(Джордж всегда полагает, что когда он начинает рассказывать, вы уже знаете, чем он закончит; такой метод рассказывать доводит до исступления.)
— Тому что случилось, — ответил Джордж. — О чем я тебе и рассказываю! В общем, улыбается и спрашивает, что мне надо. Это я понял правильно, ошибки никакой быть не может. Кладу на кассу двадцать марок и говорю: «Будьте добры, подушку». Она вылупилась, как будто я требую пуховый матрац. Может быть, думаю, не расслышала, повторяю громче. Если бы я пощекотал ей шею, она бы так не удивилась, и не разозлилась бы. Говорит, что это, наверно, ошибка. Я не хотел пускаться в разговор, еще точно запутаешься, говорю, никакой ошибки нет. Показываю на деньги и повторяю, в третий раз, что мне нужна подушка, «подушка за двадцать марок».
Выходит другая девчонка, постарше. Первая ей повторяет, что́ я сказал, а сама как не своя. Вторая ей не верит: не похож, мол, я на человека, которому нужна подушка. Переспрашивает меня, сама, чтобы удостовериться: «Говорите, вам нужна подушка?» «Уже три раза сказал, — говорю, — и еще раз скажу: мне нужна подушка!» «Нет, — говорит, — не получите вы подушки».
Тут я разозлился. Если бы мне не нужна была эта подушка, на самом деле, я бы ушел. Но вон они, в окне, подушки, и надо понимать, продаются. Почему же не получу я подушки? «Получу!» — говорю. Это простое предложение. Произнес я его решительно.
Здесь выходит третья девчонка — они трое, я понял, и было все войско. Такая быстроглазая, фривольная девица, эта третья. В другой раз бы она мне понравилась, но сейчас только взбесила — куда их там трое, на одну подушку?
Первые две начинают объяснять третьей, что к чему. Они рассказывают, а она начинает хихикать — такие будут чему попало хихикать. Рассказали и начинают трещать как сороки, и через каждое слово смотрят на меня, и чем больше смотрят, тем больше эта третья хихикает. Под конец захихикали все втроем, идиотки. Можно подумать я клоун, и даю приватное представление.
Третья более-менее успокоилась и подходит ко мне, причем все хихикает. Говорит: «А если получите, уйдете?». Я сначала не совсем понял, она повторяет: «Эту подушку. Когда вы ее получите, то уйдете? Отсюда? Сразу же?».
Да мне только того и надо, так ей и говорю. Только без подушки никуда не пойду, говорю, ни за что, — всю ночь простою, а не уйду.
Она назад к этим двум. Ну думаю, сейчас принесут мне подушку, и дело с концом. Вместо этого происходит нечто самое странное. Две вторые зашли за первую — всё хихикают и хихикают — и подталкивают ее ко мне. Подтолкнули поближе, и тут — я даже ничего не понял! — она кладет мне руки на плечи, становится на цыпочки и целует. Потом прячет лицо в фартук и убегает, за ней вторая. Третья открывает мне дверь и откровенно ждет, чтобы я уходил, а я так смутился, что ушел и оставил свои двадцать марок. Ничего против поцелуя я не имел, конечно… Хотя мне нужен был не совсем поцелуй, мне была нужна подушка. Но не идти же обратно… Я вообще ничего не понимаю.
— А что ты просил?
— Подушку.
— Это что тебе было надо, понятно. Меня интересует, как ты назвал ее по-немецки, слово?
— Ein Kuss.
— Ну так тебе нечего жаловаться. Здесь все не так просто. «Ein Kuss» вроде как бы и должен быть подушкой, но только это не подушка, это «поцелуй»… А «ein Kissen» как раз подушка. Ты сбился на этих двух словах, и не ты первый. Сам я не особо в таких вещах разбираюсь, но… Ты предложил за поцелуй двадцать марок, и, судя по тому, что ты рассказал про девчонку… Кое-кто бы сказал, что ты не переплатил. Так или так, но Гаррису лучше ничего не рассказывать… Если я точно помню, у него тоже есть тетя.
Джордж согласился, что Гаррису лучше ничего не рассказывать.
Мы отъезжали в Прагу, и дожидались в огромном зале дрезденского вокзала минуты, когда власть имущие позволят нам выйти на перрон. Джордж, который отлучался к книжному киоску, вернулся с диким блеском в глазах.
— Я видел!
— Видел что? — спросил я.
Джордж был слишком возбужден и вменяемо ответить не смог.
— Это здесь. Идет сюда, оба. Подождите, увидите сами. Я не шучу. Это правда!
Как обычно для этого времени года, в газетах появлялись более-менее серьезные статьи про морского змея, и я сначала подумал, что Джордж имеет в виду этого змея. В следующую секунду я сообразил, что здесь, в середине Европы, в трехстах милях от побережья, такая вещь невозможна. Не успел я переспросить, как он схватил меня за руку.
— Смотри! — воскликнул он. — Я что, не прав?
Я обернулся и увидел то, что, я полагаю, доводилось видеть мало кому из живых англичан — туриста-британца с точки зрения континентальной идеи, в сопровождении своей дочери. Они приближались к нам, из плоти и крови (если только нам это не снилось), живые и настоящие — «милор»-англичанин и «миис»-англичанка — такие, как в продолжение поколений изображались в европейских юмористических журналах и на европейской юмористической сцене.
Они были безупречны до малейшей детали.
Мужчина — высокий, худой, рыжие волосы, огромный нос, длинные бакенбарды. Поверх крапчатого костюма на нем было легкое пальто, доходящее почти до пят. Белый пробковый шлем, зеленая москитная сетка, на боку театральный бинокль. В руке, обтянутой лиловой перчаткой, он держал альпеншток, который был чуть длиннее его самого.
Дочь — долговязая, костлявая; платье описать не сумею (мой дедушка, мир его праху, наверно сумел бы — ему такое было больше знакомо). Могу только сказать, что мне оно показалось коротковатым; оно обнажало пару лодыжек (да будет мне позволено говорить о подобных вещах), которые, с эстетической точки зрения, следовало бы наоборот скрыть. Глядя на шляпку, я подумал о г-же Хеманс (почему объяснить не могу). На ней были ботинки с резинками на боках — в свое время, кажется, они назывались «прюнельки» — варежки и пенсне. У нее также был альпеншток (в радиусе ста миль от Дрездена нет ни одной горы), и на поясе на ремне черная сумка. Зубы у нее торчали вперед как у кролика, а сама она производила впечатление диванного валика на ходулях.
Гаррис бросился за камерой и, разумеется, ее не нашел. (Он никогда не может ее найти когда нужно. Всякий раз, когда мы видим как Гаррис мечется как потерявшийся пес и вопит «Где моя камера? Куда, черт побери, я ее дел? Вы что, не помните, оба, куда я положил камеру?» — мы уже знаем, что сегодня Гаррису, наконец, попалось нечто стоящее фотоснимка. Позже он вспоминает, что камера была в сумке — то есть там, где и должна была быть на случай съемки.)
Одного маскарада этим двоим было мало; они разыграли все до конца как по нотам. Они шли, оглядываясь и от изумления раскрывая рты на каждом шагу. Джентльмен держал в руке раскрытого «Бейдекера», а леди — разговорник. Они говорили по-французски, которого никто не понимал, и по-немецки, которого они не понимали сами. Мужчина, чтобы привлечь внимание, тыкал в служащих вокзала своим альпенштоком, а девушка, заметив рекламу какого-то какао, сказала «Кошмар!» и отвернулась.
(Здесь ее, вообще-то, можно понять. Как можно заметить, даже в Англии, цитадели пристойности, женщине, которая пьет какао, от нашего мира, как видно из рекламы, больше ничего не требуется — ярд-полтора искусственного муслина самое большее. В Европе, какой можно сделать вывод, ей не нужны вообще никакие предметы первой необходимости. Какао заменит ей не только насущный хлеб, но, по замыслу какао-производителей, также одежду. Но это так, к слову.)
Конечно, оба немедленно стали центром внимания. Будучи в состоянии оказать им скромную помощь, я извлек выгоду из пятиминутной беседы с ними. Они были очень любезны. Господин сообщил, что его зовут Джонс, что он сам из Манчестера (но откуда именно из Манчестера, и где вообще находится сам Манчестер, он не знал). Я спросил его, куда он едет, но этого он тоже, очевидно, не знал. Он сказал, что там будет видно. Я спросил, не кажется ли ему, что альпеншток неудобная вещь для прогулок по оживленному городу; он признал, что иногда он мешает. Я спросил, не кажется ли ему, что москитная сетка мешает смотреть; он объяснил, что ее опускают только когда мухи уже раздражают. Я спросил его спутницу, не кажется ли ей, что ветер холодноват; она сказала, что сама это заметила, особенно на углах. Я не стал задавать все эти вопросы подряд, как здесь привожу; я искусно ввернул их в беседу, и мы расстались друзьями.
Я немало раздумывал об этом явлении, и пришел к определенному заключению. Один человек, которого я встретил потом во Франкфурте и которому я описал эту парочку, сказал, что видел их сам в Париже, три недели спустя после Фашодского инцидента. В то же время командированный от одной сталелитейной английской компании, с которым мы встретились в Страсбурге, припомнил, что видел их в Берлине, во время волнений из-за трансваальских событий. Мое заключение таково — это безработные актеры, нанятые в интересах сохранения международного мира. Министерство иностранных дел Франции, желая унять гнев парижской толпы, требующей войны с Англией, заручилось этой восхитительной парочкой и пустило ее гулять по городу. Невозможно одновременно над кем-то смеяться и хотеть его смерти. Французская нация увидела подданного и подданную Великобритании — не на карикатуре, но как живую действительность — и гнев разразился смехом. Удача военной хитрости побудила их позже предложить свои услуги правительству Германии — с благоприятными результатами, которые нам всем известны.
Наше собственное правительство могло бы выучить этот урок. Ведь можно равным образом держать на Даунинг-стрит несколько толстых коротышек-французов, чтобы в случае необходимости пускать их вокруг, пожимающих плечами и жующих бутерброды с лягушками. Можно также держать колонну неопрятных сальноволосых немцев, чтобы они околачивались, дымя длинными трубками и приговаривая «So»[4]. Народ будет смеяться и восклицать: «Воевать с такими? Чушь несусветная». Если не выгорит с правительством, я порекомендую этот проект Комитету борьбы за мир.
В Праге нам захотелось несколько задержаться. Прага — один из самых интересных городов в Европе. Каждый камень Праги пропитан историей и романтикой; каждое предместье было, наверное, полем брани. Это город, который выносил Реформацию и высидел Тридцатилетнюю войну. Но половины несчастий городу, как представляется, удалось бы избежать, не будь пражские окна столь огромны и соблазнительны. Первую из этих грандиозных катастроф город начал с того, что сбросил из окон ратуши на копья гуситов семь католиков — членов Государственного совета. Позже он дал отмашку для начала второй, выбросив на этот раз членов Императорского совета из окон старого замка в Градчанах — так случился второй пражский «Fenstersturz»[5]. С тех пор в Праге было принято много других судьбоносных решений, но так как в этих случаях насилия допущено не было, эти решения, надо полагать, принимались в подвалах. Для истинного пражанина окно, как чувствуется, всегда представлялось слишком соблазнительным аргументом.
В Тейнской церкви стоит изъеденная червями кафедра, с которой проповедовал Ян Гус. Сегодня с такой же кафедры можно услышать голос священника-паписта, а в далеком Констанце грубый, наполовину заросший плющом камень отмечает то место, где Гус и Иероним Пражский когда-то окончили жизнь на костре. История любит свои маленькие парадоксы. В этой же самой Тейнской церкви похоронен Тихо Браге — астроном, который, подобно многим, ошибочно полагал, что Земля, где на одно человечество приходится одиннадцать тысяч вероисповеданий, является центром Вселенной (хотя в остальном звезды понимал хорошо).
По грязным, стиснутым между домов пражским улочкам часто, должно быть, толкались в разгоряченной спешке слепой Жижка и вольнодумный Валленштайн — в Праге его нарекли «нашим героем», и город искренне горд тем, что Валленштайн был его жителем. В его мрачном доме на площади Вальдштайн вам покажут почитаемую как святыня каморку, в которой он молился (и, похоже, убедил всех, что у него действительно была душа).
По крутым извилистым улицам Праги не раз громыхали сапоги солдат — то летучих отрядов Сигизмунда, которых преследовали свирепые убийцы-табориты; то бледных протестантов, которых обращали в бегство победоносные католики Максимилиана. Вот саксонцы, вот баварцы, вот и французы, вот святоши Густава Адольфа; вот в ворота врываются «стальные машины смерти» Фридриха Великого и сражаются на мостах.
Евреи всегда были важнейшей особенностью Праги. Время от времени они содействовали христианам в их любимом занятии — убивать друг друга, и огромный флаг, подвешенный под сводами Альтнойшуле, свидетельствует о той храбрости, с которой они помогали католику Фердинанду сопротивляться протестантам-шведам. Пражское гетто было одним из первых, которые появились в Европе. В маленькой синагоге, которая до сих пор стоит, пражский еврей молится восемьсот лет, а его женщина благочестиво внимает у слуховых отверстий, устроенных для этой цели в массивной стене. Соседнее еврейское кладбище, «Бетшаим, или Дом жизни», вот-вот, кажется, лопнет от своих покойников. В его тесной ограде действует многовековой закон, по которому только здесь, и больше нигде, должны покоится кости сынов Израиля. И вот ветхие разоренные могильные плиты валяются тесной беспорядочной грудой, словно поваленные и разбросанные бьющимся под землей воинством.
Стены гетто давно сравнялись с землей, но сегодняшний пражский еврей по-прежнему верен своему зловонному переулку, хотя таким переулкам быстро приходят на смену новые красивые улицы, которые обещают превратить этот район в красивейшую часть города.
В Дрездене нам посоветовали не говорить в Праге по-немецки. За последние годы расовая вражда между немецким меньшинством и чешским большинством достигла предела по всей Богемии, и если на улицах Праги вас кое-где примут за немца, это может оказаться проблемой — влияние немцев здесь уже не такое, как некогда. Все же кое-где по-немецки мы говорили; нам пришлось выбирать — либо по-немецки, либо молчать вообще.
Чешский язык, говорят, очень древний и имеет высокую научную традицию. Алфавит состоит из сорока двух букв, которые иностранцу покажутся китайскими иероглифами. Это не такой язык, которым можно овладеть с наскока. Мы решили, что в целом меньше рискуем здоровьем, если будем говорить по-немецки. И правда, ничего страшного не произошло. (Объяснить это могу только предположительно. Пражанин человек необычайно проницательный; легкий иностранный акцент, незаметные грамматические ошибки, которые, возможно, вкрались в наш немецкий, выдали факт, что мы, вопреки всем иным внешним признакам, были-таки не чистокровные немцы. Я это не утверждаю, я предлагаю это как гипотезу.)
Чтобы избежать, однако, ненужной опасности, осмотр достопримечательностей мы провели при содействии гида. Идеальные гиды мне не попадались еще никогда. Этот же обладал двумя особенными недостатками. Английский он знал решительно слабо. Это был не английский вообще. Я не знаю, как это можно было назвать. Его стопроцентной вины в этом не было — английский он учил у шотландки. По-шотландски я понимаю прилично (это необходимо, чтобы идти в ногу с современной английской литературой), но попытка разобраться в махровом шотландском, на котором говорят со славянским акцентом, время от времени оживляя его немецкой умлаутной перегласовкой, подрывает умственные способности.
В продолжение первого часа было трудно избавиться от ощущения, что наш гид задохнется. Каждую секунду мы ожидали, что он умрет у нас на руках. За утро мы успели, однако, к нему привыкнуть, и избавились от инстинктивного желания, всякий раз когда он открывает рот, кидать его на спину и срывать одежду. Позже мы начали понимать некую часть того, что он произносил, и здесь выявился его второй недостаток.
Как вроде бы оказалось, недавно он изобрел средство для отращивания волос, за производство и рекламу которого убедил взяться местного аптекаря. Половину оплаченного времени он расписывал нам не красоты Праги, а те блага, которые, по всей вероятности, обретет человечество, используя его зелье. Наши стандартные кивки, которыми мы (полагая, что блеск красноречия относится к архитектуре и городскому ландшафту) приветствовали его энтузиазм, он отнес на счет горячего интереса к своему несчастному препарату.
В результате отвлечь гида от этой темы стало положительно невозможно. Разрушенные дворцы и обвалившиеся церкви он игнорировал, невежливо отзываясь о них как о вздорной чепухе, возбуждающей нездоровый вкус к декадентству. Свой долг он видел не в том, чтобы побудить нас задуматься о разрушительном влиянии времени, но больше в том, чтобы привлечь наше внимание к средствам разрушенное восстановить. Какое нам дело до героев с отвалившимися головами? Или до лысых святых? Наш интерес должен быть безусловно направлен к живому миру, к девам со струящимся потоком волос, или к собственно струящемуся потоку волос, который у дев может быть по трезвом использовании «Кофкео» (или хотя бы к юношам с ярко выраженными усами, в соответствии с изображением на этикетке).
Желая того или не желая, но в своем представлении наш гид разделил мир на две части. Прошлое («До употребления») — болезненный, неблагообразный, безотрадный тоскливый мир. Будущее («После употребления») — мир упитанный, развеселый, типа да-благословит-всех-Господь. Такое положение лишало нашего гида профессиональной пригодности как экскурсовода по монументам средневековой истории.
Он прислал нам в отель по бутылке своего состава. (Как оказалось, в начале нашего совместного общения мы, непредумышленно, его потребовали.) Лично я не могу ни хвалить, ни бранить его средство. Длинная череда разочарований сломила мой дух; вдобавок к этому постоянный аромат керосина, пусть даже легкий, способен вызывать шуточки, особенно если вы человек женатый. Теперь я ничего даже не пробую.
Свою бутылку я отдал Джорджу. Он выпросил ее для одного своего знакомого в Лидсе. (Позже я узнал, что Гаррис отдал ему и свою бутылку, для того же знакомого в Лидсе.)
После пребывания в Праге наша поездка стала прочно ассоциироваться с запахом лука. Джордж сам обратил на это внимание, и отнес на счет господства чеснока в европейской кухне.
В Праге же мы с Гаррисом оказали Джорджу дружескую услугу. Мы заметили, что в последнее время Джордж слишком пристрастился к «Пилзнеру». Это немецкое пиво — напиток коварный, особенно в жаркую погоду. Насыщаться им бесконтрольно не следует. Оно не ударяет в голову, но спустя какое-то время губит вам талию. Всякий раз, когда я въезжаю в Германию, я говорю себе: