Гарантировали эмиграцию в ЮАР — просто поветрие какое-то. Продиктовали адрес своей конторы. Мытищи.
Адрес не предвещал ничего хорошего. «Контора» оказалась двухкомнатной квартирой, очевидно, арендованной у какой-нибудь оборотистой пенсионерки. На общем убогом фоне выделялись китайский кнопочный телефон и разноцветные папки, надписанные фломастером «Анкеты», «Резюме» и «Переписка». Последняя папка явно уступала остальным двум в объеме. «Добрые люди» жаждали поскорее сшибить с меня три сотни за перевод и на канцелярские расходы.
— Да я уже сам перевел. А почта… да за «тридцатник» на Марс можно послать!
— Но вы еще не видели анкету!
Анкета как анкета. Вроде тех, которыми торгуют в переходах, только отксерена почище.
Вспомнилась Юлина история о мореплавателе из Таллина, с которого за эмиграцию в Канаду вытянули в общей сложности семь «штук» баков — все скопленные честным многолетним трудом деньги. Та фирма оборудовала внушительный офис с оргтехникой, на самом деле завязала переписку с соответствующими агентствами в Новом Свете, информировала своих клиентов о подвижках, показывала ответные факсы. И так не один месяц.
В один прекрасный день они самоликвидировались. Безо всякого предупреждения. Нагрели человек двести. Кого на «стольник», кого на «кусок».
Люди попереживали и забыли. Лишь таллинский моряк — абсолютный рекордсмен по вложениям — дежурил ночами в кустах у ненавистного подъезда с двустволкой наготове.
Здесь чувствовался подобный сценарий, но, как говаривала Т. Сомакова, труба пониже и дым пожиже.
— Ребята… Если не секрет, кто вы по профессии? Случайно не врачи?
Оказалось, угадал.
Я бился о прутья. Рвался на волю. Любой ценой. Куда угодно — на разминирование Кабула, добровольцем в «горячие» точки, на эпидемию южноамериканской холеры.
Хотя нет. Вру. Все вышеперечисленное, кроме Кабула. Один из моих соратников по комитету комсомола школы г. Балашихи прямо с призывного пункта попросился в Афганистан. Прямо с призывного пункта его отправили на освидетельствование в институт Сербского.
Я продолжал вяло, но систематично обзванивать (всюду не наездишься) посольства стран третьего мира. Точнее, второго. Ведь мы «нулевая зона». Как у Пола Теру.
Моим «красным» дипломом заинтересовались йеменцы.
Посоветовали обратиться в Союзздравэкспорт — контору на шестнадцатом этаже одного из новоарбатских небоскребов, которая вербует медиков в эту ближневосточную страну.
В Союзздравэкспорте я блеснул своим английским, вскользь намекнул на чрезвычайно теплые отношения с Н.А. Батыр — в мафиозных кругах ее имя широко известно — и оставил свои координаты. За неделю собрал необходимые справки, копии и фотографии. На меня завели индивидуальную папку. И заперли ее в шкаф.
Чтобы отвлечься от черных мыслей, я принялся кадрить Глафиру.
Когда они только разбежались с Пашей, я на всякий пожарный испросил у своего лучшего друга формального согласия на роман с его бывшей лучшей подругой. Паша ничего против не имел.
Глаша следит за собой — плавание, искусственный загар. Еще в мою бытность совместителем ГБО ближе к вечеру она частенько пристраивалась в барозале под кварцевой лампой. Выждав несколько минут, я вдруг вспоминал, что мне срочно нужен гаечный ключ или отвертка. Дверь Глаша не запирала. Хихикала, но не прикрывалась.
Тело отменное, но «вывеска»… Не дотягивает и до четверти балла.
Сначала мы вспоминали за старые добрые времена. Потом мешали водку с шампанским. Танцевали в темном уголке. Глаша снимала со своей маленькой попы мои руки и смеялась. И снова пили — уже на брудершафт.
Народ стал расходиться. Мы пожелали Филиппу Исаичу удачи на новом месте и покатили в Боткинскую. Утром на службу.
Дежурный доктор Анжелика Петровна уложила Глашу в «курсантской», меня в коридоре неподалеку. Зевая, поднялась в «ординаторскую».
На раздевание Глаше понадобится минут пять.
Я запер дверь в подвал. Не слишком громко, чтоб не услышала Анжелика Петровна этажом выше. Не слишком тихо, чтобы услышала Глаша.
Чем я рискую? Потерять друга (используя Монину терминологию)? Какой она мне к черту друг! Получить в потасовке пяткой по яйцам? Это не Марьяна.
Тем не менее я учел все возможные варианты. Под простыню залезал бочком. Держа левую, блокирующую кисть наготове.
На Глаше не было даже крестика. Символическое сопротивление отняло у ночи минуты три. Да и сложно сопротивляться мужчине, не произнося ни слова.
Основатели «реанимации ГБО» связали все ее функциональные подразделения — палаты, барозалы и подвал — в единую коммуникационную систему.
С тех пор система, вместо ускорения поиска и мобилизации сотрудников, мешала оным отправлять свои физиологические потребности.
Над нашими головами висел динамик. Возможно, сейчас Анжелика Петровна уперлась ушами в селектор и жадно ловила каждый шорох.
Селекторы вошли в практику советского здравоохранения лет двадцать назад. И сразу вышли. Потому что быстро ломались. В Балашихе, например, хирургический интерн в момент имиссии перерезал провод ножницами.
У меня ножниц под рукой не оказалось. Я нашарил в темноте свободно висящий шнур и вырвал его «с мясом».
Глафира обняла меня за шею.
На следующий день шефиня вызвала незадачливого аспиранта к себе в кабинет. Предложила закругляться досрочно и занять вакантную должность ассистента. Пока вакантна.
Я согласился.
В наследство от своего предшественника хозяйственного ассистента А. Акарпина, как многие до него дезертировавшего в погоне за длинным рублем, мне достались две лекции, курация двух отделений и получение «расходных материалов». И еще опупея со списанием металлолома, догнивающего в подвалах 14-о и 20-о корпусов.
Во время очередного переезда АХЧ ЦИУ потеряла ведомости, и теперь музейное оборудование стало даже теоретически несписабельным. По нашим журналам оно числилось за анестезиологией, но для института уже не существовало. Никто не знал, что с ним делать. Никто особо не переживал по этому поводу. Помещений под мусор хватает.
Ситуация со спиртом куда сложнее.
Хозассистент ежеквартально сдает в деканат отчет о расходовании продукта и заявку на новую порцию. Я изучил увесистую папку приказов по Минздраву, Горздраву и ЦИУ. Из них следовало, что на каждую манипуляцию и операцию, в том числе в ходе клинических исследований и экспериментов на животных, на обработку манекенов для обучения искусственному дыханию «изо рта в рот», катерок пишущих машинок, интерфейсов компьютеров и т. п. полагается определенное количество спирта. Спирт выдают двух сортов: ректификат (якобы из пшеницы) и гидролизный, который вообще пить невозможно.
Профессорша относится к спирту, как к универсальной валюте для расчетов с плотниками, сантехниками к электриками. В старых корпусах постоянно что-нибудь ломается, засоряется, протекает и замыкает.
Коллектив придерживается более радикальной точки зрения.
Редкая кафедральная пьянка заканчивается с последней каплей из «кристалловской» бутылки. Обычно взгляды коллег обращаются в сторону хозассистента. И тогда я отпираю заветную каморку и цежу ректификат из пластиковой канистры.
Но даже самые закаленные доценты не могут сравниться с Юликом. Почуяв на ответственном посту родственную душу, заведующий доил меня приснодневно. «Налей грамм сто на опохмелку». А голос дрожит, и руки тоже. Как тут откажешь? Абсолютные медицинские показания.
Теперь помножьте сто на тридцать (месяц) и еще на три (квартал). А канистра, повторяю, пластиковая. Не резиновая. И дно присутствует.
К решению проблемы я подошел творчески. Раскопал все возможные и невозможные циркуляры, директивы, постановления, поправки и дополнения. Выдумал совершенно экзотические, не существующие в природе статьи расхода. Например, «очистка силиконового барабана аппарата Ксерокс» В природе такой аппарат существует. Стоит у нас в лаборантской. Но он современной модели и не требует дилетантского обслуживания.
Я все подробно обосновал. Заявку удалось расширить на двадцать процентов.
Проректор просверлил меня хитрыми армянскими глазками.