Здесь третий мальчик поспешил на помощь опять, объяснив, что поток ревел когда падал на камни. (Кое-кому из нас, наверно, подумалось, что поток был просто сопляк — поднимать такой шум по такому ничтожному поводу. Более мужественный поток, как нам казалось, поднялся бы и потек себе дальше, и словом бы не обмолвился. Поток, который ревет всякий раз упав на камень, в наших глазах был малодушным потоком; но учитель, судя по всему, был доволен и этим.)
— А кто жил в этом лесу? С девушкой? — был следующий вопрос.
— Птички, сэр.
— Да, птички жили в этом лесу. А еще кто?
Птички, похоже, истощили нашу фантазию.
— Ну, ну, — напустился учитель, — что это за такие животные, с хвостами, которые бегают по деревьям?
Мы задумались. Затем кто-то предложил котов.
Это была ошибка. Про котов у поэта ничего не упоминалось; учитель пытался добиться от нас белок.
Ничего особенного вспомнить про этот лес больше я не могу. Я только помню, что там еще появлялось небо. В таких местах, где между деревьями возникали просветы, посмотрев наверх, можно было увидеть небо. В этом небе очень часто бывали тучи, и время от времени, если я ничего не путаю, девушка промокала.
Я остановился на этом казусе потому, что он кажется мне характерным в смысле вопроса литературных описаний природы вообще. Я не мог понять тогда, я не могу понять сейчас — почему конспекта, данного первым учеником, было недостаточно. Со всем должным почтением к поэту (что за поэт, неважно) приходится только признать, что его лес был «лес как лес», и никаким другим быть не мог.
Теперь, наконец, я мог бы описать вам Шварцвальд. Я мог бы перевести Гебеля, воспевшего Шварцвальд. На многих страницах я мог бы сообщать и сообщать о его скалистых теснинах и ярких долинах, о поросших соснами склонах, об увенчанных скалами пиках, о пенных потоках (там где аккуратные немцы не обрекли их чинно струиться по деревянным желобам и водосточным трубам), о белых деревнях, об одиноких фермах.
Но меня преследует подозрение, что вы это все пропустите. Если вы достаточно добросовестны (или слабохарактерны) и будете читать все подряд, я, в конечном итоге, смог бы донести до вас только образ, который гораздо лучше сформулирован простыми словами непритязательного путеводителя:
«Живописный горный район, с юга и запада ограниченный долиной Рейна, в направлении которого круто спускаются отроги гор. Геологическая формация представляет главным образом различные породы песчаника и гранита. Подошвы массива покрыты обширными хвойными лесами. Район достаточно орошен многочисленными потоками. Густонаселенные долины плодородны и хорошо возделаны. Гостиницы отличаются высоким уровнем обслуживания, однако к дегустации местных вин иностранцу следует подходить с осторожностью».
Мы прибыли в Гамбург в пятницу; плавание было спокойным и без особенных происшествий. Из Гамбурга мы направились в Берлин, через Ганновер. Путь не самый прямой. Объяснить что нас занесло в Ганновер я могу только словами одного негра, который объяснял суду, как он очутился в курятнике пастора.
— Ну?
— Да, сэр, полицейский не врет, сэр, я там был, сэр.
— Был-таки. И что ты там делал, скажи на милость, с мешком? В курятнике у пастора Абрахама, в двенадцать ночи?
— Да вот, сэр, как раз хотел рассказать, сэр. Отнес я масса Джордану мешок дынь. А масса Джордан, сэр, он добрый такой, значит, заходи, говорит.
— Ну и что?
— Да, сэр, да, очень уж масса Джордан добрый. Потом сидим мы, значит, болтаем-болтаем…
— Вполне возможно. Но нам надо знать, что ты делал в курятнике пастора.
— Так вот, сэр, я ж и хочу рассказать-то. Когда я от масса Джордана уходил, уже очень поздно было. Ну, Улисс, говорю себе, надо же было так постараться. Теперь-то старуха тебе точно перцу задаст. Язык у нее не язык, сэр, сущее помело, просто…
— Да господь с ней. У нас в городе таких языков хватает, кроме твоей жены. Но от дома Джордана до дома пастора тебе крюк в полмили. Как же ты оказался у пастора?
— Так вот, сэр, я ж и хочу рассказать-то!
— Я рад. Ну и что ты расскажешь?
— Да видать заплутал, сэр, маленько.
Как я понял, мы заплутали маленько.
На первый взгляд, так или иначе, Ганновер кажется неинтересным городом, но потом захватывает. По сути дела, это не один, а два города. Город красивых широких современных улиц, устроенных со вкусом садов живет бок о бок с городом шестнадцатого столетия, где старые бревенчатые дома нависли над узкими переулками, где сквозь низкие подворотни можно заглянуть во дворики с галереями, где когда-то, без сомнения, толпились всадники, или теснились громоздкие экипажи, запряженные шестерками лошадей, в ожидании богатого торговца-хозяина и его безмятежной дородной фрау, и где сейчас копошатся, как им вздумается, только цыплята и дети, а над резным парапетом балконов сохнет выцветшее белье.
Над Ганновером царит необычно английское настроение, особенно по воскресеньям, когда со своими закрытыми лавками и бренчащими колоколами он напоминает солнечный Лондон. Такую воскресную британскую атмосферу заметил не только я (иначе отнес бы ее к работе воображения); ее почувствовал даже Джордж. Мы с Гаррисом, вернувшись в воскресенье после обеда с небольшой прогулки, вышли покурить и увидели, как Джордж мирно дремлет в курительной, в самом удобном кресле.
— Все-таки, — сказал Гаррис, — есть в английском воскресенье нечто такое, к чему неравнодушен человек, в котором течет английская кровь. Мне будет жаль, если оно совершенно исчезнет, и пусть молодое поколение болтает что ему вздумается.
И, разместившись по краям большого дивана, мы составили Джорджу компанию.
Говорят, в Ганновер надо ехать, чтобы выучить самый правильный немецкий. Недостаток здесь в том, что за пределами Ганновера, который всего лишь небольшой район страны, никто этого правильного немецкого не понимает. Таким образом, вам придется решать: или говорить по-немецки правильно и застрять в Ганновере, или говорить по-немецки неправильно и путешествовать по стране. В Германии, которая на протяжении многих столетий была раздроблена на дюжину княжеств, на беду немцев существует целое множество диалектов. Немцу из Позена, пожелавшему пообщаться с немцем из Вюртемберга, нередко приходится говорить по-французски или по-английски. Молодые барышни, получившие дорогое образование в Вестфалии, к удивлению и разочарованию своих родителей не в состоянии понять даже слова в Мекленбурге.
Иностранец, который знает английский, в захолустьях Йоркшира или на задворках Уайтчепел окажется в подобном затруднительном положении, это так. Но здесь дело другое. В случае с Германией по-своему говорят не только в деревне или среди безграмотных. В каждом районе есть фактически свой собственный язык, которым гордятся и который поддерживают. Образованный баварец признает, что, с академической точки зрения, северо-немецкий более правилен. Но будет по-прежнему говорить на южно-немецком и учить ему своих детей.
С течением времени, я думаю, Германия разберется с этой проблемой — начнет говорить по-английски. В Германии говорит по-английски любой мальчик и любая девочка (кроме крестьянских). Будь английское произношение не таким капризным, нет никакого сомнения, что в течение буквально нескольких лет, английский, можно утверждать, превратился бы в международный язык. Все иностранцы признаю́т, что английскую грамматику учить проще всякой другой. Немец, сравнивая английскую грамматику со своей, где каждое слово в каждом предложении подчиняется по меньшей мере четырем разным и независящим друг от друга правилам, утверждает, что в английском языке грамматики нет вообще. (Немало англичан, похоже, пришли к такому же заключению, но они ошибаются. На самом деле в английском языке грамматика есть, и когда-нибудь наша школа сей факт признает; грамматику станут преподавать, и она, возможно, проникнет даже в круги писателей и журналистов.)
В настоящее же время нам, как видно, приходится соглашаться с иностранцами, что эта грамматика величина пренебрежимо малая. Камень преткновения на пути к прогрессу — произношение. Английская орфография, как представляется, создавалась главным образом с целью того, чтобы скрывать истинное произношение. Это талантливая идея, рассчитанная на то, чтобы обуздать самоуверенность иностранца (иначе он выучил бы всю английскую орфографию в течение года).
В Германии языки преподают совсем не так как у нас, и как следствие, когда немецкий юноша или девушка оканчивает в возрасте пятнадцати гимназию или среднюю школу, чадо в состоянии понимать тот язык, которому обучалось, и на нем разговаривать. У нас же в Англии практикуется метод, которому, в смысле того как добиться минимально возможного результата при максимально возможных затратах денег и времени, равных, может быть, нет.
Мальчик-англичанин, окончив приличную среднюю школу, в состоянии рассказать французу, медленно и с большим трудом, о тетушках и садовницах (беседа, которая человека, у которого нет, возможно, ни того ни другого, скорее всего утомит). Не исключено, что такой мальчик (если он семи пядей во лбу) сможет сообщить который час, или сделать несколько осторожных замечаний насчет погоды. Он, без сомнения, в состоянии повторить наизусть внушительное количество неправильных глаголов (только, по правде сказать, не всякого иностранца заинтересуют собственные неправильные глаголы, озвученные устами молодого британца). Так же он, возможно, припомнит стопку абсурдно подобранных французских идиом (каких ни один современный француз никогда не слышал, и не поймет если услышит).
Объясняется это, в девяти случаях из десяти, тем, что французский он изучал по учебнику Ана «Французский язык для начинающих». История этой известной работы занятна и поучительна. Книга изначально была написана ради потехи, одним остроумным французом, который несколько лет прожил в Англии. Он задумал ее как пародию на коммуникативные способности британского общества. С этой точки зрения книга удалась бесспорно. Он послал ее в одно лондонское издательство. Редактор там оказался ушлым. Он внимательно прочитал книгу. Затем пригласил автора.
— Эта ваша книга, — сообщил он автору, — весьма талантлива. Лично я смеялся до слез.
— Я очень рад это слышать, — отвечал польщенный француз. — Я старался быть честным, никого не оскорбляя без необходимости.
— Книга весьма интересна, — согласился редактор, — и все-таки, если ее напечатать, она, боюсь, не пойдет.
Лицо автора потускнело.
— Ваш юмор, — продолжил редактор, — сочтут натянутым и несуразным. Человека думающего и созерцательного она увлечет. Только с точки зрения бизнеса эту часть общества брать в расчет не следует, никогда… Но у меня есть идея, — продолжил редактор. Он оглядел комнату, как бы проверяя, нет ли свидетелей, наклонился и снизил голос до шепота. — Я думаю издать ее как серьезный труд. Как школьный учебник.
От изумления автор лишился дара речи.
— Я знаю нашего учителя, — сказал редактор. — Эта книга ему понравится. Она как раз впишется в его метод. Ничего глупее и бесполезнее для своего дела он не найдет. Он будет облизываться над ней как щенок над ваксой.
Автор, решив принести искусство в жертву наживе, согласился. Они поменяли название, добавили словарь — и больше ничего не трогали.
Результат известен каждому школьнику. «Ан» стал библией английского филологического образования. Если он уже не пользуется таким же повсеместным спросом, только потому что были созданы методические пособия, еще менее приспособленные для своего дела.
Если же, несмотря ни на что, британский ученик все-таки приобретет, пусть посредством какого-нибудь «Ана», какое-нибудь представление о французском языке, британская система образования приготовит ему дальнейшие препоны, предоставив ему в поддержку нечто, что в проспектах учебного заведения обозначается «носителем языка». Этот французский «носитель языка» (который обычно, к слову, бельгиец), без сомнения, человек достойный, и в состоянии, это на самом деле так, понимать свой родной язык и говорить на нем более-менее бегло. На этом его квалификация заканчивается. Носитель языка неизменно оказывается человеком, поразительно неспособным кого-либо чему-либо научить. Надо полагать, носителя языка подбирают не столько для обучения молодежи, сколько для ее развлечения.
Носитель языка — постоянный комический персонаж. Ни одна английская школа никогда не примет на работу француза с чувством собственного достоинства. Если у носителя языка окажется несколько безобидных странностей, над которыми можно поиздеваться, тем в большем почете он будет у работодателя. В классе он естественным образом воспринимается как ходячий анекдот. Те два-три-четыре часа в неделю, которые преднамеренно расходуются на этот античный фарс, с нетерпением предвкушаются мальчиками как радостная интерлюдия к невыразительному, во всем прочем, существованию. Затем, когда гордый родитель берет с собой сына и наследника в Дьепп (просто чтобы узнать что парень не в состоянии даже позвать извозчика), он поносит не систему образования, а ее непорочную жертву.