Сначала таинственно зашептались меж собой курсанты-партийцы. Знать, у них прошел какой-то полусекретный "сходняк". Первая статья в газете "Правда". И всего-то одна фраза: "...не отличаясь личной скромностью..." Это о Сталине!
Помню, вошел-ворвался в библиотеку. Налево курсантский читальный зал, направо - преподавательский. Нарочито громко, с вызовом возгласил: "Какая шавка посмела тявкать на Сталина?!" Курсанты подняли головы, преподаватели, напротив, уткнулись в тексты.
А через день - общекурсантское собрание: Сталин при всех заслугах преступник! И факты, факты, факты! Лагеря, тюрьмы, расстрелы, пытки! Это у нас-то - в стране всеобщей справедливости, в стране, где социализм- всему человечеству образец и зависть...
Вечером того же дня мы с моим другом Володей Ивойловым ушли в самоволку. В стороне от училища, на высоком берегу реки Камы, давно уже облюбовали толстущую, многоветвистую иву, куда частенько приходили и до того обсуждать наше с ним замечательное будущее в замечательной стране.
Но чего стоили теперь наши с ним личные планы, когда, как оказалось, совсем не все в порядке с самой СТРАНОЙ.
Нет, не вспомнить уже и не понять, почему, собственно, проблема СТРАНЫ оказалась для нас первичнее и важнее всего того мечтательно личного, что выпестовывалось в душах. Ведь в миллионах судеб наших сверстников никаких принципиальных срывов и обломов не произошло...
Когда, чуть позднее, в полном смысле "заболел идеей правды", заболел настолько, что ни о чем ином и думать не мог, тогда решил для себя, чтоурод! Попросту урод! И надо жить, поступать и действовать соответственно этому врожденному уродству. Надо искать себе подобных - не один же я такой; искать и что-то делать, потому что если ничего не делать, то - подлость, трусость, лицемерие, бесчестие, наконец!
С моим другом мы ушли из школы МВД, где корпоративные правила не позволяли нам "вольнодумствовать" - то было бы просто нечестно по отношению к ведомству, призванному выполнять строго определенную работу, не отвлекаясь на проблемы, способные дурно сказываться на выполнении профессиональных задач.
В.Ивойлов поехал поступать в ЛГУ на философский факультет, не набрал нужного балла и завербовался в Норильск. Я поступил на исторический факультет Иркутского университета, откуда уже через полгода был исключен за попытку создания полуподпольного студенческого кружка, ориентированного на выработку идей и предложений по "улучшению" комсомола и самой партии, выявившей очевидную несостоятельность в осуществлении величайшего замысла построения наипрекраснейшего из обществ.
Братские уроки
Исключенный из комсомола, изгнанный из университета с настоятельной рекомендацией - "познавать подлинную идеологию гегемона - рабочего класса", я именно так и поступил.
Сначала - рабочий путевой бригады на родной Кругобайкальской дороге, затем бурильщик на Братской ГЭС - но все время один...
Именно там, на Братской ГЭС, узнал я, что являюсь соучастником первейшего в истории Страны Советов дивного эксперимента: осуществления великого строительства народно-хозяйственного значения силами свободных людей. Что, оказывается, до того все подобные и бесподобные замыслы осуществлялись исключительно многотысячными контингентами либо заключенных, либо военнопленных. И моя родная Иркутская ГЭС, и Куйбышевская, и Волгоградская, и Волго-Дон, и еще раньше Беломорканал, и прославленный на всю страну Комсомольск-на-Амуре, и тысячи невеликих, но необходимых народу и государству строек и всякого рода реконструкций - все это не мы, советские люди, а как раз наоборот - несоветские. Хуже того - антисоветские!
Что всякие там враги народа и изменники должны нести наказание в той или иной мере - ну, кто против того? То ж нелюди. Но за что ж им такая честь - строить великое здание социализма? И разве нельзя иначе? Строили бы общественные туалеты, хотя бы по той же Восточно-Сибирской дороге. А то ведь вечная проблема - один туалет где-нибудь на самом конце станции, куда и добежать не всегда успеваешь...
Уже не вспомнить, от кого впервые услышал слово "рабы". Кто первый сказал или намекнул, что "зэки" - по крайней мере, не все нелюди, что полно там безвинных, или без вины виноватых, или если и виноватых, то в пустяках... За "колоски", например. Или за сдачу в плен целыми армиями, забытыми или затерянными фронтами. По доносу и наговору, за компанию и по родству...
То была моя первая, а возможно, и единственная в жизни "ломка": взламывался, раскалывался на части данный мне природой дар любви, я знаю он был первичен!
Я любил Байкал, считал, что никто его так не любил, как я. Любил своих родителей, потому что они стоили того. Любил всех людей вокруг себя, правда, кого-то больше, кого-то меньше... Я любил свою страну... И Сталина, и всех, кто с ним, потому что они с ним...
Ненавидел фашистов, но к тому времени их уже не было. Недобро относился к американцам - вечно они какие-то пакости против нас умышляли... Да где им против нас!
Наша бригада бурильщиков располагалась в бараке, что на правом берегу Ангары, на самом краю тогда еще полупустого микрорайона под названием Братск-3. Оттуда, из глухомани, нам приходилось топать несколько километров в магазин, в кино, на почту. Кратчайшая, густо замешенная грязью дорога проходила мимо небольшого вспомогательного котлована, обнесенного рядами колючей проволоки, почти вплотную с ней. Пару раз я уже ходил этим направлением, видел, конечно, и проволоку, и копошащихся внизу людишек, знал, что - заключенные... Но это как раз и были те самые формы виденья и знания, которые никак не мешали мне жить исключительно личными проблемами. Меня никто не учил ТАК видеть и знать, то есть как бы не видеть и не знать, этот способ самозащиты от чужого страдания я получил по совокупности всего воспитания в советском обществе, где реальны только собственно советские люди, а несоветские - они как бы и не люди вовсе...
ЭТО меня не касается - вот текст того потаенного шифра, что был вмонтирован в мое сознание и политико-воспитательной работой, что с детсада начиналась и никогда не заканчивалась, и великой советской литературой с ее девизом изображать настоящее в свете будущего (школьная формулировка соцреализма), и, наконец, моими родителями, которые хотели мне добра и фиксировали мое внимание исключительно на вещах и идеях достойных и перспективных...
Однажды случилось идти вместе с бригадиром соседней буровой установки, немногословным мужиком лет сорока. Жил он от нас отдельно, в "балке" с семьей. Его жена, еще совсем молодая деваха, работала на нашей буровой колектором. Ее "балдежная" влюбленность в "старика" мужа вызывала у нас, что от девятнадцати до двадцати двух, что-то вроде сочувствия и некоторой досады, ибо нам, несмышленышам, она лишь приветливо-равнодушно улыбалась, а глядя на своего "старика", сияла и розовела, как спелое яблочко на солнышке.
Когда дорога, по которой топали мы с бригадиром в контору, выгнувшись дугой, запетляла вдоль "колючки", он вдруг остановился, выбрался из грязевой колеи на отвалы, прямо к "колючке" примыкающие, и несколько раз громко свистнул. Последовав за ним, я увидел, как внизу в котловане несколько зэков, как знакомому помахивая руками в ответ, идут к нашему краю котлована. Режим в этой зоне, видимо, был с послаблениями, потому что охранник (по-зэковски - вертухай) на единственной вышке, что на другой стороне квадрата-котлована, никак не реагировал на общение и будто бы даже и не смотрел в нашу сторону. У людей внизу были какие-то темные лица, возможно, от перезагара, но казались они людьми словно другой расы. В одинаковых телогрейках-бушлатах, в одинаковых шапках - на таком расстоянии все на одно лицо...
Бригадир достал из сумки плитку зеленого чая и сильным размахом закинул ее за проволоку. Увязнув в глине, зэк там, внизу, поймать не сумел, долго елозился на глинистом наклоне, нашел наконец, и тогда только бригадир вернулся на дорогу.
Знать, что-то было на моей физиономии, потому что он ухмыльнулся нешибко добро, то ли спрашивая, то ли утверждая:
- Комсомолец...
Всего лишь полгода назад вышвырнутый из Иркутского университета и из комсомола, я почему-то не захотел откровенничать и ответил:
- Комсомолец. Ну и что?
По сути, не соврал, потому что духом своим из комсомола не выходил.
Бригадир кивнул головой в сторону "запретки".
- Они... там... рвань? Да?
Я только плечами пожал.
- Уголовники.
- А ты спрашивал? А я вот... Похож на зэка?
- Не похож, - отвечал уверенно.
- Ну да. Червонец отмотал.
- Кто? - Я даже остановился.
- Ну не ты же.
- Где? Вот там? - Я повернулся лицом к "запретке".
А он вдруг обозлился:
- Чего там-то? На луне, что ль, живешь... Везде! - И крупно пошагал вперед.
Потом, позже вот это его "везде!" станет моим своеобразным рефреном к жизни, как горьковское "А был ли мальчик?".
Тогда же меня больше задел его как бы укор за "лунное" проживание жизни. Конечно, не на луне я жил, а в стране советской, и я другой такой страны не знал, где б так жили... при всех "недостатках" советской жизни, до которых я "допер" к тому времени.
Шагая след в след бывшему зэку, чтоб лишней грязи в голенища кирзух не зачерпывать, стал припоминать конкретные места своего уже, как я понимал, немалосрочного проживания жизни.
Байкал... Михалево... Громадный лагерь... Однажды был массовый побег. Нам запрещали ходить в тайгу... Слюдянка... Зоны... Рудники... (Только через сорок лет узнаю, что именно там сгинул мой отец.) Иркутск... С любого бока зоны... Черемхово... Лагеря... Шахты... Тулун... Зона, тюрьма, поселения ссыльных... Нижнеудинск... Вроде бы не было... Поблизости, по крайней мере... Зато Тайшет... Это вообще... И еще эшелоны с конвоем и решетками... Их несчетно видывал на всех местах проживания. Одинаковые. Будто один и тот же гоняют туда-сюда по мере надобности... Ей-богу, кажется, так и думал. Точнее, думанья не было. Мыслишка мимоходом...
После этого нашего необычного общения с бригадиром я какое-то время избегал ходить по той дороге, что мимо зоны. Но однажды, купив пачку чая, пошел. Свистеть умел не хуже бригадира, да только не сразу получилось. Советский человек во мне сомневался в правильности поведения, а несоветского человека во мне не было. Свист получился неважный. Но кинул точно. Камни в Байкал - первейшая забава детства...
И после еще несколько раз кидал. Но только важно было другое: кидал я уже не зэкам, которые неизвестно что есть, но людям в зэковской одежде.
Пройдет несколько месяцев, и я окажусь в Норильске, где вокруг меня будут тысячи бывших зэков - от напарника-бурильщика до начальника спецпроходки, от продавца в магазине до коменданта общежития - бывшего лагерного барака... Тогда-то я и научусь смотреть на карту Советской Родины и видеть на ней вторую, непропечатанную, которую позже А.И.Солженицын назовет Архипелагом... Тогда же впервые возникнут у меня смутные предположения относительно того, что может наступить время расплаты общества за равнодушие к судьбе населения Архипелага.
Тем более что оттуда, из невидимого мира, уже разошлись по стране строки: "Будь проклята ты, Колыма, что названа чудной планетой". Не о Колыме же речь... При чем тут Колыма... Проклятие, что по языческому, что по православному толкованию - вещь небеспоследственная.
Когда-то, очень давно, будто бы и не всерьез придумал для себя формулу, микроконцепцию, едва ли совместимую с православными истинами. Суть формулы в том, что количество зла на душу населения в единицу времени - величина постоянная.