Немец так долго был ландскнехтом Европы, что военный инстинкт вошел к нему кровь. Воинской доблести ему не занимать; но он также страдает от всех недостатков военщины. Мне рассказывали об одном немецком слуге, недавно отслужившем в армии; хозяин велел ему отнести письмо и дождаться ответа. Шел час за часом, слуга не возвращался. Хозяин, удивленный и обеспокоенный, пошел за ним. Он нашел слугу около дома, куда тот был послан, с ответом в руке. Он ожидал дальнейших указаний. История воспринимается как анекдот, но лично я ей поверю.
Удивительно вот что: тот же самый человек, который будучи частным лицом беспомощен как ребенок, стоит только ему надеть мундир, становится разумеющим существом, способным принимать решения и проявлять инициативу. Немец может руководить другими, другие могут руководить немцем, но руководить самим собой немец не в состоянии. Проблема решается так: выучить каждого немца на офицера, и затем отдать под свою же команду. Нет сомнений, он будет отдавать себе приказы, преисполненные мудрости и здравого смысла, и сам же будет следить за тем, что выполняет их ловко и точно.
Главную ответственность, чтобы направить немецкий характер по этому руслу, несут, безусловно, школы. Постоянно учиться — долг. Это замечательный идеал для всякого, но прежде чем засучивать рукава, следует ясно понять, что этот «долг» собственно значит. Немец понимает долг как «слепое подчинение всякому, кто носит мундир». Это полная противоположность англо-саксонской системе; однако, так как процветают равным образом и тевтоны и англосаксы, польза имеется в обоих методах. До сих пор немцу судьба улыбалась: им управляли исключительно хорошо; если так будет и дальше, метод будет работать по-прежнему. Проблемы начнутся тогда, когда по каким-то причинам машина управления начнет давать сбои. Но метод, возможно, имеет то преимущество, что обеспечивает бесперебойную поставку хороших правителей; скорее всего, так и есть.
Немец как торговец, я склонен считать, если его характер значительно не изменится, всегда будет далеко позади своего англосаксонского конкурента; и это по причине собственных добродетелей. Для него жизнь нечто более важное, чем просто гонка за материальными ценностями. Стране, которая закрывает банки и почтовые конторы на два часа в середине дня, идет домой и наслаждается спокойным обедом в кругу семьи (возможно, вздремнув на десерт), нечего надеяться (и, возможно, она к этому и не стремится) выдержать конкуренцию с нацией, которая ест стоя, а спит с телефоном над головой.
В Германии нет (во всяком случае, до сих пор) заметного расслоения между классами, чтобы за место под солнцем стоило драться не на жизнь а на смерть. За исключением земельной аристократии, куда невозможно пробиться, социальный статус здесь почти ничего не значит. Фрау Профессорша и фрау Жестянщица еженедельно встречаются за чашкой кофе и делятся сплетнями на основе взаимного равенства. Ливрейный конюх и врач пьют за здоровье друг друга в своей любимой пивной. Состоятельный подрядчик, снарядив для загородной поездки вместительный фургон, приглашает с собой десятника и портного с семьями. Каждый вносит свою долю выпивки и закуски, и на обратной дороге все поют хором.
Пока такое положение дел сохраняется, нет нужды тратить лучшие годы жизни на то, чтобы наскрести состояние в обеспечение своей маразматической старости. Вкусы немца (и, что гораздо более важно, вкусы его жены) стоят недорого. В доме ему нравятся щедро обитые красным плюшем стены, изобилие позолоты и лака. Но вот так ему нравится, и, возможно, это ничуть не хуже, чем смесь елизаветинской подделки с суррогатом под Людовика Пятнадцатого, с электрической подсветкой и заляпанная фотографиями. Может быть, он наймет местного живописца и распишет наружные стены кровопролитной битвой (в которой крупную роль будет играть входная дверь внизу, в то время как Бисмарк, как некий ангел, будет невнятно порхать наверху между окнами спальни). В то же время он с большим удовольствием ходит в картинные галереи любоваться своими старыми мастерами; а так как в «Фатерланде» частная коллекция еще не вошла в число прочих общественных институтов, немцу не приходится тратить деньги, превращая свой дом в антикварную лавку.
Немец — любитель поесть. В Англии тоже еще попадаются фермеры, которые, говоря что «село значит голод», наедаются до отвала семь раз в сутки. В России раз в год устраивается недельное пиршество, во время которого случается много смертей от объедания блинами; однако это мероприятие, как религиозное торжество, является исключением. Но по общей статье, немец как едок далеко превосходит все нации человечества. Он поднимается рано, и пока одевается, выпивает на ходу несколько чашек кофе и съедает полдюжины горячих булочек с маслом. Однако за то, что называется собственно «завтраком», немец садится не ранее десяти. В час или половине второго — обед, главная трапеза. Это серьезное дело, которому отводится часа два. В четыре часа немец идет в кафе, ест пирожные и пьет шоколад. Вечер немец посвящает еде просто так — не ужинает за столом (или редко), а несколько раз перекусывает — бутылочка пива и «belegete Semmel»[29] (или два) часов этак в семь; еще одна бутылочка пива и «Aufschnitt»[30] в антракте в театре; небольшая бутылка белого вина и «Spiegelei»[31] перед тем как идти домой; затем кусочек колбасы или сыра, запитые опять пивом, перед тем как отправиться спать.
Но он не гурман. Французские повара и французские цены в немецком ресторане — не правило. Пиво или недорогое белое вино местных сортов он предпочитает большинству дорогих бордо и шампанских. (В общем-то, правильно делает: невольно подумаешь, как в сердце француза-виноторговца, всякий раз когда он отправляет бутылку в немецкий отель или ресторан, вскипают воспоминания о Седане. Месть совершенно дурацкая, учитывая что это вино, как правило, пьют вовсе не немцы; возмездие падет на голову какого-нибудь безвинного странствующего англичанина. Впрочем, французский виноторговец, возможно, помнит также и Ватерлоо, и считает, что в любом случае счет в его пользу.)
В Германии дорогих развлечений не предлагают и не требуют. В «Фатерланде» все уютно и по-домашнему. Немец не платит за роскошные удовольствия, не тратится на показную жизнь, не одевается из расчета на круг зазнавшихся богачей. Свое главное удовольствие, место в опере или в концерте, он получит за несколько марок; его жена с дочерьми пойдут в театр в простом платье, накрыв голову шалью. Такое отсутствие рисовки в масштабах целого государства английский глаз просто радует. Собственный выезд — редкость, и даже «Droschke»[32] приходит на помощь только тогда, когда на электрическом трамвае, который и быстрее и чище, не доберешься.
Таким образом немец сохраняет свою независимость. Лавочник в Германии не виляет хвостом перед покупателем. В Мюнхене я составил компанию одной английской даме в прогулке по магазинам. Привыкнув ходить по магазинам в Лондоне и Нью-Йорке, она ворчала на всякую вещь, которую ей показывали. Это не значит, что товар ей не нравился по-настоящему; таков был ее метод. Она уверяла, что в других местах все это гораздо лучше, и стоит гораздо меньше (это не значит, что она правда так думала, она просто считала, что продавцам говорить лучше так). «Вашему товару не достает вкуса», говорила она хозяину (она, как я сказал, обижать его не хотела, это был ее метод); «у вас все одно и то же», «все уже вышло из моды», «все это так банально», «все это до первой стирки». Хозяин не спорил, не возражал. Он положил вещи обратно в коробки, положил коробки обратно на полки, прошел в служебное помещение и закрыл за собой дверь.
— Он собирается возвращаться? — спросила дама спустя пару минут.
Это был не сколько вопрос, сколько просто нетерпеливое восклицание.
— Сомневаюсь, — сказал я.
— Почему же? — спросила она в большом удивлении.
— Думаю, — сказал я, — вы ему надоели. Скорее всего сейчас он, за этой дверью, курит трубку и читает газету.
— Ну и лавочник! — сказала моя знакомая, собирая пакеты в кучу и негодующе покидая лавку.
— У них так, — объяснил я. — Вот он товар. Нужен, берите. Не нужен, нечего ходить и морочить голову.
В другой раз в курительной комнате немецкого отеля я услышал, как какой-то низенький англичанин рассказывает историю, о которой я бы на его месте не распространялся.
— Торговаться с немцем, — сказал низенький англичанин, — бессмысленно. Они, похоже, не понимают, что это такое. В витрине на Георгплатц вижу первое издание «Разбойников»[33]. Захожу, спрашиваю, сколько стоит. За прилавком какой-то подозрительный тип. «Двадцать пять марок», говорит, и продолжает читать. Я говорю, что вот только несколько дней назад видел такую же, только лучше, за двадцать. Ну, так всегда говорят, когда покупают, это всем ясно. Он спрашивает «Где?». Говорю, в Лейпциге, в одном магазине. Ну, поезжай в Лейпциг, говорит, и покупай там. Как ему все равно, куплю я ее или нет. «Ну так за сколько уступите», говорю. «Я вам уже сказал», говорит, «двадцать пять марок». Раздражительный такой тип оказался. «Да она того не стоит», говорю. «Я не говорил, что стоит, или как?», и сверкает глазами. «Даю десять марок», говорю. Ну, думаю, может быть сговоримся на двадцати. Он поднимается. Ну, думаю, сейчас выйдет из-за прилавка и достанет мне книгу. Нет, подходит прямо ко мне. А сам тип увесистый… Хватает меня за плечи, вытаскивает меня на улицу, и захлопывает за мной дверь. Я никогда в жизни не был так удивлен.
— Но книга ведь стоила таких денег? — предположил я.
— Конечно стоила, — ответил низенький англичанин. — Стоила еще как! Но разве же так торгуют?
Если немецкий характер что-нибудь да изменит, это будет немецкая женщина. Сама она меняется быстро — прогрессирует, как говорим мы. Десять лет назад ни одна немка, которая дорожит своей репутацией и рассчитывает выйти замуж, не рискнула бы прокатиться на велосипеде; сегодня они колесят по стране тысячами. Старики качают головами; молодые догоняют и едут рядом. Еще не так давно в Германии считалось, что женщине не подобает кататься на катке по внешнему кругу. Умение кататься правильно, как считалось, заключалось в том, чтобы безвольно повиснуть на каком-нибудь родственнике мужского пола. Теперь она отрабатывает восьмерки самостоятельно, пока какой-нибудь молодой человек не устремится на помощь. Она играет в теннис, и я даже наблюдал, с безопасного расстояния, как она управляет двуколкой.
Блестяще образованной она была всегда. В возрасте восемнадцати она говорит на двух или трех языках, и уже успевает забыть больше, чем средняя англичанка прочтет за всю жизнь. До сих пор дальнейшее образование бывало для нее пустой тратой времени. Выйдя замуж, она удалялась на кухню, и торопилась выбросить из головы все, что бы освободить место для искусства плохо готовить. Но я полагаю, она начинает понимать, что женщина не обязана класть все свое бытие на алтарь домашней каторги, равно как и мужчина не должен превращать себя только в деловую машину. Представим, что она взрастила тщеславие и стремится принять участие в общественной и государственной жизни. Тогда-то на немце и скажется влияние своей супруги, женщины здоровой телом и поэтому крепкой духом, и это влияние обязательно будет долгим и всесторонним.
Ибо нельзя забывать, что немец — человек исключительно сентиментальный, и необычайно легко подвергается влиянию женщины. О нем сказано: из любовников самый лучший, из мужей самый плохой. В этом была виновата женщина. Выйдя замуж, немка не просто расставалась с романтикой; она хватала выбивалку для ковров и гнала романтику прочь со двора. Девушкой она никогда не разбиралась в нарядах; став женой, он начинает драпироваться во всякие случайные тряпки, которые случится найти по хозяйству (во всяком случае, такое впечатление она производит). К фигуре, которая могла принадлежать Юноне, к цвету лица, которому позавидует здоровый ангел, она начинает относиться с ненавистью и полна решимости их угробить. Свое данное ей по рождению право на преданность и восхищение она продает за порцию сладостей. Каждый вечер в кафе можно видеть, как она набивает себя пирожными с жирным кремом, заливая их обильными дозами шоколада. Очень скоро она становится толстой, вялой, одутловатой, и совершенно неинтересной.
Когда немка бросит пить днем кофе, а вечером пиво, когда она займется гимнастикой для восстановления утраченных форм, когда, выйдя замуж, снова начнет читать не только кулинарную литературу — тогда немецкое правительство столкнется с новой и неведомой силой, с которой ему придется иметь дело. И по всей Германии уже налицо очевидные знаки того, что старая немецкая «Frau» уступает место новой «Dame»[34].
И когда думаешь о том, что будет дальше, становится любопытно. Немецкая нация по-прежнему молода, и ее созревание важно для мира. Немцы — привлекательные, хорошие люди, и они должны во многом помочь сделать мир лучше.
Самое страшное, чем можно их упрекнуть — у них есть свои недостатки. Сами они этого не знают; они считают, что они совершенны, что с их стороны глупо. Они заходят так далеко, что мнят себя выше англосакса — уму это непостижимо. Похоже, они все-таки притворяются.
— Свои достоинства у них есть, — сказал Джордж. — Но немецкий табак — смертный грех нации. Я иду спать.
Мы поднялись, и облокотившись на низкий каменный парапет, любовались танцующими огнями на мирной темной реке.
— В целом наш «Bummel» получился на славу, — сказал Гаррис. — Я рад, что мы едем домой, и в то же время мне жалко, что все закончилось. Надеюсь, вы меня понимаете.
— И что такое «Bummel»? — спросил Джордж. — Как ты это переведешь?
— «Bummel», — объяснил я, — это такая поездка, долгая, или короткая, которая не заканчивается. Единственное, что здесь требуется, вернуться в заданное время в тот пункт, из которого отбыл. Иногда путь лежит по загруженным улицам, иногда по полям и проселкам, иногда у тебя уходит пара часов, иногда несколько дней. Но долго мы едем или недолго, здесь или там, мы всегда помним, что в часах струится песок. Мы киваем и улыбаемся людям навстречу, иногда мы остановимся и перекинемся парой слов, с кем-то немного пройдемся. Нам было весьма интересно, часто мы уставали. Но в целом нам было здорово, и нам жаль, что все это кончилось.
Боже праведный!
Круглая разрезанная булочка с ветчиной или сыром.
Место для проезда стоя.
Так-так.
Букв. выброс из окна.
Минеральный источник.
Прохода нет!
Билет на скорый поезд.
С собаками вход воспрещен!
Выход.
Только для пешеходов.
Только для взрослых.
Детская площадка.
Боже праведный!
Таверна, трактир.
Накрытый к обеду стол.
Золотой орел.