Не считал врагов,
опьяненный ритмом
своих шагов...
Героизация бытия непременно сопровождается его упрощением, каковое компенсируется совокупностью мистификационных символов.
Строгий и торжественный прием в организацию проходил на квартире Михаила Садо, выпускника восточного факультета ЛГУ, одного из первых, кого Огурцов и убедил и привлек. Он же, Михаил Садо, вышел на нас по слуху о моих "бердяевских" изысканиях. К тому времени в организации было чуть более десятка человек. Нам же было передано ощущение, что несть числа - аргумент не из последних в нашем решении вступить немедля... О сути и роли мистификационного фактора я еще поговорю позже, пока же лишь не поспешу его осуждать однозначно...
В специально полуосвещенной комнате, где все стены в книжных стеллажах, - четыре человека. Михаил Садо, бородатый ассириец, внешностью похожий на молодого Сталина, - он рекомендатель; ранее незнакомый нам Евгений, тоже из первых сподвижников Игоря Огурцова - он, собственно, принимающий, - и мы с другом. Нам даны тексты короткой присяги. Ознакомясь, мы глухо, но не без торжественности поочередно прочитываем тексты. На рукава пиджаков нам накалываются планки с изображением русского флага (триколора). Эти же планки на рукавах "принимателей". Рукопожатия, скупые поздравления и все.
С этого момента мы с моим другом смертники, потому что согласны действовать по программе и уставу, но не верим в победу, мы не можем представить ее себе, эту самую победу, потому что, в отличие от петербургских мальчиков, у нас с Ивойловым за спиной тысячекилометровые пространства, которые мы пересекли, чтобы добраться до этого самого Питера, а в пространствах остались "великие стройки коммунизма" - Норильск, Братская ГЭС; за спиной нашего короткого, но впечатляющего жизненного опыта массы, миллионы масс, по нашему убеждению, совершенно не готовых ни к каким распадам-перепадам, и у каждого из нас небольшой, но впечатляющий опыт "общения" с "органами" и их невычислимым отрядом помощников-добровольцев охотников за карьерой, мы натыкались на них везде: в студенческой среде, в учительских коллективах, в бригадах "коммунистического труда"... Нам не выжить... Но и другой жизни мы тоже уже не хотим.
И потому вечером того же дня мы молча сидим друг против друга за небольшим столом, а на столе между нами бутылка красного вина. Водку мы презираем. Водка - символ национального разложения.
Мы полны тихой торжественной радости и грустных сомнений. Мы сомневаемся в возможности существования многочисленной подпольной организации в тотально контролируемом обществе. Мы не знаем, кто во главе организации. Мы допускаем, что он авантюрист типа Нечаева, что однажды мы получим приказ, каковой не посмеем не выполнить, и погибнем...
Наконец, нам, позавчерашним комсомольцам, далеко не все ясно относительно так называемой персоналистической собственности, должной прийти на смену собственности ничьей, но хотя бы по мнимости общенародной.
Но есть и нечто, в чем мы уверены: наклонный тупик перед пропастью... Туда медленно и неотвратимо сползает коммунистический бронепоезд, таща за собой в мертвой хватке сцеплений российскую государственность - тысячелетний исторический багаж, захваченный фанатами марксистского хилиазма.
Отодвинутая в нашем сознании за ряды десятилетий катастрофа обрушения нам тем не менее столь отчетливо зрима, что готовность воспрепятствовать во много сильнее сомнений. И потому, разлив по стаканам вино, мы поздравляем друг друга с принятыми решениями, а после повторных поздравлений тихо поем под мою гитару наши любимые сибирские песни:
Быстро, быстро донельзя
Дни пройдут, как часы...
Лягут длинные рельсы
От Москвы до Шанси...
До Шанси не добрались. Добрались до Мордовии. Но это потом... до "потом" были два года жизни, наполненные самым отчаянным и безрассудным смыслом. Такой полноты проживания дней я не знал ни до, ни после. Одновременно проживалось две жизни, и обе добросовестно. И обе, я бы сказал, "с перебором".
Аспирантура и вообще все, что так или иначе могло иметь отношение к карьере, то есть к успеху в жизни "на виду", - все потеряло смысл и ценность. Я счастливо устроился работать директором маленькой школы в захолустной подпитерской деревне и работе этой отдавал до минуты все время, каковое оставалось от той, другой работы, на которую подписался в короткой и строгой присяге. Мой школьный рабочий день начинался с семи утра и заканчивался в одиннадцать. Административные хлопоты, уроки, драмкружок, спорткружок, заготовка дров для печного школьного отопления... Моя директорская работа оценивалась в сто тридцать рублей. Питался я вместе с интернатскими детьми, если не ошибаюсь, за пять рублей в неделю. На субботу и воскресенье уезжал в Питер, где на ту же зарплату содержал две крохотные конспиративные квартирки непременно с "черным ходом" по двадцать рублей за каждую. На обязательные членские взносы не оставалось ни копейки.
Еще я успевал получать настоящее образование. К моменту моего вступления в организацию ее участники собрали уникальную библиотеку: Соловьев, Леонтьев, Победоносцев, все ранние и поздние славянофилы, Ильин, Булгаков, Бердяев, Шестов, Солоневич и тьма чего еще было прочитано за эти два года.
Вторая, и главная, моя работа заключалась в том, и только в том, чтобы выискивать, подбирать и "доводить до ума" новых соратников. Питер-град "обкапывался" на слух. Прослышал, что там-то или там-то кучкуется молодежь, кучкуется, разумеется, не по любви к джазу или спортивным "болениям". Завести знакомство, прощупать каждого, нащупав подходящего, увести, сунуть в руки нужную книгу, по прочтении поговорить и дать другую, серьезнее. Снова собеседование и первый вывод о перспективности вербовки или отсутствии таковой. Поездки в Литву, Томск, Иркутск для укрепления филиалов или образования новых...
В силу высокой идейности программных установок мы, естественно, направляли свои ищущие соратников взоры на молодую, по-хорошему образованную интеллигенцию. Так возникла потребность "проникнуть" в Союз писателей. Книжники по воспитанию, к писателю мы благоговели. Ведь по простейшему предположению, кто, как не писатель, внимательнее прочих всматривается в жизнь, кому, как не писателю, открываются неизлечимые язвы общества и с кем еще, как не с ним - пусть советским, но ведь и русским, - найти общий язык по излечению общества, по предотвращению нескорой, но неизбежной национальной катастрофы.
О закупленности на корню значительной части писательской братии мы, конечно, знали. Но мы же, идеалисты, и представления тогда не имели о том господстве мелких и ничтожных страстишек, каковые управляли этим привилегированным мирком более талантливых и менее талантливых, о пьянстве как некоем кастовом достоинстве, о теснейшей смычке "инженеров человеческих душ" с наблюдательным органом за этими самыми душами, да и за "инженерами" тоже.
Первое мое личное приближение к "писательскому миру" принесло мне обидное разочарование. Еще издалека, но вполне отчетливо обозначилась иерархия: баре, полубаре и завистливо алчущие барства. Господи! Конечно же, не все. И наконец, пьянство. Не "мужицкое", не "народное". Писательское пьянство - это нечто особое, требующее к себе не только сочувствия, но и уважения как некое сопутствующее творчеству состояние...
Тогда я был очарован поэтом Василием Федоровым. Его поэму "Седьмое небо" знал почти наизусть, да и сейчас помню огромными кусками.
Черты
Жемчужинками в море
Я для тебя искал, мечта.
Мне обошлась в громаду горя
Твоя последняя черта.
Ошибся раз - и стан твой гибок.
Ошибся два - и ты умна.
Ты из цепи моих ошибок
И заблуждений создана...
И вдруг я узнаю, что этого, по тогдашнему моему убеждению, прямого наследника пушкинского слога вусмерть пьяным не выводят - выволакивают из Московского Центрального дома литераторов, выволакивают и вышвыривают...
Начинающий питерский писатель, рассказавший мне эту историю, навсегда остался для меня неприятным человеком, потому что я не поверил ему. И только уже в наши годы узнал, что такое, увы, случалось...
Сам к тому времени испытывающий позывы к писанию, пресекал сии позывы на корню, подозревая, что писательство как таковое в самой сути своей содержит некое разлагающее начало. Но в то же время искал оправдания. Мол, советский писатель, он как между Сциллой и Харибдой - многое видит и понимает, сказать же не позволено, вот и глушит голос совести, несчастный, слабый, бесхребетный, без Бога в душе и без догмата в сознании.
Тем не менее идея "проникнуть" в Союз писателей была одобрена руководством организации. Тот самый, начинающий, объяснил, что нужно напечатать несколько рассказов в какой-нибудь газетенке и повестушку в журнале "Нева" - и можно толкаться.
Как-то совершенно походя я накатал десяток рассказов, в половину авторского листа каждый, и отправил в районную газету "Лужская правда". И они пошли. Рассказ в месяц. Тогда на радостях я скропал и повестушку про восстание польских ссыльных на Байкале в шестидесятых годах прошлого века. И отправил в "Неву"... Но это был уже шестьдесят седьмой. В феврале я был арестован... "Проникновения" не состоялось...
Где-то мимоходом упомянул выше, что подпольщине отдался не просто весь, но даже с перебором.
Ни за кого другого не скажу, чужая душа - загадка. Но лично для меня с момента вступления в организацию Огурцова все прочее, что было в жизни, мгновенно обернулось настолько второстепенным, что практически утратило элементы реальности. Где-то были отец с матерью, которых любил верноподданно, где-то была жена, с которой разошелся, и пятилетняя дочь при ней...
Тогда не было этого слова, теперь оно есть, и я, понимая банальность данного словоупотребления, все же именно так и скажу: все, что не имело прямого отношения к моему участию в организации, носило виртуальный характер. Даже мое учительство, сколь азарта и добросовестности я в него ни вкладывал, и оно пребывало там же - за пределами единственно истинной реальности, где моя активность проявлялась прежде всего ревностно. Объектом моей ревности была, так сказать, чистота варианта.
Говорил уже о роли мистификационного фактора во всякой подпольщине. В свое время проштудировавший историю народовольчества и большевистского подполья, понимал, что сама по себе противоестественность подпольного бытия неотделима от некоторых столь же противоестественных форм общения. Например: исполнитель нелегального действия может не знать конечную цель такового, может не знать соучастников действия и уж тем более - организаторов акции. Подпольщик, опять же в интересах дела, может быть целенаправленно дезинформирован, то есть попросту обманут относительно целей и средств... Это общеизвестно.
Все, что имело отношение к конспирации, я не только принимал, но впоследствии даже разработал, взяв за основу польский опыт сопротивления во время Второй мировой, особую, весьма сложную систему структурной реконструкции организации, гарантирующую невозможность провала всей организации в целом, и готовился предложить ее руководству. Но прежде прочего мне необходимо было определиться по одному существеннейшему вопросу.
Непосредственный шеф по организации неоднократно давал понять, что я вступил в широко разветвленную, то есть многочисленную, организацию, имеющую ценные выходы если не на самые властные структуры, то по крайней мере близко к тому.
"Нас много, но мы еще не готовы, народ же готов. Так что дело за нами".
Весь мой личный опыт "общения с массами" не просто противоречил вопил... Недовольства сколько угодно... Народное недовольство вообще можно рассматривать как нормальное рабочее состояние, если оно функционирует в границах, в пределах господствующего мировоззрения. А бывают и времена, когда народное недовольство выполняет роль саморегуляции системы.
Из своего "пролетарского" опыта на Восточно-Сибирской железной дороге, на Братской ГЭС, в Норильске я сделал вывод, что, положим, брюзжание на вождей и начальство ни в малейшей степени не свидетельствует о готовности масс к пересмотру базовых положений господствующей идеологии; что не мы со своим радикализмом, но именно расплодившаяся ревизионистская полулегальщина отражает реальное состояние умов. Отсюда: невозможно существование многочисленной организации, ориентированной на полное отрицание существующего политического строя.
С другой стороны, неслыханный, ни с чем исторически ранним не сравнимый контроль мозгов со стороны органов и их добровольных и недобровольных помощников - ведь на каждом шагу на них натыкался...
А если так, то к чему лично я, "единственный и неповторимый", сознательно не оставляющий никаких вариантов отступления, порвавший со всем прочим, чем жизнь может радовать, - к чему я должен готовить себя, если даже за глупую марксистскую ересь отваливают по червонцу?