Третье: нгусе-негус понимал, что с этими поэтами забот не оберешься, предстоит много возни, нервов, проблем, неприятностей, связанных с пребыванием великого поэта в обществе. Ни Гамилькар, ни нгусе-негус все-таки серьезно не задумывались о природе поэтического таланта и мастерства, о предназначении поэта, о вечных проблемах «поэт и гражданин», «поэт и царь» или, например, о такой проблеме: «Поэт в России больше, чем поэт, или меньше?» А в Украине? А в Латвии? А в Офире?
И эти вопросы следовало обязательно решить хотя бы для себя, хотя бы грубо и приблизительно решить: ну, появится в Эдеме или где-нибудь в другом уголке Офира угрюмый неразговорчивый курчавенький черный толстенький мальчонка, ну, подрастет, ну, отправят его в офирский национальный лицей, где он проявит свой скверный характер, будет плохо учиться, грубить учителям, задирать друзей и юбки горничным, курить гашиш, пить с друзьями вино «Червоне мщне»,[47] писать скабрезные частушки: «Эфиопку эфиоп — опа-опа-опа-оп. Эфиопка эфиопа — опа-опа-опа-опа», оскорбительные для властей стихотворения «Анчар» и «Вольность» и эпиграммы па самого нгусе-негуса: «Полуподлец, полуневежа…», подбивать неграмотных офирян к топору, на бунт кровавый, святой и правый, на спор таскать диких львов за хвост, дразнить носорогов, купаться в реке Уйби, кишащей крокодилами, удирать в Эритрею к валютным итальянским проституткам, лечиться от сифилиса, рифмовать «кровь-вновь» и «розы-козы», любить и ненавидеть родину, стреляться с каким-нибудь атташе итальянского посольства… — это и есть великий национальный поэт Hannibal-Pouchkine?
Нужен ли Офиру такой Ганнибал-Пушкин?
Африканцы поют вечером после ужина, но и на голодный желудок тоже, поют то, что видят, о происшедших дневных событиях и об их участниках; вот примерное прозосодержание бесконечных африканских песен под дворцом негуса, изводивших бессонницей нгусе-негуса, напоминавших, впрочем, безразмерную южно-российскую песню о поезде, который тихо шел на Бердичев:
Или такая песенка:
Нгусе— негус был для Африки великим Pohouyam'ом Фитаурари I вроде русского Петра Великого, ведь это он, командуя из Эдема, выгнал из Африки полумиллионную армию итальянцев и выиграл войну у самого Бенито Муссолини.
Фитаурари I вообще приводил офирян в чувство, учил с какого конца ложки щи хлебать. Офиряне — народ простой, упертый, похожий на русских — то любят, то ненавидят, то бунтуют, то в задницу целуют. С таким пародом не соскучишься, надо держать ухо востро и уметь вовремя уйти. Но Фитаурари I слишком много взвалил па свои плечи, на троне он пересидел, зацарствовался без всякой меры, ему следовало вовремя озаботиться о собственной старости — как-нибудь тихо уйти или просто помереть, не доводя дело до тайных офицерских собраний, заговоров, кинжальщиков и бомбистов — ведь на каждого цезаря есть свой брут, на каждого хайле селассие свой менгисту хайле мариам, — но подобные советы легче давать, чем им следовать.
Нгусе— негус все это отлично понимал и прятал от себя золингеновую бритву, чтоб избежать соблазна и не перерезать самому Наше горло от долгих идиотских африканских песен; в ночи и от Сашковых чемоданчиков днем. Сашко уже орал:
Соблазн был очень велик. Нгусе-негус чисто выбрился. Умыл и погладил щеки. И полоснул себя бритвой по горлу. Боли он не почувствовал. Пошел на вокзал и сел в поезд, который тихо шел на Бердичев, а поезд тихо шел на Бердичев, а поезд тихо шел, а поезд тихо шел, а поезд тихо шел на Бердичев.
Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.
Перестройка «Русалки» в «Амурские волны» тем временем продолжается. Дом огораживается строительным забором, из-за забора то и дело доносятся крики прораба Блерио: «Давай-давай!», а сам забор тут же покрывается прокламациями и просто надписями с выражениями, которые утром каждого понедельника наряд солдатиков с гарнизонной гауптвахты густо закрашивает зеленой краской. Но к вечеру все начинается сначала — на свежую краску листовки отлично лепятся без всякого клея. Получается какое-то папье-маше — красят, лепят, лепят, красят. Деревянный забор становится слоисто-бумажным с деревянной подкладкой, а это покрепче любой сикоморы или баобаба. И поймать никого нельзя, потому что если булыжник есть оружие пролетариата, то в условиях несвободы печати заборы являются оружием всех слоев населения. Кто написал на заборе: «Господа! Генерал Акимушкин — старый козел!» — и нарисовал козла с бородой и рогами? Да кто угодно — от генерал-губернатора Воронцова (того самого, жена которого) до дворника Родригеса, бляха № 3682. Все хорошие люди.
Но Бог с ним, с забором, летом его снесут; самое главное — что за забором? А там, на будущем ракетодроме, действует интернациональная строительная бригада во главе с прорабом Блерио. Греки, молдаване, русские, украинцы, евреи, болгары — всех не перечислить; с ними же впавшие в первобытное состояние Семэн и Мыкола. Маргиналы и люмпены, порт, базар, вокзал, пьянь и рвань. Халтурят и пьют по-черному, но Блерио добивается соблюдения трудовой дисциплины проверенным методом кнута и пряника. Пряник — рубль в день, плюс рубль серебром за сверхурочные, плюс рубль золотом за качество; итого: за один день можно заработать корову! Кнут — чуть что не так, визжит по-французски, подпрыгивает и кулаком норовит заехать в рыло, а это не каждому приятно. Из русских слов Блерио отчетливо произносит лишь «Давай-давай!», все остальные непечатны. Да еще немного раздражают пролетариев купчиха Кустодиева с известным силачом Гайдамакой, которые, зевая и крестя рты, выбираются в полдень из постельки, выходят на веранду, ставят самовар и смотрят, как хлопцы работают.
«Они смотрят, как мы работаем, — думают хлопцы, — а мы смотрим, как они едят».
Выпив первый стакан, Сашко Гайдамака спрашивает:
«Ну, як справы, хлопцы?»
А хлопцы наперебой отвечают:
«Гульня, Олександр Олексапдрович! Досок нема, струменту нема, ничого нема, — один цемент. Цемент е. Мастер — геена вогненная! Защити, отец родной!»
Жалуются, значит.
«А вы забастуйте, хлопцы, — советует Гайдамака. — Гроши ж вам платять. Требуйте от хозяйки, щоб каждый день бесплатна бочка вина».
Смеются хлопцы. Все правильно: кто ест, тот не работает, а кто работает, тот не ест; Понимают хорошее к себе отношение. Хорошие деньги платят хозяева. Бешеные. Бешеная корова в день. Ну, а если француз «Давай-Давай» кулачком в нос тычет, так на это есть чувство собственного достоинства, можно того француза и не замечать.
А Гайдамака с купчихой Кустодиевой любезничают на веранде, пьют чай с халвой, наблюдают за продвижением строительных работ. Гайдамака купчихе: «Элка!» Она в ответ: «Ась?»
Хлопцам и приятно. Работа спорится. «А побороться не желаете ли, Олександр Олександрович?» Он им в ответ грозит кулаком. Шуткует, значит. А кулачище у Гайдамаки уважительный, что сократовская голова прораба Блерио, — 66-го размера. Хлопцы уважают силу. Идет работа. Они вгрызаются в известняк, укрепляют катакомбные пустоты суперцементом (где, напомним, возможно, покоятся косточки убиенного купца, но за давностью лет — презумпция невиновности) и над бывшей двухэтажной «Русалкой» возводят высокие этажи, этажи, этажи — всего шесть. Прораб Блерио прям-таки летает по стройке с криком: «Давай-давай!» Получается действующая модель американского небоскреба, самый высокий по тем временам дом в Южно-Российске. Замысел «Шкфорцопфа и K°» понятен только Шкфорцопфу и K° — долгосрочная программа создания гнезда купидонов, изменение миграции стаи, постепенная многолетняя закачка яда в цементные баки под домом и, наконец, полет на Луну — «полетит, полетит», по расчетам Блерио.
Ракета почти готова, длиннющий гладкий параллелепипед в четыре грани с куполом, но вид его пока скучный и непрезентабельиый, лететь на Луну стыдно. Блерио рисует рабочий эскиз и убеждает Шкфорцопфа — «давай-давай!» — потратиться еще и выписать из Британского Зоологического музея известного скульптора-анималиста Ernesto Neizvestny — а попросту, Эрнеста Неизвестного, англичанина русского происхождения, внука военнопленного Крымской войны, — чтобы в пику Нотр-Дам де Пари и на удивление зарождающейся генетике украсить здание скульптурами и барельефами зоологических химер все из того же суперцемента. Откуда деньги на Неизвестного? Откуда деньги вообще? Шкфорцопф в монографии обходит этот вопрос, не слышит его, делает фигуру умолчания: известно откуда — подлинные банкноты из той же реальности С(ИМХА) БК(ВОД)Р Й(ОСЕФ) А(ЗАКЕН) З(ХРОНО) ЗЛ ОТ; все же у Акимушкииа были подозрения, что в ход пускались также и фальшивки с цветного лазерного принтера SEXST-DESKJET-666.
Но тут на стройке происходят сразу два несчастных случая. Эрнст Неизвестный уже в пути, уже плывет со своими кайлом и шпунтом на пароходе в Южно-Российск. Хлопцы выносят строительный мусор, готовят оперативный простор для скульптора. Прораб Блерио летает с этажа на этаж, его не видно, только слышится эхо со всех этажей: «Давай-давай!» Как вдруг он видит Семэна и Мыколу, которые сидят без работы, покуривают и плюют «кто дальше». С криком: «Давай-давай, за мной!» — Блерио поднимается с Семэпом и Мыколой на купол, поручает им разобрать строительные леса и сбросить вниз — но только по его сигналу, в целях техники безопасности. Потом прораб стремительно опускается вниз и с криком: «Давай-давай отсюда!» — начинает разгонять всех со строительной площадки, чтоб не дай Бог кого не убило падающими лесами; Семэн же с Мыколой, услыхав сигнал «Давай-давай!», поплевав на ладони и не видя, что происходит внизу, хватают бревно и швыряют вниз в аккурат на голову прораба. Так по собственной неосторожности отбывает в иную реальность великий французский летчик и архитектор Луи Блерио. Работы приостановлены. Семэн с Мыколой задержаны. Они в шоке. Они убили хорошего человека. Ротмистр Нуразбеков проводит следствие.
«Кто приказал вам бросать бревна?» — строго спрашивает он.
«Сам покойный», — со слезами на глазах отвечают Семэп с Мыколой.
«Неужели сам покойный приказал бросать бревна ему на голову?» — не верит Нуразбеков.
«Он крикнул: „Давай-давай!“ — объясняют Семэн с Мыколой. — Вот мы и дали».
Проводится следственный эксперимент: Нуразбеков с Семэном и Мыколой опять поднимаются на купол здания. Нуразбеков заглядывает вниз и убеждается, что сверху ничего не видно. Хорошо. Он спускается вниз, кричит: «Давай-давай!» и наступает на те же грабли: плачущие Семэп и Мыкола илюют на ладони, швыряют второе бревно на голову ротмистра Нуразбекова, и вечный следователь тут же отбывает вслед за Блерио в иную реальность, подтверждая тем самым наблюдение древних о том, что один и тот же человек в разных ситуациях может быть и умным, и дураком, и героем, и трусом, и просто с похмелья невнимательным человеком.
Нам прислали много хохлацкого сала и колбас. Вот блаженство!
Долгожданная и таинственная Люська, о которой так часто и с каким-то тайным умыслом вспоминал майор Нуразбеков, оказалась смазливой феминой с круглой короткой прической и кровавым хищным маникюром. Где-то Гайдамака ее уже видел… Вспомнил, вот где: Люська поразительно походила на купальщицу с его американской авторучки: переверни ее вверх ногами — получится тот же эффект. Была эта Люська в цветастом импортном халатике, одетом по этой жарище прямо на обнаженную натуру — «сплошные сиськи-масиськи», как сказали бы в Москве, или «повна пазуха цыцьок», как сказали бы в Гуляй-граде. Люська вкатила на бесшумной трехэтажной тележке с резиновыми колесиками обед на троих — вернее, на трех персон — и, нагнувшись и нисколь не скрывая глубочайшего декольте нежно-бархатного загара, стала накрывать прямо на письменный стол, постепенно превращая его в обеденный и небрежно задвигая книги и компрометирующие Гайдамаку бумаги на отопительный радиатор под подоконником, за спину майора Нуразбекова.
Интересно ли знать, что ели в Конторе на обед в застойные времена? В тот день на обед в одесском Комитете государственной безопасности подавали:
1. Мелкие темно-золотистые шпроты, складированные штабелями в глубокой щербатой тарелке с красивым вензелем «ООП» (вряд ли означавшим «Организация Освобождения Палестины», — скорее всего, «Одесское общественное питание»).
2. Поллитровую банку черномазых морщинистых маслин, напоминавших по цвету и консистенции отполированные сапоги лейтенанта Вовы Родригеса.
3. Большую зеленую кастрюлю салата «оливье».
4. Кубики сливочного масла с красной икрой.
5. Кубики сливочного масла с черной икрой.
6. Икру из синеньких (баклажан).
7. Отборные маринованные огурчики со взрывными малохольными помидорами.
8. Острый фаршированный перец.
9. Куриный бульон с фрикадельками в расписных узбекских пиалах.
10. Толстенные свиные отбивные (навалом) с гречневой кашей с подливкой.
11. Три граненых стакана настоящей крестьянской твердой сметаны, в которой стояли и не падали чайные ложки.
12. На десерт: растворимый бразильский кофе «Пеле» в пакетиках аэрокомпании «Пан-Америка», заварные пирожные (явно из ресторана «Киев») и отборные, с Привоза, грушки-яблочки.
13. Кроме того: три заиндевевшие в холодильнике бутылки «Боржоми» и громадный, в инее, китайский сифон с газированной водой с сиропом.
14. И, наконец, гвоздь (гвозди) программы: две бутылки армянского коньяка «КВВК» и одну бутылку экспортной «Московской» водки с медалями.