— Вы ничего не поняли?
— Должно быть, я сам виноват, — сказал я. — Мои познания очень ограничены. Пока ездишь, набираешься кое-чего то здесь, то там… Но это, разумеется, дело совсем другое.
— Но они-то ведь тоже его не поняли! — ответил он. — Хозяин с женой? А им-то родной ведь язык!
— Я так не думаю. Дети здесь говорят по-немецки, это так, и наш хозяин с хозяйкой его знают, в известной степени. Но в Эльзас-Лотарингии люди старшего поколения до сих пор говорят по-французски.
— Да, но ведь я говорил с ними и по-французски, — добавил он. — И они его поняли ничуть не лучше.
— Конечно, все это любопытно.
— Это не просто любопытно, — отозвался он, — в моем случае это непостижимо. Я имею диплом по современному языкознанию. Стипендию мне платили только за мои знания французского и немецкого. В колледже все отмечали, что грамматика и произношение у меня просто поразительны. И вот, когда я еду за границу, никто не понимает ни слова. Вы это можете объяснить?
— Думаю, да. Ваше произношение слишком безукоризненно. Помните, что сказал тот шотландец, когда первый раз в жизни попробовал настоящий виски? «Оно, может, и чистое, только пить все равно не могу». Та же история с вашим немецким. Он больше какой-то экспонат, чем язык. Если позволите, я бы советовал вам произносить как можно неправильней, и делать столько ошибок, сколько получится…
Везде то же самое. В каждой стране есть специальное произношение, разработанное исключительно для иностранцев — произношение, которое самим жителям даже не снится и которое они не понимают вообще, когда оно идет в ход. Однажды я слышал, как учительница-англичанка объясняла ученику-французу как нужно произносить слово «have».
— Вы его произносите так, — укоряла учительница, — как будто оно пишется «h-a-v». Но оно так не пишется. На конце пишется «е».
— Но я думал, — оправдывался ученик, — что «е» в слове «h-a-v-e» не читается.
— Больше так не думайте, — объясняла учительница. — Это так называемое немое «е». Оно выполняет функцию модификатора гласного предыдущего слога.
До этого ученик произносил «have» вполне корректно. Теперь же, дойдя до этого слова, он замолкал, собирался с мыслями, и произносил такое, о чем можно было догадаться только по контексту.
За исключением мучеников ранних веков христианства, я полагаю, немногим пришлось пройти сквозь такие мучения, сквозь которые прошел я, пытаясь добиться корректного произношения немецкого слова «Kirche». Задолго до того, как мне это удалось, я твердо решил, что чем ломать голову и язык, лучше вообще не заходить в Германии в церковь.
— Да нет, нет, — объяснял мой учитель (он был человек въедливый). — Вы говорите так, будто оно пишется «K-i-r-c-h-k-e». Нет там никакого «k». Нужно говорить…
И он снова, за утро в двадцатый раз, показывал мне как нужно говорить. Грустно было то, что я ни за что в жизни не смог бы уловить никакой разницы, как говорил он и как говорил я. Тогда он избрал другой метод.
— Вы произносите горлом, — объяснял он. (Он был прав, я произносил горлом.) — А надо, чтобы звук шел отсюда…
И толстым пальцем он обозначал область, из которой мне надо было извлекать звук. Возникавший в результате мучительных усилий звук ассоциировался с чем угодно, только не с местом отправления святого культа. Я извинялся.
— Боюсь, это сделать просто нельзя, — говорил я. — Видите ли, всю жизнь я говорил как бы ртом. Я вообще не знал, что человек может говорить желудком. Боюсь, не слишком ли поздно мне теперь переучиваться.
Часами практикуясь по темным углам и тихим улочкам, к ужасу случайных прохожих, я, наконец, добился корректного произношения этого слова. Учитель мой был в восторге, и я сам, пока не попал в Германию, был счастлив. В Германии оказалось, что никто не понимает, что я вообще имею в виду. Добраться до церкви мне не удалось ни разу. От правильного произношения пришлось отказаться и скрупулезно восстановить первое, неправильное. Тогда лица вокруг озарялись улыбкой, и мне говорили, что она за углом, или вниз по улице, где она там была.
Еще мне кажется, что обучать произношению иностранного языка можно куда эффективнее, если не требовать от ученика этих анатомических акробатических трюков, которые, как правило, невыполнимы и всегда бесполезны. Вас могут заставить сделать, например, такое:
«Прижмите миндалевидные железы к нижней стенке гортани. Затем выпуклой частью лингвальной перегородки, поднятой почти до, но не касающейся полностью язычка, концом языка попытайтесь дотянуться до щитовидной железы. Сделайте глубокий вдох и сомкните голосовую щель. Затем, не размыкая губ, произнесите «гару»».
И когда вы так сделаете, им все равно этого мало.
По дороге домой мы заехали в немецкий университетский город, желая получить представление о студенческом образе жизни — любопытство, которое мы удовлетворили благодаря любезности немецких друзей.
В Англии мальчик играет до пятнадцати лет, затем до двадцати работает. В Германии работает мальчик, а развлекается юноша. Немецкий мальчик идет в школу в семь утра летом, в восемь зимой, и в школе он учится. В результате в шестнадцать лет он основательно знает классические языки и математику; знает историю в том объеме, который необходим человеку, вынужденному принадлежать к политической партии; и все это вдобавок к тщательной подготовке по языкам современным. Таким образом, восьми семестров, которые длятся более четырех лет, ему, если только молодой человек не метит в профессоры, хватает с ненужным избытком.
Немецкий учащийся спортом не занимается, и очень жаль, потому что спортсмен из него должен получиться хороший. Он немного играет в футбол, еще меньше ездит на велосипеде, с большей охотой играет на французском бильярде в душных кафе. Но главным образом он, в своем большинстве, коротает время тем, что шатается по городу, пьет пиво и дерется. Сынок богатого папаши вступает в «Korps»[19]; членство в престижной корпорации обходится фунтов четыреста в год. Если он — молодой человек среднего класса, он поступает в «Burschenschaft»[20] или «Landsmannschaft»[21], что немного дешевле. Эти сообщества в свою очередь подразделяются на более мелкие кружки, в которых деление пытаются проводить по национальному признаку: швабы — из Швабии, франконцы — потомки древних франков, тюрингцы и так далее. На практике, разумеется, это кончается тем, чем кончаются все попытки подобного рода (подозреваю, половина наших «Гордонских горцев» на самом деле кокни), но таким образом реализуется красочная идея — разделить каждый университет на дюжину или вроде того отдельных студенческих обществ, каждое с особенной кепкой и своими цветами и, что не менее важно, со своей отдельной пивной, куда студентам в других цветах входить не позволено.
Члены этих студенческих объединений занимаются главным образом тем, что дерутся между собой или с представителями конкурирующих корпораций, братств или землячеств. Эти драки — знаменитая немецкая «мензура».
Про мензуру писали часто и обстоятельно, так что я не собираюсь наводить скуку на своих читателей, вдаваясь в какие-либо подробности. Я выступлю просто как импрессионист, и напишу просто о впечатлениях со своей первой мензуры — я уверен, первое впечатление правильнее и полезнее мнений, притупленных в результате обмена соображениями, или оформленных под чьим-то влиянием.
Испанец или француз-южанин попытаются вас убедить, что бой быков — мероприятие, введенное главным образом на пользу быкам. Бык, который, по вашему представлению, кричал от боли, всего лишь только смеялся забавному зрелищу своих внутренностей. Ваш французский или испанский друг противопоставит его возбуждающую великолепную смерть на арене с хладнокровной жестокостью живодерни, и вы, если позволите вешать лапшу себе на уши, вернетесь с намерением развернуть пропаганду за введение в Англии боя быков в помощь институту рыцарства.
Нет сомнений, Торквемада был убежден в гуманности инквизиции. Тучному джентльмену, страдающему, возможно, от мускульного ревматизма, час-другой на дыбе пойдут только на пользу. С дыбы он сойдет с расправленными суставами (с более гибкими, можно сказать), каких у него не было с детства.
Английский охотник считает, что лисе должны завидовать все звери. Ей предоставлен день превосходного развлечения, совершенно бесплатно, и весь этот день она находится в центре внимания.
Привычный глаз не видит того, чего не желает. Каждый третий немец, которого видишь на улице, по-прежнему носит, и будет носить до своей смерти, следы тех двадцати-ста дуэлей, на которых дрался во дни своего студенчества. Немецкие дети играют в «мензуру» в детском саду, репетируют ее в гимназиях. Немцам пришлось убедить себя, что в ней нет жестокости — ничего оскорбительного, ничего унизительного. Их аргумент: это учит немецкую молодежь храбрости и хладнокровию. Пусть даже так, но такой аргумент, особенно такой в стране, где каждый человек солдат, может показаться предвзятым. Сравнится ли доблесть дуэлянта с доблестью воина? Сомнительно. Напором и куражом на поле брани добьешься гораздо большего, чем неблагоразумным пренебрежением к собственной участи. От немца-студента, по существу, потребовалось бы гораздо больше мужества отказаться от драки. Он дерется не для собственного удовольствия; он дерется из страха перед общественным мнением, которое отстало на двести лет.
«Мензура» развивает только одно — жестокость. «Мензура», мол, демонстрирует класс фехтования (мне так говорили) — но это не факт. Обычная дуэль ничем не напоминает поединок на шпагах а-ля Ричардсон; в целом же шоу — удачная попытка совместить нелепое с неприятным. В аристократическом Бонне, где соблюдают традиции, и в Гейдельберге, где иностранцы встречаются чаще, дуэли, возможно, имеют более формальный характер. Я слышал, что там состязания проводятся в хороших помещениях, что раненого ожидает седовласый доктор, голодного — слуга в ливрее, а сама дуэль в известной степени представляет собой красочную церемонию. В более «домашних» университетах, где иностранцев мало и где им особо не потакают, внимание уделяется только предметам первой необходимости, которые имеют характер непривлекательный.
Настолько непривлекательный, что чувствительному читателю я крайне рекомендую опустить даже это мое описание. Разбавить краски здесь нереально, да я и не собираюсь.
В помещении голо и мерзко; стены покрыты пятнами пива, крови и свечного сала; потолок закопчен; пол посыпан опилками. Толпа студентов смеется, курит, переговаривается, кто сидит на полу, кто забрался на стул; барьер выстроен из скамеек.
В центре, лицом к лицу, стоят дуэлянты. Они похожи на самураев, как их рисуют на японских чайных подносах. Их вид суров и причудлив: на глазах защитные очки; вокруг шеи шарфы; сами обернуты в нечто, напоминающее грязное лоскутное одеяло; рукава подбиты волосом; руки вытянуты над головой — две нелепые заводные игрушки. Секунданты — так же более-менее подбитые волосом, на головах огромные кожаные картузы — разводят их по позициям. Прислушавшись, можно почти услышать скрип перчаток. Рефери занимает место, дается команда, и тут же звенит пять быстрых ударов длинных рапир. Смотреть схватку неинтересно: ни динамики, ни мастерства, ни изящества (я говорю только о собственном впечатлении). Побеждает тот кто просто сильнее; кто рукой в толстом рукаве, в постоянной неестественной позе, сможет удерживать свой огромный неудобный меч дольше, не потеряв сил защищаться или колоть.
Весь интерес сосредотачивается вокруг ран; последние обычно приходятся по голове или в левую половину лица. Иногда в воздух взлетает фрагмент скальпа или щеки, который впоследствии бережно сохраняется в конверте его гордым обладателем (или, строго говоря, бывшим обладателем) и демонстрируется на вечеринках. Из каждой раны, соответственно, хлещет обильный поток крови. Кровь заливает докторов, секундантов и зрителей; брызжет на стены и потолок; пропитывает дуэлянтов; делает лужи в опилках. В конце каждого раунда к дуэлянтам подлетают врачи, и руками, с которых и так уже течет кровь, зажимают разверстые раны, набивая их маленькими ватными шариками, которые приготовил на тарелке помощник. Естественно, когда человек поднимается и продолжает движения, кровь снова хлыщет потоком, наполовину ослепляя его, и пол под ногами становится скользким. Иногда вы видите, как зубы у человека обнажаются почти до уха, и до конца дуэли он как бы скалится половине зрителей, с другой стороны оставаясь серьезным. Иногда ему надрезают нос, отчего дуэлянт приобретает особенно презрительный вид.
Поскольку целью студента является окончить университет с как можно большим количеством шрамов, никаких стараний оградить себя от ударов фактически не принимается — даже в скромных пределах такого метода драки. Истинный победитель — тот, кто выходит из поединка с наибольшим количеством ран; тот, кто, зашитый и заплатанный до такой степени, что в нем уже не угадывается человеческое существо, сможет пройтись по улицам на зависть немецкому юноше и к восхищению немецкой девушки. Тот же, кто получает всего лишь несколько незначительных повреждений, удаляется мрачный и разочарованный.
Но собственно дуэль это только начало потехи. Второй акт разворачивается в раздевалке. Докторами обычно являются простые студенты-медики — молодые люди, которые, получив свою степень, жаждут практики. Истина заставляет меня признать, что те из них, с кем приходилось общаться мне, люди сурового вида, пожалуй, находили в этой работе вкус. Обвинять их, возможно, в этом не следует. Система «мензуры» требует, чтобы доктора причиняли раненым как можно больше дальнейших страданий, и настоящий медик едва ли проявит интерес к подобной работе.
То, как студент переносит перевязку ран, настолько же важно, как то, как он их получает. Каждую операцию необходимо проводить как можно боле жестоко, и компаньоны студента внимательно наблюдают за всей процедурой, чтобы во время нее с лица дуэлянта не сходило выражение покоя и наслаждения. Четко очерченная, обширная рана наиболее желательна всем участникам. В этой целью рана зашивается абы как, в надежде на то, что шрам таким образом останется на всю жизнь. Такая рана, если ее внимательно дергать и ковырять в течение последующей недели, гарантирует, как считается, ее счастливому обладателю невесту по меньшей мере с пятизначным приданым.
Всё это обычные дуэли, которые устраиваются раз в две недели, и в которых средний немецкий студент участвует в год раз по десять. Существуют другие, на которые посетители не допускаются. Если, по общему мнению, студент опозорил себя, пытаясь во время драки невольно уклониться от удара, репутацию он сможет восстановить только в поединке с лучшим фехтовальщиком своей корпорации. Он требует, и ему предоставляют, не состязание, но наказание. Его противник нанесет ему столько ран и прольет столько крови, сколько виновный сумеет вынести. Цель жертвоприношения — показать товарищам, что он способен стоять на ногах даже потеряв половину скальпа.
Можно ли сказать что-то существенное в защиту немецкой «мензуры», я сомневаюсь. Если можно, это будет касаться только двух дуэлянтов. Зрителям она должна приносить и, я в этом уверен, приносит один только вред. Я знаю себя достаточно хорошо, и уверен, что повышенной кровожадностью не отличаюсь. На меня «мензура» подействовала как на любого обычного человека. Сначала, когда поединок еще не начался, я испытывал любопытство, смешанное с тревогой — как на меня подействует это зрелище (хотя некоторое знакомство с секционным и операционным столом оставляло на этот счет меньше сомнений, чем могло быть в другом случае). Когда потекла кровь, а нервы и мышцы полезли наружу, я почувствовал одновременно жалость и отвращение. Но должен признаться, что на второй дуэли мои тонкие чувства начали притупляться, а когда была в самом разгаре третья, и комната потяжелела горячим запахом крови, я начал, как говорят американцы, «видеть все в красном свете».
Мне было мало. Я оглядывал лица вокруг, и большинство их отражало мои собственные ощущения. Если посчитать кровожадность полезной для современного человека, то лучше института «мензуры» для возбуждения кровожадности не найти. Но полезно ли это? Мы разводим пустые сентенции о собственной гуманности и цивилизованности, но те из нас, кто не довел лицемерие до самообмана, знают, что под нашими крахмальными воротничками притаился дикарь, со всеми своими нетронутыми инстинктами дикаря. Иногда он бывает и нужен; бояться, что он исчезнет вообще, не стоит. Однако перекармливать его неразумно.
В пользу дуэли вообще, если говорить серьезно, можно выдвинуть много доводов. Но «мензура» не служит никакой доброй цели. Это ребячество и, будучи жестокой и зверской игрой, меньшим ребячеством от этого не становится. Раны сами по себе не являются знаком доблести: важно, за что они получены, а не какого они размера. Вильгельм Телль входит в число мировых героев по праву, но что можно сказать о клубе отцов, который соберется два раза в неделю, сбивать яблоки с голов своих сыновей арбалетными стрелами? Результатов, которыми так гордятся юные немецкие господа, можно добиться дразня дикую кошку. Вступить в общество только для того, чтобы тебя изрубили вдоль и поперек, значит низвести себя до интеллектуального уровня танцующего дервиша. Путешественники сообщают нам о дикарях в Центральной Африке, которые на празднествах выражают свои чувства тем, что скачут и полосуют друг друга. Но Европе необязательно их передразнивать. «Мензура», на самом деле, — reductio ad absurdum обычной дуэли; и если сами немцы не наблюдают такого абсурда, отсутствию у них чувства юмора остается только сочувствовать.
Но если можно не соглашаться с общественным мнением, которое поддерживает и насаждает «мензуру», то ее сторонников, по крайней мере, можно понять. Университетский же устав, который если не поощряет пьянство, то по меньшей мере закрывает на его глаза, с трудом поддается аргументированному разумению. Собственно, не все немецкие студенты пропойцы; больше того, большинство — трезвенники, да и вообще трудяги. Но меньшинству, чьи амбиции на флаг в авангарде беспрепятственно удовлетворяются, нескончаемой белой горячки удается избежать только благодаря умению (приобретенному известной ценой), не просыхая полдня и полночи как-то еще держаться своих пяти чувств. Спиваются не все подряд, но в любом университетском городе встретить молодого человека, неполных двадцати лет, с телосложением Фальстафа и цветом лица рубенсовского Вакха — обычное дело.
Немецкую девушку можно очаровать лицом, исполосованным до такой степени, что начинает казаться, будто оно составлено из чужеродных материалов, которые друг с другом использовать не предусмотрено — это доказанный факт. Но никакой привлекательности в жирной пятнистой коже, в брюхе-эркере (раздувшемся так, что вся конструкция грозит опрокинуться), наверное, все-таки, нет. Хотя чего следует ожидать, когда юноша начинает пивную сессию с «Fruhschoppen»[22] в 10 утра, и заканчивает ее в «Kneipe»[23] в четыре утра?
«Kneipe» — то, что мы называем «мальчишник», который может быть как безобидным, так и весьма хулиганским, в зависимости от состава участников. Студент приглашает своих однокурсников, от десятка до сотни, в кафе, и пичкает их таким количеством пива и дешевых сигар, которое только сможет позволить инстинкт самосохранения. Организатором мальчишника может быть сама корпорация.
Здесь, как и во всем прочем, наблюдаешь немецкое чувство порядка и дисциплины. Когда появляется новый гость, все сидящие за столом вскакивают и, щелкнув каблуками, приветствуют вошедшего. Когда все в сборе, выбирается председатель, в обязанности которого входит называть номера песен. Отпечатанные песенники, один на двоих, разложены на столе. Председатель называет номер двадцать девять. «Первый куплет», — кричит он, и все запевают, и каждые двое держат между собой книжку, как держат во время церковной службы псалтырь. В конце каждого куплета все замолкают и ждут, пока председатель не даст сигнал к следующему. Так как каждый немец обучен пению, и у большинства хорошие голоса, общий эффект потрясающий.
Хотя манерой пение напоминает церковное славословие, в текстах иногда встречаются словечки, исправляющие подобное впечатление. Но будь это патриотический гимн, или сентиментальная баллада, или песенка, содержание которой способно шокировать среднего британского юношу, все исполняется с суровой серьезностью, без смеха, и без единой фальшивой ноты. В конце председатель восклицает «Прозит!», каждый отвечает «Прозит!», в следующий момент все стаканы опустошаются. Пианист поднимается и отдает поклон; все кланяются ему в ответ; входит фрейлейн и наполняет стаканы заново.