В тот день ты отвозил на дачу всякое барахло, захламлявшее сарай.
Пока ты с матерью занимался всякими хозяйственными делами, я сидел в кабине, играл. Напрягаясь изо всех сил, пытался крутить руль, удивляясь, как туго он поддается. Я не понимал, как же тогда крутишь его ты, хотя ты мне объяснял, что как раз на ходу руль вращается свободно. Впрочем, я также не понимал, как можно доставать ногами до педалей. Я вообще многого не понимал в детстве, и твой допотопный грузовичок казался мне прекраснейшим автомобилем на свете.
В тот день мы много ездили по городу. Заехали под конец в дом одного из твоих бесчисленных знакомых. Остановились у ворот, раскрыли борта. Ты ушел с хозяином, а я от скуки залез в кузов, смотрел вокруг, машинально ковыряясь в носу, – пока не расковырял до крови.
Это ты увидел и очень смеялся. Говорил, я до того накатался на машине, что даже кровь из носу пошла.
Тут в Москве страшный трафик. Машины едут сплошным потоком, на хорошей скорости и бампер к бамперу. Мне рассказывали, что один человек, купив машину, первые недели ездил постоянно в холодном поту. Потому что вокруг машины дорогие, стукнешь такую, потом век не расплатишься…
Однажды прямо на моих глазах столкнулись черный “мерседес” и красная, размером поскромнее “тойота”. Из-под колес аж дым пошел, на асфальт дождем полилась тормозная жидкость. Правое переднее колесо “тойоты” оказалось согнуто, смято. Я, признаться, немного струсил и прибавил шагу – а вдруг пальба начнется?.. Потом увидел, что водитель “мерседеса” преспокойно разговаривает по мобиле.
Водитель “тойоты”, толстый мужчина с рыхлым лицом, вздохнув, открыл дверцу – надо было выбираться, выяснять…
Не знаю, каково бы тебе пришлось в Москве. Ты ведь не любил лихачить и даже на легковушке ездил осторожно, в правом ряду, не завидуя тем, кто тебя обгоняет.
Зато у тебя не было ни одного ДТП. Если не считать того, что ты однажды на заснеженной улице въехал колесом в открытый канализационный люк. Воображаю, как тебя швырнуло по кабине! Или в другой раз, не поняв знаков сторожихи на железнодорожном переезде, поехал под опускающийся шлагбаум, разломал его к черту. Но это все мелочи. Вот брат, купив красный “жигуль”, через месяц зацепил крылом за колесо проезжавшего мимо грузовика. Про меня и говорить нечего: мой первый и последний водительский опыт закончился ДТП.
Принимая лекарство, ты протянул ко мне ладонь лодочкой. Ты никогда так не делал, пока был здоров. И я заметил, что твои руки, обычно кирпично-красного цвета, с внутренней стороны посерели, как будто ты таскал мешки с цементом. Но я понял: никакой это не цемент. Это – вот это самое. Тебе конец.
Как-то в августе – я был еще пацаном тогда – тебя отправили на машине в район, убирать хлеб. Ты отсутствовал две или три недели. Но я так скучал по тебе, что каждую ночь видел во сне. Я сам этому тогда удивлялся. Один из этих снов до сих пор застывшей черно-белой картиной стоит у меня перед глазами. Будто стою на дачной остановке, жду автобуса, хочу уехать домой, и тут подъезжаешь ты. На машине. Но почему-то это не твой грузовик с бортами, а черный фургон с огромной будкой-кузовом. И потом момент пробуждения – разочарование, что это опять только сон, еще один, а ты по-прежнему в отъезде.
Потом ты приехал – не во сне, а на самом деле. Приехал ночью, когда я спал и, странным образом, тебя во сне не видел. А когда проснулся утром, мать предупредила, чтобы я не шумел, потому что ты устал с дороги и спишь. Я тихо подошел к твоей постели и смотрел, как ты лежишь, свернувшись калачиком под одеялом. Потом осторожно, чтобы не шуметь, прошел на кухню завтракать.
Что ты умираешь, первой поняла наша кошка. Белая. Помнишь, как она играла с нами еще котенком? Она не выпускала когтей, только бережно сжимала руку крохотными кошачьими лапками.
Больше всех кошка любила тебя, потому что именно ты кормил ее.
Вставал раньше всех и варил ей рыбу, тошнотворный запах встречал меня каждое утро на кухне. Поэтому кошка спала на твоей постели. Но когда ты заболел, она вдруг ушла от тебя и перебралась ко мне.
Посреди ночи я проснулся, почувствовал теплый пушистый комок у себя на коленях, и мне стало жутко. Я знал: кошки чувствуют смерть, иногда даже уходят из дома, где лежит покойник. В одно мгновение я вдруг понял все. Но в следующее уже не хотел этому верить.
Так однажды, сдав первый экзамен в Московскую консерваторию, я вышел на улицу. Вокруг стояли абитуриенты, курили. И меня вдруг в одно мгновение осенило, я понял, что, хотя на экзамене со мной обращались очень вежливо и один из экзаменаторов даже сказал “хорошо”, это все ровным счетом ничего не значит, второго экзамена для меня не будет и в консерватории мне никогда не учиться. В следующее мгновение я уже не хотел этому верить. Потом оказалось – напрасно.
А кошка продолжала спать на моей постели, словно забыв о твоем существовании. Только однажды, выпрашивая у нас поесть, она вдруг по старой памяти запрыгнула к тебе, села и стала мурлыкать громко, как она всегда это делала. Но ты не пошевелился даже, лежал как мертвый камень. Тебе было все равно. И кошка так и спрыгнула ни с чем.
На демонстрации целые толпы народу шли по тротуару и прямо по проезжей части. Вдруг у одной тетки рядом с нами с громким хлопком лопнул воздушный шарик. Оказалось, это ты случайно задел его сигаретой.
Быстро отыскались какие-то твои знакомые.
– Паш, пойдем… Вон, за гаражи…
– А, ну давай…
Вы пили водку по очереди, из одного стакана, и мне вдруг пришло в голову, что так делать негигиенично, можно подцепить какую-нибудь болячку.
– Да ты что, это же спирт! – Ты воспринял мои глупые слова совсем всерьез. – Наоборот, он обеззараживает весь организм…
Обеззаразившись, вернулись к колонне. Я потянул тебя к большому транспаранту на дутых, со спицами колесах, прямоугольная конструкция из тонких белых труб, на ней стенд, и там цифры – тридцать или сколько-то лет чему-то там, заводу, кажется.
Сначала я шел рядом, держась за тонкую белую трубу, и помогал толкать транспарант взрослым. Потом такое показалось почему-то скучным, и я залез внутрь конструкции, шел рядом, пока вдруг низко, сантиметрах в десяти от земли, движущаяся труба не наехала мне сзади прямо на пятку, смяла и отдавила ступню, растянула суставы. От боли я охнул. Транспарант остановили, ты вытащил меня из коварного сплетения труб. Я плакал. У меня дрожали колени, и хотелось в туалет. Наступать на поврежденную ногу я не мог.
Мы были где-то на середине пути от дома до центральной городской площади. Общественный транспорт не работал в честь праздника. Так что меня посадили на транспарант и повезли до площади, мимо трибун, а потом до места, где стояли автобусы, на которых возвращались домой. Потом ты рассказывал, на кого я был похож, сидящий на транспаранте, скукожившийся от боли и холода.
Водителя автобуса ты попросил довезти нас до травмопункта. Там мне поставили диагноз – растяжение. Велели лежать, наложив на припухшую ногу холодный компресс. Чтобы довезти меня домой, ты остановил машину, заплатил пять рублей, немалые деньги. Там ехать-то было три минуты…
Две недели я провел в постели, передвигаясь по квартире на четвереньках, приподняв больную ногу или вприпрыжку на одной ноге.
Вернувшись домой из издательства, где меня учили печатать на компьютере, я уже в коридоре услышал чужой голос: у нас были гости.
Вернее сказать, гостья – толстая пятидесятилетняя тетка с черной полоской усиков над верхней губой. Сидит за столом возле твоей постели, рядом мать. На столе чайные чашки, что-то на тарелке. Ты смотришь на них, чуть улыбаясь, ласково.
Я сообразил: это наша родственница, сестры твоей снохи – свекровь.
Отношения в их семье не ладились, и тетя Валя – или, как вы ее между собой называли, Валька – часто захаживала к нам поговорить об этом.
Ближе, чем мы, родни у жены ее сына не было. Впрочем, что я рассказываю? Ведь ты еще застал все это…
Я подсел к вам, прямо на твой диван, совсем отгородив тебя от стола.
Но ты не протестовал. Просто по-другому сесть никак не получалось.
Шел разговор. Тетя Валя рассказывала о непрерывных скандалах в семье сына. Выходило, что ее Борька очень хороший и поступает правильно, а вот сноха – стерва. Я молчал: взрослый разговор, не для меня. Только спросил про небольшую, граммов в четыреста, глиняную бутылочку, что обнаружил на столе. Тетя Валя сказала: настоящее молдавское вино.
Потом спросила, скоро ли я женюсь. Сказала: ее-то сын на два года меня моложе, а у него уже жена и дочка. Как хорошо! Я возразил: она же только что рассказывала, как там на самом деле хорошо… Усатая тетка рассмеялась.
Потом она предложила нам выпить – маленькую рюмочку. Рюмка с прозрачным розовым вином уже стояла на столе. Я сказал: если мать разрешит. Я попросту не хотел пить вина. Наша гостья снова засмеялась. У нее было грубоватое, смуглое, калмыцкое лицо и голос такой же грубоватый, низкий, мужской.
Я повернулся к тебе, спросил, не хочешь ли ты вина. Меня смущало, что ты лежишь за моей спиной, никак не принимая участия в нашем разговоре. Но оказалось, что ты снова заснул.
Я тогда только удивился этой твоей сонливости, ничего страшного в ней не заподозрив.
Как-то вскоре после твоих похорон я шел по улице недалеко от нашего дома и вдруг заметил вдалеке человека в рубашке и брюках, осанкой и ростом очень похожего на тебя. Я стал по привычке всматриваться, не ты ли это идешь на самом деле, и лишь в следующее мгновение сообразил, что ты ведь уже умер. Значит, бесполезно вглядываться в лица прохожих – тебя среди них не будет.
Первое время ты по-прежнему спал на своем крохотном шатком диванчике у окна. Мать туда носила еду, кормила тебя с ложечки. Оттуда водила в туалет. Ты злился, что не можешь обойтись без помощи, орызался на нее и на меня. И однажды, оставшись один, ты попытался пойти в туалет сам. Вернувшаяся домой мать нашла тебя лежащим на полу возле дивана. После этого случая мать с моей же помощью перетащила тебя на свой широкий диван. Ты этому сопротивлялся, обругал нас и даже попытался ткнуть локтем под ребра.
С тех пор ты так и спал на ее широком диване, у стены. Мать рядом с тобой с краю, только головой в другую сторону. Проходя мимо, я видел, как твои ноги в носках лежат у нее на подушке.
Ты так и умер на этом диване.
Экскаватор копал траншею под погреба, глубокие – над погребом слой земли в метр с лишним, кладка из красного кирпича, потом бетонный настил. Бомбоубежище, а не погреб.
Солнце, закатываясь за гору, сияло, как золотисто-розовый огненный шар. Летний вечер был ясным, тихим, но нежарким. Экскаватор работал с одного края траншеи, а у противоположного, в выровненной уже яме, начали класть стены. Где-то там находился ты.
Когда стемнело, экскаватор развернул ковш, уложил его себе на крышу и уехал, оставив едкий, прогорклый запах солярочных выхлопов.
Мать послала меня к тебе на стройку нашего гаража с каким-то поручением – мне теперь кажется, она просто хотела, чтобы я посмотрел на твою работу. И, наверное, еще она хотела, чтобы домой ты пошел вместе со мной, чтобы я помешал тебе напиться с мужиками по дороге.