её очень, много.

Вооружившись цветными карандашами, Креветкин читал полученные УКСУСом заявки и подчёркивал в них фразы, которые ему не понравились. Ставил вопросительные и восклицательные знаки. Накладывал резолюции: «Пересоставить», «Неубедительно», «Подумайте ещё раз!», «Целесообразно ли?», «Ваше мнение?»

Он требовал присылки ему актов о состоянии, сводок о выполнении, докладных о положении, рапортичек о ходе, диаграмм о росте, объяснительных по поводу, отчётов без повода. Формы отчётов он разрабатывал лично сам. Меньше трёх-четырёх десятков вопросов не признавал. Это говорило о его любознательности.

Снизу завыли. Сверху послышался недовольный рокот.

Потом его вызвал к себе товарищ Предельный.

Из тамбура Креветкин выбежал уже снятый с работы: за волокиту и бюрократизм.

Вариант второй

… И тут к нему приходит мысль: «Даром, что ли, я зарплату получаю? УКСУС — это же солидная фирма. В таком особняке только приёмы устраивать!»

И Креветкин занялся приёмами.

Слава о его хлебосольстве распространилась быстро. И если приезжали иностранцы, то в исполкоме говорили:

— Поручим принять их товарищу Креветкину. Здорово это у него получается.

Креветкин принимал как делегации, так и отдельных лиц. Деньги, израсходованные на коньяк и апельсины, списывались по статье «профессиональная учёба».

Когда гостей не было, Креветкин пил коньяк и без них. А вернувшись домой, оправдывался перед женой.

— Ты, Маня, прости. Опять я сегодня перебрал. Приехал этот самый… как его? Из Уругвая-Парагвая и говорит: «Старик, ты меня. уважаешь?»

Потом Креветкина вызвал к себе товарищ Предельный.

Из тамбура он выбежал уже снятый с работы: за пьянство.

Вариант третий

… И тут к нему приходит мысль: «Даром, что ли, я зарплату получаю? Надо поработать с кадрами!»

Работа с кадрами свелась к тому, что Креветкин, изучив анкеты уксусовцев, а также прислушавшись к слухам, ходившим по городу, установил: его заместитель метит на его, Креветкина, место. Шансы на успех у заместителя кое-какие есть. Во-первых, у него выше образование; во-вторых, больший стаж; в-третьих… В-третьих, заместитель очень уж дружит с председателем месткома и даже, пригласил его в гости на день рождения, а его, Креветкина, не пригласил. А у председателя месткома двоюродный брат — большой человек, и он поможет заместителю начальника УКСУСа стать начальником, занять тёплое креветкинское место…

Надо этот союз расстроить. Надо восстановить председателя месткома против заместителя…

Потом Креветкина вызвал к себе товарищ Предельный.

Из тамбура Креветкин выбежал уже снятый с работы: за склоку.

Вариант четвёртый

«… Даром, что ли, я зарплату получаю? Можно сказать — почти. Дел мало. И даже скучновато немного. Может, развеяться, а? Жена тем более в отпуске, в санатории».

— Зина, а Зиночка, — обращается Креветкин к своей секретарше. Стрекот машинки утихает. — Какие у вас, Зиночка, на сегодня планы? Может, за город поедем, в ресторанчике посидим?… Цыганы там поют! Про любовь.

Стройная, пышногрудая Зина стоит перед Креветкиным, обольстительно улыбаясь, говорит: «Погода вот только». Но погода не помеха!

Потом Креветкина вызвал к себе товарищ Предельный.

Из тамбура Креветкин выбежал уже снятый с работы: за моральное разложение.

Вариант пятый

«… Даром, что ли, я зарплату получаю? Конечно, даром. Пойду к Предельному и скажу: «Делать нечего. УКСУС — искусственно созданное, лишнее межведомственное звено».

Из тамбура Креветкин выбежал уже снятый с работы: за непонимание задач.

Вариант шестой, оптимальный

«Даром, что ли, я зарплату получаю? Конечно, даром. Но об этом никому ни слова! Плохо, что ли: сидишь, ничего не делаешь, а деньги, идут. Отсидел — и домой. Только тихо-тихо. Не вмешивайся, Креветкин, ни в какие дела, не мешай другим работать. Кури сигареты, читай газеты, слушай радио. Главное — быть на посту. И если позвонит товарищ Предельный, ты снимешь трубку и скажешь густым, значительным басом: «Алло!»

Дельный человек никогда не отлучается с рабочего места».

Из тамбура Креветкин выбежал радостный и довольный: товарищ Предельный сказал, что в связи с пятидесятилетием со дня рождения за безупречную работу Креветкин представлен к награде.

1968

ТЮЛЬПАНЫ ГРУППЫ КОТТЕДЖ

В нашем конструкторском бюро решили создать садовый. кооператив. Инициатором выступил старший копировальщик Спас Яблочкин.

— Что мы сидим и чахнем за своими чертёжными досками?! — восклицал он. — Надо организовать здоровый отдых. Жизнь проходит мимо. Другие организуют кооперативы. Сажают плодовые деревья. Копаются в земле.

Сливаются воедино с природой. Нам нужен воздух и физический труд!

Общественность взбудоражилась, загорелась и вспыхнула.

Вывесили объявление: «Кто хочет быть садоводом, тот будет им! Записывайтесь в кооператив!»

Записалось много. Созвали учредительное собрание. На собрании Яблочкин зачитал устав кооператива.

Мы и не подозревали, какие необозримые шири и дали раскрываются перед нами. Сколько благодатного простора для выхода дремавшей в нас энергии!

Оказывается, кооператив — самостоятельная суверенная организация. Она имеет свою печать и свой счёт в банке. Она может располагать своей техникой — автомобилями и тракторами. И имеет право бурить артезианские скважины. Более того, кооператив может проложить и эксплуатировать свою железную дорогу…

Железная дорога затмила перед нами всё остальное. И нам представилось, как по нашим стальным кооперативным рельсам едет — пуф! пуф! пуф! — наш кооперативный паровоз. И тянет за собой кооперативные вагоны, нагруженные нашими кооперативными яблоками и грушами. И кооперативной малиной.

Единодушно утвердили название — «Конструктор». Без долгих дебатов избрали правление. Председателем стал, конечно, Яблочкин. Это он дал толчок всему делу. Кроме того, он человек подвижной, расторопный, и сама фамилия велит ему быть председателем садового кооператива. Спас Яблочкин — это же символ урожая на ветках.

Мы расходились с собрания довольные и возбуждённые.

В стороне за переездом гудел паровоз. Нам казалось, что это наш. Но кто-то заметил:

— Паровоз — прошлый век. Таскать уголь… кидать его в топку… Дым, гарь… Ну его к чёрту! Надо сразу ориентироваться на электрическую тягу.

Все сразу переориентировались. На электричество.

По дороге зашли в книжный магазин… Купили каждый по экземпляру книги «Иллюстрированное садоводство и цветоводство. Свыше 1200 иллюстраций. Перевод с английского и предисловие кандидата сельскохозяйственных наук Г. П. Солопова».

Эта книга и должна была поднять наше отечественное садоводство. Открыть путь к высоким и устойчивым урожаям плодовых и ягодных, к компотам, мармеладу и конфитюрам собственного приготовления.

Дома я рассказал жене о событиях дня. О том, что кооператив может иметь свою печать, собственный счёт в банке, бурить артезианские скважины и укладывать шпалы.

Это её почему-то не взволновало. Она спросила:

— А земли-то сколько?

— Шесть соток.

— А домик, хоть маленький?

— Будет.

— А саженцы?

— И саженцы дадут. Переведём сумму через банк, и вся недолга.

Вот, оказывается, как легко и просто бывает в жизни!

Мы посидели, помечтали. Я сказал:

— Представляешь, я приезжаю с работы, вхожу на наш маленький участок, а там всё цветёт: яблони, вишни, груши. А ты сидишь на крылечке нашего маленького домика и ждёшь меня. Ждёшь, чтобы вместе, сообща подышать кислородом, озоном и нектаром! А в отпуск мы никуда не поедем. Я буду лежать в гамаке, а тына раскладушке. Лежишь, а вокруг тебя пчёлы: ж-ж-ж-ж-ж…

— Какие пчёлы? Я их боюсь.

— Это наши пчёлы. Хозяев они не трогают. Они будут жить в маленьких ульях около нашего маленького домика.

Нам было радостно и немножко грустно. Грустно потому, что мы должны расстаться с привычным укладом жизни, проникнуться заботами о земле и тревогами по поводу сельскохозяйственных вредителей и поздних весенних заморозков.

Потом жена легла спать. А мне спать не хотелось. Хотелось ходить и разговаривать. Я. начал читать вслух выдержки из книги «Иллюстрированное садоводство и цветоводство»:

— «Римские гиацинты и гиацинты Синтелла высаживают в горшки на расстоянии пяти сантиметров друг от друга… Тюльпаны группы Коттедж сажают тоже на расстоянии пяти сантиметров… Срезку черенков с коричневой и жёлтой кальцеолярий проводят обычным способом… Болезни японской лилии проявляются обычно на луковицах… Сонная болезнь пионов…»

— Ты что про какие-то болезни? — прервала жена. — Повеселее бы что-нибудь.

Я продолжал:

— «Семенные коробочки рододендронов должны быть собраны без повреждений с молодых побегов… При нормальном уходе за резиновыми шлангами они могут служить долгое время… Сельдерей выращивают в хорошо подготовленных траншеях… Долгоносики часто повреждают цветочные почки в стадии бутонов… Парша груши — грибковая болезнь…»

— Хватит! — сказала жена. — Гаси свет!

Я погасил свет и закрыл глаза. Мне снились рододендроны, тюльпаны группы Коттедж, артезианские скважины и золотой ранет в каплях утренней росы.

На следующем собрании Яблочкин сказал, что они вместе с казначеем — хранителем печати — ездили осматривать предлагаемые кооперативу участки.

Первый участок — шестьдесят километров электричкой, семь километров от станции, надо корчевать дубовые пни, воды поблизости нет, электричества тоже. Второй участок — восемьдесят километров железной дорогой, от станции двадцать минут автобусом, пятнадцать пешком, вода есть: кругом болото, надо его осушать, электричества нет. Третий участок — с электричеством и водой, но без почвы. То ли её ветром сдуло, то ли там полигон какой был. В общем — глина. И сто двадцать километров электричкой. Четыре километра пешком вдоль насыпи.

— Мы остановились на третьем варианте, — доложил Яблочкин.

— Не согласны, — послышалось с мест.

— Других участков не дают, — пояснил Яблочкин. — И эти — с боем… Из тех, что я видел, за сто двадцать километров лучший. Иначе я слагаю с себя полномочия… Пусть этим делом займётся другой товарищ…

— Ладно. Пусть будет сто двадцать.

Слабые духом дрогнули и без разговоров покинули зал,

— Это ничего, что они ушли, — сказал Яблочкин. — Нам надо принять в кооператив ещё семь человек из другой организации. За это она нам привезёт землю. А кооператив по числу участков не должен расти: местность не позволяет.

— А зачем нам чужие?

— Неизбежность. Необходимость. Мы им-места в кооперативе, они нам — землю. И это ещё не всё, которых нам надо принять. Кроме земли, существует проблема воды.

— Ты же сказал, что вода есть.

— Есть, но глубоко. Одна организация берётся сделать колодцы, но взамен просит пять мест…

— Это же разбой.

— А что делать?. Поймите, трудно с бурильными установками. Чем, вы будете скважины прокалывать? Пальцем? Тогда вернёмся ко второму варианту. Но я сказал, там болото. Его надо осушить. Одна организация просит за это двадцать участков… Или я слагаю с себя обязанности…

— Не слагай, Спас, не надо.

— Пойдём, дальше. Электричество. Надо вести от посёлка, что в четырёх километрах. Столбы, провода, работа… Нам, конечно, не под силу. Но есть одна…

— Сколько мест?

— Семь.

— Теперь в отношении железнодорожной платформы. Даже если мы её построим, поезда останавливаться не будут. Платформа отпадает. Но есть одна организация, которая нас будет возить автобусом.

— Сколько мест?

— Шесть.

— Как обстоит с домами?

— Есть дома по две с половиной тысячи рублей. Но это дорого. Откажемся?

— Откажемся.

— Другая организация предлагает нам домики по шестьсот рублей, но требует восемь мест. Согласимся?

— Согласимся.

— Но домиков немного. На всех не хватит. Предлагаю жеребьёвку. Члены правления в жеребьёвке не участвуют.

— Это почему же не участвуют? — спросил я.

— Потому. Вы нас избрали? Или правлению уйти в отставку? Давайте голосованием.

Поскольку рядовых пайщиков в зале было меньше, чем членов правления, предложение прошло большинством голосов.

При жеребьёвке я вылетел, но остался немножко посидеть в зале.

Далее. Надо транспортировать и ставить дома.

— Ты хочешь, Яблочкин, сказать, что есть одна организация…

— Совершенно точно.

— Не выйдет.

— А кто дома будет ставить? Пушкин?

— Но ведь нас, конструкторов, в кооперативе почти не останется… Все варяги.

— Без паники. Часть конструкторов пойдёт в другой кооператив. Есть одна организация, которая с удовольствием арендовала бы подвал нашего бюро. Если администрация согласится сдать ей подвал, они нам выделят семь мест в своём кооперативе…

Я пошёл домой. Жену я успокоил быстро:

— Помнишь, я читал тебе книгу о садоводстве и мне попадались болезни растений? Так их значительно больше. Я читал выборочно. А теперь нас не будут тревожить ни недуги японской лилии, ни сонная болезнь пионов, ни долгоносики, ни парша груши…

— …и ни поздние весенние заморозки, — добавила жена. — Только жаль, не будет у нас тюльпанов группы Коттедж.

— Тюльпанов группы Коттедж? Я куплю тебе их на рынке.

1968

ВАНЬКА(По А. П. Чехову)

Ванька Жуков, шустрый голубоглазый подросток, полгода назад приехавший из деревни и поступивший учеником на завод, в ночь под Первое мая не ложился спать.

Друзья по общежитию давно ушли на праздничный бал в Дом культуры, а Ванька остался, чтобы написать письмо своему дедушке. Давно не писал он Константину Макаровичу, хотя собирался много раз. Но всегда что-то мешало: телевизор, кино, футбол.

Теперь же откладывать было нельзя: дедушка прислал открытку, в которой сообщил, что думает скоро приехать и забрать Ваньку назад в деревню. Кто-то, наверно, сказал ему, что учат здесь не так и живут ребята неправильно, вот он и растревожился.

А возвращаться домой Ваньке страшно не хотелось, и он решил опередить деда своим письмом.

Ванька вырвал лист из тетради, достал шариковую ручку и стал прикидывать, как бы начать поласковее, чтобы деду было приятно.

«Милый дедушка, Константин Макарович! — писал он, — Поздравляю Вас с международным пролетарским днём Первое мая, а также с праздником Победы, которую Вы самоотверженно завоевали в Великой Отечественной войне. Желаю Вам бодрости и крепкого здоровья. Всегда вспоминаю Вас и благодарю за всё то хорошее, что Вы для меня сделали…»

Ванька рос и воспитывался у Константина Макаровича. Родители его поженились рано. Ванька появился на свет, когда матери его было девятнадцать лет.

Первое время отец и мать работали в колхозе, а потом уехали в город на стройку. Получили квартиру. Стали учиться в вечерней школе, в институте.

Мать хотела однажды взять Ваньку с собой, но Константин Макарович запротестовал:

— Как вы его растить-то будете? И времени у вас нет, и денег не густо. Студенты. Эх вы, молодёжь, нарожаете детей, а потом не знаете, что с ними делать. Пропали бы, кабы на дедов да бабок спихнуть нельзя было.

Так и остался Ванька с Константином Макаровичем.

Родителей своих он видел только тогда, когда они приезжали в отпуск. Дедушка каждый раз поначалу им радовался, а с днями радость проходила, потому что прибавлялось забот по дому. И продукты покупать, и у печки стряпать, и убираться. Отец и мать делать ничего не хотели, а может, и не умели. Уходили с утра на речку.

Константин Макарович Ваньку с ними отпускал неохотно: «Вы у меня хоть помощника-то не уводите».

А прошлым летом родители в деревню не приехали. Написали, что очень устали и отдыхают в Сочи.

Осенью в колхозе были люди из города, с механического завода — участники автомобильного агитпробега. Рассказывали молодым ребятам о месте в жизни, о том, как они вдохновенно трудятся и интересно живут. У Ваньки глаза от увлечения разгорелись, и он стал упрашивать Константина Макаровича отпустить его в город.

Дедушка подумал и согласился:

— Ну что ж? Езжай. Специальность получишь. Мастером будешь. А я вот что-то прибаливать часто стал.

Ванька Жуков посмотрел на окно, на стенку и живо представил себе Константина Макаровича, ночного колхозного сторожа. Это невысокий худощавый старичок лет около шестидесяти, с лицом, которое светится доброй улыбкой. Но бывает оно и строгое, суровое — когда дед сердится.

Днём он спит или помогает, колхозному садоводу. «Такая, говорит, у меня общественная обязанность: садовод хоть и институт окончил, да в практике не шибко силён». Или идёт в сельсовет. Там у почтальона новые журналы и газеты.

Возьмёт журнал, сдвинет очки на нос и читает вслух тем, кто председателя сидит дожидается.

А ночью дед ходит вокруг колхозных амбаров, а за ним шагают старая Каштанка и кобелёк Вьюн. Вьюн — пёс молодой, но сообразительный, знает много команд и слов.

Однажды осенью дед сильно замёрз и пошёл домой за тулупом. А в это время кто-то замок у амбара сломал и мешок сахара украл. Вьюн пошёл по следу и привёл к Федьке, Агафьину сыну. Федька самогон варить собирался.

Ванька вспоминает про деда, но в деревню его совсем не тянет.

«Живу я хорошо. Питание хорошее. Бефстрогановы дают, отбивные, а больше всё кнели паровые. А молоко здесь сгущённое и ещё бывает из порошка.

Работа нетрудная.

Первое время с нами, учениками, заниматься никто не хотел. Говорили, что мы только мешаем выполнять программу. И мы играли в футбол. Я стоял в воротах.

А теперь я — за станком. Но иногда тоже отдыхать приходится: то заготовок не подадут, то инструмента не хватает, а то просто раскачка с утра долго идёт.

Но мастер говорит: «Не унывайте, наряды оформлю как надо».

На первую получку я его, как полагается, угощал. Сам я выпил только чуть-чуть. Мне пить совсем не хочется.

Он мне сказал за столом: «Ты, Жуков, учись, получи хороший разряд, только в мастера никогда не иди. Хлопотно, и зарплата меньше».

Это правда. У нас есть такие, которые работают подолгу, давно выучились и школы окончили, а начальниками быть не хотят.

А наш мастер добрый. Намедни Лешка Окуньков — он постарше меня и разряд имеет — два дня прогулял, и мастер ему только сказал, чтобы он этого больше не делал.

А Лешка говорит: «Я никого не боюсь. Если уволят, на другой завод пойду. Везде рабочие, требуются, и даже с выговорами берут. У меня уже две трудовые книжки исписали. Третью почну».

Это тоже правда, Константин Макарович. Везде требуются и токари и слесари. И ещё я обратил внимание — секретари-машинистки. И тут я подумал про нашу Алёну Туфыркину, которая одним пальцем печатает в правлении. Мы с ней очень дружили. Приезжала бы она сюда печатать — общежитие дают, а потом даже отдельные комнаты обещают. А если она на машинке стукает ещё плохо, то будет референтом. Сказывают, что референт тоже сидит у телефона, только печатать не умеет, а платят ещё больше, чем машинистке. А Алёна — девка смышлёная и живёт с мачехой.

Или парикмахером пусть будет.

А Лешка у одной такой подстригался под моду. Теперь у него причёска, как у Федьки, Агафьина сына, когда он после амнистии домой пришёл.

А я так подстригаться ещё не решил. Но костюм, который ты мне подарил, продал. Купил пиджак с двумя разрезами по бокам и брюки. Брюки вовсем узкие, а книзу совсем широкие, с клешем. И сапоги я продал тоже. Теперь мужчины в них не ходят, а, наоборот, женщины.

На прошлом месяце мне одна ногу сапогом в троллейбусе отдавила.

Вечерами я хожу на танцы. Сам пока не танцую, но присматриваюсь.

Ещё в кино бываю. Где написано «детям до шестнадцати лет», меня всё равно пускают. Потому что я рослый.

А в общежитии телевизор гляжу. Теперь можно сидеть, как передачи не кончатся, хоть до часу ночи.

Раньше воспитатель выключал рано, говорил «отбой», а теперь он от нас ушёл.

Получилось потому, что Лешка Окуньков с одним парнем затеяли кидаться подушками. Попервоначалу так просто кидались, а потом стали пух выпускать. Смеялись до упаду.

И вдруг воспитатель приходит и говорит: «Выдрать вас за это надо».

А парень ему отвечает: «Посмотрим ещё. Вы права не имеете».

И язык ему показал. Тогда воспитатель дал ему подзатыльник. Лёгкий совсем, небольный. А потом сам пожалел, наверно. На профсоюзном собрании его обсуждали за антипедагогический поступок. И ещё говорили, что он не умеет нас заинтересовать.

А он разгорячился очень и подал заявление, что уходит с этой работы, и сказал: «Меня на любой завод примут. Воспитатели везде требуются».

А вчерась был выходной — их теперь целых два подряд, и мы отдыхали, забивали козла. Лешка, он шумный такой, как трахнет по столу костяшкой, так кричит: «Законно! Железно!»

Милый дедушка, не забирай меня отсюда. Ехать на деревню мне. нет никакой возможности».

Ванька вздохнул, посмотрел по сторонам, и тут к нему пришла счастливая мысль:

«Как только я скоплю денег, то куплю тебе охотничье ружьё. А то какой же ты сторож без ружья? Или пистолет стартовый. Федьку, Агафьина сына, или ещё каких жуликов пугать. Пули в нём нету, а шуму много. От такого пистолета физкультурники на стадионе бегают.

А Москва — город большой. Дома высотные. Один близко от нас — на площади Восстания. Вокруг него утки с прудов летают. И зоопарк рядом. Там есть не только слоны, но и лошади.

Видал в магазине одном удочки с капроновой леской, крючками разными и катушкой, чтобы леску наматывать, — спиннинги. Если не надо ружья, то ко дню рождения Вашему спиннинг пришлю.

Не приезжай, милый дедушка, не бери меня отсюда. А ещё кланяюсь Алёне, Егорке и шофёру, а гармонь мою продай или подари кому, потому что я куплю себе транзистор. У нас некоторые транзисторы даже на завод берут, слушают, когда делать нечего — раскачка идёт или инструмент не дали.

Остаюсь твой внук

Иван Жуков».

Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил в конверт, купленный накануне за пять копеек. Написал на конверте адрес: «Краснополянская область, Октябрьский район, деревня Ново-Кумачовка, улица Старо-Ивантеевская, дом 11/17. Петрову Константину Макаровичу».

Ванька подумал, и его снова осенила счастливая мысль: наклеить ещё одну марку и написать «Авиа». Может, «Ил» в Краснополянск летает. А может, и «Ту-104». Этот меньше чем за час домчит. А поездом долго: дед приехать вдруг может.

Довольный тем, что письмо получилось убедительное, Ванька побежал на почту, чтобы опустить прямо у входа, потому что вынимают там чаще, чем из тех ящиков, что на улицах висят.

Лёг спать Ванька под утро: ребята, вернувшиеся с праздничного вечера, долго галдели и опять кидались подушками. А когда Ванька заснул, ему снился Константин Макарович. Он сидел на печи, свесив босые ноги, и вслух читал Вьюну Ванькино письмо. Окончив чтение, дед сказал: «Дельный у меня внук растёт!» А потом Ваньке снился Фантомас, который танцевал летку-енку. Под «транзистор».

1969

ВЫИГРЫШ ПО ЛОТЕРЕЕ

Племя взяточников многолико. Приёмов, с помощью которых взяткодатель передаёт некоторые материальные и духовные ценности взяткобрателю, — не счесть. Поработала в этой области человеческая фантазия!

Давали просто так, на лапу, и вкладывали в роман Флобера «Госпожа Бовари», совали под салфетку и случайно забывали в гостях, всучивали под видом бессрочной ссуды в порядке товарищеской взаимопомощи и толкали в конвертах в квартирные почтовые ящики, умышленно проигрывали пари, и невзначай безвозмездно уступали тому, кому надо, свою собственную путёвку на юг…

Приносили борзыми щенками. Слали с посыльными ящики вина, жареных поросят и торты домашнего печения. Пригоняли с пастухом жертвенных овечек и козочек. Ловили случай. Было всё: и «вашей супруге на женский праздник», и «вашему младенцу на зубок», и «в день вашего светлого сорокалетия». Использовали как удобный повод праздники.

Всё это я говорю к тому, что Корюшкин ни один из названных способов и методов не применял. У него был свой, так называемый лотерейный.

Пришёл однажды Корюшкин к своему начальнику Петру Ермиловичу Савватееву. Довольный, радостный.

— Что ты улыбаешься, как майская роза? — спросил Савватеев.

— По лотерее выиграл, Пётр Ермилович! И немало.

Начальник, вместо того чтобы порадоваться удаче подчинённого, тяжело и разочарованно вздохнул:

— По лотерее, говоришь? А я вот по лотерее — никогда! Ни разу! И подряд покупал билеты, и вразброс… Невезучий, значит…

— А мне, Пётр Ермилович, тьфу-тьфу, везёт. За последнее время это со мной пятый, если не шестой, случай. Как начинаю проверять — бац! Есть! Хотите, я буду проверять ваши билеты? Они у вас с собой?

— Да тут вот. В столе.

— Может быть, вы перепишете номера для верности?

— Ни к чему.

С тех пор начал Савватеев выигрывать в каждом тираже: «Вот, Пётр Ермилович, получите сто рублей. Ваш выигрыш!», «Вам опять повезло, Пётр Ермилович!», «Пётр Ермилович, пляшите!»

И Савватеев плясал. Он стал фантастически везучим. Спасибо Корюшкину! Добрый демон. При случае не забыть повысить.

Но в одном тираже начальник вдруг не выиграл. Вернее, выиграл, но Корюшкин ему об этом ничего не сказал… Потому что выигрыш был большой: автомобиль «Москвич».

Корюшкин рассудил так: «В предыдущих тиражах Савватеев не выигрывал. Это я ему от себя давал. А теперь выиграл он. И его выигрыш я возьму себе. Мы просто поменяемся местами! То он, а то я. Нет, автомобильчин я ему не отдам! Откуда он узнает, что это его «москвичок»? А мне, Корюшкину, эта машина нужна дважды: во-первых, как всем и каждому, а во-вторых, мне важен сам факт выигрыша… Надоело слышать шушуканье: «Завбазой не по средствам живёт». А я не купил. Я вы— иг-рал. И вот справочка…

— Ну как? Мне что-нибудь перепало в последнем тираже? — спросил Савватеев Корюшкина.

— К сожалению, мимо, Пётр Ермилович.

— Мимо, говоришь?

— Да, юзом, так сказать. В другой раз.

Начальник сурово сдвинул брови и тяжело засопел:

— А Мне надо в этот раз! Именно в этот!

Корюшкин побледнел, но взял себя в руки и даже усмехнулся:

— В этот — ха-ха — я уже сказал… Не пофартило.

— А почему же ты не говоришь, что я выиграл автомобиль? Мер-р-завец! Ты к тому же, оказывается, ещё и вор? Ты думаешь, я не знаю про выигрыш? Ошибаешься! Моя жена в порядке контроля над мужем переписала номера… И уже четвёртый день спрашивает: «Где автомобиль?»

Если бы Савватеев спросил помягче: «Не ошибаешься ли ты, мой друг?» — Корюшкин, возможно, ответил бы: «Может, и ошибся, надо посмотреть ещё раз». Но после того, как было произнесено «мерзавец» и «вор», рассудительный подчинённый понял: с Савватеевым ему больше не работать, даже если он вернёт ему лотерейный билет. Отношений никогда и ничем не поправить. И вообще, когда «выигрывал»? Номера-то были у него переписаны… Раз уж с базы уходить, то автомобиль надо оставлять себе.

От этих логических точных рассуждений Корюшкину сразу стало легче, и он ответил начальнику свободно и бесстрашно:

— Жена переписала, Пётр Ермилович? Посмотрела в таблице, на какой номер «Москвич» пал, вот и вставила в свой списочек… Знаете, как это называется? Вымогательство! Может, хотите, чтобы и вам «Чайку» купил?

— Вон! — закричал Савватеев. — Ты ещё ответишь! Я через суд…

Корюшкин уже улыбался.

— Через суд? А где свидетели того, что вы мне давали билеты? А если и давали, то каким образом вам удавалось так часто выигрывать? Я, конечно, не поправлюсь народному судье… Но и на вас он влюблёнными глазами смотреть не будет. Мне чего? Я с базы ушёл, да и всё. А у вас — положение…

На Петра Ермиловича Савватеева разговор с Корюшкиным оказал столь разрушительное действие, что его прямо с работы увезла машина с красным крестом.

Недели три он лежал дома, бредил и видел во сие машины разных расцветок.

Но потом цветные сновидения отступили от Савватеева, здоровье пошло на поправку, и он вышел на работу. Дела против Корюшкина он решил не возбуждать.

Рана, нанесённая Савватееву Корюшкиным, постепенно зарубцевывается. Но иногда всё-таки бывает очень больно. В тех случаях, когда он идёт по городу и около него, скрипя тормозами, останавливается вдруг кофейный «Москвич».

— Пётр Ермилович, может, вас подвезти, а?

1969

ДЛЯ ЧЕГО ЧЕЛОВЕКУ ЯЗЫК ДАНСказка

История, о которой я хочу рассказать, произошла в городе, что стоял на берегу небольшой речушки. Когда стоял, неизвестно. Учёные спорят. Одни говорят: «Давно». Другие заявляют: «Недавно». И в этом нет ничего удивительного: раскопки только закончились — и в руки археологов попали сотни миллионов порою противоречащих друг другу документов.

От других городов до нас дошло по две-три глиняные таблички да по нескольку строк из летописей, и нам всё ясно. На табличках и в летописях писали коротко.

Но о раскопках я скажу в самом конце.

Город назывался Дебатово, потому что жители его любили поговорить и много заседали. И ничего предосудительного в столь пустопорожней трате времени они не видели.

Так было и в тот день, когда в Дебатове появился Старичок странник. На голове — шапка поношенная, в руке — палка суковатая. Бородка рыженькая, усы висячие. Странникам бриться некогда: они странствуют.

Дед Мороз тоже ведь странник, и если его побрить, то он перестанет быть самим собой и превратится в обыкновенного оседлого гражданина с постоянной пропиской. И будет за деньги продавать мороженое. Или поступит грузчиком на хладокомбинат.

Пришёл Старичок в Дебатово по делу, но решения его добиться нигде не мог. А дело-то несложное, совсем пустячное.

Был странник ходатаем от одного человека. И тот человек ему сказал:

— Тебе хорошо: ты волшебник. Что захотел, то и сделал. Только пожелал — и желание явью обратилось. А мне вот справка нужна, что я — это я, что моим отцом был мой отец и что дом, в котором я живу, — это дом, в котором я живу. И сколько ни хожу, никак документа получить не удаётся.

А Старичок и вправду волшебником был. Усмехнулся он и ответил:

— А не шутишь ли ты, неудачник? Неужели обязательно быть волшебником, чтобы простую справку тебе выдали? Пойду-ка я за ней сам. И не как волшебник, а как обыкновенный проситель.

Несколько раз ходил Старичок туда, где справки дают, ничего не добился. То, говорят, подождите: заседают. То, говорят, посидите: совещаются. То, говорят, покурите: дебаты продолжаются. То, говорят, уходите, потому что неизвестно, когда они кончатся.

Побрёл он по городу и в других конторах ту же картину увидел.

— Сейчас нельзя, папаша: говорят тут товарищи…

— И давно говорят? — спрашивает.

— Да часа уже полтора.

— А долго ещё то же самое делать будут?

— Да столько же, если не больше.

Рассердился Старичок, стукнул палкой.

— Ай-яй! Не понимают люди, для чего язык им дан. Язык — это благо. Но он может стать и бедствием. Пусть говорят! Пусть говорят! А с этой минуты — ещё и впятеро длиннее! Унты-панты-манты!

И как только он произнёс эти слова, со столба, что стоял при въезде в город, упала табличка с надписью: «г. Дебатово». И появилась другая: «г. Старовеликодебатово-на-Малой Велеречивке».

Улицы тоже таблички изменили. На смену прежним названиям: Гончарная, Кулинарная, Лесная — новые пришли: улица имени Лучших Людей Посудо-Гончарной Промышленности и Силикатно-Керамического Производства, улица имени Почётного Гражданина Старовеликодебатова-на-Малой Велеречивке Передовика Кулинарного Дела Повара Столовой № 13 Ивана Ивановича Иванова, улица имени Нашего Зелёного Друга, а также Его Защиты от Потрав, Пожаров и Различных Вредителей.

А жители города стали изъясняться очень пространно. Друг к другу они обращались не иначе как «всемимногосовершенноискреннеуважаемый».

Если шофёр нарушил правила и повернул не туда, регулировщик останавливал его и говорил:

— Что же вы, всемимиогосовершенноискреннеуважаемый, повернули с улицы имени Лучших людей Посудо-Гончарной Промышленности и Силикатно-Керамического Производства на улицу имени Нашего Зелёного Друга, а также Его Защиты от Потрав, Пожаров и Различных Вредителей на красный свет и тем самым нарушили правила движения автомобильного и иного транспорта по улицам, утверждённые Советом В семи многосовершенноискреннеуважаемых Регулировщиков города Старовеликодебатова-на-Малой Велеречивке?

Водитель отвечал регулировщику столь же многосложно, и, пока они объяснялись, в городе возникала гигантская транспортная пробка. И длинной чередой стояли омнибусы, кебы, трамы и автомобили.

На дежурный вопрос «как поживаете?» горожане отвечали подробно, всесторонне и глубоко.

При этом нередко, запутавшись в словах, теряли мысль, и тогда один просил другого:

— Постой, всемимногосовершенноискреннеуважаемый, о чём же я тебе начал рассказывать? Напомни.

Больные выздоравливали быстрее, чем врачи успевали заполнять историю болезни.

Дети в этом городе рождались поздно: родители очень долго объяснялись в любви.

Прокурор несколько месяцев произносил обвинительную речь, требуя присудить обвиняемого к двум неделям домашнего ареста.

Шестидесятилетний юбилей одного горожанина так затянулся, что в конце чествования его поздравляли уже с семидесятилетием.

В магазинах продавались пластинки долгоиграющие и очень долгоговорящие.

Репортажи о футбольных матчах длились сутками: матч уже давно закончился, а комментаторы всё комментируют, комментируют…

Авторы мемуаров успевали до конца жизни написать только первую часть труда — «Детство». Как они провели отрочество и юность, никто не знал.

Писатели писали длинно. Они работали над трилогиями и тетралогиями. На тех, кто писал покороче, смотрели с пренебрежением: малоформист, несерьёзный человек.

На них указывали пальцами:

— Э, люди, посмотрите на него! Он уже почти вышел из начинающих, а не приступил к созданию многологии.

На собраниях устанавливали регламент: десять дней — докладчику и по одному дню — выступающим в црениях.

И чему бы ни были посвящены форумы, симпозиумы, коллоквиумы и ассамблеи — ремонту телятников, торговле пионами или качеству губных гармошек, — докладчики начинали издалека, с происхождения человека.

— Человек, всемимногосовершенноискреннеуважаемые товарищи, произошёл от обезьяны…

Если докладчик не укладывался в регламент, слишком долго задержавшись на первобытнообщинном строе, то просил дать «ещё денька два-три».

А тосты?! Никто никогда за всю историю не произносил столь продолжительных, стайерских, марафонских тостов. Поднимался человек со своего места за столом и:

— Позвольте мне, всемимногосовершенноискреннеуважаемые, поднять этот маленький бокал с большим чувством за… который… то есть… и чтобы… и вообще… и во имя… а также… и мы всегда… и чтобы ему… и его мать… и его дети… много лет… и дальнейших творческих… и всю жизнь…

И говорил, говорил, говорил — так что пить потом уже было нечего: вино высыхало.

Основную часть населения города составляли машинистки, и печатали они бог знает что: «Принимая во внимание отсутствие наличия недостаточно своевременной организации дела постановки оперативной координации части укомплектования контингента абитуриентов…»

… Вот почему археологи ничего понять не могут. Ведь они имеют дело не с примитивными глиняными табличками или берестяными грамотами, а с документами более сложными.

А раскопали археологи СВД-на-М. Велеречивке не из-под земли, а… из-под бумаг.

Другие города погибали от нашествий диких кочевников, от наводнений, от извержений вулканов. А этот погиб от извержений канцелярий и какое-то время покоился под слоем протоколов, стенограмм, циркуляров, инструкций, наставлений, памяток, актов, заявлений, сопроводительных, пояснительных, объяснительных, докладных, накладных, спецификаций, реляций, запросов, рефератов, конспектов, проспектов, «рапортичек», «собачек», «бегунков», «цидуль», «телег» и «сигнатурок».

Старичок странник вовсе не желал городу такой злой, трагической судьбы. Он просто хотел проучить дебатовцев.

Но заколдовать-то он заколдовал город, а расколдовать забыл. Старенький он был, Старичок. Память у него была плохая.

А как же с той справкой, которую просил его достать один человек? Справку Старичок достал. Ведь он был, не забывайте, волшебник.

1970

КАБЛУЧОК

Еремеича на нашей улице знали все.

Каждый, у кого отлетала подмётка или давали течь сапоги, шёл к Еремеичу. Он был мастером-универсалом и, как утверждали остряки, мог восстановить ботинок по каблуку.

Трудился он в комнатке первого этажа рядом с булочной, и его можно было застать там и рано утром и поздно вечером. В тех редких случаях, когда сапожник на работу не выходил, на двери была записка: «Еремеич хворает» или «Еремеич гуляет на свадьбе».

О себе он говорил в третьем лице.

Никакой вывески над его дверью, насколько я помню, не висело Железную табличку «Сапожная мастерская артели имени горсовета» прибили потом. В то же время в мастерской появилась приёмщица. Она выписывала квитанции и расчерчивала обувь мелком, указывая мастеру, где и что надо сделать.

А Еремеич по-прежнему сидел в углу и стучал молотком.

Позже в комнатке поставили фикус, расстелили ковёр, соорудили фанерно-стеклянный скворечник и посадили в него кассиршу. Над входом повесили транспарант: «Ремонт модельной обуви», а над столом приёмщицы — объявление: «Кожаных подмёток мастерская не ставит».

А Еремеич всё сидел в углу и стучал молотком.

Потом в связи с борьбой за улучшение обслуживания населения мастерская расширилась: в ней появилась должность заведующего. Булочную выселили. В помещении сменили ковёр, повесили портьеры и прейскурант. К фикусу добавили пальму.

Вышла стенная газета, передовая которой начиналась словами: «Лев Толстой тачал сапоги и видел счастье в труде…» Газета призывала коллектив поднять культуру.

Над входом укрепили пластину зеркального стекла: «Ателье мужской и женской обуви», а над столом приёмщицы ещё одно объявление: «Обувь на синтетической подошве ателье в ремонт не принимает»

А Еремеич всё сидел и стучал…

Но культура росла, и через несколько лет вывеска снова сменилась. Мигающими неоновыми буквами по фасаду вывели: «Обувной салон «Каблучок» фирмы «Топ-топ».

Это был действительно салон. Фикус и пальму выбросили. Ковёр тоже. Пол застелили пластиком. В центре поставили модерновые столики на трёх ножках. На столики положили общественно-политические и литературно-художественные журналы, а также альбомы. Заказчик не должен попусту терять время, ожидая, когда подойдёт его очередь.

А очереди, после того как ателье переименовали в салон, выросли, хотя штат салона увеличился. Возникли «Стол срочных заказов» и «Стол предварительных заказов». Был ещё один стол, на котором стояла трафаретка «Консультант-администратор».

Женщина, сидевшая за ним, выписывала направления к столам заказов и задавала посетителям странные вопросы:

— И долго вы носите эти ботинки? А не случалось ли вам спотыкаться? Не хромаете ли вы? На работу — пешком или на транспорте! Но плясали ли вприсядку? Не ходили ли на цыпочках?

Тем заказчикам, что выражали своё недоумение по поводу этих вопросов, женщина отвечала:

— Мы ведём выборочную статистику. Это необходимо для того, чтобы поставить дело на научную основу. Тут ведь не всё так просто. Товарищи диссертации пишут…

Научная работа велась, а ремонт обуви почти не вёлся. Приёмщицы то и дело отказывали посетителям:

— Не можем, к сожалению, принять. На нейлоне не берём. Нет клея. И эти тоже не возьмём: тут нужна ручная работа, а у нас машины. Поймите: техника.

Отказывали также но причине отсутствия материала. А иногда материал был, но выше ещё не утвердили нормы и расценки.

При этом приёмщицы никогда не грубили: салон включился в соревнование по вежливости.

В своё время Еремеич ворчал на нетерпеливых: «Ну, чаво ты суёшь под нос свой сапог? Сказал, раньше чем через час не сделаю!»

В салоне говорили:

— Если вас устроит, подождите дней десять-двенадцать. Или возьмите, пожалуйста, вашу пару назад. От нас ничего не зависит. Мы сами здесь ничего не делаем, мы отправляем в цех.

Я забыл сказать, что Еремеич уже не сидел в углу. Его уволили.

В углу стоял бюст Льва Николаевича Толстого.

По одну сторону бюста висела табличка, что «коллектив салона включился в смотр и борется за звание…», а по другую — иллюстрированный настенный календарь, выпущенный объединением «Разноэкспорт».

Словом, обувной салон напоминал зал ожидания международного аэропорта. Не хватало только цветных настольных флажков и реклам компании «Эр Франс».

И несколько портила общий вид стенная газета, выпущенная в давние ательевские времена. Она порыжела и сильно выгорела. Правда, её обрамили в золотой багет.

Так она и сейчас висит, олицетворяя собой бессмертие печатного слова. Но у салона уже новая вывеска: «Почини сам»: его переведи на самообслуживание, потому что не желали отставать от времени.

Теперь вы приходите сюда, снимаете обувь, получаете шлёпанцы и садитесь за один из столиков. На ней — молоток, гвозди, шило, кривой нож, щипцы, лапа и кое— какой материал.

Вы надеваете свой ботинок на лапу и начинаете стучать молотком.

У меня, например, это получилось настолько ловко, что девушка — смотритель салона — припрыгала ко мне на одной ножке и попросила набить резину на туфлю.

— Приколотите, пожалуйста, — сказала она, — я вижу, очень сноровисто вы работаете. Вы случайно не обувщик? У вас хватка такая… И гвозди в зубах держите. Не боитесь…

Я ответил, что я случайно не обувщик, а случайно писатель.

— Писатель? — переспросила она и неопределённо добавила: — писатели — они умеют. Вот Лев Николаевич, как написано в стенгазете…

Я почувствовал прилив вдохновения и ещё крепче зажал в зубах гвозди. Хотелось самозабвенно работать шилом и молотком.

Но вскоре от этого порыва не осталось и следа.

Выйдя из салона, я встретил бывшего одноклассника, с которым мы в своё время после отчаянных футбольных схваток в школьном дворе нередко обращались за помощью к Еремеичу.

— Что ты тут делал?

— Да вот подбивал…

— Чудак, хочешь, я тебе дам адрес Еремеича? Старик пока жив и знакомым не отказывает.

Адресок я с радостью записал: не знаю, как дальше будет с ремонтом обуви. Действительно ли он пойдёт по линии самообслуживания или как-то по-другому?

1970

ЧАЙНИКИ

Мне поручили наладить производство чайников.

Начальник, который Ступенькой Выше, вызвал меня к себе, предложил присесть и спросил о самочувствии. Я сказал, что чувствую себя хорошо. Он ответил неопределённо «ага» и поинтересовался, как у меня дома. Я сообщил, что дома тоже всё хорошо. Он опять сказал «ага», потом выдержал паузу, во время которой смотрел на меня внимательно, изучающе, и предложил:

— Так вот, директор. Дело-то серьёзное. Чайники нам нужны.

Сказанное им прозвучало для меня неожиданно, и я переспросил:

— Кто? Кто?

Начальник, который Ступенькой Выше, недовольно поморщился.

— Не кто, а что. Чайники. Займись-ка этим делом всерьёз. И не тяни. Есть приказ, обязывающий лично тебя в трёхмесячный срок… Ну, конечно, разъясни своим людям роль и значение и так далее. Установи объём изделия, выбери форму, материал, прикинь калькуляцию, набросай технологию. Словом, действуй! Поступай, как считаешь нужным.

— Самостоятельно?

— А как же ещё?

— Я думал…

— Ты о чайниках думай. И решай. А иначе кто за тебя работать будет? Дядя? Ох, никак не могу приучить подчинённых к самостоятельности. Пойми: в свете подписанного приказа производство чайников… Короче с первыми намётками — ко мне!

— К вам?

— А к кому же ещё? Кто утверждать будет, как дальше поступать?

— Вы сказали: поступай, как считаешь нужным.

— Правильно! А что — советоваться ты считаешь не нужным? И согласовывать тоже ненужным считаешь?

Помня наказ «не тянет», я позвонил начальнику, который Ступенькой Выше, на следующий же день. Образец у меня уже был: я принёс его из дома.

Все, кто приходил ко мне в гости, неизменно обращали внимание на аппетитный пузатый металлический чайник. Спрашивали, откуда он у меня. Отвечал:

— В командировке по случаю купил. На Камчатке. А производство таллинское.

Выпивая по пятой чашке, гости приговаривали:

— Побольше бы таких чайников!

… Секретарь начальника, который Ступенькой Выше, соединила меня с ним не сразу, и в течение довольно длительного времени я слышал в трубке: «Он не может, у него народ», «заперся один и просил ни с кем не соединять», «сегодня обещал, но не твёрдо», «он в запарке», «он в цейтноте».

А однажды секретарь добавила доверительно:

— …и кажется даже, немножко в трансе. Он так устал!

Именно в этом отсутствующем состоянии — в трансе — я и застал наконец начальника, который Ступенькой Выше.

— Я насчёт чайника…

— Чайника?? Какого чайника? Ты что? Ты о чём?

— Так мне же приказывали…

— А-а-а-а! Да-да! Забыл. Зашился. Было такое. Было. Вспомнил. Ну-ну! Какой он?

— Форма у него…

— Нет-нет. Ты сначала про содержание. Что главное у нас?

— Содержание — вода, — ответил я. — Вернее, содержимое.

— Так, так… Какая вода?

— Пресная. Не морская.

— Пресная? Ясно.

— И сначала она сырая, холодная. Потом — кипяток.

— Понятно. Понятно. Нагревается, значит… А скажи мне, директор, дудочка куда у тебя загнута?

— Вверх.

— Вверх?

— Да. Вверх. Вниз у чайников не бывает. Вниз — это у самоваров. Краники.

— А у тебя, значит, дудочка?

— Дудочка.

— И какая она?

— Прямая.

— Может, лучше волнистой сделать? Вот так. А что с ручкой?

— С ручкой? Она металлическая, с деревянными накладками.

— А нельзя ли без накладок? Но погоди-погоди, мы ушли в сторону. Ты увёл меня своими ручками-дудочками. Вернёмся к главному — к содержанию. Вода, говоришь? В каком количестве?

— Три литра.

— А не много? Это на сколько же. человек? Это же водянку можно получить. Нет, нет. Хватит двух.

— Два с половиной, а?

— Ну, куда ни шло, уступлю, А больше позволить, сам понимаешь, не могу. И вообще так, на ходу серьёзные дела не разбирают. Ты подготовь вопрос. Мы тебе назначим время, когда будем слушать.

Потом у начальника, который Ступенькой Выше, опять «был народ», снова он «запирался», но в конце концов меня «слушали». И начальник, который Ступенькой Выше, твёрдым голосом сказал:

— Даю своё добро.

Я ликовал.

— Значит, с чайниками порядок! Значит, теперь всё на мази! Значит, можно запускать! Значит…

Выслушав мои восторги, начальник, который Ступенькой Выше, сказал ещё более твёрдым голосом:

— Ничего это не значит. Это значит, что я не возражаю и вопрос пойдёт дальше — к начальнику, который Двумя Ступеньками Выше.

От начальника, который Двумя Ступеньками Выше, вопрос понесли к начальнику, который Тремя. От того, который Тремя, потащили к тому, который Четырьмя. А от того, который Четырьмя…

Чайник становился то меньше, то больше, то выше, то ниже. То уже, то шире. Дудочка была то мини, то макси. То прямая, то гнутая. То в одну сторону, то в другую. И с ручкой разное происходило.

В зависимости, от вкусов и фантазии тех, кто «давал добро». И в зависимости от того, какие у них при этом возникали ассоциации.

— А вот у моей бабушки был чайник со свистулькой, — заметил начальник, который Двумя Ступеньками Выше. — Нельзя ли сделать так, чтобы чайник у вас свистел?

Я сказал:

— У меня свистит. Паром.

— Понимаю, не газом. А как? Звук воспроизвести можно?

Я сложил губы трубочкой.

— Фью-ю-ю-ю-ю…

— Уныло что-то. Минорно. А нельзя ли повеселее? Пободрее? Всё-таки чайник нашего производства…

— Фью-ю-ю-ю…

— Тоном, тоном повыше!

— Фыо-ю-ю-ю-ю.

— Уже другое дело! А? Остановимся на этом варианте. Только не забудь, директор, как ты у меня тут свистел.

Когда дело о чайнике дошло до начальника, который Пятью Ступеньками Выше, тот спросил:

— А почему я должен им заниматься? У меня есть другие, более важные дела. Так ли уж неизбежно моё вмешательство? Не толчёмся ли мы вокруг одного и того же? Или люди, которым поручено выпускать чайник, не справляются? Кстати, трёхмесячный срок, названный в приказе, скоро истекает.

— Да, истекает. Тут неладно, — признался начальник, который Четырьмя Ступеньками Выше., и позвонил тому, который Тремя: «Что же, мол, у вас получается?»

Тот, который Тремя, позвонил тому, который Двумя, а тот, который Двумя, распек того, который Одной.

А тот, который Одной Ступенькой Выше, не растерялся и влепил мне выговор — за то, что я не обеспечил… не подготовил… не разъяснил коллективу.

* * *

Возможно, товарищи, занятые производством чайников, скажут мне: «Это придумано, такого случая у нас не было». Ну, тогда, значит, я не о чайниках, а о другом.

1971

КОМПЬЮТЕР

В учреждении, где работал Тетерин, каждую пятницу читались лекции.

Приезжали товарищи из общества «Знание» и вели речь о земных и небесных светилах, о трансплантации

человеческих органов, о пульсарах, гейзерах, лазерах, мазерах и экономайзерах.

Тетерин на лекции не оставался. Уходил. Торопился домой.

Но на этот раз уйти ему не удалось.

У лифта стоял председатель месткома, а чёрная лестница, которая обычно выручала Тетерина, была блокирована председателем кассы взаимопомощи.

Встречи с ними по вполне понятным причинам Тетерин избегал.

Пришлось войти в зал.

Лектор — симпатичный молодой человек с бородкой типа «серенький козлик» — говорил об электронно-вычислительных машинах, которые для Тетерина интереса также не представляли.

Слушатель сел поудобнее в кресло, положил ногу на ногу, вытащил из кармана газету и раскрыл ту страницу, где крупно набрано: «Меняю…», «Сдаю…», «Продаю…», «Даю…» — как вдруг до его слуха донеслось.:

— …таким образом, речь идёт о прямом человеко— машинном общении, о машинах, с которыми человек мог бы разговаривать…

Тетерин сложил газету, поднял голову. «Любопытно. Разговаривать? А о чём?»

— …и это будут не громоздкие системы, а микроминиатюрные, карманные компьютеры. С помощью такого компьютера инженер сможет быстро произвести расчёты, руководитель предприятия — навести справку, учёный — проверить возникшую у него гипотезу, домохозяйка — получить консультацию о, состоянии домашнего бюджета и о том, как поступить в той или иной затруднительной ситуации. «Это что же — жена будет знать, сколько я зажал денег?» — усмехнулся про себя Тетерин.

— …и обратите внимание, — продолжал лектор. — компьютер не ошибается, ибо он лишён эмоций, а человек очень часто принимает решения под влиянием чувств. В компьютере же — чистый, трезвый расчёт…

Лицо Тетерина стало вдруг серьёзным. Человек не компьютер, до него не всё сразу доходит.

«А что я, собственно, посмеиваюсь над тем, что говорит этот бородач? Он же о деле!.. Как поступить в затруднительной ситуации? Например, перед ревизией, а? Или по какой статье списать деньги, истраченные на банкет? Списываем обычно на повышение квалификации или на обмен опытом… Это уже надоело. Может, машина что новое порекомендует? «У неё чистый, трезвый расчёт…» Трезвый! А человек как немножечко выпьет, так уж и слезу умильную пускает и спрашивает друга-приятеля, — а может, и неприятеля: «Ты, меня уважаешь?» Я сказал тогда этому подлецу Сизикову: «Уважаю». И дурак. Развесил уши и уступил ему весь шифер, который мне полагался. Облапошил он меня. И потратился при этом всего на две бутылки. Мне потом так жаль было этот шифер! А машина — она не пьёт. Она сразу сказала бы: «Пошли ты этого Сизикова… Держись, Стёпа, подальше от него».

Тетерин уже не слушал, лектора. Лекция для него окончилась. Он весь был в своих мечтах и заботах.

«Ах, если бы у меня был компьютер! Тогда бы я точно знал, на кого делать ставку.

Начальник помер. Остались два равноправных зама: Дашин и Глашин. Кто из них шагнёт лесенкой выше? Я поставил на Дашина. Снял однажды телефонную трубку и пригласил его с женой к себе на дачу. А был бы компьютер, предостерёг бы: «Положи, Стёпа, трубку, не приглашай! Дашина никогда не повысят: за ним знаешь какой хвост грехов тянется? И влетит тебе вся эта операция в копеечку. До дачи — сорок километров. Это на такси — с простоем у шлагбаума — минимум пятёрка. Пятёрка туда, пятёрка обратно. Плюс коньяк восемь двенадцать… Три бутылки на день: завтрак, обед, ужин. 8.12, 8.12, 8.12,

8.12, 8.12, 8.12… воскресений летом двенадцать. И суббот столько же. Вот и умножь 8.12 на 24. Плюс кое-что его жене: духи, конфеты, всякие там чашечки-вазочки плюс деткам игрушки-коняшки. И минус то, что Дашина вообще погонят… И если из всего этого извлечь корень, то останется тебе, Стёпа, величина, которая в математике условно называется: шиш.

А осенью стал я Глашина обрабатывать: 8.12, 8.12,

8.12, 8.12… Попугая ему купил в подарок; он к птичкам неравнодушен. Аквариум с рыбками приволок. Жена его рыбок любит. Золотых.

И что только она не просила у золотых рыбок! Станет так у аквариума и просит… А доставал, конечно, я. И если всё сосчитать — фю-и-ить! — сколько получится. Но главное в том, что Глашина начальником тоже не назначили. Сказали: зарвался и злоупотребляет служебным положением.

Прислали нового — какого-то Ванина. А как к нему подойти?… С какой стороны? Ситуация затруднительная. Эх, если бы был компьютер!»

… А Ванин сидел на лекции почти по соседству с Тетериным и, время от времени кося на него глазом, думал: «Жулик ты первостатейный. Это у меня гипотеза такая. Возникла она на основании некоторых первых наблюдений и ознакомления с бумагами. Но работаешь ты чисто, ловко. Эх, был бы у меня компьютер, чтобы проверить мою гипотезу! А пока его нет, придётся действовать старым испытанным методом — ревизию назначить».

1971

КАРУСЕЛЬ

В кабинете управляющего проектной конторой начинается совещание. Уже кто-то сказал: «Вроде бы все собрались». Кто-то предложил: «Давайте прикроем дверь». Кто-то дополнил: «…и не будем курить».

Дым редеет.

Управляющий легонько стучит карандашиком по столу.

— Мы собрались, товарищи, по очень важному делу. Но я не вижу здесь Пришпандерина, а разговор как раз по его части. Я думаю, подождём его. Но времени даром терять не будем и займёмся пока одним оперативным вопросом. Скажите, Осокин, как мы провалили заказ номер тридцать три.

— Тридцать третий? Мы не проваливали, — слышится в ответ. — Тридцать третий мы сдали. Правда, в конце месяца, в последний день, но…

— …но заказчик его не получил.

— Это верно. Не получил. Не туда отослали. Надо было в Ростов Великий, а мы — в Ростов-на-Дону…

— Вместо севера на юг, значит? Вы соображаете, Осокин?

— Соображаю, но в тот день, с вашего позволения, я отсутствовал. Документацию подписывал Репейников.

— Репейников, вы соображаете?

— Соображаю. Часто, — откликается Репейников.-

То есть всегда. Но проект я подписал, скатал в рулон и отдал Маргарите Ивановне.

— Вы хотели сказать Маргарите Петровне?

— Нет, Ивановне. Маргарита Петровна ушла в банк. — Не понимаю, — удивляется управляющий, — зачем Маргарите Петровне идти в банк?…

— Она временно подменяет Петушкову.

— Но Петушкову по приказу подменяет Салазкина?

— Салазкина в первом часу дня кормит ребёнка. Мальчика. А банк до тринадцати ноль-ноль.

— Хорошо. Но могла Салазкина в банк и раньше…

— Не могла. Бланков не было. Они у Патрашоновой заперты, а Патрашонова уехала за путёвками и не оставила ключи.

— Ну, знаете ли! — возмущается управляющий. Тогда послали бы за новыми бланками. Это же только через дорогу… Не могли?

— Нет. Не могли. У нас всего два курьера. Катеньку отправили в город за билетами в кино: культпоход был, а тётя Паша боялась…

— Чего боялась? Кого боялась?

— Боялась, что назад не вернётся. На пятый этаж. Лифт не ходил.

— Плюнули бы на этот лифт и обошлись бы без курь ёра. Сами сбегали бы. Вот, например, Берендейская.

— Берендейской в конторе не было.

Из дальнего угла кабинета доносится прокуренное контральто:

— Неправда это. Лично я была весь день в конторе,

— Как же «весь день», когда мне сказали, что ушла в химчистку? — спрашивает Репейников.

— Не ходила я в этот день в химчистку.

В разговор снова вступает управляющий:

— Маргарита Ивановна, куда вы дели документацию?

— Я положила её на стол Берендейской.

— Берендейская, что вы на это скажете?

— Я лично о рулоне ничего не слыхала.

— Ну, хорошо, вы не слыхали, но видать-то видали? Это же на вашем столе.

— Я сидела за столом Патрашоновой. У неё в комнате телефон, а мне надо было звонить.

— И вы весь день звонили? Куда же вы звонили?

— В Лифтремонт. Чтобы лифт пустили.

— Но у нас есть лифтёр. Пусть он и звонил бы.

— Нет у нас лифтёра. Третий день где-то пропадает. Вам это не заметно: вы сидите на первом этаже. А мы на пятом.

— Вы опять о лифте, да? Я говорю: сбегал бы кто-нибудь. Та же Петушкова.

— Петушкова, тут уже говорили, в отпуске.

— Но её кто-то подменяет?

— Её подменяет Салазкина, которая кормит ребёнка. Мальчика.

— Оххо-хо! — бессильно вздыхает управляющий. — Значит, во всём виноват мальчик?

— Почему мальчик? Если бы мне сказали…

— Зачем вам говорить, Берендейская? Вы должны были сами позаботиться, чтобы своевременно отправить…

— Я думала, что это уже сделала Маргарита Петровна.

— Понятно. Ну, а вам, Маргарита Петровна, когда вы вернулись из банка, не пришла в голову мысль о заказе номер тридцать три?…

— Мне? Но я же не могу везде! — контратакует Маргарита Петровна. — И кроме того, я думала, что Берендейская его уже отправила. А Маргарита Ивановна — она у нас новенькая…

— Но кто же тогда послал чертежи не по адресу? Позовите сюда представителя экспедиции.

В кабинет входит «представитель экспедиции» — худенькая, маленькая девушка со школьными косичками. На совещание её, видимо, никогда не приглашали, и взгляд у неё удивлённо-испуганный.

— Извините, как вас зовут? — спрашивает управляющий.

— Зина.

— Скажите, Зина, вам не приходилось отправлять бандероль в Ростов-на-Дону?

— Отправляла.

— Кто вам её принёс?

— Тётя Паша, курьер. Сказала: «Прямо и не знаю, Зина, что делать? Все ушли, а вот эту бумагу — рулончик такой — бросили, вроде забыли, А ведь всю неделю, видела, вокруг неё суетились, говорили: не позже тридцать первого надо в Ростов отправить».

— Так, так… А вы спросили, Зина, в какой Ростов?

— Спросила. Она сказала: «В большой»… А название завода на рулончике уже было написано.

— Название завода — это ещё не всё, Зина. А город? Город надо было уточнить, спросить у кого-то, если не были уверены.

— А у кого же спрашивать? Я уже сказала: все ушли, никого не было, а тётя Паша говорит: «Давай спасать положение».

— Ясно, Зина, всё ясно. Вы свободны. Ох, и надоела эта карусель! Я ведь, товарищи, позвал вас совсем по другому делу… А вот, кстати, и ответственный за это дело идёт — Пришпандерин. Я позвал вас, чтобы сказать: слабо ещё у нас внедряется НОТ — научная организация труда. Ну, кое-что, конечно, мы сделали; графики начертили, схемы, часы в каждой комнате повесили, обязательства новые разработали… Но этого, конечно, недостаточно. Я думаю, товарищ Пришпандерин нам сейчас доложит, как у нас идёт внедрение научной организации труда. Кстати, объясните, Пришпандерин, почему вы не вовремя явились на совещание?

Ещё не отдышавшись, опоздавший отвечает:

— На телефоне сидел. Вот так. Петропавловск в Казахстане долго не давали. Вот так. Всё с минуты на минуту. Вот так.

— А зачем вам, Пришпандерин, понадобился Петропавловск в Казахстане?

— Зачем? Затем, что кто-то из наших загнал туда документацию, которую надо было отправить на Камчатку…

1972

ВЧЕРАШНИЕ НОВОСТИ

Традиции

Рядовые сотрудники редакций и даже члены редколлегий в отпуск уходят незаметно. Вчера был, сегодня нет.

Редакторы — главные редакторы — в отпуск уходят иначе.

Коллективу об этом становится известно примерно за месяц. И в отделах уже считают: до отпуска главного осталось двадцать пять дней, до отпуска главного осталось…

Кто-то считает с затаённой тревогой, кто-то — с радостным нетерпением. Ибо одним надо, чтобы их материал обязательно посмотрел и подписал «сам», другие убеждены, что лучше, если это сделает «зам».

А главный тем временем всё чаще запирается в кабинете с заместителем, инструктируя его, как жить в предстоящем трудном периоде. Иногда главный диктует «завещание». Обычно это перечень мероприятий, которые он сам не сумел провести в течение года. Зам должен осуществить далеко идущие планы «шефа» за двадцать четыре рабочих дня. Иначе вернётся главный и скажет с горечью и укоризной: «Что вы тут без меня делали? Уж и отдохнуть нельзя!»

Конечно, может, я чрезмерно обобщаю. Возможно, в иных редакциях подготовка к отпуску происходит совсем по-другому. Но во «Вчерашних новостях» было заведено именно так.

Вообще эта редакция славилась стойкостью традиций. Что-то заведённое раз уже не менялось.

Перед отпуском главный запирался с заместителем. Иногда запирался один.

— У него есть кто? — спрашивали сотрудники секретаря.

И секретарь отвечала:

— Никого нет. Но он думает.

Поглядеть, как редактор думает, никому не удавалось.

Так было и сейчас. С той, пожалуй, разницей, что «думал» редактор больше обычного.

Но наконец кабинет его опустел, и уборщица вынесла в коридор корзину с непошедшим.

В кабинет главного стали ходить сотрудники — смотреть новый телевизор. Потом в кабинет переселился заместитель. Сразу переселяться не принято. Могут сказать: заместитель рвётся в кресло главного.

Потом заместитель назначил летучку. Летучка началась с опозданием минут на пятнадцать: ждали редактора иностранного отдела. Он пришёл, извиняясь и бормоча: «Пресс-конференция, сами понимаете». Но этому никто не верил, ибо бормотал редактор иностранного отдела каждый раз одно и то же.

На летучке выступал редактор сельскохозяйственного отдела и говорил, что материалы промышленного отдела не отражают технического прогресса. Выступал редактор промышленного отдела и говорил, что сельскохозяйственные корреспонденции не отличаются глубиной. Выступал заведующий отделом писем и говорил, что отделы держат у себя письма трудящихся и не хотят на них отвечать. Кто-то обратил внимание на то, что передовая крайне суха. Ответственный секретарь заметил, что в последние дни увеличилось количество правки в полосах. И добавил, что фотографии в газете стали невзрачные, бледные, малосодержательные: фотокоры спят.

И вдруг в кабинете, где шла летучка, раздался басовитый голос… главного. Все вздрогнули от неожиданности, а заведующий отделом писем — у него болело сердце — автоматически полез в карман за валидолом.

— Я думаю, товарищи, надо уже закругляться, — предложил главный. — Но у меня есть несколько замечаний. Во-первых, летучку опять давно не собирали. Во-вторых, когда наконец редактор иностранного отдела перестанет опаздывать? Так нельзя работать, товарищи. Я согласен с тем, что материалы промышленного отдела технический прогресс отражают слабо, а сельскохозяйственные корреспонденции поверхностны. И передовая, конечно, суховата. И фотокорреспонденты наши должной зоркости не проявляют. Они, прямо скажу, спят. Что касается увеличения правки в полосах…

Сотрудники продолжали сидеть ошарашенные. Осторожно озирались, но главного в кабинете не было…

— …что касается увеличения правки в полосах, то это нетерпимо. И совсем уж нетерпимо мариновать письма трудящихся! Этой теме мы посвятим специальное собрание. И пусть каждый тогда отчитается… Вот так.

— Да он же всю нашу летучку по телевизору видел! — воскликнул заведующий отделом науки. — Ха-ха! Этот новый телевизор с одной стороны может показывать изображения, а с другой — передавать… Обратная связь! Посмотрите: он же не выключен. Опыт управления на расстоянии! Москва — Кисловодск — Москва. Даже в отпуске главный не оставляет редакцию! Эффект присутствия.

На какое-то мгновение злому экспромту поверили. Но телевизор ни при нём. Голос звучал из динамика, к которому шёл провод от магнитофона. Перед отъездом главный записал своё выступление на, плёнку и попросил секретаршу включить магнитофон в конце ближайшей летучки.

Впрочем, запись можно было пускать летучкой раньше или летучкой позже, годом раньше и годом позже — от этого ничего не менялось. Редактор иностранного отдела неизменно запаздывал. Передовые были сухими, летучки собирались нерегулярно и т. д.

В редакции газеты «Вчерашние новости», как я уже сказал, традиции держались стойко.

Оргтехника

Нет, я вовсе не хочу сказать, что в редакции газеты «Вчерашние новости» ничто не менялось, и жизнь обходила стороной этот небольшой коллектив.

То, что главный редактор записал на магнитофонную плёнку своё выступление на летучке — уже говорит об определённом движении.

Кстати о летучках… На них говорили не только о том, что передовые «суховаты», а в отделах лежат «неотвеченные письма».

Выдвигались предложения, каким образом осовременить, модернизировать работу редакции, чтобы всё было в духе времени:

— Почему считают, что наша газета слабая? Ну хотя бы потому, что техника — точнее оргтехника — у нас отсталая. Мы остановились на эпохе гусиного пера. В других редакциях на каждом столе пишмашинка «Эрика». И каждый сотрудник сидит и печатает…

Главный прислушался к критике и купил десять «Эрик».

Газета оставалась слабой.

— А откуда ей быть сильной? Такой, например, простой вещи, как магнитофон, у нас нет, а другие газеты давно приобрели.

И был куплен магнитофон.

— Магнитофон у каждого мальчишки сейчас есть. А в приличных редакциях — повсюду диктофоны. Надо, скажем, продиктовать передовую, эмоционально продиктовать — пожалуйста. Надо взять интервью…

И вот уже повсюду на столах стоят диктофоны.

— А кто будет печатать с ленты? Наверное, не мы.

В каждом отделе должна быть секретарь-машинистка— стенографистка.

Предложение о секретарях-машинистках-стенографистках руководство учло.

Работа от этого не улучшилась. Пожалуй, даже наоборот, ибо с увеличением штата возросло количество склок.

— Секретари-машинистки явно перегружены. Они не успевают отвечать на телефонные звонки. Хорошо бы к телефонам подсоединить роботы. «Вас слушает робот. В комнате никого нет. Говорите. Я записываю».

Возможно, оснащение новейшей техникой редакции газеты «Вчерашние новости» продолжалось бы и дальше, если бы не подвели бездушные роботы.

На вопросы читателей они, естественно, не отвечали. Но кто и где назначал секретарям-машинисткам свидания, они записывали аккуратно.

«Наточка, я жду вас в половине седьмого у центральных бань. Там напротив стоянка такси, и мы поедем в парк «Вернисаж». Столик в летнем ресторане я уже заказал. Если вы, как в прошлый раз, не придёте, я решусь на крайнее. Я выкраду вас по восточным обычаям. Шурик».

«Лялечка, я в восторге от того вечера. И есть возможность его повторить. Шашлыки уже. замаринованы, углём я тоже запасся. В шесть заеду за вами на машине».

Неизвестно, каким образом эти пылкие монологи, записанные на плёнку, попали в руки издателей газеты. Возникла сложная ситуация. Интересуясь тем, что происходит в редакции, издатели образовали комиссию.

Председатель комиссии собрал коллектив и сказал:

— Я прочитал, товарищи, подшивку «Вчерашних новостей» за последнее время и должен сказать, что газета хуже, чем была раньше, несмотря на магнитофон, диктофоны, «Эрики» на столах и прочее. Дело в том, что оргтехника помогает только тем, кто умеет писать. Ну, если не гусиным пером, то шариковой ручкой.

Чутьё

Во всех отделах «Вчерашних новостей», кроме отдела проверки, сотрудники менялись часто. В отделе проверки работали десятками лет — с юности до пенсии. И даже после ухода на пенсию. Здесь рождались и умирали.

Это были спокойные, педантичные и дотошные люди. Они без сожаления выкидывали из номера «гвоздевой материал», «фитиль», если считали, что он недостаточно аргументирован. И по их вине, летели из статей самые интересные с точки зрения творческих отделов абзацы.

«Мы обязаны во всём сомневаться! — объясняли они своё назначение в жизни. — Допустим, вы написали: «Вчера, 13 сентября, в Выставочном зало на Кузнецком мосту открылась выставка рисунков народного художника СССР Ивана Степановича Тютюнникова». И мы «завопрашиваем» все подряд: «Вчера ли? А если вчера, то какое число это было? 13? А может, 14? В зале ли? Может, в холле? Или в фойе? На мосту ли? А если на мосту, но на Кузнецком или на каком-либо другом — Каменном или Москворецком? Открылась ли? Выставка ли? Народного ли? СССР ли? А может, РСФСР? Или одной из АССР? и т. д.». На помощь сотрудникам отдела проверки приходили БСЭ, Брокгауз и Ефрон, Брэм, Даль, вырезки из газет, телефонная книга и сам телефон.

Словом, отдел проверки был мощным заслоном против всяческого искажения действительности. И различные «ляпы» незамедлительно оседали на решётке его фильтра.

Но однажды во «Вчерашние новости» пришло письмо из города Юношеск Кемеровской области. Автор его, заведующий местным клубом, писал о том, что в их городе останавливалась проездом актёрская бригада в составе заслуженного артиста РСФСР Субботникова, артистов Воскресникова и Понедельникова. «Роботники скотобойни и боенских площадок хотели с ними встретиться, но артисты наотрез отказались. Предварительно спросили: «А сколько дадите?» При этом Воскресников и Понедельников находились в нетрезвом состоянии и в гостинице вели себя непристойно, пытаясь стоять на голове, чем смущали окружающих».

Письмо было завёрстано в полосу по распоряжению главного.

Когда завотделом проверки сказал редактору, что с публикацией сигнала из Юношеска не следует торопиться, ибо никаких подтверждений его правильности нет, главный усмехнулся.

— А какие тут, собственно, подтверждения требуются? Артисты. Выпили. Зашибают деньгу. Торгуются. Не захотели выступить перед трудящимися, проявив тем самым политическую незрелость. Всё ясно. Здесь и проверять нечего. Но если уж вам так хочется, соединитесь с этим Юношеском.

— Кемеровскую область дают после одиннадцати вечера. Это уже поздно.

— Опять двадцать пять.

— Кроме того, Юпошеска в нашем справочнике нет.

— Старый он у вас — справочник. А город, сразу видно, новый — Юношеск Современный. Сейчас так и называют: Молодёжный, Светлый, Счастливый, Романтическ, Теоретическ, Молодоженск… Словом, идите домой, педанты. Тут всё верно. У меня — чутьё. Конечно, материал затронет кое-кого за живое, но это неплохо, особенно сейчас, когда идёт подписка…

Во время подписной кампании, по осени, «Вчерашние новости» проявляли повышенный интерес к литературе и искусству, особенно к бытовой стороне жизни деятелей литературы и искусства.

После выхода «Вчерашних новостей» в свет в редакции затрезвонили телефоны.

— Вас жестоко разыграли. Субботников, Воскресников и Понедельников в эстраде работают, но они не хартисты: один — плановик, другой — кадровик, третий — бухгалтер. Кроме того, они никуда не выезжали…

— Попытайтесь соединиться с Юношеском по срочному… — предложил редактор заведующему отделом проверки.

— Ни по срочному, ни как-либо по другому нельзя: нет такого города ни в Кемеровской, ни в других областях.

Редактор сокрушённо развёл руками:

— Это что ж, чутьё меня подвело? — но тут же взял себя в руки. — Ну, ладно, города нет. А откуда Субботников — заслуженный артист РСФСР. Вы хоть это-то проверили?

Коллеги

«Вчерашние новости» послали меня в командировку.

— Не командировка, а мечта! — сказал главный в напутствие. — Открывается сообщение по воде между Перекопайском и Малыми Петушками. На трассе курсирует «метеор». Ты едешь поездом до Перекопайска, берёшь билет на «метеор», садишься у иллюминатора и затем — несколько часов приятного пути по реке. Ну, конечно, и поработать надо. Написать репортаж о новой водной магистрали. Главное внимание удели людям. Побеседуй с теми, кто с тобой будет на борту, расскажи, как перекопайские металлурги едут на отдых в Малые Петушки. Или на помощь колхозу «Колос». Старушка там к сыну… Солдат в отпуск…

— Ревизор, — добавил я.

— А при чём ревизор? — сдвинув брови, спросил редактор.

— Вспомнилась одна история. Малые Петушки далеко от железной дороги, и туда раз в неделю ходил маленький пароходик. Река замерзает — и никакого сообщения с Малыми Петушками нет. Жди весны. Весной приплыл ревизор в райпотребсоюз — и оказалось, что магазин сельпо обокрали ещё осенью.

Главный поморщился:

— Оставьте ваши фельетонные штучки. Дело серьёзное. Нужен светлый очерк на первую полосу.

И я поехал писать светлый очерк.

До Перекопайска добрался хорошо, а там неожиданно столкнулся с трудностями, каких совсем не предвидел.

— Билетов на «метеор» в Малые Петушки ист, — сказала кассирша и захлопнула окошко.

Напрасно я просил и стонал, напрасно я искусственно улыбался. Напрасно я показывал кассирше «корочки» — удостоверение газеты «Вчерашние новости».

Я побежал к цветочному киоску, купил букет пионов и стал просовывать его в тесное окошко кассы.

Приняв цветы, кассирша мягко улыбнулась и сказала:

— Понимаете, дорогой товарищ, билетов всё равно нет… Билеты распределяют лично товарищ Айлюли — начальник трансотдела.

Товарищ Айлюли, перед дверью которого я высидел добрый час, вяло взглянул на мои «корочки», написал несколько слов на листочке блокнота. Отодвинул от себя.

— Нате. В кассу.

Так я ступил на борт «метеора», шедшего — увы! — уже не первым, а третьим рейсом. И всё равно я был рад, оказавшись среди взволнованных, довольных, говорливых пассажиров.

Справа от меня сидела пышноволосая голубоглазая девица. Слева — смуглый мужчина крупного роста в рубашке-сетке.

«Вот он — металлург!» — подумал я и только собрался было задать ему вопрос, как он первый спросил меня:

— Вы из Перекопайска в Малые Петушки, стало быть?

— Да.

— Вы, случаем, не с металлургического?

— Нет. Я журналист. «Вчерашние новости».

— Ха-ха-ха! — засмеялся смуглый. — Я тоже.

— Какая газета?

— «Среднерусская правда».

— Ну, тогда давайте вместе интервьюировать мою соседку справа.

Голубоглазая бросила на нас взгляд, полный высокого достоинства, и сказала:

— Я — «Москоу ньюс».

— Ха-ха-ха! — снова захохотал смуглый и, повернувшись, спросил сидевших позади: — Товарищи, и вы журналисты?

В ответ послышалось:

— «Вчерашний Спасоголенищевск».

— Журнал «Перемена».

— «Литературная неделя».

— Агентство НПА.

Смуглый уже не смеялся, лицо его помрачнело, он пробормотал:

— Вот так штука. Эдак и репортаж мой сгорит. Тут и поговорить не с кем.

— Вон идёт матрос. Может быть, с ним? — подсказал я.

— Товарищ матрос, можно вам задать несколько вопросов?

— Пожалуйста.

— Скажите, сегодняшняя навигация какая по счёту в вашей жизни?

Матрос замялся:

— Видите ли… я, собственно, не матрос… я — «журналист меняет профессию». Собираюсь поплавать недели две-три, если выдержу, а там и строчить засяду…

Все мои соседи опустили носы: писать было не о чём. Не было металлурга, не было старушки, которая едет к сыну. Не было солдата-отпускника. Друг для друга мы интереса на представляли. Не писать же всё так, как есть… А впрочем, почему бы и не написать? Весело. Шутливо. Не получилось, мол, так, как было запрограммировано.

И я написал.

Главный редактор «Вчерашних новостей», прочитав мой отчёт, мрачно заключил:

— Я знал, вас посылать нельзя. Несерьёзный вы человек.

Особенное раздражение вызвала у пего концовка моего юмористического репортажа: «А старушку я всё-таки встретил. Она стояла на пристани, когда мы сходили с «метеора» по трапу, и, ни к кому не обращаясь, говорила:

— Ну вот, и этот катер, видно, журналистов привёз. Когда же настоящие пассажиры пойдут? Сына ведь жду…»

1972

В КРЕСЛЕ ДИРЕКТОРА

Событие, о котором я расскажу, маловероятно. Тем не менее я пережил его от начала до конца.

Начало было на дне рождения моего приятеля. Моим соседом за столом оказался представительный мужчина, которого звали Александром Ивановичем. Сосед сидел вялый, задумчивый. Ну, не так чтобы уж совсем мрачный, но всё же от других отличался значительно.

— О чём вы задумались, Александр Иванович? — спрашиваю.

— О чём? Да так, об одном деле вспомнил.

— О деле? Наверно, о работе? Вы забудьте о работе, раз уж на празднике.

— Не могу.

— А где вы работаете, если не секрет? Кем?

— На производстве. Директором.

— Директором? Отличная должность! Многие мечтают, но не многим достаётся.

— Достаётся! Ох, как достаётся!

Я говорю:

— Да что уж там — «достаётся»? Преувеличиваете, Александр Иванович. У вас штат-аппарат, у вас помощник, секретарь. Главное, как я понимаю, твёрдо поставить дело, чётко определить режим дня.

— Ах, как вы всё хорошо знаете! — язвительно улыбаясь, говорит Александр Иванович. — Не работали ли вы уж директором?

— Не работал, но знаю. Всё крутится, всё вертится, а директор сидит — газету читает. И время от времени на часы поглядывает: ждёт, сообщений об исполнении его распоряжений. Самое важное — не упускать главного! И ближе к делу!

— А вот и не всегда получается — ближе к делу, — замечает Александр Иванович. — У меня, например, с утра были нелады на конвейере сборки трансформаторов. А до трансформаторов руки так и не. дошли.

И тут он рассказывает мне про всякие отвлекающие моменты. Я опять:

— Преувеличиваете. Я бы…

А он вдруг взрывается:

— Что вы — «я бы», «я бы»? Вы только советы давать любите.

— Люблю. Это верно. Это моя слабость.

— А вы сядьте на моё место, а потом говорите.

— И сяду! — говорю я, не желая отступать.

— Хорошо! Садитесь! — отвечает он, также не желая отступать. — Приходите завтра в восемь ноль-ноль и беритесь за штурвал.

… В восемь утра Александр Иванович представил меня ближайшим сотрудникам — секретарю Леночке, а также помощнику, заместителю.

— Сегодня меня нет. Сегодня директором будет товарищ Скамейко, — и при этом на меня указал.

Когда все вышли из кабинета, я снова пригласил секретаря и сказал:

— Дайте мне, Лена, почту. И, пожалуйста, соедините с конвейером сборки трансформаторов. У них что-то там не клеится.

— Почту сейчас принесу, — ответила Лена. — Но возьмите телефонную трубку: вас просят из треста.

В тресте мною были недовольны.

— Почему вы сидите у себя, а не у нас? Вы забыли, что сегодня совещание? Быстро забирайте цифры, характеризующие…

— Стойте, стойте, — попросил я. — Не так часто.

Я пригласил помощника.

— Подготовьте данные, характеризующие…

— Примерно представляю, — ответил помощник. — Не первый, раз.

На совещании мои данные, никому не понадобились. Я сидел и слушал, как руководители предприятий заверяли трест, что план они выполнят. Когда очередь дошла до меня, то я заверил тоже.

— Можно не сомневаться, — сказал я, хотя сам не очень верил в своё утверждение. Но если бы я выразил сомнение, меня задержали бы, а я торопился: не давали покоя трансформаторы.

— Лена, соедините меня с конвейером.

Но секретарь, видимо, не расслышала моей просьбы. В. приёмной возник шум, и вслед за тем и кабинет порвался атлет в тренировочном костюме.

— Вам что надо? — спросил я. — Это вы шумели за дверью?

— Я, — ответил атлет. — Меня не пускали без очереди.

— А почему вас надо без очереди?

— Я тренер футбольной команды. Мы начинаем первые игры, и вам предстоит утвердить состав команды «Трансформатора».

— Слушайте, — взмолился я. — Утверждать состав может совет спортобщества, завком…

— А вы, товарищ Скамейко, самоустраняетесь? Нам всё равно. На других заводах…

— Давайте ваши списки.

— Читаю: вратарь — Мамам ни, защитники — Деверев, Тетехин, Чурбак, полузащитники — Тумба и Лихой…

Едва тренер окончил чтение списка, как в кабинете появилась Лена:

— Товарищ Скамейко, делегация ожидает в полном составе. Собрались все.

— Кто собрался? Куда собрался? Какая делегация?

— Делегация по обмену опытом. Гости. Приехали из Большой Рябинушки.

— Прежде соедините меня со сборочным конвейером.

— Сейчас там обед.

Распрощавшись с тренером и посоветовав ему на всякий случай поменять местами Тумбу и Лихого, я принял делегацию.

— Леночка, угостите товарищей из Большой Рябинушки чаем, — с теплотой в голосе предложил я.

Делегаты, уставшие от ходьбы по городу, пили чай, и я, стараясь быть максимально радушным, говорил всё, что придёт в голову.

А с конвейером сборки трансформаторов связаться мне всё ещё не удавалось, ибо после ухода делегации моим кабинетом завладел оператор кинохроники. Затем я давал «добро» на переноску забора.

Тут я немного вскипел:

— Неужели же, кроме меня, некому заняться этим забором?

В ответ услышал:

— А кто у нас всё решает? Вы у нас всё решаете.

А ещё, товарищ Скамейко, требуется несколько ваших авторитетных слов по телефону. Сейчас мы вас соединим с ветеринарной станцией, автозаправочной колонкой, медвытрезвителем и мастерской по ремонту надувных лодок.

Потом я тет-а-тет беседовал с режиссёром драматического театра, который в основном говорил сам, а меня слушать не хотел:

— Понимаете, мы затеваем эстрадно-феерический спектакль «Трансформаторы». Пьесы нет. Мы берём у вас производственно-финансовый план и ставим его на сцене. Декорации — трансформаторы. На занавесе — графики, синьки и кальки. Четыре мима в чёрных трико.

В кабинет вошли четыре мима. Они долго жали мне руку, кланялись и отчаянно жестикулировали.

— Я не понимаю вашего мимического языка, — сказал я. — Говорите же по-человечески!

Из того, что они говорили, я тоже ничего не понял: то ли я должен шефствовать над ними, то ли они хотят надо мной.

И вдруг я услышал, вздрогнув при этом:

— А где же трансформаторы?

Перед столом стоял мужчина с упрямым взглядом.

— Кто вы такой? — спросил я.

— Я толкач со смежного предприятия.

— Леночка, дайте мне конвейер сборки…

— Там уже кончили работать. Перерыв между сменами.

— Тогда, Леночка, сделайте так, чтобы я остался один, и заприте меня на ключ со своей стороны. И никого ко мне не пускайте, чтобы я сосредоточился…

И Лена заперла меня. И, видимо, забыла об этом, уходя домой, потому что, когда мне потребовалось выйти из кабинета, дверь не открывалась.

Я дубасил в неё рукой и молил:

— Эй! Кто там? Откройте! Не хочу я быть больше директором! Слышите? Не хочу!

… И тут я проснулся. Кошмарное сновидение, навеянное рассказами Александра Ивановича, окончилось. Посмотрел на часы. Было семь.

Позвонил Александру Ивановичу и сказал:

— Я погорячился вчера немного, когда заявил, что сяду на ваше место. Что от меня толку? Но у меня вам есть совет. Вы на один день посадите на своё место знаете кого? Журналиста. У них есть такая рубрика: «Журналист меняет профессию». Пусть посидит и напишет. Это ведь очень важно — поднять вопрос о том, как некоторые люди не ценят время руководителя и как некоторые руководители не умеют распоряжаться своим собственным временем…

Но в трубке раздавались уже короткие гудки: ту-ту-ту.

1972

Я СТОЮ НА ГОЛОВЕ

Недавно я на работу не вышел. По уважительной причине. Врач сказал:

— Лежать и не шевелиться!

Я спросил:

— А что со мной?

Он ответил:

— Вы, кажется, электромотористом работаете, Иванов? Так вот, выражаясь вашим языком, у вас с мотором немного, того-с… Нужен ремонт. Мы его проведём, и всё будет в порядке. А сейчас главное — лежите спокойно. И чтобы никаких отрицательных эмоций, никаких коротких замыканий! Ясно?

И я лежал. Поводов к отрицательным, эмоциям не было. Обо мне заботились врачи, меня навещали сослуживцы, знакомые, даже сосед по этажу, который живёт за абсолютно звукопроницаемой стенкой. Ранее отношения между нами были всегда суховатыми, официальными. Когда мою комнату захлёстывало музыкальное половодье, я кричал ему: «А нельзя ли магнитофон потише? Не на всю железку?» Если музыка затихала — так, что можно было разговаривать, — я продолжал: «И кстати, что вы делаете во дворе со своим мотоциклом? Шум, треск, никакого покоя! Поезжайте на окружную дорогу и трещите там сколько угодно».

Наведываясь ко мне, все приносили гостинцы.

Мой начальник по фамилии Желваков — не непосредственный начальник, а на две лесенки выше! — поставил на тумбочку у моей постели сок манго. Мастер Панин принёс апельсиновый сок, бухгалтер Патрикеев — абрикосовый, инженер бриза Спальчиков — томатный, а сосед, который живёт за стенкой из папье-маше, — морковный сок.

При этом все чистосердечно сокрушались по поводу случившегося и выражали наилучшие пожелания — от себя лично, а также от имени и по поручению.

— Как же ты это так, а? Не уберёг себя, а? Напугал нас, а? Смотри, чтобы в будущем ни-ни, а?

И разумеется, каждый давал свой полезный совет.

— Ешь бананы! — сказал-Желваков. — В бананах сила. Откуда слез человек? С ветки. А что он на ветке ел? Бананы. Природа создала человека не на фрикадельках или там кнелях паровых. И даже не на геркулесе. На бананах! Ты видел, орангутанги по полчаса на одной руке висят. На это ни один олимпиец не способен. Почему, я спрашиваю? Орангутанги жрут бананы. Это мне сказал один авторитетный человек. Из зоопарка.

Сосед по этажу предлагал мне главным образом налегать на валерьяновый корень. Мастер Панин советовал в будущем больше ходить. Патрикеев — не только ходить, но и бегать, а Спальчиков — стоять на голове.

— Стойки на голове, — пояснял он, — это одно из упражнений йогов. Мой троюродный дядя только, этим и спасся. Одно время так расклеился — думали: всё, хана! А ему кто-то возьми да скажи: стой на голове. Сейчас дяде уже под девяносто. А он всё стоит. Бородой вверх. И неизвестно, сколько ещё простоит.

И конечно же все вместе, и каждый в отдельности рекомендовали мне не, волноваться, ни на что не реагировать, не обращать внимания, не замечать… быть выше… отключиться… стараться делать вид, что…

И никогда не слышал я столько добрых, ласковых слов.

— Поднимешься, встанешь на ноги, звони мне. Путёвка тебе в санаторий нужна будет или ещё что… Звони прямо, непосредственно! — сказал ранее почти недосягаемый Желваков.

— Выздоравливай. О деле не думай. Дело мы двинем вперёд и без тебя. И всю твою рационализацию протолкнём, — заверил меня инженер из бриза Спальчиков.

А от мастера Панина я услышал нечто совсем высокое, восторженное. Даже и пересказать неудобно:

— Прекрасный вы, скажу я вам прямо, человек! Я вам так обязан, Степан Севостьянович! Если бы не вы, не ваша общественная поддержка, разве разрешили бы нам построить коллективный автогараж?

Я лежал. Не шевелился. Коротких замыкании не было. И наступил день, когда врач разрешил мне идти на все четыре стороны.

Начал, конечно, с небольшой дистанции. Потом удлинил её до конца переулка. Там будка телефонная стоит. И вот я звоню товарищу Желвакову.

— Кто говорит? — спрашивает меня строгий женский голос.

— Иванов.

— Ах, Иванов! — обрадовался голос. — Василий Васильевич!! Иванов!!!

Мне бы помолчать в это время, а я поправляю:

— Не Василий Васильевич, а Степан Севостьянович.

Голос опять с каждой ноткой холодеть начал:

— Степан Севостьянович, говорите? А товарищ Желваков занят.

— Но он просил, чтобы я позвонил ему. Прямо. Непосредственно. И в любое время.

Слышу, как секретарь говорит с Желваковым. Наверно, с порога кабинета. «Иванов вас просит, Степан Севостьянович». — «Ну, знаете ли! — кричит Желваков, — Что ему там надо?! Вы когда-нибудь дадите мне стакан чаю выпить? Вы когда-нибудь подумать дадите?!»

Он не знает, не догадывается, что я всё слышу. А секретарь мне через секунду объясняет: «Вышел Желваков куда-то. Ист его у себя. И ничего не сказал…»

Я вешаю трубку и думаю: «Бог с ней, с путёвкой. Не буду реагировать».

И набираю номер другого телефона — бризовского. «Может, Спальчиков скажет что-то приятное». Но выясняется, что разговаривать со мною он не готов и потому твердит только одно:

— Ты дежи… главное — вылежаться. И ни на что не обращай внимания… Отключись!

А я спрашиваю:

— Может, вы мои бумаги вообще потеряли? Это сколько же месяцев, а? За это время в Австралии «орбитальный двигатель» изобрели…

— Ты постой, постой, не горячись, — успокаивает меня Спальчиков, — но если у тебя есть второй экземпляр, то подошли на всякий случай…

Я слова вешаю трубку и снова твержу сам себе: «Что волноваться? Ничего не случилось…»

Иду переулком, а навстречу в голубеньком «Москвиче» мастер Панин едет. Останавливает машину, выбегает на тротуар, радостно трясёт меня за плечи:

— Иванов! Молодец! Оклемался, значит? Когда на работу выйдешь?

— Поскорее надо? — спрашиваю.

— Лучше поскорее. Меня теребят: не тяни, мол, дай ответ на письмо.

— На какое письмо? Кто писал его?

— А не знаю, кто писал… Не подписано…

— И лично меня касается?

— Да нет, тебя-то краем-боком. Но ладно, пока забудь об этом. Забудь. Главное — береги себя.

И он садится в свой голубенький «москвичок» и уезжает, окутав меня облачком бензинового дыма,

«Буду беречь себя, — рассуждаю я. — Буду выше всего этого. Подумаешь…»

А дома за стенкой из папье-маше форменный музыкальный разбой творится. Визжат, рыдают, тарелки бьют.

Я кричу соседу:

— Нельзя ли потише?

А он в ответ:

— Теперь что же — всегда потише? Ты же оклемался? А если нервы не в порядке, то, брат, пей валериановый корень!

Магнитофон он всё же выключил, но через несколько минут я слышу во дворе под окном страшный треск. Это сосед свою мотоциклетку насилует. Мотоциклетка отфыркивается, не хочет заводиться, но потом покоряется настойчивому хозяину и начинает давать одиночные выстрелы. Настойки валерианового корня у меня нет. Нет также бананов. Впрочем я не верю в их целебную чудодейственную силу. Что же мне делать? И я становлюсь на голову. Стою и думаю: «Не бу-бу-бу-у-ду о-о-о-бра-щать вни-и-ма-ния… Мне на-а-а-а-п-левать… Бу-бу-у-у-ду вы-ыше!»

1973