18 февраля 1973 года, отсидев свою "шестерку", освобождался из Владимирской тюрьмы. Освобождался под гласный надзор и обязан был к определенному числу прибыть к месту приписки - глухая деревенька в Белгородской области, где в то время проживали мои вконец обнищавшие родители-пенсионеры. Крохотная хатка под соломенной крышей - в Сибири отродясь такого не бывало. Или я уже не застал...
Но несколько дней в резерве у меня было, и за эти дни я успел съездить на могилу Ю.Галанскова, посотрудничать в осиповском журнале "Вече" и жениться. С первой женой расстались мы еще до моего ареста.
Далее лишь обозначу географию и хронологию моих девяти лет свободы, или, как говорили старые зэки, пребывания в большой зоне с облегченным режимом.
73-й год - сибирская тайга; 74-й - подмосковная станция Ворсино по Киевской дороге; 75-й - опять тайга; 76-78-й - прославленные Веничкой Ерофеевым Петушки; 79-й - Москва; 80-й - опять тайга; 81-82-й - Москва, новый арест и пятнадцатилетний срок.
За эти девять лет непрестанных поисков средств к существованию я успел: написать четыре повести; после развала, а затем и разгрома первого русского самиздатского журнала "Вече" как бы в продолжение традиции издать три номера "Московского сборника"; принять самое активное участие в спасении от топора кедровника в Тофоларии, что на юге Иркутской области.
Главное же, пожалуй, - за эти годы я умудрился полностью утратить тот воистину фантастический оптимизм, с каковым в 73-м освобождался из Владимирской тюрьмы. Бравым "поручиком Голицыным" вышвырнулся я из стен Владимирского централа. "Капитанишкой в отставке" забирали меня "органы" в 82-м. И хорошо, что "забрали". Экстремальность ситуации способна возрождать человека, выпрямлять ему позвоночник, возвращать глазам остроту зрения, а жизни смысл, когда-то отчетливо сформулированный, но утративший отчетливость в суете выживания.
* * *
По "теме" выживания несколько эпизодов. Петушки, 1976 год... Но коли уж Петушки, то попутно несколько слов о "прославленце" сего местечка Венечке Ерофееве.
Дважды я встречался с ним. Когда впервые - он был трезв. Сразу понял, почему взрослого мужика зовут ласково - Венечкой. Милый, добрый, остроумный и... светлый! Что-то неуловимо есенинское в чертах. Не очароваться им было невозможно. В это время как раз в очередном номере журнала "Вече" публиковалось его эссе "Розанов глазами эксцентрика". Прочесть я еще не успел, но уверен был - талантлив. Бывает же так: смотришь на человека, ничегошеньки о нем не зная, и уверяешься - талантлив!
Вторая встреча - лучше б ее никогда не было. Растрепанное, грязное, облеванное, бессвязно мычащее существо...
Только ли это русское явление, когда умного, доброго, талантливого, но достаточно бесхребетного человека непременно облепляют разного рода упыри-проходимцы-бездари? Кажется, с Есениным было именно так. Что до Венечки, то многие его нынешние "захваленцы" - те самые упыри, что споили, фактически загнали в могилу, но прежде того "внедрили" в его талант микроб распада.
Рискну предположить, что мировой известности знаменитое "Москва-Петушки" обязано в немалой степени тому, что воспринимается оно как убедительное свидетельство прогрессирующей "порчи" русского человека и русских вообще. "Нация, погибающая от пьянства" (А.Безансон). Притом и пьянство понимается, естественно, отнюдь не как первопричина, но как следствие "генетического усыхания" и готовности уйти из истории. Единственное, что тревожит "прогрессивное человечество", - не хлопнет ли уходящий дверью!
* * *
Итак, после нескольких лет мотаний по Подмосковью и Прибайкалью решил я, насколько это можно, прочно осесть на "сто первом" километре, то есть в Петушках, поскольку именно там появилась возможность купить по дешевке дом, да еще и с участком не меньше чем двенадцать соток, правда, давно заброшенным. Тысячу дал мне А.Гинзбург из Фонда Солженицына, жена продала единственную свою драгоценность - кольцо с каким-то камнем, и еще помог оригинальный публицист самиздатских времен добрейший Геннадий Михайлович Шиманов. Он же со своими друзьями облегчали нам с женой муторошь с переездом и первым обустройством на новом месте.
Купленный нами дом находился на улице, непроезжей даже после небольшого дождя. Однажды приехавший в гости на своем "Запорожце" Георгий Владимов вынужден был бросить машину где-то между станцией и вытрезвителем. Пока мы "духовно общались", заинтересованные лица закинули в бензобак "запорожца" сахар. "Обстреливая" трассу, Владимов все же сумел доползти до Москвы и после утверждал, что никакая другая машина не пережила бы такой диверсии стакан сахарного сиропа слил из бензобака при ремонте.
Жену перед тем "внаглую" уволили из НИИ информации по строительно-дорожному машиностроению, где она трудилась редактором. Уволили за обман отдела кадров - не поставила в известность, что беременна. Злой как пес, я поехал туда "разбираться", но наткнулся на такую "непосюстороннюю" уверенность в правильности действий кадровика, что даже забыл обхамить его при расставании.
В Петушках мы оказались без средств к существованию. Дико разросшаяся по участку клубника какого-то особого сорта - то был наш первый заработок. За "двадцатку" сдали однокомнатную квартиру жены в Москве, где я по понятным причинам не имел права жить. Что-то по мелочи подкидывали родители со своих пенсий, пока я мотался по Петушкам в поисках работы. Участковый не помедлил с предупреждением о статье за тунеядство...
Все приемчики по отказу в работе мне были известны. Самый распространенный из них - некий подзаконный акт, согласно которому человека с высшим образованием не разрешалось принимать или разрешалось НЕ принимать на работу малоквалифицированную. Поскольку в действительности тысячи людей с высшим образованием трудились где попало, то, похоже, сия полутайная инструкция была сочинена исключительно для мне подобных. В период моих мытарств по киевскому направлению в 74-м году мне отказали в работе сцепщика подряд на всех станциях от Москвы до Малоярославца. В Балабаново я пытался устроиться в пожарную охрану при известной Балабановской спичечной фабрике. Местный кадровик подписал с радостью, еще бы! Две трети состава "охранников" бывшие уголовники. Но охрана - это же МВД. В Боровске соответствующий "эмвэдэшник" без колебаний наложил на мое заявление резолюцию: "Отказать". На мой вопрос "почему?" ответил торжественно: "Вы не вызываете у нас морального доверия!"
Тут, однако же, и оговорюсь. В какие бы тяжкие ситуации по выживанию я ни попадал в годы моей "свободы", всегда и непременно находился человек, хороший человек, который поступал "вопреки" и спасал меня. Более того, со временем я даже уверовал в то, что, какую бы пакость мне судьба ни подготовила, надо только наткнуться на "хорошего человека", и все устроится.
На той же киевской дороге после дюжины отказов в отчаянии объявился я у начальника кадров, что близ Киевского вокзала. Кто такие начальники кадров солидных ведомств? Известно - бывшие гэбэшники. Таково было, по крайней мере, "общественное мнение" на этот счет. Ничего доброго от этой встречи я не ожидал и разговор начал весьма сердито... Выслушав меня, хмурый мужчина пенсионного возраста спросил: "А на станцию Очаково вы обращались?" - "Но это же Москва! Если меня в Балабаново не взяли..." - "А вы все-таки загляните в Очаково, только на меня не ссылайтесь".
Отделаться от меня решил начальничек - таково было мнение. Но через неделю приехал в Очаково, был принят, проработал успешно полтора года и был ценнейшим помощником составителей поездов, поскольку составители к середине смены, как правило, "насасывались" вина из винных цистерн, и я с удовольствием работал "в одно лицо", что строжайше запрещено, да только составы ждать не могут...
В Петушках я тоже начал поиск работы с железной дороги и вскорости наткнулся на объявление о нужде в осмотрщиках вагонов - есть такая работа, не требующая специального обучения. Начальник петушковского депо охотно подписал заявление и направил меня во Владимир, в отдел кадров дороги. Была пятница, в субботу съездил в Москву, нахвастался, что нашел работу за сто шестьдесят рэ - хвастаться имел глупость по телефону. Потому, когда в понедельник предстал пред очи "желдоркадровика", получил ответ: "Не возьмем". - "Почему?" - "Потому". Рассвирепев, я потребовал: "Тогда будьте любезны, здесь вот, на уголочке, черкните, по какой причине вы мне отказываете вопреки согласию начальника депо". Улыбнулся ласково кадровик и ответил: "Писать я ничего не буду, а вот вызову сейчас наряд и оформлю тебя на пятнадцать суток за хулиганство! Запросто!" "Вас понял", - ответил я и спешно ретировался.
Напомню, что было мне в том, 76-м году тридцать восемь лет. Правда, в силу какого-то почти физиологического оптимизма чувствовал я себя по меньшей мере на двадцать восемь, то есть так, словно вся жизнь была еще впереди, потому и стиль, и слог теперешних воспоминаний заведомо не соответствует душевному состоянию тех лет, когда все проблемные ситуации, даже порой внешне безысходные, лишь провоцировали энергетику преодоления. Откуда что бралось - теперь уже не вспомнить и не понять. Может быть, писательство, что стало уже привычкой к тому времени, может, оно "оптимизировало" жизневосприятие? Но я же знал, что мне никогда не опубликоваться в СССР. Запад? Да кому я там нужен! К тому же я никогда не был в восторге от своих писаний, потому что был человеком начитанным, то есть умел сравнивать... Каких-либо "политических потеплений" не предвидел и не предчувствовал. Скорее наоборот...
Единственное - дал мне Бог в напарницы жизни женщину, перед жизнью страха не имевшую совершенно, но хочется думать, что я и сам бы... и один... Только кто знает!
В пользу желаемой "самости" свидетельствует ассоциация мытарств в семидесятых с одним эпизодом детства, когда в тринадцать лет я, катаясь на коньках по тончайшему, трехдневному по происхождению байкальскому льду, провалился в сотне метров от берега и не имел ни единого шанса на спасение. Лед попросту крошился под руками. В тяжелейшем овчинном полушубке, в валенках с примороженными для крепости к ним коньками, я тем не менее вопреки всем физическим законам вскарабкался на лед, после даже и простуды не поимев. Единственное подлинное чудо в моей жизни. Оно уместно бы сказать - Господь хранил! Только, как выяснилось, никаких великих дел к свершению мне уготовано не было, и, слава Богу, я к ним никогда и не прицеливался.
Ну, еще, пожалуй, два эпизода из времен "петушинского" бытия.
Родилась дочь, росли долги, а найти работу не удавалось. С первых дней по приезде я встал на учет в комиссии по трудоустройству. Через месяц женщина, что ведала направлениями по заявкам, уже искренно сочувствовала мне и, не дожидаясь очередного моего прихода, отправляла по почте открытку, если где объявлялась вакансия на непрофессиональное вкалывание. Чего там, постоянно требовались слесари, сантехники, столяры, шоферы. Требовались еще сторожа и экспедиторы, что с окладами в шестьдесят рэ, но эти строгоответственные должности были для меня закрыты.
Однажды получил не открытку, как обычно, а письмо. "Леонид Иванович, писала добрая женщина, - вот это, может Вам подойдет, я звонила, говорят, что несложно. Правда, зарплата всего 70 рублей, но лишь бы зацепиться. Так ведь?"
В городскую больницу требовался "оператор-хлораторщик". Понятия не имел, что это, но тут же помчался в другой конец Петушков, моля Бога об одном: чтоб главврач оказался на месте.
Он оказался. Симпатичный мужик. Как обычно, поведал ему про специфику моей биографии (все равно рано или поздно узнает), сказал - нужда, хоть на грабеж иди. Трудовую мою он даже не раскрыл, положил на середину стола между им и мной. "Давайте так, - говорит, - сначала сходите на место, посмотрите. Думаю, что вы не сможете там работать". "Господи! - отвечаю. - Готов на все, что в пределах моих физических и умственных возможностей!" "Есть еще кое-что третье, - улыбается загадочно. - Сходите. Если решитесь - хоть завтра на работу". Объяснил, как отыскать сие рабочее место, к кому обратиться. А обратиться надо было к некоему дяде Саше, каковой, скорее всего, спит в будке после очередной пьянки.
Был январь, мороз около пятнадцати. Поблуждав по территории больницы, я наконец отыскал будку-сарай. Из трубы, что дырявила фанерой забитое окно, валил дым. Дядя Саша, мужик лет пятидесяти, в телогрейке и косматой собачьей шапке, был явно с похмелья, но вполне контактен. Моему появлению обрадовался, предложил только что закипевшего на печке-самоделке чайку, и я не отказался - и потому, что замерз, и в целях общения...
Пообщавшись "за жись", пошли к рабочему месту. Каменное круглое строение метров восемь в диаметре и пара метров в высоту, крылечко, дверь. Из объяснения понял, что там, внутри "кругляка", скапливается все, что вытекает из хирургического и родильного отделений. По проекту все это должно каким-то образом фильтроваться, хлорироваться и самоуничтожаться, но поскольку ничего не работает, то моя задача - все это собирать обыкновенным сачком, закидывать в мешки и, пересыпав хлоркой, закапывать в ближайшем лесочке. По средам этого лучше не делать, потому что санэпидстанция шастает по территории.
"Там, конечно, вонишша, - пояснял дядя Саша, - но я как... я грамм двести поддам и захожу, и все по кочану!"
Меня уже слегка подташнивало, но когда зашли!.. Дядя Саша еще что-то толковал, я же был близок к обмороку и от вони, и от сознания того, что мне здесь не работать. Еще много лет после того, когда по той или иной причине к душе подступало отчаяние, я вдруг начинал ощущать этот запах, а перед глазами возникала косматая шапка дяди Саши, пошитая из шкуры какой-то косматой собаки.
Лишь в конце третьего месяца поисков работы я наконец пристроился завхозом и по совместительству кладовщиком в петушковской санэпидемстанции с окладом 120 рублей, отчего счастлив был безмерно.
Числа десятого декабря 76-го года к калитке моего дома подошла женщина, сказала, что из милиции, и сообщила милицейское распоряжение: в ближайшие субботу и воскресенье сидеть дома и никуда не выезжать с места прописки.
На вопрос: "Чего это ради?" - ответила: "Так надо".
В ближайшие выходные я никуда не собирался, но я ж не под надзором, потому возмутился и попросил передать родной милиции мое искреннее "начхание" на сие распоряжение. Дама обещала передать.
Утром следующего дня я обнаружил в почтовом ящике повестку в милицию на "двенадцать ноль-ноль". В милиции дежурный, глянув на повестку, сказал, что мне надо в десятый кабинет. Вот он - десятый. Никакой таблички. В кабинете "родные, знакомые лица", которые не спутаешь ни с какими другими. Тот, что за столом, представился оперуполномоченным КГБ, второй, на стульчике рядом, ни больше ни меньше - прокурор района.
- Леонид Иванович, у нас к вам просьба. Подчеркиваю, именно просьба. Девятнадцатого декабря в Москву не ездить.
- Почему?
- Вы же знаете, какой это день.
- Николая Чудотворца.
- А верно! - подтвердил райпрокурор. - Только это еще и день рождения Леонида Ильича Брежнева. Так можете нам обещать?
- До вашего Леонида Ильича мне нет никакого дела, это во-первых, отвечаю, - а во-вторых, я не под надзором.
- Значит, нет?
- Значит.
- Тогда мы вынуждены будем принять меры. - Это опер мне. А я, соответственно, прокурору:
- Гражданин прокурор, сколь законно такое заявление?