Теперь, поразмыслив, я не уверен, что у этой старой косоглазой скотины отсутствовал здравый смысл. Во всяком случае, мне попадались такие гиды, что ее вмешательству я был бы рад.
Но мы «грешим против милостей», как говорят шотландцы; и в тот раз мы кляли лошадь на чем стоит свет, вместо того чтобы на нее молиться.
Где-то на полпути между Берлином и Дрезденом Джордж, который почти четверть часа очень внимательно смотрел в окно, сказал:
— Интересно, в Германии что, так принято? Вешать почтовые ящики на деревья? Почему они не вешают их на дверь, как у нас? Я бы все проклял, лазить на деревья за письмами. Да и потом, это некрасиво по отношению к почтальону. Доставка писем и так, получается, занятие крайне утомительное, а человеку в теле, особенно в ветреную ночь, просто опасное. Ну а если они вешают их на деревья, то почему не повесят по-человечески? Почему обязательно на самый верх? Хотя, может быть, я эту страну недооцениваю, — продолжил он, осененный новой идеей. — Наверно у немцев, а они нас обскакали во многом, идеальная голубиная почта! Но все-таки непонятно, почему бы им в таком случае не обучить голубей опускаться с письмами ниже. Даже обычному нестарому немцу достать письмо из такого ящика будет непросто.
Я проследил за его взглядом и сказал:
— Это не почтовые ящики. Это скворечники. Ты должен понять эту нацию. Немец любит птиц, но он любит опрятных птиц. Если птицу оставить в покое, она будет вить гнездо где попало. Это непривлекательно, если исходить из немецкого понятия о привлекательности. На таком гнезде нет ни капли краски, оно не оштукатурено, на нем даже флажка нет. А когда гнездо готово, птичка продолжает жить на улице. Она роняет на газон всякие штуки: ветки, куски червячков, все такое. Она ведет себя неприлично: занимается любовью, ссорится со своей половиной, кормит детей у всех на глазах. Немец-хозяин в шоке. Он говорит ей: «Ты мне во многом нравишься. Смотреть на тебя одно удовольствие. Поешь ты красиво. Но вести себя не умеешь. Вот тебе ящик, клади туда свой мусор, чтобы я его не видел. Захочешь спеть — милости просим, но все свои семейные дела делай там. Сиди в ящике и не сори в саду».
В Германии любовь к порядку впитывается с молоком матери. В Германии младенцы погремушками отбивают время; немецкая птичка теперь предпочитает скворечник и относится с презрением к тем немногочисленным нецивилизованным отщепенцам, которые продолжают строиться на кустах и деревьях.
С течением времени каждая немецкая птичка, никто в этом не сомневается, получит надлежащее место в общем хоре. Все это бессвязное хаотичное треньканье, как представляется, прецизионный немецкий рассудок раздражает. В них нет системы. Любящий музыку немец приведет их в порядок. Птицу посолиднее, со специально поставленным голосом, научат дирижировать, и вместо того чтобы зарывать в землю талант, в четыре утра в лесу, наша птичка, в объявленное время, будет исполнять где-нибудь в пивной на открытом воздухе, под аккомпанемент фортепиано. Все к этому и идет.
Немец любит природу, но природа в его представлении — знаменитая Валлийская арфа. Своему саду он уделяет огромное внимание. Он сажает семь розовых кустов с северной стороны и семь с южной, и если они вырастают неодинаковые по размеру и форме, от беспокойства он не спит по ночам. Каждый цветочек он подвязывает к палочке. Из-за этой палочки не видно самого цветка, но немец удовлетворен — цветочек на месте и ведет себя как полагается. Пруд он выкладывает цинковыми листами, которые раз в неделю вытаскивает, тащит на кухню и выскабливает. Строго по геометрическому центу газона (который, бывает, не больше скатерти и обычно окружен оградой) он ставит фарфоровую собачку.
Немцы очень любят собак. Но как правило, предпочитают их из фарфора. Фарфоровая собачка никогда не роет в газоне ямок, чтобы закапывать косточки, и не стремится развеять клумбу по ветру задними лапами. Она остается там где ее оставляют, и никогда не суется туда, куда ее не просят. С точки зрения немца, порода эта идеальна. Вы можете заказать собаку, которая будет полностью отвечать требованиям общества собаководов, а можете побаловать собственное воображение и заказать что-нибудь уникальное. Критерий породы, как в случае с обычной собакой, вам не указ. Вы можете заказать голубую собаку, или вы можете заказать розовую собаку. За небольшую приплату вы можете заказать собаку с двумя головами.
Осенью, в определенный раз и навсегда установленный день, немец пригибает кусты с цветами к земле и укутывает их на зиму циновками. Весной, в определенный раз и навсегда установленный день, он убирает циновки и поднимает цветы опять. Если случается исключительно погожая осень, или исключительно поздняя весна, тем для несчастного растения хуже. Ни один настоящий немец не допустит, чтобы в его дела вмешивалась такая своенравная вещь, как Солнечная система. Не в состоянии регламентировать погоду, он ее игнорирует.
Из деревьев немец больше всего любит тополь. Другие неорганизованные народы воспоют дифирамбы могучему дубу, развесистому каштану, ветвистому вязу. Немцу все эти строптивые неряшливые деревья — бельмо на глазу. Тополь растет там где его посадили, и так как его посадили. Он не страдает ложными вульгарными идеалами. Он не стремится развеситься и разветвиться сам по себе. Он просто растет себе прямо и вверх, как и пристало расти немецкому дереву. Таким образом, немец мало-помалу выкорчевывает все другие деревья и сажает вместо них тополя.
Немец любит природу, но она ему нужна как светской даме «благородный дикарь» — приодетый. Немец любит гулять по лесу — до ресторана. Только тропа не должна быть слишком крутой; сбоку должна быть сточная канава, выложенная кирпичом; каждые двадцать ярдов должна быть скамейка, где он мог бы передохнуть и утереть пот со лба (ибо скорее священнику англиканской церкви придет в голову скатиться с ледяной горки, чем немецкому бюргеру — присесть на траву).
Ему нравится вид с вершины горы, но ему также нравится, чтобы там была каменная табличка с указанием куда смотреть, стол и скамейка, где можно присесть выпить бутылочку пива и скушать «belegte Semmel»[2], который он аккуратно прихватит с собой. Если в придачу немец найдет на дереве полицейское объявление, запрещающее ему делать то-то и то-то, — ему станет еще уютнее и безопаснее.
Немец не испытывает неприязни даже к дикой природе — при условии, что она дикая в меру приличия. Если ему кажется, что она слишком нецивилизованна, он принимается за работу и приручает ее. Помню, недалеко от Дрездена я обнаружил живописную узенькую долину, которая спускалась к Эльбе. Извилистая тропа бежала вдоль горного потока, который пенился и бурлил по камням между скал, целую милю, вдоль берегов, поросших лесом. Очарованный, я шел по тропинке, пока за поворотом не наткнулся на толпу рабочих — человек восемьдесят, если не полная сотня. Они в поте лица убирали долину и приводили поток в приемлемый вид.
Все камни, которые препятствовали току воды, тщательно выбирались, грузились в телеги и увозились. Берег по обеим сторонам выкладывался кирпичом и цементировался. Нависающие кусты и деревья, спутанные стебли ползучих растений вырывались с корнем и подрезались. Чуть ниже я увидел законченную работу — какой должна быть горная долина в соответствии с немецкими представлениями.
Вода, теперь широким ленивым потоком, текла по ровному, засыпанному гравием руслу между двух стен, увенчанных каменными карнизами. Каждые сто ярдов она осторожно спускалась по трем широким деревянным площадкам. Берега были расчищены; через правильные интервалы были посажены молодые тополя. Каждый саженец был огорожен ширмой-плетенкой и подвязан к железному пруту. Как надеются местные власти, в течение двух лет долина будет «закончена» по всей длине, и опрятноумный любитель немецкой природы сможет здесь, наконец, появиться. Каждые пятьдесят ярдов будет устроена скамейка; каждые сто — полицейское объявление; каждые полмили — ресторан.
То же самое творится от Мемеля до Рейна. Они просто убирают страну. Я хорошо помню Верталь, некогда самый романтический лог во всем Шварцвальде. Когда я спускался туда в последний раз, несколько сот итальянских рабочих стояли там лагерем, в поте лица наставляя маленький буйный Вер тому, как до́лжно себя вести; здесь берега ему обкладывали кирпичом, там подрывали ему скалы, возводили цементные ступеньки, чтобы он мог спускаться чинно и без суеты.
В Германии не болтают всякую ерунду про «живую природу». В Германии природа должна вести себя как следует, и не подавать дурного примера детям. Немецкий поэт, обнаружив, как в Лодоре поднимаются воды (как это живописует, несколько бессистемно, Саути), будет в таком шоке, что не сможет остановиться и написать об этом аллитерированным стихом. Он убежит и сразу заявит о них в полицию. И недолго тогда им останется пениться и шуметь.
— Ну-ка, ну-ка, что все это значит? — сурово обратится к водам глас немецких властей. — Такого мы не можем позволить, вы знаете. Вы что, не можете подниматься спокойно? Где вы, по-вашему, находитесь?
И немецкий муниципальный совет выделит для этих вод цинковые трубы, деревянные желоба, винтовые лестницы, и покажет им как следует подниматься по-немецки, благоразумно.
Опрятная страна эта Германия.
До Дрездена мы добрались в среду вечером, и пробыли там до воскресенья.
Можно сказать, Дрезден — город, привлекательный во всех отношениях; но это место, в котором нужно пожить, а не в которое просто приехать. Его музеи и галереи, его дворцы и сады, его прекрасное и исторически насыщенное окружение, источник наслаждения на целый сезон, за неделю только приведут в замешательство. Дрезден не такой развеселый как Вена или Париж (которые быстро надоедают); его чары по-немецки основательнее и прочнее. Это Мекка для любителя музыки. В Дрездене за пять шиллингов можно взять место в партере (после чего вас, увы, не заставишь высидеть до конца ни одну оперу в Англии, Франции или Америке).
Дрезденская притча во языцех — все тот же Август Сильный, «Антихрист» (как его всегда называл Карлайл), который, согласно народной молве, осточертел всей Европе, оставив более тысячи наследников. За́мки, где томилась та или иная отвергнутая его возлюбленная (одна из них, упорствовавшая в своем притязании на высший титул, говорят, томилась целых сорок лет, бедняжка! — узкие подземелья, где она извела свое сердце и умерла, показывают до сих пор), которым стыдно за то или иное бесчестье, лежат разбросанные по окрестностям как кости на поле боя; истории в путеводителях относятся к таковым, которые «детям», воспитанным в немецком духе, лучше не слушать. Портрет Августа в полный рост висит в великолепном Цвингере, который он построил для звериных боев, когда горожане устали от них на рыночной площади. Мрачный, откровенно животный тип, тем не менее со вкусом и цивилизованный, что так часто сопутствует низменному инстинкту. Современный Дрезден, несомненно, многим ему обязан.
Но на что в Дрездене больше всего глазеет приезжий — возможно, на электрические трамваи. Эти огромные экипажи несутся по улицам со скоростью от десяти до двадцати миль в час, заходя в виражи как ирландский извозчик. В трамваях ездят все, кроме офицеров в форме, которым это запрещено. Дамы в вечерних платьях, спешащие в оперу или на бал, разносчики со своими корзинами — сидят бок о бок. На улице трамвай самый главный — всё и вся спешат убраться у него с дороги. Если вы не убираетесь у него с дороги, и, тем не менее, остаетесь в живых, после того как вас соберут, — по выздоровлении вас оштрафуют за то, что вы под него попали. Впредь будете осторожнее.
Однажды после обеда Гаррис решил самостоятельно прокатиться на трамвае. Вечером, когда мы сидели в «Бельведере» и слушали музыку, Гаррис, как бы между прочим, сказал:
— У этих немцев вообще отсутствует чувство юмора.
— С чего ты взял? — спросил я.
— Да вот, сегодня после обеда, — ответил Гаррис, — прыгаю на один этот электрический трамвай. Хотел посмотреть город, и стою на такой этой площадке… Как ты говоришь?
— Stehplatz?[3] — предложил я.
— Ну да. Так вот, ты же знаешь, как там трясет, и как надо следить за поворотами, и вообще не зевать, когда они останавливаются и трогаются?
Я кивнул.
— Нас там было человек шесть, — продолжил Гаррис. — А у меня, конечно, опыта никакого. Эта штука трогается, я отлетаю назад. Падаю на какого-то полного господина, как раз за спиной. Он сам стоит еле-еле, и сам падает назад на какого-то мальчишку, с трубой в зеленом байковом футляре. И хоть бы один улыбнулся! Стоят себе, как два сыча. Хотел извиниться, и только сообразил что сказать, как трамвай тормозит, и я, понятное дело, улетаю вперед и тыкаюсь в какого-то седого старикана, я так понял, профессора. Так вот и он бы хоть чуть улыбнулся. Мускул не дрогнул.
— Может быть, он о чем-то задумался, — предположил я.
— Не могли же они все сразу о чем-то задуматься? — отозвался Гаррис. — Притом что за всю дорогу я падал на них раза по три минимум. Понимаешь, — объяснил Гаррис, — они-то знают все повороты, и знают в каком направлении наклоняться. А мне, как чужаку, было, разумеется, не так просто. Меня мотало, бросало по всей площадке, я цеплялся как бешеный то за одного, то за другого… Это, наверно, было на самом деле смешно. Не скажу, что юмор первоклассный, но многих бы рассмешило. А этим немцам, видать, вообще ничего не смешно, они только нервничают, вот и все. Был там один коротышка, стоял спиной к тормозу. Я падал на него пять раз, я считал. Можно было ожидать, что с пятого-то раза он рассмеется, так нет же. Ему, похоже, просто надоело. Скучные люди.
Джордж также попал в Дрездене в приключение. У Старого рынка стоял магазинчик, в окне которого были выставлены подушечки. Вообще магазин торговал стеклом и фарфором, и подушечки, похоже, были выставлены в качестве торгового эксперимента. Подушечки были очень красивые, атласные, ручной вышивки. Мы часто проходили мимо, и каждый раз Джордж останавливался и подушечки изучал. Он сказал, что такая подушечка должна понравиться его тетушке.
В продолжение всей нашей поездки Джордж к своей тетушке был чрезвычайно внимателен. Каждый день он писал ей по большому письму, и из каждого городка, в которых мы останавливались, отправлял почтой какой-нибудь подарок. По-моему, в этом деле Джордж проявлял чрезмерную щепетильность, и я не однажды пытался его образумить. Ведь его тетушка будет встречаться с другими тетушками, будет все им рассказывать, и систему тетушек постигнет хаос и разорение. Имея тетушек также, я не одобряю несбыточного стандарта, который пытается ввести Джордж. Но ему хоть кол на голове теши.
Таким образом вышло так, что в субботу Джордж покинул нас после обеда, сообщив, что собирается зайти в тот магазинчик, приобрести подушечку для своей тетушки. Он сказал что скоро будет, и попросил нас его дождаться.
Ждали мы, как мне показалось, очень немало. Вернулся он с пустыми руками, имея взволнованный вид. Мы спросили, куда он девал подушечку. Он сказал, что подушечки у него нет; что он передумал; что тетушке, как он считает, подушечка не понравится. Что-то явно было не так. Мы попытались докопаться до истины, но разговорить Джорджа не удалось. Когда число заданных ему вопросов перевалило за двадцать, он стал отвечать односложно.
Однако вечером, когда мы остались с ним наедине, он сам начал тему.
— Странные они кое в чем, эти немцы.
— А в чем дело?
— Ну, — отозвался он, — вот эта подушечка, которую я хотел.
— Для твоей тетушки, — кивнул я.
— Ну да, а что? — Джордж вспыхнул в секунду (никогда не видел людей, таких щепетильных в отношении теток). — Мне что, нельзя купить тетке подушку?
— Не волнуйся, — ответил я. — Я не возражаю, нет… Я тебя уважаю за это.
Он взял себя в руки и продолжил:
— Там на витрине было четыре штуки, если ты помнишь. Все как одна, на каждой ценник, где черным по белому — двадцать марок. Я не утверждаю, что говорю по-немецки бегло, но обычно меня без труда понимают, да и я разбираю, что мне говорят, если, разумеется, не лопотать. Захожу в магазин. Подходит девчонка, хорошенькая, существо безобидное, можно почти сказать, скромное… От таких девчонок, в общем, такого совершенно не ожидаешь… Никогда в жизни так не удивлялся.