_Не хочу. Нет! Никогда!_отрезал Иона; но все-таки звонил, договаривался, шел на встречу, как на закланье. Однажды, совершенно по-хамски не перешел улицу, увидя ждущую его женщину, помахивающую, как условились, газетой Новое Русское Слово.
Агруйс и сам давал объявления в иммигрантских русских газетах. Писал, слушая советы знатоков - ...американец (приманка)... устроенный(!)... могу починить тостер (юмор?)... На неделю от звонков не было отбоя, хоть съезжай с квартиры. Звонили пенсионерки и пионерки, в массе своей, нелегалки с просроченной визой, бедолаги из Кустаная и Костромы с просьбой 'хотя бы временно остановиться, переночевать.'
Умудренный годами Фрид отчаялся иметь дело с Агруйсом. -- Не знаю, кого ты ищешь. Я, лично, последователь исторического материализма -- хватай все, что движется; тащи под себя, потом разберемся. Так бы каждый -- подавай ему бабу нерожалую... Снижай, мэн, стандарты, не зарывайся... На себя посмотри -- Рудольф Валентино нашелся!
Иона смотрел на себя в зеркало -- и что же? Худенький, складный, деликатные черты лица, голубые глаза, золотистый пушок... Не дурен. Не совсем Роберт Редфорд, но в этом же роде. Он понижал стандарты, ниже некуда. Объяснял, что не в красоте, в конце концов, дело; чувствовал, что кривит душой. Тогда говорил, что он себя знает и что, если пойдет на компромисс, выберет не по своему вкусу, то будет несчастным на всю жизнь. Другого человека так же сделает несчастным. Будет тосковать, сокрушаться. Навек в луже лжи. Съест себя поедом.
-- Самое страшное,--говорил Иона, -- соединиться только по соображениям долга и порядочности с 'хорошим человеком'. Еще страшнее -- самому оказаться в должности номинального 'хорошего'. Не дай-то нам Бог.
В своих дебатах с Фридом Иона пришел к несколько неожиданной для себя самого формуле, что для него, красота, -- это русская женщина. Нет, не славянский тип. Мало ли в мире красавиц славянской внешности_скандинавки, ирландки... Иона их одобрял, но, опять-таки, когда в них просвечивала женская русскость, не требующая перевода, знакомая с детства. Не исключено, что в нем говорил родительский стандарт, инстинкт места рождения. Что касается внешних составных элементов привлекательности-- у Чапека бравый солдат Швейк разглядывает стены тюремной камеры, где были намалеваны 'женские части'. Таков всякий мужчина, любитель играть в Инженера-Конструктора. Без сомнения Иона, как многие другие, соблазнялся 'частями', фантазировал на предмет искристых глаз молодой Тейлор, скул Роми Шнайдер, дынно-банановых округлостей Мерилин...-- добра в мире много, прикидывай-выбирай. Но хотелось ему при этом, чтобы плоть оживлялась чем-то таким... Бесплотной магией. Скажем, Иона любил открытые девичьи лица, ветер в льняных волосах, теплый, задумчивый взор... Нет, то опять случайные мелочи. Мы здесь имеем дело с метафизическим сюжетом. Словами Иона так и не смог обрисовать свой тип. Давал только понять, что девушка его мечты может быть любой и разной, далекой от принятых эталонов красоты, но при взгляде на нее он должен чувствовать прилив счастья и желания жить. Бедный Фрид порывался рассказать Ионе свое_ как он в свое время влип с такими 'приливами'; какой красоткой была в девках бывшая его жена! Не тут-то было, Иона не прерывался.
Иона держался мнения, что 'красота' вообще -- пустой звук; она исключительно в глазах наблюдателя. Два момента особенно осложняли Ионин выбор.Во-первых, его, так называемый, половой антисемитизм. Даже знаменитых Розанн, Нанни, Мидлер и Страйзанд он на дух не выносил. Липкие, цепкие, они выпрыгивают на тебя из экрана. Только в Америке могут распускаться такие туберозы. Не на российской планиде. Вторым свойством, о котором Иона искренне сожалел и не распространялся, было то, что он, в принципе, как прискорбную ошибку мироздания, не мог простить женскую некрасивость.
Ну не дикость ли? -- Спрашивали его.-- Что делать некрасивым прикажешь?
А что делать больным, неизлечимым? Таки плохо, -- отвечал Иона. -- Я ж говорю
исключительно о себе. Невелика потеря. В мире кроме меня есть люди.
Вот, такой человек. Что с него взять, если, по его словам, ему ни разу не попадалась красивая владелица парикмахерского салона. Оставляли равнодушным журнальные фотомодели; его тошнило от прилизанных кукол дневных американских теленовелл , ориентированных на вкусы домохозяек.
Агруйс допытывался, бывало: -- Объясните, правда, что выбор на всюжизнь следует просчитывать на бухгалтерских счетах? Прикидывать -- окей, в данный момент цейтнот; поскольку лучшего не нахожу, попробую, что подвернулось. Не понравится --переиграем...
На Иону обижались, считали, что он разыгрывает из себя дурака. Одно было бесспорно_ в Америке, как нигде, сложно дело с личным устройством. В США, по мнению не только лишь одного Агруйса, давно возникла мировая империя оголтелых женщин. Не случайно американцы ищут себе жен и наложниц на краю света, где по-беднее, по-отсталее прогресс, куда американский вирус еще не докатился. Многомиллионый этот растущий бизнес именуется порно-туризм. Агруйсу такое не подходило. Ему совесть непозволяла отправиться в Бангкок или Сан-Пауло, чтобы за смешные деньги, за один, прописью, доллар в день гулять и бедокурить. Как не стыдно играть на чужой беде! И зачем вам таиландская нищета? С переменой международного климата, говорили ему бывалые люди, не проще ли_ не мудрствовать лукаво и посетить свою же покинутую родину.
Так он и решил. С чеховским возгласом -- В Москву! В Москву! Иона взлетел.
В Москву за невестами сам Бог велел. Еще с румяных купеческих времен.
С магистрали, ведущей от Шереметьевского аэропорта, на вьезде в столицу открывался прекрасный вид на недавно возведенные известнейшим ваятелем монументы. Прежде всего -- в окружении фибровых эмигрантских чемоданов, зонтиков и саквояжей возвышался громадный баул, на котором сидела маленькая еврейская пионерка с большим скрипичным футляром в руках. На панели золотом -- Пионерам эмиграции признательное человечество!
Другое, в стиле модерн, кубистическое сооружение являло застывший в бронзе и камне водопад кирпичей. Рассыпающуюся стену.Интересная задумка. У цоколя -- коренастая фигура разрушителя, похожего на Щаранского, вытаскивающего из стены основной, несущий кирпич.
Надпись гласила:-- Вам, Родоначальникам Перестройки!
Стояла ранняя весна, первое забытое тепло после российской темноты и льдов. В такие дни женщины даже самых пуританских воззрений чувствуют себя обнаженными и, не желая противиться природе, прямо смотрят на тебя голыми, голодными глазами. Так же чувствовал себя и Агруйс, втянувший в себя носом родной апрельский дурман, готовый, против своего обычая, влюбиться в телеграфный столб. И здесь, Москва, сводница, сыграла свою роль как нельзя лучше. Хотя не совсем уж случайно некая Шура Шаповалова приехала в тот день на электричке из Раменского, как раз, когда Иона прогуливался неподалеку с приятелем-поэтом Родионом Немалых.
Родион, цыганского вида, действительно немалых размеров человек, подготовил эту, как бы случайную встречу. Он был знаком Ионе по творческим встречам, организованным в свое время в подмосковных пригородах журналом "Клубная Работа и Художественная Самодеятельность". Агруйс вел музкружок, а Родион был кружковец-поэт, подающий надежды.
Итак, по распускающейся весне, на знаменитой площади трех вокзалов Иона увидел Шуру.
Увидел и безаппеляционно одобрил. Такого с ним никогда еще не случалось. Как они и условились с Родионом, Шура стояла недалеко от Казанского вокзала, у оранжевого с черным конфетного киоска франкфуртской экспортной фирмы "Гешмекен Штюк", ела эскимо на палочке и беседовала с толстой фиксатой девкой. Та сидела в распахнутой "Тойоте", курила и сонно что-то рассказывала, пока ее муж, негр, загонял в машину разгулявшихся вместе нажитых черномазых детей. Срывая голос, бедный негр кричал:-- Колька, блядь...Вовка, блядь... И дальше - все непонятное на замбези. Сама молодая мамаша, Шурина собеседница, ноль внимания на инциндент, говорила, округло окая и растягивая слова:-- ...а сноха мне тута и пишет из Новой-то Зеландии, што у нея...
Разговор оборвался на полуслове. Потому что, увидев Шаповалову, Агруйс, поздоровался, взял Шуру за руку и так и не отпускал, кажется, до времени их совместного отлета в Ныо-Иорк. Что за чудо могло произойти со столь привередливым Агруйсом? Пресловутая любовь с первого взгляда? Иона старался ответить на мой вопрос, не мог. Я его, кажется, понимал. Мы, как правило, тщательным образом задним числом анализируем свои ошибки или потери; удача, всякий раз--остается загадкой. Самим ее предчувствием, мы с готовностью опьяняемся, ныряем в удачу, как в омут, боимся сглазить расчетом.
Шура, изумительно легкая, стройная, в коротком ситцевом платьице, никакой вам косметики, выглядела как всеобщий мужской идеал --прекрасное дитя природы, не знающее себе цены. (Оба эти требования равно необходимы.) Как она встряхивала волосами, как платье любовно следовало за ее телом, как перемигивались ее коленки -- все нравилось Ионе. Причем, вечный скептик, он не мог обнаружить ни малейшего Шуриного движения, финта_такого, чтобы нарочно понравиться ему, иностранцу, американскому 'жениху'. Такая подчеркнутая небрежная независимость, почти что граничащая с безразличием _ как есть, так и есть, оказала на Иону эффект воронки, втягивающей его с потрохами. Родя предложил пойти посидеть, шикануть в "Макдональдсе", но Иона выбрал ресторан французской кухни; и, оставив семейство с "Тойотой", они пошли пировать.
Позже сидели в гостиничном номере Агруйса, пили разноцветные тягучие ликеры и, с пьяных глаз, открывали друг другу душу. Родя рассказывал, что закончил девятую книгу стихов, что не только в Раменском, по всей России знают и любят его ныне знаменитые строчки: -- И я когда-нибудь уеду заграницу.Найду уютную, культурную страну... Шура Шаповалова довольно остроумно подставляла:_ ...вареную, клубничную, соленую... Шура даже напевала эти слова, шутливо меняя определения страны назначения. Они, вдобавок, поспорили, что главнее -- 'свободную' или 'богатую'; и Родя довольно цинично заметил, что в свободную Монголию никто бы никогда не рвался и настаивал на своих дипломатично сбалансированных строках.
Агруйса, с его американским паспортом, настоящая дискуссия особенно не занимала; серьезно выпив, он шептал Шуре, что не отпустит ее вовек; а та все-таки желала докончить тему, рассказывала с обидой, что раменские прорабы в Управлении, где она служит нормировщицей, грубы и некультурны, что ей залили мазутом практически новые туфли, что в автобусах толкотня, что еще в позапрошлом году она прямо заявила главбуху -- не пересадят из проходной, где жуткий сквозняк, сэмигрирую ко всем фуям -- пишите письма!
_Ты извини, -- наступал на Иону Родион, -- но ваша Америка уже не пляшет у нас, как бывало. Штаты ваши -- уже у нас не номер один. У нас тут теперь вроде НЭПа. За барышами ваша заграница к нам сама привалила. Но, в случае чего, _ добавлял Родя, _ я завсегда готовый.
В Америке Агруйс скоропостижно женился. Несколько раз привозил он Шуру в Фар Рокавей,, где его мама и двоюродная тетка 'имели замечательные жилищные условия'. Шура очень туда не любила ездить: -- Пялются и пялются, будто на смотринах. Иона ее с готовностью понимал. В общем и целом, с первых своих дней в Америке, Шура, даже не зная английского, явно предпочитала находиться среди американцев.Русских же, наоборот, избегала или старалась при них помолкивать в тряпочку, оставаясь, по возможности, незаметной. Американцы с Шурой невозможно любезничали, превозносили и обхаживали, то есть понимали Шурину красоту. Свои же, вот до чего подозрительный народ, следили, ловили каждый ее жест или слово и как-то сразу понимали, будто прочитав в отделе кадров ее личное дело_что гражданка Шура Шаповалова, родом из Кандалакши, с незаконченным средним, что у нее были ципки, чесотка и два аборта... Все знали русские, раздевали, как голую, чтобы в конце концов хмыкнуть и перестать замечать в упор.
Видеться Шура захотела только с одною своею землячкой -- с Килей Крючковой, довольно успешно устроившейся в Нью-Йорке. Интересная из себя Крючкова подавала полотенца в мужском туалете фешенебельного отеля " Ритц", и у нее уже имелось три перспективных покровителя. Шура и Килька наплакались, наговорились до утра.
После свадьбы Шура наотрез отказывалась ездить в далекий Фар Рокавей. Агруйс отправлялся сам. Находил всю честную компанию 'сеньоров-ситизинов' у главного входа 'прожекта' - корпуса, сравнительно новой постройки, похожей на ведомственную гостиницу или на райбольницу.
На трубчатых пляжных стульчиках вдоль фасада сидели соперничающие кланы женщин. Чем-то удивительно схожие, они, с некоторыми вариациями, воплощали усредненный типаж благовидной, ухоженной дамы, производства Майями Бич, Флорида. Кокетливые солнцезащитные очки, загарный крем по лицу и обецвеченный голубоватый пышный начес а-ля мадам Помпадур. Между кланами циркулировало, на Ионин взгляд, из ряда вон неприличие -- морщинистая старушонка, задиристо встревавшая во все разговоры, про всех все знающая, на все имеющая окончательный приговор.
В том числе и по поводу Иониного мезальянса_ такого отчаянного, скороспелого шага, старушонка отрицала доводы сомневающихся: -- Не нравится? Хочите, чтоб он на жидовке женился, чтоб она ему в кровати мацу, извините, крумкала?
Приходил белый автобус агентства по делам престарелых. Дамы флоридского образца загружались для набега на ближние магазины уцененных товаров, на оздоровительную гимнастику. Изредка -- в дальний тур по игорным домам Атлантик Сити. Что было им судить да рядить Иону -- Женился! Жена беременная. Семья растет.
У тихой и покладистой Шуры, чем ближе к родам, тем больше возникало причудливых вкусов, капризов и пожеланий. То кислое ей, то соленое. К моменту нашей встречи с Ионой в бассейне, Шура давно преследовала мужа просьбой помочь 'всеми забытому в глуши Родиону'.
-- Он заслужил. Он нас с тобой, Ионочка, познакомил. Агруйс ничего не имел против, но к этому времени въезд в США значительно усложнился. По слухам, правда, где-то вБруклине появлялся не очень дешевый, но ловкий адвокат Бальтазар Перейра, который мог все. К сожалению, из какого-то странного, противоестественного принципа, он не любил себя афишировать; сам выбирал клиентов. Найти его было непросто.
В пятницу евреи уходят раньше. Раныше, чем гои. Раньше, чем скроется солнце, для которого, как известно, несть ни эллина ни иудея. В пятницу -Шабес. В пятницу, еще до сумерек мы с Агруйсом отправились на Брайтон Бич в надежде поймать Бальтазара Перейру.
Знаменитая улица кишела нашим великим народом_народом широких воззрений, которые много шире, чем у тех исторически отсталых давних эллинов и иудеев. Народом, быстро усвоившим, что Америка -- свободная страна, что эту землю целовать надо, и что шабес не убежит. И на закате
сотни людей продолжали делать свой бизнес или деловито гуляли под пилонами сабвея.
Чуден Брайтон при тихой погоде. Редкая птица долетит до середины... Не может быть, чтобы
этого никто не сказал до меня. В ушах звенят эти волшебные слова.; или читал я где-то? Не знаю, ветер с Атлантики приносит такие перлы. Невеликая улочка, а как велика ее слава! Если здесь почти не бываешь, как мы с Ионой, все интересно -- разноперость видится колоритностью, убогость -- экзотикой. Максим наш Горький, прозорливый буревестник, верно угадал 'железный Миргород', имея в виду, кажется, не Манхэттен, а железные фермы здешней брайтоновской надземки.
Лязгают колеса, шаркают башмаки, из дверей рестораций заезженной пластинкой заикается, вскрикивает, пляшет вприсядку русский рок. За стеклянными окнами заведений деловито, по-коровьи, жуют.
Всякая мелочь обращала на себя наше внимание -- буйная пестрота русских бизнесов, обилие товаров, преимущественно еды_ лавки, прилавки и гастрономы; все для пищеварения -- ленинским троекратным утверждением_жратва, жратва и еще раз жратва! Вдобавок, на выносных лотках вам предлагаются для пущей полировки аппетита пирожки, жареные в кипящем масле, с картофелем, с кислой капустой, с вишнями... Вне маршевой магистрали, за пыльным углом-- тоже лотки, но поменьше -- с печатной продукцией. Там вам и ходкие детективы -замечательно дешевые, лаком крытые цветные обложки, и старые обиженные книги, оставленные теперь без внимания. Продавцы в ямщицких тулупах, сами вроде тех старых книг, сильно подержанные люди. Они перетаптываются с ноги на ногу и шмыгают носом в гордом одиночестве.
Почему эмиграция породила Брайтон? Здесь и то же самое в новой России? Почему мечта
обернулась жлобством? -- вопрошал Агруйс. -- Вспомни, мы представляли себе, что 'самый читающий в мире народ', часами стоявший в очередях за жалким томиком школьного Гончарова, народ-обожатель культуры, в условиях долгожданной свободы непременно соберется у храмов искусства.. С великими книгами не за углом, а на главном проспекте. Чтобы тебе, что не дверь -филармония, театр, залы дебатов на глобальные темы... О чем мечталось? Говорить, несмотря на запреты, о смелом, прекрасном и вечном. Послушаем теперь и, кстати, -- напомнил Иона, -- держи ухо востро-- вдруг кто упомянет достославного дона Перейро
В левом строю гуляющих 'аллегро виваче' взлетал блатной напористый голос: -- Что она с-под него хочет кровопийка позорная? Хату дал, обстановку дал... Справа -- пожилая женщина жаловалась в минорной тональности: -- Кука, уйдем. Не могу. Ноги не держат.
Прислушиваясь и размышляя, мы опять порешили, что мечты-мечтами, но желудок первичней. Тот, кто имел, например, слабость к чтению, тот и сейчас, верно, читает. Таких никогда не бывало много. Он не толпится на Брайтоне, наш герой; серьезное чтение -- одинокое, непоказное занятие. Едва ли завзятый читатель напорист, удачлив в бизнесе. В настоящий самый момент, как и прежде, где-то в своем углу, должно быть, разбирает он, чудак-человек буквицы, шевелит губами, пробует смыслы на вкус и шелестит страницами.
Довольно скоро глаза наши присмотрелись. Агруйс, прирожденный красивист и социолог, стал указывать мне на определенные закономерности и группы. Униформу большинства населения любого пола и возраста составляли джинсы, сникерсы плюс кожаная куртка. Обычно с пузырными вариациями -- штаны пузырем, кривящим усталые ноги, живот с курткой --также пузырем над поясом, над глазами пузырем _буклистая кепка. Дамы, чем победнее и старше, тем в более синтетических нарядах. По котик, под смушку... На голове --платок, по-американски с ударением на втором слоге 'ба-буш-ка'. Вторая группа -граждане, будто так и следующие без задержки с советской службы, с непременной ул. Ленина. На них аккуратное, из райкомовского ателье, ратиновое пальто или финский плащ из багажа малой скоростью, шапка-пирожок, в руке --нешуточный конторский портфель, Третье сословие -- с претензией на элеганс выездных и заслуженных, наряженных будто бы из валютной "Березки"_МИДовская дубленка апаш, костюм от Армани... У этих, последних, лица чуть похоленее, но, как и у остальных прочих, в глазах неутоленная усталость и тоска, невзирая на, казалось бы, сбывшуюся голубую мечту -- на все долгожданные фирменные реквизиты. Пожалуй, Брайтон выглядит как в подсоветские времена выглядели бы и Миргород и Одесса, случись вдруг_ выбросили там без лимита и блата иномарочные товары . Свобода--твори, выдумывай, пробуй! -- Вай-нат? Зэтс-фри-кантри, гаррыт, мэн! --весело и бесплатно выпалит вам свой полный словарный запас любой здешний прохожий.
Приметнее всех показались нам с Ионой баловни местечка_брайтонские физкультурники, перезрелые уездные сердцееды в своих кедах и шароварах_будто соскочившие на полустанке с курортного поезда; в любую погоду они демонстрируют бицепсы и седеющие подмышки, стреляют глазами по сторонам, проверяя эффект, производимый ими на женское население местечка .
Темнеет, зажигаются огни в витринах. Идем бесцельно, дрейфуем. Разветвляющийся поток толпы заносит нас в ароматную лавку колониальных товаров, где специи и сухофрукты лежат навалом на открытых лотках. Весь магазин дружно жует. Наш дружный народ. Стоят платить с пластиковыми кульками и в очереди, чтобы не терять время даром -- жуют. Не из кулька, жуют то, что достигнет рука_липкие засахаренные плоды тропической папайи, скукоженные дольки сушеного ананаса, миндаль...-- что попало, предпочтительно, что ценой подороже.