- Э-э... и что - и все?.. А мораль?
- Обижаете, - сказал Тюхин, - я же - аморальный...
- Ну да, ну да... В таком случае, - Зоркий сменил ногу, - в таком случае - нельзя не отметить возросшее поэтическое мастерство. Это - примо. Секондо: как сказал бы наш общий знакомый Вовкин-Морковкин: ниль адмирари, что в переводе с божественной латыни означает: ничему, Тюхин, не следует удивля... - Ричард Иванович не договорил. Крайнее, граничащее с паническим ужасом, изумление промелькнуло на его подвижном лице, тотчас же преобразившись в восторг, каковой в свою очередь сменился тихой покаянной улыбочкой.
- Увы, увы! - развел он руками. - Недооценил!.. Действительность, как говорится, превзошла все ожидания! Поразительно!.. Э... Уму непостижимо! Как гром... э... среди ясного... Но как?!
- Да полно вам, - заскромничал Тюхин и, как всегда, невпопад, поскольку адресовался Ричард Иванович вовсе не к нему.
- Голубушка! Благодетельница! - с риском опрокинуть плавсредство, привскочил бесштанный лицемер. - Сие не более, чем променад. Прогулка... м-ме... на лоне. Попытка уединения для поэтических экзерциций...
- Кто?! Кто зачинщик?.. Кто замок сбил? - загремело позади сидевшего спиной к берегу Тюхина и мерзавец Зоркий ткнул в своего спутника указательным пальцем:
- Он!.. Он, Даздраперма Венедиктовна!.. Да ловко так: бах! бах! - и в яблочко! Уж такой стрелок, такой снайпер-с!..
- Как же, как же, - прозвучало с берега, - уж чего-чего, а бабахать он мастак. И Идейку вон - разбабахал... Эй, Тюхин, чего не повернешься, али шею надуло?.. Слышь, прынц датский?..
Скорбно вздохнув, Тюхин поменял позицию.
Она стояла на самой кромке земляного обрывчика - демилитаризованная такая, в скромном домашнем халатике, встрепанная, похудевшая, подурневшая, в трупных пятнах беременности, брюхатая - Господи, Господи, Господи! - с допотопным ППШ в руках, с "беломориной" в уголочке горестного рта, неприлично расшаперившись, она стояла на фоне стены - о нет, не града Китежа, совсем-совсем другой! - и глаза ее - большущие и навытаращь, как у восковой персоны царя Петра Алексеевича, - смотрели на Тюхина по-матерински грустно, с осуждением.
- Смекаешь, стрелок ворошиловский, чья работенка? Попал, попа-аал! Под самое сердце пульнул, проклятущий!..
- Силы небесные, да что же это?! - прошептал Тюхин.
А ведь и было, было с чего помутиться взору, повредиться разуму! Там, за Даздрапермой Венедиктовной, по облупленной, в кирпичных проплешинах, штукатурке - черным по белому - намазюкана была указующая стрела с пояснительной - для совсем уж непонятливых - надписью:
"НА БРУКЛИНСКИЙ МОСТ И ДАЛЕЕ
В СТРАНУ ПЕРВОЙ ПУГОВИЦЫ"
- Но ведь этого... этого же не может быть!
- А я, думаешь, почему повелела медаль отчеканить: "Небываемое - бывает!", думаешь, не поэтому?! А ну-кося ответствуй, душа из тебя вон, любишь али нет?..
И Тюхин потупился:
- Ну это... ну вобщем-то - сочувствую...
- Сочу-увствуешь?! Ах, сочувствуешь?! Нам ли не знать консистенции твоих чувств, мин херц?! Те ли чувства твои, Тюхин, аки в жопе вода! Они, говнюк ты этакий, навроде стрючка твово соседа - и трех секунд не держатся!..
Ричард Иванович шмыгнул носом.
- А посему, - голос ее окреп, - а посему - даю тебе, коварному изменщику, последний и решительный шанс! Скажешь "да" - погневаюсь и прощу, в супружескую постелю пущу, скажешь "нет" - воспрещу, из автомата в расход пущу!..
- Ах, что за аллитерации! А рифмы, рифмы! Вот оно, Тюхин, - мастерство-с! - встрянул Ричард Иванович. - Слушайте, солнышко ненаглядное, ну что вам стоит - ах, ну скажите же... ах, ну сами же знаете что - ведь убьет же!..
- Истину твой сообщник молвит - убью! - сверкнув очами, подтвердила самозванка, в засаленном шлафроке, лахудра, неумытая, непричесанная.
Эх, не следовало, ни в коем разе не стоило ей, дуре необразованной, говорить это Витюше Тюхину - бессмертному гению, ветерану Кингисеппской битвы, человеку хоть и доброму в глубине души, но крайне эмоциональному, вспыльчивому. Да, друзья мои, время от времени на него, что называется, "находило". Опять ему, лошаку необузданному, шлея под хвост попала!" говорила в таких случаях его терпеливая законная супруга. И была права! На что только не был способен он в подобных состояниях!..
- Убьешь, говоришь?! А ну!.. А ну - попробуй! - И он, чертушко отчаянный, встряхнув поседевшим чубчиком, встал-поднялся в утлом челне с таким последним на свете названием - "Надежда". - Так вот же тебе мое слово, о жалкая! - дерзко воскликнул он, ни себя, ни Ричарда Ивановича не жалеючи, - о нет и еще раз - нет!
И, как камешек вприпрыжку, - отголосочками, ауками - понеслось это роковое тюхинское словцо над растуманившейся водной артерией: "Нет... нет... нет... нет...".
- Да-да-да-да! - возразил автомат Даздрапермы Венедиктовны и Тюхин, отчаянно рванул на издырявленной своей груди трофейную гимнастерочку, сверкнул, елки зеленые, обыкновенным таким, не серебряным даже крестиком из письменного стола Марксэна Трансмарсовича, и, качнув зыбкую лодчоночку, исторг из души:
- Эх, кто сказал, что однова живем?! Ты, что ли, кишка слепая?
- Я?! - ахнул Ричард Иванович, схлопотавший пулю в живот.
- Эх-ма!..
- Эх, ма-ма!..
- А ну - не ныть, держать хвост пистолетом!
- Э-э... Но почему, исходя из какой концепции?..
- Да потому что - "нуга" это!
- Нуга?! Э... в смысле халвы и рахат-лукума? Нуте-с, нуте-с!.. - и Ричард Иванович сунул свой длинный интеллигентский палец в красненькую дырочку на нижней рубахе, и вынул, и недоверчиво облизал его.
- А ведь и впрямь, коллега, сироп-с! Кажется, клюквенный!..
- Эй, Тюхин! - испуганно окликнула с берега отставная возлюбленная. Слышь, Витька, а ты чего не умираешь-то?
И Тюхин ответил ей по-солдатски просто, по-сундуковски исчерпывающе:
- Значит, так надо! - и подумав, добавил: - Дура!..
- Дура-дура-дура, - подхватил осмелевший Ричард Иванович, и снова сунул, и снова обсмоктал. - Кайф!.. Э, э, Викторушко, сокол ясный, нет вы только гляньте: она же, идиотка, безоткатную пушку в руки взяла... Эй, Даздраперма Венедиктовна, вы что - совсем, что ли... э... ополоумели?! Тю-юхин, она ведь не шутит!..
- Ну и что?
- То есть как это "что"?! Лодку же продырявит, а я плавать не умею!..
- А-а, - вздохнул Тюхин и вынул "браунинг" и, почти не целясь, выстрелил. И звук был какой-то несерьезный, невзаправдашний, будто воскресший Иосиф Виссарионович пыкнул своей сталинской трубочкой...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
"Кукуй, кукуй, кукушечка, сули мне, дураку, бессмертие!.."
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И когда дымочек развеялся, императрицы Даздрапермы Венедиктовны Первой не стало. Только предсмертный шепот Ея донесся до ушей Тюхина: