С этого места читайте как можно внимательнее. Это как игра в летних журналах. Нужно отыскать кролика, спрятавшегося в ветвях деревьев, следить за деталями, замечать приметы. Не рассчитывайте, что я скажу вам, кто охотник. Не перескакивайте через строки. Вы рискуете пропустить признание. Вы еще не такое узнаете. Чаще всего письма такого рода пишут у себя в голове, как некоторые представляют себе собственные похороны. Я предпочитаю изложить все черным по белому. Так мне самому все кажется яснее. Что будет уничтожено? Прошлое? Наши жизни? Правда? Эти страницы адресованы вам и никому другому. Они взорвутся вам в лицо. Погодите. Налейте себе еще чуточку джина, я разрешаю. Рановато, но сегодня особый день, гарантирую вам. Не пейте все разом. Я хочу, чтобы у вас мысли были в порядке до самого конца. С этого момента могут произойти ужасные вещи. Мне тоже нужно чего-нибудь выпить, так, для поднятия духа. Вы позволите?
Она не пошла на работу в понедельник. Во вторник ее тоже не было в офисе.
Мне сказали, что Мод мне изменяет. Я решил все выяснить. Это была ошибка.
Именно в то время Мод не захотела больше спать со мной. По вечерам, лежа в постели, она смотрела идиотские передачи и ела печенье, рассыпая крошки по простыням. Иногда она спрашивала меня, люблю ли я ее, и я неизменно отвечал: да. Я, в свою очередь, не решался спросить ее, почему она больше не разрешает до себя дотрагиваться. Я должен был спросить. Я же изображал безразличие человека, получившего пятый «Сезар»[65] за один вечер. Одним словом, я был ничтожеством.
Я входил в спальню. Мод сидела на краю постели в пеньюаре, с мокрыми волосами. Здоровалась, не отзывая взгляда от экрана.
— Что ты смотришь?
— Так, всякую чушь.
Она вставала, чтобы переключить канал. Кнопки пульта больше не реагировали, когда на них нажимали.
— Только что по первому показывали твоего друга Родольфа.
— И как он тебе?
— Отёчный и депрессивный.
Однажды ночью мы все-таки занимались любовью в этаком полусне. Мы не двигались. Я все еще был в ней. Я прижал ее к груди, и она залилась слезами. Я говорил ей: тише, тише, — гладя ее по волосам, прилипшим от пота ко лбу. Она успокоилась; всхлипывала все реже. Наконец, уснула. Я повернулся набок, туда, где цифры радио-будильника слабо светились синим; мой мокрый и сморщенный пенис покоился у меня на животе. Тогда я понял, что потерял ее. Прежде она не плакала.
Малый задний ход. Вы застегиваете на все пуговицы свою оксфордскую рубашку. Это всегда было выше моего понимания — люди, которые застегивают верхнюю пуговицу, не надевая галстук. Вы что, из деревни приехали, или как? Марка рубашки: «Брукс Бразерс». Вы, конечно, удалились от света, но все-таки. Черт знает что носить не станете. Сегодня вам не очень хочется бриться. Сделайте это. Да, да, сделайте это. Смелее. Это не займет много времени. Мод ужасала моя небритость, знаете ли. Ее это просто выводило из себя. В таких условиях о поцелуях не может быть и речи. Вот видите, чем вы рискуете. Ну вот, теперь я уже даю вам дружеские советы. Не брейтесь ни в коем случае, и гори оно все огнем. Пусть ваши серые щеки станут жесткими, как наждак. Вы старичок, напоминающий мне дедушку с рекламы «Макдоналдса».
Я не хотел унизительных признаний. Мне достаточно было простой правды.
— Это трудно, — сказала мне Мод.
Она не знала, с чего начать. Позади маячили наши общие воспоминания. Теперь они казались неуместными, как личные безделушки, расставленные в гостиничном номере. Она выбрала обед в ресторане на Мадлен, где подавали лучшую в городе икру.
Она уходила. Незачем было к этому возвращаться. Я даже не был зол. Я говорил с ней обо всем, что мы пережили вместе. Я подлил ей немного белого вина, которое она любила, «Шатонёф-дю-Пап» 1995 года. Она подвинула вперед руку по скатерти. Я накрыл ее своей. Она не убрала руку. Ее глаза так блестели, что казалось — они полны слез. От этого ее взгляд становился потерянным; вам это тоже сразу в ней понравилось. Никто не мог перед этим устоять.
Она не хотела говорить правду мне в глаза. Мне нужно было лишь слегка включить воображение. Может быть, Мод чересчур любила деньги или, по крайней мере, то, что они позволяют делать. С ней следовало бы уехать туда, где нет магазинов, в рай, где никто не слыхал о существовании кредитных карточек. Она хотела жить своей жизнью. Я никогда не понимал толком, что значит это выражение. Теперь я знаю: в общем и целом оно равноценно пожеланию удачи тем, кто вас любит. Мод улыбнулась мне. В ее улыбке была жалость и какая-то усталость. Мне она не понравилась. О, нет, мне она совсем не понравилась.
Мод вышла из ресторана. На улице лил дождь. Я видел через стекло, как она остановилась на секунду, чтобы раскрыть зонтик. Затем исчезла в воскресной толпе. Я наполнил бокал белым вином и выпил до дна. Мод свое вино так и не допила. Она никогда не допивала порцию целиком. Я тоже вышел на улицу. На перекрестке была припаркована полицейская машина. Чуть поодаль стояли автобусы жандармерии. Манифестация еще только ожидалась. Я застегнул ворот плаща.
Продолжение было тягостно-банальным. На улице Мезьер я оскорблял Мод, как никогда прежде никого не оскорблял. Никогда не думал, что мне придется употребить когда-нибудь такие слова. Даже не осмеливаюсь их здесь воспроизвести. Мод не отвечала. Она была уверена в себе. Ее выбор был сделан. Я вел себя отвратительно. Это можно оправдать, но гордиться тут нечем. Я позволил себе опуститься до низости. Печаль и смирение должны были прийти позднее. Я говорил себе это, чтобы утешить самого себя. Это ничего не дало. Хотел бы я, чтобы все было цивилизованно. Хотел бы я потерять ее без драмы, нежно похлопав по попке. Я был не способен на это. Наши родители не учат нас, как вести себя в подобных ситуациях. «Береги себя». Вот, что она сказала мне, уходя. При том, что она никогда не употребляла это выражение.
В тот вечер по телевизору показывали документальный фильм о смерти Мэрилин Монро.[66] Что вы делали 5 августа 1962 года?
Так закончилась наша красивая история. Мод оставила мне квартиру со всем ее содержимым. Забрала только свои диски и одежду. Видеокассеты я мог оставить себе. Книги тоже. Ее родители развелись, когда ей было десять, и она присутствовала при разъезде с грузчиками, которые беспрестанно спрашивали, что куда отправлять. Это зрелище ранило ее. Ее отец, в конце концов, хлопнул дверью. «Разбирайтесь сами со своими коробками!» Она хотела оградить нас от этого.
В конце концов, я все выяснил. Мод была со мной откровенна. Вы трахали ее во второй половине дня в «Плазе». Прошло время маленьких гостиниц на Левом берегу. Наезжая в Париж, Господин вел прием с пяти до семи в своем люксе на авеню Монтень. Селился в роскошных номерах под чужим именем. Вы — как хотите, но я не думал, что у Мод такой плебейский вкус. Вы угощали ее шампанским, заказав его в номер? А икру заказывали — потом? Могли бы, кстати, не звонить мне посреди ночи, забыв про разницу во времени. Догадываюсь, что алкоголь был причиной подобной забывчивости. Но, мне кажется, если у кого-то из нас и был повод напиваться, так это у меня, верно? Я ненавидел, когда меня внезапно будил оператор «AT&T».[67] Я ненавидел это. Во сне мне удавалось не думать о Мод. Ее больше не было рядом. Я не знал, куда она ушла. Если у вас не было ее нового номера, я тут ни при чем. Она мне его не оставила, гарантирую вам.
Теперь разбирайтесь с ней сами. Ваша очередь привыкать к ее отлучкам. Что она вам рассказала? Что я вернулся к своим родителям? Сообщаю вам, что она оставила мне квартиру. Она была не до конца неэлегантна. Не будем говорить об одном и том же сто пятьдесят лет. Я так и не узнал, когда она начала мне лгать.
У меня нет времени, чтобы подробно излагать вам все, что у меня на сердце. Я не думал больше ни о чем другом. Я видел Мод в ваших объятиях. Я видел, как она приносит вам завтрак, выходит из вашей ванной, обмотав себя подмышками махровым полотенцем. Будет неправдой сказать, что эти видения не причиняли мне боль. Мне больше не следует думать о ней. Отныне вы будете заполнять мой разум, питать мою ненависть. Тут есть простор. Этот дом в лесу — я не хочу больше видеть его в красках, с его низеньким белым заборчиком, с его гравием, шуршащим под колесами, с его почтовым ящиком на колышке.
Вы говорили мне, что вам имплантировали сердечный клапан. Ваши рассказы не представляли больше интереса. То были воспоминания, завернутые в прозрачную пленку.
Мод объяснила мне по телефону:
— Он рассказывает мне разные вещи. Он говорит мне то, чего мне никто никогда не говорил. Даже ты. Ты говоришь, только когда боишься. Или когда грустишь.
— Это не одно и то же?
За кого вы себя принимаете? Старый козел. Вас возбуждают маленькие девочки, верно? У них такая нежная кожа, мурлыкающий голосок, чинный вид. Мод старовата для вас.
Это был один из тех послеобеденных сеансов, на которые ходят только одинокие. Я пересмотрел фильм, снятый по вашему второму роману, где у актеров просто мания повторять с вопросительной интонацией последние слова собеседника. Так что ничего удивительного, что фильм шел два часа сорок минут. Он был разнесен критикой в пух и прах. Публикой тоже. «Белки Центрального Парка» даже не существовали на видео. Один из самых значительных провалов студии «Уорнер». Вы укрылись за тем фактом, что не принимали участия в написании сценария. Это очень в вашем духе. Бери деньги и сматывайся. Господин Чистые-Руки.
Как я представляю себе адюльтер. Вот эта комната. Вот эти простыни. Вот этот свет. Вот эти шторы. Вот эта женщина, которая хочет быть голой. Вот эти слова. Вот эти ласки. Вот эти часы на тумбочке. Вот эти двое.
Ночь, телефонный звонок. На другом конце провода сначала молчание. Затем рыдания, женские слезы на междугородней линии. Ваша дочь Зельда — Зельда! вы посмели назвать свою дочь Зельдой — всхлипывая, извиняется. Она нашла мой номер через Интернет. Она ужасно злилась на вас. Она была на моей стороне. Вы умели только делать людям зло. Началось со ссор с вашей женой, с криков, оскорблений, — все на глазах у детей, которые тянули вас за рукав и умоляли прекратить. Или же дверь спальни запиралась, как только тон повышался. Это продолжалось с вашими книгами, которыми вы пользовались, чтобы мстить, — этими книгами, которые все соседи читали с нездоровым наслаждением. Другие ученики в школе говорили о них, хихикая. Зельда сказала, что в то утро, когда она увидела рукопись «Страны сливочного мороженого» на столике в гостиной и эту первую фразу, облетевшую позднее весь свет и ставшую паролем во всех кампусах, она не знала, что это перевернет всю ее последующую жизнь. «Страна сливочного мороженого», как известно, рассказывает в подробностях историю несчастного брака университетского преподавателя с одной из его студенток. Ярость взрывалась на каждой странице. Этим сведением счетов вы задели нечто в сознании американцев. Карманные издания продавались миллионами экземпляров. Желтая обложка стала столь знаменитой, что вскоре заговорили о «желтом Брукинджере». Сегодня в ход пошли бы футболки, кепки с изображениями ваших героев. Но сегодня никто уже не читает, а вы считаете особым шиком не писать. Зельда высморкалась. В романе ее мать получила по заслугам. «Страна сливочного мороженого» разрушила вашу семью. Успех был огромен, а детство Зельды полетело ко всем чертям.
— Зельда? Вы еще здесь?
— Я никогда не узнавала свою мать в том портрете, который изобразил отец. Она не была жестокой. Уязвимой — да, но не жестокой. Отец так и не понял, насколько она была хрупка. Да, положим, она изменяла ему. Но, черт возьми, она делала это на десять лет меньше, чем он. Десять лет! И надо было видеть, как он с нею обращался. Она была так молода, у нее было право на ошибки. Разве нет?
— Вы замужем, Зельда?
— Чуть было не вышла. Однажды. Я все отменила накануне свадьбы. Ну и сцену устроил мне отец. Мой бывший жених был сыном его издателя. На карту было поставлено мое будущее, а отец думал только о своих авторских правах и контрактах. После этого я никому больше не доверяла. Я хотела, чтобы он поддержал меня, сказал, что я была права. Он не разговаривал со мной много месяцев. Иметь отца-писателя особенно утомительно. Во-первых, он написал роман об их разрыве. Во-вторых, этот роман трансформировался в феномен мирового масштаба. Для всего мира моя мать была дешевой потаскухой, ненасытной нимфоманкой. Что касается меня, то я фигурировала в виде пятилетнего мальчика по имени Рональд. А вы говорите: воображение. Для других, особенно спустя столько лет, это просто книга. Для меня — атомная бомба. Долгие годы я отказывалась прочесть ее. Я не хотела знать, что моя ужасная мать заставила вытерпеть моего ангела-отца. Мне хватало статей. Я дождалась, пока мне исполнилось пятнадцать. Я прочитала ее за один уикэнд, не отрываясь ни на что другое, лежа на своей постели и поедая шоколадные палочки «Кэдбери». Вы не можете себе представить, какой это был шок. У мерзавца был такой талант. Эти красочные фразы, юмор, сквозящий в диалогах, эта тоска, принадлежавшая ему одному. Но я узнавала всех персонажей. Эти люди бывали у нас дома, с ними мы ходили в кино, в рестораны. Один из них был любовником моей матери. У этого типа были волосы с проседью и собака лабрадор. Разумеется, я его обожала. Во время каникул он всегда угощал меня ванильным мороженым в баре на пляже. Я вас не утомила?
— Нисколько. Продолжайте.
— В то же время, если бы моя мать не влюбилась в первые тексты моего отца, я не появилась бы на свет.
Она снова всхлипнула, извинилась и аккуратно положила трубку, без предупреждения, беззвучно.
Надо вам сказать, что Мод не всегда была таким ангелочком. Через месяц после нашего знакомства она забеременела. Разумеется, меня она не предупредила. Барышня коварно решила перестать пить таблетки. «Доказательство любви», — как она говорила. Ну и лицо у нее было, когда я заявил, что не может быть и речи о том, чтобы оставить этого ребенка. Надо отдать ей должное, она не стала устраивать драм. Оглядываясь назад, надо признать, что у меня было тонкое чутье. Что бы мы стали делать с ребенком? Одна из ее подруг отвезла ее в больницу Сен-Венсен-де-Поль. Я забрал ее оттуда через два дня, и мы остановились в «Клозри де Лила», чтобы съесть стейк-тартар. Мне было не по себе. Она была очень бледная, почти не разговаривала. Я боялся, что она вот-вот расплачется. Похоже, именно из-за этой операции она не может больше иметь детей.
Я попросил счет, и мы сели в «лянчу». Думаю, я никогда в жизни не вел машину так медленно. Мод включила радио. Помнится, крутили старую запись Джексона Брауни,[68] ту песню, которая длится почти четверть часа со сменой ритма в середине. Мы больше не заговаривали об этом. Не знаю, сделала ли она это нарочно или же по неосторожности. Быть может, она просто-напросто была влюблена. Существует такая категория девушек, которые уверены, что ребенок — именно то, что сможет доставить удовольствие парню. Мне же категорически не хотелось стареть, вешать на себя новые обязанности. Я это к тому, что дорога перед вами открыта. Так что кончайте без опасений, старая сволочь. Удваивайте порцию «виагры». Вы ничем не рискуете. Ни один маленький Брукинджер не обременит нашу планету.
— Я хотела бы машину побольше, квартиру поменьше и ребенка, — сказала Мод.
— В какой последовательности?
Честно говоря, я не слишком разбираюсь в писателях. Поэтому-то я не питал к ним недоверия. У нас был один в семье, дальний родственник, погиб в автомобильной катастрофе в 1986 году, что казалось мне тогда совершенно немодным. Мне запомнилось, что он вечно опаздывал, куда бы его ни приглашали, и говорил слишком много о себе. Одна из его книг была экранизирована на телевидении, и он всех этим достал. Я посмотрел, что из этого вышло, только потому, что в титрах значилась актриса, которая мне очень нравилась. Моя мать говорила, что Серж слишком много пьет, но его можно простить: таковы все художники. Она находила ему тысячу оправданий. Художник! Я вот думаю, а не был ли Серж немного педиком. Его никогда не видели с девушкой. Если только он не был любовником моей матери. Что вполне возможно. Он погиб за рулем французского автомобиля, что лишь еще больше уронило его в моих глазах. Я не прочел ни одной его книги. Этот придурок дарил нам свои сочинения на каждое Рождество.
По ночам было хуже всего. Днем еще туда-сюда. Впереди у меня были тысячи вечеров. Я сижу рядом с телефоном, а телефон не звонит. Мне страшно смотреть на себя в зеркало.
Где Мод? Где она? Она знает, как меня найти. Ей всего лишь нужно набрать старый номер, который, как она говорила, она моментально запомнила, потому что в нем были сплошные 7. Я хотел бы вернуться в Париж и найти ее там, в нашей квартире, в белых трусиках и серой футболке, с длинными голыми ногами, покрытыми легким пушком. Я хотел бы нещадно избить ее. Надо еще привыкнуть бить женщину, не правда ли? Я хотел бы проснуться, вылезти из всего этого дерьма.
В какой-то момент мне казалось, что я умру. Такая у меня жизнь: куча гадких страхов, лишенных всякого смысла. Я поддавался и уходил в себя.
Я заговариваюсь. Да, я заговариваюсь. Вам виднее. Я не настолько дзэн, как вы. Йога — тоже не мое. У меня болит живот. Моя мать говорит, что это тревога. У меня есть мать, которая заглушает собственную тревогу ирландским виски.