Папа объявил маме, что я пойду в школу только через год и сразу в среднюю. Мама по началу протестовала:
- Как же Софи будет учиться?
- Всё в порядке, - отвечал ей папа. - Она будет учиться. Только не той ерунде, что преподают в школе. Она будет учиться Жизни.
- Но ведь американское образование… - начала мама.
- Поверь мне, Гленн, американское образование не самое лучшее в мире. Я, слава Богу, учился во Франции и знания, что я получил в своей школе, глубже, шире и полнее тех, что может дать самая распрекрасная школа Америки. А тебе, Гленн? Много ты знаний и умений получила в своей школе?
- Я научилась там всему! – с вызовом ответила мама.
- Так уж и всему? – хитро переспросил отец и, обняв маму со спины, нежно и не спеша поцеловал её в шею.
Мама слабо пыталась возражать:
- В школе меня научили читать и писать. Я лучше всех решала задачи…
Папа ворковал, не отрываясь от маминой шеи, скользя по ней губами:
- А кого обманули на рынке в Неаполе? Кто неверно заполнил налоговую декларацию?
- Этому в школе не учат!
- Так ведь это и есть Жизнь! Глупо учить то, что никогда не пригодиться.
Я не знаю, откуда у папы брались деньги, но у нас они водились. Иногда, правда, совсем немного. В такие времена мы ничего не покупали, питались тем, что выловим и ходили под парусом. В иные дни – мы активно закупали продукты, топливо и в каждом порту я ела мороженое. Нет ничего вкуснее, в самую оголтелую жару съесть стаканчик мороженого или выпить молочного коктейля! Оно перекатывается во рту, как самое восхитительное наслаждение! Папочка знал мою слабость и, если мы заходили в порт или причаливали к пристани большого шумного пляжа, я знала почти наверняка, что у нас есть деньги и мы пойдем и разыщем кафе или магазин. Папочка скажет, весело прищурившись: «Выбирай!» и я возьму самое-самое лучшее и буду облизывать его, обжигаясь холодом, перекатывать во рту и блаженно посасывать, урча от удовольствия.
В такие моменты папочка смеялся и говорил, что меня надо было назвать Кэт, Китти – котенок. У него самого не было пристрастия в еде.
- Что у нас на обед? – спрашивал он, и что бы не ответила мама («рыба с рисом» или «ламинария с чесноком»), неизменно отвечал:
- О! Это должно быть изумительно вкусно!
Даже когда однажды у нас закончились запасы и пополнить их не было возможности (штормило и мы держались подальше от берега, усеянного рифами) – мама почти неделю готовила нам лепешки и мы ели их с консервированным тунцом. А когда тунец закончился и остались только лепешки, папа сказал:
- Какое приятное разнообразие! Надо признаться, что тунец мне уже изрядно надоел.
По иронии, когда шторм утих, и мы направлялись к берегу, папа поймал огромного тунца.
Мы с мамой шумно радовались, а папа насмешливо изогнул рот:
- Надо будет обменять его на какую-нибудь приличную еду.
Жизнь наша была полна событиями. Однажды мы встретили в открытом море лодку с туристами. У них испортился навигатор и они четыре дня болтались по морю, то и дело, переругиваясь и меняя маршрут. Они смотрели на нас, как на спасителей: ведь и вода и еда и топливо в их лодке закончилось. Папа хотел дать им воды и топлива, карту и указать маршрут, но они так умоляли, что пришлось взять их на борт и отбуксировать их лодку до Коста-Рики. Папа втолковывал им, что никогда нельзя полагаться только на технику и на судне надо обязательно держать компас и карты. Но они не слушали его и, перебивая друг друга, рассказывали о своих злоключениях.
На Коста-Рике нас встретила целая толпа: родственники туристов, журналисты с камерами, полиция и спасатели. Ослепительно щелкали камеры, папу и туристов окружили журналисты, перебивая друг друга, задавали вопросы. Говорили на испанском. Я совсем не знаю этот язык, но папа отвечал так складно, как будто самый настоящий испанец. Я запряталась в трюм и не вылезала оттуда, пока журналисты не ушли. Потом в газетах появилась фотография папы и спасенных туристов. Статья была на испанском, я не смогла её прочесть. Только вырезала, разместила в рамке и повесила в кают-компании.
А ещё у нас после этой истории снова появились деньги.
Другое событие было трагичным. На наших глазах одного из рыбаков покусала акула. Акула была небольшая, рыбак – старый и он осталась жив. Но когда папа принял его на борт, мама обработала раны, и мы во весь опор рванули к ближайшему берегу, нас настиг катер кубинской полиции. Они перерезали нам путь, приказали остановиться и ещё что-то кричали в мегафон. Потом поднялись на борт, вооруженные и злые, забрали своего рыбака и обыскали «Нику». Папа стоял на палубе, заложив руки за голову и лицо его было бледным.
Потом полицейский катер отчалил. Я всё время вспоминала раненного моряка и акулу, и море стало таить в себе скрытую угрозу.
- Как же так, папочка? – спрашивала я. – Неужели в море нет спасения от этих тварей?
- От тварей нигде нет спасения, - задумчиво отвечал папа.
В Карибское море жило такой же веселой жизнью, как наша. Города, в которых нам доводилось бывать, часто пестрели карнавалами, папа то и дело встречал знакомых. Две недели мы провели с дядей Чаком, папиным другом. Вместе с ним мы трижды принимали участие в скоростных регатах и один раз даже выиграли. Кубок отправился в стеклянный шкаф кают-компании, где уже стояли разные статуэтки, кубки и чаши. Когда я была совсем маленькой, то играла ими, как с куклами. Наряжала в тряпки и устраивала балы. А на стене возле шкафа висели в рамках разные красивые бумажки с печатями и вырезки из газет на разных языках мира. Папа в шутку называл это: «Стена Славы».
Мы много катали туристов, на Нике звучала разноязыкая речь и разнообразная музыка, но каждый час, на несколько минут, папа выключал все источники звуков и слушал эфир. Чтобы случайно не пропустить сигнал SOS. У моряков так принято и это мне очень нравится. Это дает надежду, что если стрясется беда – тебя услышат и придут на помощь.
Так и случилось однажды. Только в беде оказались мы. И это случилось на Ямайке.
Та страшная ночь словно разбила моё детство на осколки воспоминаний, а в сердце с тех пор поселилась постоянная тревога. Ожидание беды.
Может быть, беда витала над нами ещё в Средиземноморье, но я не чувствовала её вот так: всей кожей, всеми внутренностями. Теперь же я видела её разрушающий след. Изуродованное лицо моей мамочки, синяки на её теле, корпус «Ники» продырявленный пулями, разорванный парус, палуба в крови моего папы…
В моём сознании не укладывалось: как такое вообще может быть?
Мы пошли к папе только через день после этой страшной ночи. Около его палаты дежурил полицейский. Я потянула маму за руку и зашептала ей в самое ухо:
- Папу считают преступником?
- Нет, - так же шепотом ответила мама. – Он свидетель.
В моём представлении свидетель – это тот, кто что-то видел.
- А зачем его охраняют?
Мама не ответила, только сильнее сжала мою руку.
Полицейский приветливо кивнул нам, и мы вошли в палату.
- Софи, детка, как же я рад тебя видеть!- прозвучал папин голос, но папу я совсем не узнала. У него был сломан нос, под глазами расплывались багровые круги, он весь был утыкан проводками и трубками, но увидев меня сразу стал улыбаться папиной веселой белозубой улыбкой.
Я подошла к нему ближе и хотела взять за руку, но правая рука была замотана бинтами, а из левой торчали иголки и трубки.
- Ну, как, Софи, похож я на дикобраза? – продолжал веселиться папа. Я прижалась к маме, мне захотелось плакать.
Привет, Ник! – мама, как ни в чем не бывало, сняла темные очки, наклонилась и осторожно поцеловала папу в губы.
- Привет, бандитка, - с нежностью отвечал папа. – Тебе в десанте надо было служить, а не палубу драить.
- Софи побудет с тобой. Мне в полицию надо.
- По тому… с гарпуном? – спросил папа.
- И по второму, с ракетой, - в тон ему ответила мама.
- Не задержат? – в голосе папы была тревога.
- Не должны. Вроде… - после паузы произнесла мама.
Они были похожи на шпионов.
- О чем вы говорите? – заныла я.
Мне ответил папа:
- О том, что ты останешься со мной.
- А мама?
- У мамы есть дела. В … городе.
Мамы не было долго. Я уже успела поесть. Девушка в белом халатике приносила мне бульон в кружке и бутерброды с сыром. Почитала скучную газету. К папе несколько раз приходили врачи и делали какие-то процедуры. Папа разговаривал с ними по-испански и даже, судя по голосу, шутил. Иголки из него вынули и трубки убрали. А мамы всё не было.
Потом я свернулась в кресле и задремала и то ли сквозь сон, то ли мне всё причудилось, слышала папин разговор с каким-то мужчиной. Говорили по-английски:
- Ты же знаешь, Ник, в покое вас теперь не оставят. Даже если в суде всё сложится удачно.
- Мы уйдем из этих мест. Как всегда.
- У картеля руки длинные. Без программы они всё равно вас найдут. Не упрямься, Ник. Впервые вижу человека, который отказывается от программы. Поселитесь где-нибудь в Техасе или Орегоне. Хороший дом, приличная работа. Что ещё человеку нужно? Ты ведь раньше вроде архитектором был?
- Инженером, – произнес папа после недолгого молчания. И добавил:
- Судостроителем.
Когда папа выздоровел и смог ходить, мы почему-то никуда не ушли, жили в гостинице и ждали какой-то суд. Когда он случился, то оказался мучительно долгим. Меня приводили в огромное серое здание и оставляли в скучной комнате, где я томилась целые дни, читая, рисуя или просто разглядывая узор на ковре. Со мной вместе всегда была женщина в форме. Когда я пыталась поговорить с ней, она отвечала мне приветливо, но на испанском языке. Я не понимала ни слова и бросила все попытки общаться с ней.
Однажды вместе со мной сидел мальчишка. Лохматый, с фингалом под глазом. Его волосы были гораздо светлее моих, но блондином его назвать было нельзя. Он был старше меня, но я была рада любому собеседнику. Тем более что мальчишка говорил по-английски.
- Ты кто? – спросила я его.
- Я … человек, - ответил он растерянно.
- А что ты делаешь здесь? – не унималась я. – Тебя судят? Ты с кем-то подрался?
Мальчишка покраснел до самых корней волос, мне показалось, что он сейчас или заревет или стукнет меня.
- И что ты такая любопытная? Своих дел нет?
- Совсем нет, – вздохнула я. – Мамочка и папочка целыми днями судятся. Такая тягомотина!
Мальчик вдруг обмяк и сказал уже спокойнее.
- У меня тоже. Разводятся. Уже пол года. Имущество делили. Теперь меня делят.
Я ужаснулась:
- Разве можно делить живого человека? Тебя резать будут?
- Уж лучше бы резали! – снова завелся мальчик. - Они уже столько наговорили друг другу, что мне обоих их видеть противно. Уйду от них, куда глаза глядят!
Я задохнулась от жалости к нему. Как же можно жить, без семьи? Положила руку на плечо:
- Как же мне тебя жаль, мальчик!
Он сбросил мою руку, вскочил и заорал в самое лицо:
- Тоже мне, «мамочка»! Не надо мне никакой жалости! Ненавижу всех! Лучше сдохнуть под забором, чем жить с такими!
Он ещё что-то кричал, но уже на испанском и я не поняла.
Он орал, брызгал слюной, вырвался из рук подскочившей полицейской, отшвырнул в сторону стол. Рассыпались разноцветные фломастеры, бумага разлетелась по комнате стаей белых птиц. И вдруг он упал на ковер и зарыдал. Полицейская бросилась из комнаты, а я присела рядом с мальчиком на корточки и осторожно стала гладить его по голове. Сначала он завыл сильнее, потом затих у меня под рукой и только судорожно всхлипывал.
Я запела песенку на ирландском языке, какую мне часто пела мама:
Когда в комнату вошли полицейские, врачи, какие-то мужчины и увели мальчика с собой, он уже не буянил, а шел с ними сосредоточенный и угрюмый. Он оказался высоким, выше меня на две головы. В дверях он обернулся и посмотрел на меня долго и пристально. Глаза у него были голубые и пронзительные. В них было столько горя, что я не выдержала и отвела взгляд.
Я потом много думала об этом мальчике. Как его поделят? Как он будет жить дальше? Он сказал «убегу». Может быть он прав? Я вспомнила тот день, когда мои родители поссорились, и я хотела уплыть от них за горизонт. Если бы мне пришлось выбирать между мамочкой и папочкой, я бы лучше умерла. Я люблю их вместе. Их нельзя делить!
Ещё я впервые задумалась о смерти. Ведь папа запросто мог умереть. И мы с мамой тоже, если бы не подошла береговая охрана с Пуэрто-Рико.
А что бы там было, после смерти? Мы были бы все вместе или каждый в отдельности? Я обязательно сказала бы Богу, что нас нельзя разлучать, потому, что мы любим друг друга так сильно…
С той страшной ночи, когда мы чуть не потеряли наши жизни, у папы остался сломанный нос и шрам на животе, который всегда оставался белым. А у мамы лицо снова стало красивым, но стали серебриться волосы у висков. Она злилась и выдергивала их пинцетом у зеркала, а папа шутил, что если и дальше так пойдет, то Гленн останется и вовсе без волос и придется сделать её иудейкой. Ведь они бреются наголо и носят парики.
- Ты и сам теперь похож на еврея! – парировала мама. – С таким-то носом.
- Ну, уж нет!- смеялся папа.- У меня есть аргумент, что к иудеям я не принадлежу.
- Я сейчас как стукну по твоему аргументу! – сердилась Гленн.
- Попробуй сначала догони!
И они начинали носиться и, в конце концов, забыв, кто кого догоняет, падали на палубу, утомленные весельем. Я веселилась вместе с ними, мне было радостно видеть папочку снова здоровым, а мамочку – красивой. Все стало по-прежнему.
Вот только по ночам я внезапно просыпалась и в навалившейся со всех сторон темноте, слушала бешенный стук своего сердца.