-- Ой, Боже ж мой! Кормилица ты наша! -- заголосила опять Манька.
-- Пойдем, дедушка, поищем газетку: что-ж они, паразиты грешные, забирать-то собралися, -- решил Мирон Сечкин.
Первым долгом они зашли к Николаю Стрункину.
-- Беда, куманек! -- заговорил Мирон с порога. -- Забирать будут! Говорят паразиты: половину отдай! А как придет к делу, то загра-бастуют все, и душа с тебя вон!
-- Гляди, как бы не к высылке это было! -- взволнованно добавил дед.
Николай Стрункин мгновенно побледнел и лишился языка.
-- Газетку бы, куманек, посмотреть. Там все подробно описано, что отбирать будут и с кого по сколько...
Стрункин беспомощно оглянулся вокруг и полез под стол. Полазив на корячках толику времени, он насобирал множество мельчайших обрезков газеты. Это была работа его четырехлетнего сынишки. Что-нибудь узнать из этих мелких клочков было делом гиблым. Поэтому все трое направились в избу к Семену Картавину. Семен Картавин, лежа на скамейке, спал, артистически подражая храпом пению соловья.
-- Семен! Вставай! Беда! -- затормошил его Сечкин. Картавин на самой высокой ноте изумительной чистоты прервал храп и, как ужаленный, схватился со скамейки.
-- Что? Где? Горит? -- заговорил он спросонок.
-- Хуже, Сеня! Хуже! -- прочувственным голосом произнес дед Евсигней.
После долгих расспросов выяснилось, что у Картавина газета была, но старуха мать завернула в нее масло, которое и продала учительнице.
Подхватив Картавина, процессия двинулась к Бугаеву. У Бугаева болела спина и газету он приспособил для согревающего компресса. Все же его, несмотря ни на какие стоны, заставили снять компресс. Но напрасно, так-как от влаги тряпки газета расползлась и превратилась в грязную кашицу. Прочесть ничего нельзя было. Охающий и стонущий Бугаев присоединился к искателям газеты, и все двинулись дальше.
-- Аль помер кто? -- полюбопытствовала повстречавшаяся на дороге молодуха, услышав стоны Бугаева и причитания деда Евсигнея.
-- Хуже, девка, хуже! Все помирать будем!.. В газете пишут о высылке всех Орешников в Смоленский край, -- авторитетно заявил кто-то из толпы.
-- Ох, Господи Иисусе! -- на белом, как сметана, и круглом, как каравай, лице молодухи застыло выражение панического испуга.
Когда толпа, предводительствуемая Сечкиным, зашла в поисках газеты уже в Бог весть какой по счету дом, то, наконец, встретился первый человек, который хотя газету и использовал, но все же ее читал и мог рассказать содержание. Он, этот любитель газетного чтения, стал пересказывать из прочитанного и о соревновании шахтеров Кузбасса, и о выполнении плана уборки хлопка в Узбекистане, и, даже почти на память, процитировал отрывки из фельетона на местную тему: "Куда заворачивает Гайкин?".
-- Ты нам шарики не верти! -- набросилась на него толпа. -- Куда Гайкин заворачивает, нам дела нет! Ты скажи, что в газете было насчет реквизиции всего имущества и высылки?
-- Ей Богу ж, атаманы-молодцы, ничего об этом не было, -- оправдывался газетный читатель.
-- Ври больше! Сами читали начало, да конца не знаем! Вот Мирон Сечкин знает! Что, Миронушка, там стояло?
Мирон вместо ответа протянул под самый нос читателю газеты свой вымазанный в браге окурок.
-- Гм, правда ведь! Но это шрифт крупный, значит, из передовицы. А кто же передовицы читает?
В это время на улице послышался истошный крик многих голосов, топот, визг, детский плач. Среди всего этого хаотического шума выделялся истерический женский вопль:
-- Православные! Спасайтесь, кто может! С милицией ловят!
Искатели газеты мигом ринулись на улицу и их взору представилась картина, схожая с известным полотном "Переправа французов через Березину". Разница только в том, что здесь не было блестящих киверов, пушек и самой переправы. Остальное было почти такое же хаотическое и полное отчаяния. По улице плотной толпой двигались люди, нагруженные наспех собранным скарбом, гнали свиней, жалобно блеющих овец; надрывно визжали поросята, завязанные в мешки, плакали дети, голосили и причитали бабы и шли хмурые колхозники. А впереди всей толпы эвакуирующихся орешан улепетывала с диким криком босая баба в красном сарафане и за ней тяжело бежал милиционер Чубчиков.
-- Спасайся, кто может! -- кричал милиционер.
-- Господи! Таки высылают! А мы ходим газеты искать! -- завопил Мирон Сечкин. -- Эх, дали бы мне коня!.. -- воинственно воскликнул он, однако не объясняя, зачем ему конь -- для того, чтобы удирать, или для того, чтобы воевать.
В это время милиционер Чубчиков нагнал бабу в красном сарафане и поравнялся с ней. Они бежали, как скаковые лошади, "в голову". Баба, заметив рядом с собой милиционера, с диким визгом повалилась на землю. Чубчиков же, увидев, как баба, словно сноп, брякнулась оземь, истолковал это по-своему и, поддав ходу, с диким криком: "Стреляют!!!" -- помчался в направлении опушки тайги, зигзагообразно виляя на ходу.
В эвакуирующейся толпе орешан возглас о том, что стреляют, естественно, породил панику.
-- Ложись! -- зычно скомандовал Мирон Сечкин. -- Женщины и дети -назад ложись! Мужчины -- наперед!
Чего хотел достичь этим тактическим маневром Мирон -- неизвестно; но здесь уже никто ни на какие команды не обращал внимания. Все панически бежало, спотыкалось, падало, отчаянно кричало. Паника русского отступления по своей бестолковости, неорганизованности и проявляемому страху может сравниться только с русским наступлением, также бестолковым, неорганизованным, но с проявлением дикой смелости.
В самый разгар панического бегства из здания райкома КПСС выбежали, как на пожар, Столбышев и человек десять партийных активистов.
-- Товарищи! -- закричал он, преграждая дорогу беглецам. -- Товарищи! Да опомнитесь же! Наступает новая эра!!!
-- Хватит с нас и старой! -- кричали орешане, прорываясь через партийную преграду. -- Довольно, попили кровушки!!!
-- Товарищи! Новая эра! Жизнь забьет ключем! -- уговаривал Столбышев, напирая животом на толпу и краснея от натуги.
-- А эту новую эру видел? -- закричала какая-то баба и сунула ему под самый нос огромную фигу. Столбышев инстинктивно отпрянул от изображения новой эры назад, потерял равновесие, его опрокинули, а за ним и весь партийный заслон был повержен в прах.
Бог его знает, чем бы окончилась вся эта катавасия, если бы в дело не вмешался обыкновенный дурак, который по старой дурацкой традиции призван появляться в самые тяжелые моменты жизни и спасать сотни умных. Орешниковский потомок былинного Иванушки -- Степа гнал, навстречу прорвавшейся толпе беглецов, большое стадо коров и запрудил ими всю улицу. Толпа остановилась в нерешительности. Если бы это были коровы колхозные, то, конечно, их бы разогнали чем попало, и дорога бы расчистилась. Но это были собственные, индивидуальные коровы колхозников и разгонять их ударами и пинками было не положено. Кроме того, вид частной собственности смягчает нрав человека. г
-- Манька, гляди... наша "Красавичка" идет! -- с умилением заметила какая-то женщина.
-- А вот и наша "Серенькая"!..
Коровье наступление продолжалось. Животные шли безостановочно, позвякивая колокольчиками и с тупым видом работая челюстями
-- Разойдись по домам! -- закричал Степа-дурачек. -- Разойдись! Ты куда корову тащишь?!
-- Так это же моя коровка!
-- Твоя будет, когда домой придет, а пока в стаде -- она моя! -резонно ответил Степа. -- Разойдись! На улице коров не выдаю! А ты чего, дубина, лежишь-то? -- ласково обратился он к лежащему ниц Столбышеву. -"Вставай, проклятьем заклейменный", -- неожиданно громко запел Степа, явно доказывая этим, что у него в голове не все в порядке.
-------
ГЛАВА IV. ДАДИМ СТРАНЕ ПОЛНОКРОВНОГО ВОРОБЬЯ!
После того, как Степа-дурачек остановил паническое бегство орешан, они несколько опомнились, пришли в себя и, смешавшись с методически наступающим стадом, пошли в коровьем темпе туда, куда повели их коровы Коровы же, естественно, пошли по домам. А дома работы всегда хватает. Коровы недоеные смотрят на хозяев с недоумением, мычат: -- чего, мол, не доишь? Воды принести надо, детишки голодные; впопыхах, как на пожар, собрали вещички для бегства. -- Что? Где? Куда девалось?
Так и провозились до темноты, забыв о причинах паники. Уже в темноте собрались орешане на завалинках и стали анализировать прошедшие события.
-- И чего только бабы не натворят? -- сокрушался дед Евсигней, громкими ударами хлопая себя по затылку. Это был не обряд самобичевания, а просто дед бил назойливых комаров. -- Да разве же можно верить бабам? -- продолжал он, -- подумать только, какую панику учинили!.. А с чего, спрашивается? Вот в газетке пишется: "Дадим стране полнокровного воробья". Ну, что же с этого? Коли надо, так дадим!
-- Новая эра, знать, наступает, как пишет газетка, коли уж за воробья принялись, -- вставил Мирон Сечкин.