Оба ответили отрицательно.
Николай заметил, что разговор еще не закончен, и, пожелав спокойной ночи, отправил обоих отдыхать.
Он долго лежал с закрытыми глазами и думал о том парнишке, который набрался мужества, и совершил побег. Было и радостно и тревожно. Радостно оттого, что люди не сломлены, и готовы пойти на все, чтобы получить свободу. Примером этому, и послужил побег их соотечественника. И в то же время, именно от понимания опасности, которая подстерегает всех, а большей степени его, взявшего на себя ответственность за жизни товарищей, Николая охватывало волнение, которое неприятной ледышкой возникало где-то внутри. Это волнение было особенное — от него веяло реальной могильной прохладой. И не потому, что Николай трусил и боялся неизвестности, которая ожидает их всех. Нет. Он не трусил и не боялся. Он взвесил все. Терять было нечего. Реальность бросила им вызов — они его приняли…
На следующий день команда Николая, в которую вошли и двое новичков, снова была на строительстве стены. Исломуттдина и Азида куда-то увели сразу после подъема. А поскольку такие «исчезновения» были довольно часты, и это всеми было воспринято довольно спокойно.
День был тяжелый. Глину на носилках доставляли в яму, заливали водой, и месили босыми ногами. И все это под охраной стоящих поблизости, и попыхивающих сигаретами, охранников. Сладкий запах анаши щекотал ноздри пленников.
К вечеру, когда лучи солнца, стали ослеплять глаза, все были измотаны до предела. Носилки, весившие несколько десятков килограмм, тянули на тонну. Ребята сбивались с ноги, спотыкались, падали. Но вездесущий Саид, со своей плеткой, всегда был рядом.
Солнце слепило глаза, соленый пот заливал лицо. Николай возненавидел и это солнце. Чужое, оно казалось, все целиком стояло на службе духов. И все, что происходит с ним, его товарищами, казалось уже чем-то обыденным, неизменным. Николай все чаще ловил себя на том, что уже ждет очередное утро, когда из тюрьмы их погонят сюда, к этой чертовой яме, с ее ненавистной глиной.
Но главным испытанием для Николая и его товарищей, был голод. Здоровый и крепкий организм молодых парней, упорно сопротивлялся насилию и властно требовал одного — еды, еды…. А ее, кроме нескольких черствых лепешек, да глотка затхлой воды, не было. Уже к обеду появлялось обессиливающее головокружение. А при виде сытых, красномордых духов, тошнота поступала к самому горлу.
После ослепительного света ракет, он ничего не видел. Протерев глаза, вскочил с земли и пробежал метров двадцать. Куда идти дальше, не знал. То там, то где-то, в противоположной стороне, раздавались голоса. Он был уверен — ищут его, Семена Калугина…
Мысль сбежать возникла спонтанно, когда приваривал латку на цистерне водовозки. Заканчивая работу, ему почему-то вдруг вспомнилась кинокомедия, которую он смотрел перед самым уходом в армию. Он с большим трудом вспомнил, что фильм называется «Джентльмены удачи». Там играли его любимые артисты — Леонов, Вицин, Крамаров, и еще один, нерусский, фамилию которого он вспомнить не смог. Герои фильма бежали тогда из лагеря, где отбывали свой срок, и довольно успешно. И бежали в такой же цистерне, как эта.
Он даже не знает, как все произошло. Моджахед, водитель водовозки, отправил его в тюрьму, а сам пошел в сторону караульного помещения. Подождав, когда тот зайдет в помещение, Семен взобрался на цистерну, открыл люк и залез внутрь. Он знал, что водовозка сейчас пойдет за водой в военный городок, который находится в пяти километрах от лагеря. Когда машина выехала за пределы лагеря, он, выждав какое-то время, вылез из цистерны…
С момента побега прошло часа два. Он посмотрел в сторону светящегося дежурными огнями лагеря, откуда продолжались доноситься крики. Потом все стихло. Появившаяся на небе луна, была совсем некстати. Постояв какое-то время в нерешительности, он направился, как ему казалось, в сторону горной гряды. Если бы он знал, а какую сторону идет…
Шел, как в забытьи. Колючий кустарник, который возник на его пути, показался ему тем прибежищем, около которого можно было немного передохнуть. В изнеможении, опустившись на землю, он лег на бок и чтобы чуточку согреться, подтянул колени к самому подбородку. Мысли спутанным роем крутились в голове. То возникало родное село, из которого он призывался в армию, но чаще появлялся американец, который на чистом русском языке уговаривал его выехать в любую из стран, как он говорил — «Свободного мира».
Вот и сейчас, словно откуда-то издалека, появился этот американец. Мозг снова стал прокручивать ту последнюю встречу, на которой он, Семка, как его называли все друзья в родном селе, послал этого американца на три огромные буквы…. А вспомнив слова, сказанные ему американцем: «…ты же предатель Родины!», он снова испытал чувство негодования, и снова возмущенно, хотя и мысленно, прокричал: «Что — о?!
— Ты не кипятись, — вспомнились слова американца: — Так считают у вас на Родине. Все кто попал в плен — тот предатель. А разве, не так? Ты нарушил устав. Ты ночью не проверил своих подчиненных, и они уснули. А вместо этого, накурившись анаши, ты тоже спал…. Неужели ты не понимаешь, что нарушил присягу. Вот ты рвешься домой, а дома тебя ждет суд, и это факт! Ты самый настоящий изменник! Изменник…. изменник….». Вот тогда Семен не выдержал, и послал американца на три буквы. И сейчас это слова: «…да пошел ты….да пошел ты….да пошел ты…», продолжали сверлить его мозг.
Полубредовое состояние возвращает его в родное село. Перед глазами проводы в армию. Он явственно слышит, как играет на гармошке пьяный гармонист Гришка.
Вот он прощается со своей девушкой Наташей. Последний поцелуй. Вот все они — он, и семеро его товарищей заходят в военкоматский автобус…
Что помнит Семен о своем детстве? Родился и вырос в большом русском селе, что раскинулось на берегу реки Камы.
Небольшой, приземистый дом Кулагиных располагался в красивом месте на берегу залива. В дни весенних паводков, когда Кама разливалась, вода подходила почти к самому дому. Потом было много забот. Но зато, сколько радости и веселья было летом! Купание, рыбалка, катание на лодках. А зимой, когда залив одевался в твердый голубой панцирь льда! На коньках мчится ватага орущих ребят. Летят снежки, повизгивают девчонки… Здорово! Девятнадцать лет прожил Семен в селе, на берегу Камы, и навсегда полюбил это место.
Но память о лучших годах, оставила, все-таки, школа. Школа имела свой приусадебный участок. С каким детским задором и старательностью стремился каждый ученик обработать отведенную ему грядку, прополоть свой участок. При школе имелась и своя столярная мастерская. В зимнее время школьники пилили, строгали, клеили, сбивали…
И, конечно же, был свой спортивный городок. Кольца и подвесной канат, лестница и турник, футбольное поле и ямы для прыжков…. А какие жаркие состязания были там летом! А что творилось на футбольном поле!
После успешного окончания десяти классов, перед семнадцатилетним юношей встал вопрос: что же делать дальше? Поехал поступать в Челябинское высшее военное танковое училище. Не прошел по конкурсу. Лейтенант, который командовал группой абитуриентов, успокоил: «Если действительно хочешь учиться, поступай из армии. Пройдешь вне всякого конкурса». Вернулся домой. Поступил на курсы электросварщика, а потом работа в СМУ. Но мечту, стать офицером — танкистом, не оставлял. Потом армия. И вот он в Афганистане…. Когда память стала возвращать его в тот день, когда их, словно кутят, ночью взяли духи, Семен до боли стиснул зубы, и вскочил на ноги. Он не мог простить себе, что с ними произошло. Но он не изменник! Нет!..
…И вдруг он увидел их. Они стояли метрах в двадцати от него, одетые в новенькую полувоенную форму. На головах, у кого чалма, у кого нуристанка. Стояли сытые, веселые. Они смотрели на него и улыбались. И он пошел. Пошел прямо на них, стиснув кулаки. Слезы отчаяния застилали его лицо. Он шел по растрескавшейся земле, не думая ни о жизни, ни о смерти. Он не видел, как один из моджахедов вскинул автомат, не слышал, как прогремела короткая очередь, и не почувствовал, как пули ударили в его широкую, открытую грудь…
Ночь прошла. Начинался новый день — 26 апреля 1985 года. Для моджахедов — курсантов, это был последний день их пребывания в лагере. Уже завтра все 200 новоиспеченных сорбозов Ислама, отправятся в Афганистан убивать неверных.
Для советских пленных, этот день был объявлен выходным. Им запрещалось покидать тюрьму. Исключение сделано было только для электрика Абдулло, которому всегда в лагере находилась работа, да и моджахедам, которые давно его считали своим, нечего было ждать от него каких — либо неприятностей.
Люди, ежедневно занятые тяжелой работой, в прямом смысле этого слова, мучались от непривычного безделья. Кто-то валялся на лежанке, кто-то стоял у окошка и смотрел во двор. Кто-то монотонно ходил из угла в угол. Николай, Богданов и Исломутдин, у которого неизвестно откуда появилась колода старых засаленных карт, резались в «дурака».
Уже ближе к вечеру, в камеру донеслись вопли муллы, который одновременно был и за муэдзина. Все правоверные мусульмане приглашались на вечерний намаз. Освобождались от него только тюремщики, да часовые у складов. Но и от них мулла настоятельно требовал совершение намаза, там, где он их застанет.
Неожиданно все повернулись к двери. Явственно доносился какой-то шум и чей-то тяжелый стон. Вот загремел засов, с металлическим лязгом отворилась дверь, и все увидели, как двое моджахедов, втащили бесчувственного Абдулло. Бросив его прямо на пол, быстро ретировались. Дверь закрылась. Было слышно, как моджахеды о чем-то переговорили с охранником. Потом снова донесся пронзительный вой муллы, призывавшего правоверных к священной войне против врагов Ислама.
Обитатели камеры обступили лежащего Юрку Фомина, который тщетно пытался сесть. Рот его беззвучно раскрывался и закрывался, по искривленному от ужаса лицу, непрерывно текли слезы. Грязно-серые полотняные штаны его, были мокрые от крови. Даже круглый идиот мог догадаться, что Юрка был жестоко изнасилован. И не нужно было искать виновных. Они были среди тех, кто стоял сейчас на плацу и совершал вечерний намаз.
Эх, Юрка, Юрка, — с горечью выдавил из себя Николай, наклоняясь над стонущим товарищем, — а ведь я тебя предупреждал…
Он, как перышко подхватил Юрку, и осторожно положил на свой матрас. Повисла тягостная тишина. Все вопросительно смотрели на Николая, глаза которого были сумрачны, а лицо пылало красными пятнами. На скулах катались желваки.
Никто из этих ребят никогда и не задумывался, есть у них лидер, или нет. Этот вопрос решился как-то сам по себе, самой лагерной жизнью, которая и выдвинула одного из них этим лидером. Им стал Николай Семченко. Все восприняли этот факт давно, как само разумеющееся, и теперь напряженно, с тревогой, вглядываясь в искаженное ненавистью и злобой лицо своего лидера.
— Миша, — Николай поднял тяжелый взгляд на Недавибабу, — ты был санитаром, окажи Юрке посильную помощь. А вы, — он со злобой посмотрел на стоящих рядом товарищей, — чего рты пораскрывали, отойдите, не мешайте.
Все безропотно разошлись по своим углам.
Николай подошел к оконцу, и невидяще уставился на грязно серую стену стоящего рядом с тюрьмой склада. Он думал о себе, своих сокамерниках, о моджахедах, которые надругались над их товарищем. Он думал о том, как, попав в плен, меняются люди. Он думал о том, какое жесточайшее испытание проходят их нервы, их воля. О том, как трудно оставаться спокойным, когда в лицо дует холодный смрад могилы. Что делать — жизнь такая штука, с которой расстаться не так легко. И люди, каждый по-своему, стараются выжить. Одни, вольно или не вольно, стали угодливо прислуживать моджахедам, и были готовы в любую минуту предать своих товарищей. К таким он безошибочно относил Исломуттдина. Другие, вроде узбека Азида, уходят в себя, в свою скорлупу, и всячески дают понять окружающим, что он живут по принципу «моя хата с краю…». Третьи, как Юрка Фомин, просто потеряли себя, и превратились, по сути, в пустое место. Были и такие, которые, поддавшись на уговоры американской бабы, уехали в США. На этих ребят — Мовчана, и второго, настоящую фамилию которого он уже и не помнит, — зла не держит. Они сами выбрали свою судьбу…. Ну а четвертые, которых большинство, и к которым он относит и себя, готовы к борьбе…
— Микола, — Недавибаба отвлек Николая от своих мыслей, — Эти сволочи хлопцу задний проход весь порвали. Кровь я остановил, теперь ему нужно спокойно лежать. Надо бы ему наложить швы… Я бы мог попробовать, но у меня нема ни ниток, ни иголки.
— Да, конечно, Миша, нужно парню спокойствие, и швы, — невнятно пробормотал Николай, думая о необходимости немедленного принятия какого-то решения, которого с нетерпением ждут его товарищи. И вдруг он словно очнулся. Осторожно перешагнув лежащего на матрасе Юрку, он решительно подошел к дверям и стал, что есть силы стучать по ней кулаками.
— Что надо? — Донесся ленивый голос охранника Сайфуллы.
— Открой! Абдулло умирает! — Кричал Николай, непереставая стучать в дверь.
— Ну и пусть подыхает, — равнодушно хохотнул охранник, — можете и вы попользоваться этой шлюхой.
— Открой! Ты, наверное, не знаешь, шакал, что Абдулло любимец самого Абдурахмона! Подумай, что с тобой будет, если Абдулло умрет! — Не унимался Николай, продолжая с яростью барабанить в дверь.
Какое-то мгновение за дверью воцарилась тишина. Сайфулла явно переваривал услышанное. Затем раздался лязг отодвигаемого засова, и в приоткрытую дверь, просунулось недовольное лицо охранника.
Все произошло так неожиданно и молниеносно, что большинство пленных так ничего и не поняли. Они с ужасом наблюдали, как Богданов и Недавибаба помогли Николаю втащить в камеру бездыханное тело охранника, как Николай надел снятую с моджахеда полувоенную куртку, опоясал ее ремнем с запасными дисками к автомату, который уже висел у него на левом плече, и передал Богданову снятый с ремня нож. Повертел часы, снятые с руки моджахеда, посмотрел на циферблат и только потом, коротко бросив: «20 часов сорок минут», сунул их в карман куртки. Из того же кармана вытащил початую пачку сигарет «Кемэл», понюхал, смял в кулаке, и снова сунул в карман. Увидев, с какой жадностью блеснули глаза большинства его товарищей, он усмехнулся, и коротко пояснил, — они заряжены анашой. Если вы сделаете, хотя бы одну затяжку, сразу будете в отключке. А этот, — он пнул в бок лежащего моджахеда, — с ним ничего страшного. Через часик очухается. Миша, — посмотрел он на Недавибабу, — оттащи его в угол, и свяжи ноги и руки. Веревку возьми из его шаровар.
Повисло тягостное молчание. Но не потому, что произошло с охранником, а потому, как Николай поступил с сигаретами. Некоторые из пленных, которые уже давно не видели настоящих сигарет и по возможности собирали окурки, или клянчили «докурить» у моджахедов, бросали на Николая осуждающие взгляды.
— Ну, что притихли, бойцы! Что, ничего не поняли?! — Лицо Николая светилось какой-то страшной веселостью. — Начинаем то, что планировали. Правда, на несколько дней раньше. К этому, они нас сами и подтолкнули. И мы не будем ждать, когда нас всех перетрахают, как и Юрку!
Очнувшись словно от страшного сна, все вскочили и с шумом и гамом обступили Николая. Оставался сидеть на своем матрасе только Азид. Он с такой мольбой и ужасом смотрел на шурави, который так жестоко расправился с охранником, а в глазах его было столько страха, что Николай не выдержал и улыбнулся: «Ты, Азид, останешься с Абдулло, и посмотришь за ним. А этого не бойся, он придет в себе не скоро. Как только управимся, придем и заберем вас».
— Ты что, Николай, он же сразу развяжет охранника и вместе с ним побежит к моджахедам, — толкнул его в бок Богданов.
— Не развяжет и не побежит, — усмехнулся Николай, — ты же видишь, у него уже полные штаны, а если и надумает, то не сможет, камеру мы закроем…
— Давай, Коля, говори, что делать, — нетерпеливо суетился рядом Исломутдин, щека которого дергалась, словно в нервном тике.