Сергей Сергеевич Козлов
БЕКАР
повесть
Если ты не можешь подняться и не хочешь смириться — ты обречён на гибель...
Талант (фанатичная работа в какой-либо области) — искрящее замыкание
в цепи жизненной энергии.
В. Гаврилин «О музыке и не только...»
1
Неистовая была пурга. Даже пушкинским бесам стало бы тошно.
«Невидимкою луна»? Белёсым размытым пятном в едва угадываемом направлении.
Снежные заряды били в лицо колкой слепящей массой, дороги и тропы сравнялись с волнующейся гладью белокипенного моря, в котором, как корабли, терпящие бедствие, утопали двухэтажные типовые дома и разнокалиберные коттеджи. Окружающая действительность замыкалась вихрем в пространстве двух шагов видимости, и только низкий, изредка срывающийся на фальцет, стон недалёкой тайги напоминал, что мир огромен, а сегодня ещё и страшен. Редкие уличные фонари, будто кобры, испуганно качающие головами, не могли толком раздвинуть бушующую мглу даже на метр вокруг себя. Минус тридцать и шквальный ветер загоняли всё живое в любые возможные укрытия. В ответ на обертон низкой протяжной ноты пурги срывались пассажи с разрываемых струн-проводов, длинные фразы составлялись арфой неровного штакетника вдоль домов и створок ворот, гуляющих в пределах снежных завалов. След человека или автомобиля исчезал в молочном клубящемся вареве уже через минуту. Так, вместе с ветром, наступала северная пустыня, обозначаемая емким и точным русским словом «стужа». Выпав из звёздной стыни, снежные клубы пикировали на метровые сугробы, эхом неслись над землёй и снова дыбились в мутное безразличное небо.
И хоть была у Василия распространённая русская фамилия Морозов, но привычки к таким холодам и метелям она не создавала. Согнувшись тупым углом, с каждым шагом отталкиваясь от земли, словно перед прыжком, он медленно преодолевал мятущееся пространство по направлению к музыкальной школе. И в то время, когда его пятнадцатилетние сверстники прилипли к экранам телевизоров, погружаясь в варево очередного сериала о бандитах, или, в лучшем (худшем?) случае, подпирали стены подъездов, ведя бессмысленные разговоры, он самоотверженно шёл на встречу со своей учительницей по специальности Изольдой Матвеевной. Три месяца назад паренёк из северного поселка победил на областном конкурсе юных пианистов, и теперь ему предстояло выступать на конкурсе всероссийском. Ради этого, говорила Изольда Матвеевна, надо работать день и ночь, в жару и в стужу, и не жалеть себя, потому что грани настоящего таланта оттачиваются кропотливым, тяжёлым трудом.
Ох, уж эта Изольда Матвеевна. Худощавая строгая женщина с тонкими, как пишут в книгах, точёными чертами лица, тёмными, почти чёрными глазами, которые не мигая долго и пристально смотрели на собеседника через линзы модных очков. В ней нельзя было угадать учителя музыки, она больше походила на школьного завуча или даже судью. Тонкие, но красивые губы Изольды Матвеевны способны были мимически передавать тысячи оттенков её отношения к происходящему. За семь лет работы с учительницей Василий научился читать эту мимику, особенно касающуюся его работы, проделываемой за пианино или роялем. Малейший изгиб уголка рта — и Морозов уже знает, «загнал» он пьесу или же нарушил пальцовку, отчего мог начать спотыкаться. А вот когда всё шло как по маслу, Изольда Матвеевна уплывала взглядом в задумчивую даль и принималась наматывать на длинный тонкий указательный палец локон каштановых волос у виска. Но — малейшая ошибка, и палец дёргался так, что из уст её вырывался ругательный шёпот от досады и боли одновременно, хотя точного смысла его Василий никогда не понимал. Казалось, в такие моменты учительница говорит на каком-то другом языке.
Все эти годы Изольда Матвеевна вела «сибирского самородка» (так она его порой называла) к большой сцене. Переживала только, что Василия поздно отдали в музыкальную школу — когда ему исполнилось девять лет. В музыке, как и в спорте, раньше начнешь — больше надежд на лавры. Но уже через год Морозов легко читал с листа пьесы, рассчитанные на пятиклассников детской музыкальной школы, а технике его нынешней игры могли позавидовать выпускники консерваторий. Кроме того, Василий пытался сочинять сам, но именно в этом направлении творчества их взгляды чем дальше, тем больше расходились. Изольда Матвеевна пичкала Василия музыкой в её понимании прогрессивной: от «Прометея» Скрябина до Шнитке. Прослушав дома «Прометея», он тут же сел за пианино и по памяти сыграл скрябинскую «Прелюдию для левой руки», до диез минор. Эта пьеса была похожа на полотна импрессионистов. От неё веяло дождём и туманом, под такую музыку хотелось созерцать... «Прометей» же напоминал беспорядочную танковую атаку. Никакого света и цвета в этом произведении Василий не слышал и не видел. И удивлялся: как в одном композиторе уживались две такие разные стихии и почему одна из них побеждала другую?
Василий покорно, по много раз прослушивал принесенные учительницей диски, хотя от авангарда и полистилистики его изрядно коробило. Да, соглашался он с Изольдой Матвеевной, мысль есть, техника изумительная, подходы неожиданные, но почему-то душа не поёт. Бьётся мысль, рвётся, но куда?! Из современных композиторов Василию больше нравился Георгий Свиридов. При упоминании о нём у Изольды Матвеевны один уголок губ приподымался, а второй, напротив, уходил вниз. «Но это же лубок, Вася, — снисходительно говорила она, — конъюнктура. Ты же умный человек». Вася пожимал плечами. Спорить с учителем всерьез он не решался, да и не хватало ему владения всей этой терминологией, чтобы уверенно и аргументировано отстаивать своё мнение. Ему больше нравилось воспринимать музыку сердцем, а не рассуждать о том, из каких она сплетается форм, стилей и приёмов. Получалось, чем ближе музыка к какофонии, тем она прогрессивнее. И очень удивился Василий Морозов, когда на областном конкурсе услышал от продвинутых студентов музыкального училища, что Моцарт — это попса. Именно из-за его мелодизма и доступности. До сих пор он считал попсой то, что неслось со всех телевизионных каналов, радиостанций и миллионными тиражами наполняло рынки компакт-дисков и кассет. «Ну, тут они откровенно перебарщивают, хотят казаться умными, этакими знатоками-эстетами, — пояснила Изольда Матвеевна озадаченному ученику. — Моцарт — это классика. Возьмем, скажем, математику. Разве можно сейчас её представить без таблицы умножения? Моцарт — это таблица умножения в музыке». «Значит, — ещё больше удивился Василий, — Пушкин — это таблица умножения в поэзии?» — «Ты, как всегда, быстро схватываешь, — вскинулись утолки туб, — но заметь, я не сказала, что это просто, как дважды два, таблица умножения как раз позволяет нам множить, преумножать, понимаешь?..» «Понимаю», — кивнул Василий. Но сравнение всё равно показалось ему обидным. Изольда Матвеевна словно прочитала его мысли: «Ну разве можно недооценивать изобретателя колеса, если теперь все им пользуются?! Но изобретать колесо во второй раз не стоит. Лучше попробовать найти что-нибудь своё...» — «Самолётный двигатель?» — предположил Василий, чем вызвал восторг учительницы, а про себя добавил, что и взлёт и посадка самолёта без колёс не обходятся. «Всякая настоящая поэзия должна быть глуповата», — вспомнил он прочитанное в дневнике композитора Гав- рилина, но приписываемое Пушкину.
Накануне ученик 10 класса средней школы и выпускного класса школы музыкальной Василий Морозов написал странную (наверное, под воздействием Изольды Матвеевны) с темпом prestissimo пьесу «Пурга». Построенная на беглых неправильных, каких-то кривых арпеджио и лихо закрученных на едва заметной мелодической оси секвенциях, с вколоченными в этот водоворот внезапными синкопами, пьеса должна была определенно понравиться учительнице. Но в этот вечер Василий невольно подумал о том, что накликал своей композицией пургу настоящую, именно такую, какую он и представлял себе, нащупывая на клавишах мелодический ход, выстраивая общую картину над нотными листами. Есть такое выражение: озвучить. Озвучить фильм, к примеру. А как быть с обратным — можно ли увидеть, нарисовать звук? Скрябин вслед за Римским-Корсаковым попытался «расцветить» музыку, но, в сущности, синтез искусств так и остался уделом одержимых экспериментаторов. Нет, нельзя при помощи продуктов питания написать натюрморт, а посредством раскрашенных электрических лампочек излить душу. Впрочем, Изольда Матвеевна возразила бы на это развёрнуто и увесисто. А вот «Русский этюд», сочиненный Василием месяц назад, она удостоила только одним словом: «Вторично».
Нет, сегодня Василий шёл на встречу с Изольдой Матвеевной не спорить. На дебаты о вкусах не оставалось времени. Чуть больше месяца до конкурса. Однако продирался он сквозь январскую пургу не только ради занятий, не только ради встречи со старым роялем «Petrof», белые клавиши которого пожелтели, как зубы пожилого человека или курильщика (хотя «голос» оставался как у новорожденного). Василий надеялся застать в школе Аню. Несмотря на такой мороз.
Одноклассница Аня в достижении своих целей была столь же упряма и целеустремленна, как Изольда Матвеевна. Мечтала поступить в консерваторию и потому уговорила родителей оплачивать дополнительные занятия — ковыряла часами сложнейшие фуги, чтобы развить технику. Изольда Матвеевна разумно совмещала приработок с подготовкой Василия к конкурсу. Тем более что директор позволил ему заниматься в актовом зале, Аня же сидела в отдельном кабинете. Но после они обычно вместе возвращались домой. Иногда Аня заходила в зал, чтобы послушать игру одноклассника, и тогда сердце Василия тревожно саднило, выталкивало из себя душу прямо ему в руки, а пальцы, в свою очередь, наколдовывали звук... Изольда Матвеевна начинала крутить каштановый локон.
Ещё год назад Василий не замечал тихую Аню Гордееву. Нет, не то слово. Замечал, конечно, но увидел её по настоящему только 1 сентября этого года, когда она опоздала на линейку. Десятиклассники «пристреливались» друг к другу после лета, иронически поглядывали на суетящихся учителей, деловито крутили в руках мобильные телефоны и делились последними новостями. И вот, когда физруки и преподаватель ОБЖ с трудом построили всех и уже должен был появиться директор, из-за угла выбежала Аня. Увидев строй, она резко остановилась, выискивая глазами своих. И Морозов опять не обратил бы на нее внимания, если б не присвистнул стоявший неподалёку Брагин из 11-го «Б». Василий проследил взгляд Брагина, который восторженно и липко скользил по Аниной фигуре.
Порыв ветра поднял за её спиной русую волну длинных волос. Казалось, ветер подхватил их и замер в своём движении, чтобы ощутить эту чудесную шелковистость и слиться с ней по всей длине волос. Такие волосы у нынешних девушек даже в глубинке были редкостью. А ещё ветер так облепил фигуру Ани лёгким платьем, что Василий поймал себя на мысли: ему тоже хочется присвистнуть вслед за Брагиным. Устыдившись этого, он опустил глаза, но буквально через миг уже приветливо махал Ане рукой: мы здесь! И вот она рядом, благодарно коснулась его плеча: мол, спасибо, помог найти своих. А ученик десятого класса Василий Морозов вдруг перестал слышать многократно усиленный динамиками голос директора, да и всех вокруг, пытаясь определить, объяснить себе совершенно новое чувство, возникшее в присутствии рядом Ани Гордеевой. Чувство было похоже на мимолётную вспышку, из тех, что ярко высвечивают душу, и не находится тогда разумного толкования этой запредельной, мистической эйфории переживаемого человеком момента. Миллион пронёсшихся в голове недосказанных мыслей закончился неожиданным восклицательным знаком: Василий понял, что с этого момента Аня для него значит много больше, чем все окружающие.
Ему захотелось заглянуть ей в глаза, и он робко повернул в её сторону голову, составляя на всякий случай в уме дежурную фразу. И (о чудо!) фраза не понадобилась, Аня тоже повернулась к нему — брызнула из-под прищуренных век приветливая лазурь, — улыбнулась, и слова в этот миг перестали что-либо значить. В доли секунды Василий запечатлел в своём сердце образ девочки, именно в сердце, даже почувствовал, как ее облик там отразился и запомнился. Весь, до последней пушинки на щеке и маленькой родинки под правым ухом. Отозвался в сердце и тёплой волной нежности вернулся в мысли.
Аня смотрела уже на основное действо школьной линейки, а Василий ещё некоторое время любовался её профилем, и только сейчас заметил, что с другой стороны навстречу ему смотрит Витя Брагин, и рядом с ним ухмыляется его закадычный друг Макс Вознесенский.
Парочка эта, не разлей вода, слыла в школе отменной шпаной ещё с начальных классов, но при всём том учились Брагин и Вознесенский неплохо, ибо другого им не позволял родительский статус. Отец Брагина был директором муниципального торгового предприятия, а у Вознесенского — не последней шишкой в местной администрации. Не говоря о повальных пропусках уроков, Витя и Макс были всегдашними организаторами маленьких катаклизмов — от взрыва петард в школьном туалете до массовой драки после дискотеки — и водили дружбу со шпаной настоящей, которая есть в каждом населённом пункте. За эту дружбу они платили родительскими деньгами в ближайших кафе, ночным извозом на отцовских иномарках, а взамен имели угрюмую и вескую поддержку братвы в проблемных ситуациях. Какое-то время Василий находился в ближнем круге их компании, его ценили за ум (это не правда, что там признают и уважают только тупую силу), а также за то, что он может, как Шарапов, и Чайковского, и «Мурку» «сбацать». Сам он не напрашивался, но как-то раз его позвали, и он пошёл. Пиво, карты, разговоры о драках, машинах, сексуальном опыте — всё это было для Василия пустым звуком. Привлекало другое — в этом кругу ощущалось ни с чем не сравнимое чувство мужского единения, и он сам не мог себе объяснить, почему для него так важно быть своим в компании парней, с которыми у него совершенно разные интересы. Василию, согласно его наклонностям, придумали необидную, по сравнению с другими, кличку — Маэстро. Старшие ненавязчиво оказывали юному музыканту покровительство, не позволяя остальным ни словом, ни делом задевать его самолюбие, и даже шутки в отношении Морозова были вполне безобидными. За это его в любое время могли попросить взять в руки гитару и подыграть на трех блатных аккордах, или самому исполнить какую-нибудь песню. Василий не отказывал, а однажды ему даже пришлось играть на ультрасовременном синтезаторе в ресторане. Одной из девушек вдруг захотелось услышать Шопена. Ресторанные лабухи (так называли музыкантов) Шопена или не знали, или забыли. Клавишник любезно, а может, за отдельную плату, освободил для Василия место с подходящим тембром, оставив себе левую часть инструмента для плывущего электронного фона. В итоге получилось нечто современно-классическое: тема струилась сквозь общий гармонический фон, пульсирующий в космосе, где парсеки отбивались редким мягким ритмом. Нечто подобное Василию приходилось слышать в исполнении японской пианистки Кейко Матсуи. Когда Морозов закончил пьесу, зал с минуту молчал, а потом взорвался рукоплесканиями и пьяным восторгом. Смягчился даже вышибала-охранник, который сначала не хотел пропускать Василия, потому что тот был в компании младше всех. И даже произнёс знаковое определение стиля: new age. Своеобразный и совершенно нехарактерный для подобной разношёрстной компании авторитет Василия рос, и долгое время он не знал, как к этому относиться.
Но этим летом Морозов резко устранился от общения с ними.
Как-то ночью после дня молодёжи накачанная пивом и кое-чем покрепче толпа отправилась к реке, чтобы у костра под рёв магнитофона продолжить праздник. Собирались обычно у моста, где таёжная река делала небольшой изгиб, а кедровый бор переходил в песчаный пляж. В летнее время эта площадка обычно превращалась в импровизированную шашлычную, а вечером — в место романтических встреч (разумеется, с предварительной тщательной обработкой себя средством от насекомых). Сюда же приходили старшеклассники после выпускного бала, чтобы вдали от счастливых родителей и подобревших учителей устроить оргию прощания со школой.
Той ночью в гуле толпы обертонила какая-то тревожная нота. Василий слышал её чутким ухом, ощущал давление излишнего азарта, агрессивной энергии, наперёд зная, что ничем хорошим она не выплеснется. Хотел уйти, но не уходил и сам себе не мог объяснить почему. Именно Брагин и Вознесенский были заводилами, от них исходил этот неспокойный фон. Сперва они подначивали друг друга, а потом на пару заряжали (заражали?) всех остальных. Кричали громче обычного, задирались, и пьяная развязность уже давно вышла за рамки допустимого даже в таких компаниях. Старшие делали им ленивые замечания, но, казалось, с плохо скрываемым интересом ждали какой-то неожиданной развязки.
В безумной дёрганой пляске все как будто должны были утратить бешеный пыл, но только не Витя с Максом. И когда уже сидели усталые тесным кругом у костра в мутно-молочном предрассветном сумраке белой ночи, поддерживая по очереди тему об инопланетянах, о параллельных мирах и прочей загадочной чепухе, эти двое периодически вскакивали, с гиком гонялись за другом, пару раз чуть не подрались всерьёз. И вдруг Вознесенский откуда-то притащил к костру большого пушистого сибирского кота. Никто даже предположить не мог, что произойдёт в следующее мгновение.
— Шашлык! — дико закричал он, и тут же бросил кота в бушующее пламя.
Запах палёной шерсти опередил крик несчастного животного. Горящий кот вылетел из пламени и, не разбирая дороги, бросился в сторону леса. Душераздирающий вопль пронзил сонную дымку над рекой, и больше был похож на хриплый вой предсмертного ужаса, замороженный в бесконечно длящемся звуке. Добавившиеся к нему девичьи вскрики и приглушённая ругань парней колыхнули наступающее утро. Мыслью Василий опоздал за событиями, как, впрочем, и все окружающие, только почувствовал, как сжалось сердце, будто его самого бросили в костёр. Обезумевшему коту не повезло во второй раз: страх бросил его под ноги Брагину, и Витя не растерялся, острым носком ботинка отправил кота обратно. Кот подавился собственным воплем, тело его с растопыренными лапами описало в воздухе дугу, и он опять оказался в костре, откуда выпрыгнул уже без крика и снова рванул к спасительному лесу.
— Дурак, — сказал Брагин Максу, — надо было в воду бросить, я ни разу не видел, как коты плавают. Может, он и не умеет.
Даже видавшие виды девицы встали и, ругая этих двоих «придурками» и «дебилами», с разочарованием на лицах пошли по домам. За ними потянулись старшие парни, обматерив, скорее для порядка, закадычных друзей. Никто не назвал их извергами, и уж, тем более, никто не двинулся на них с кулаками. Не сделал этого и Василий, в сознании у которого ощущение гадливости от увиденного сменилось презрением к собственной трусости. Он промолчал и даже не решился уйти в числе первых, вынужденный слушать подробности впечатлений Брагина и Вознесенского от палёного кота. Ему вспомнился недавний разговор с отцом о человеческих слабостях. «Трусость, — сказал отец, — самое гадкое и самое плохое, из того, что может жить в сердце человека, потому что трусость позволяет злу существовать в этом мире». И в эту ночь Василий больше ненавидел не Брагина с Вознесенским, а самого себя.
— Как тебе ария кота, Маэстро?! — спросил его Макс.
— Фальшиво, — ответил Василий, более имея в виду себя. — Пойду домой.
По пути в сознании печально звучало гениальное «Адажио» великого Альбинони...
2
Крыльцо музыкальной школы исчезло в снежной реке, которую гнал вдоль улицы ветер. Маленькие белые смерчи игриво намекали на место, где оно должно было быть. Нащупывая ногами ступеньки в сугробах, Василий подумал, что все эти снежные завихрения можно великолепно озвучить фантазией-экспромтом до диез минор Шопена. Это было одно из обязательных произведений, на которое Изольда Матвеевна делала особую ставку на конкурсе. Ох, и летела эта шопеновская фантазия приручённым гармоничным торнадо из-под рук Василия Морозова! И, прикрыв глаза, учительница задумчиво теребила локон...
Дверь подалась с трудом, пришлось сдвигать добрый полуметровый сугроб. Так через пару часов занятий можно и не выйти из школы. Представилось: морозное утро, заваленные снегом по самые крыши дома и абсолютная тишина... Нет!.. Едва слышно над белой пустыней звучит первая токката Шпета! Неспешный орган славит готические сосульки, мёрзлую вечность — или вечную мерзлоту.
В ожидании спасателей придётся несколько дней сидеть взаперти... Но Василия это как раз устраивало. А что? Чайник и печенье в школе всегда есть. Рояль и уйма времени, помноженная на долю романтики! Главное, чтобы помимо Изольды Матвеевны, а также ворчливой, но доброй технички Антонины Ивановны (похожей на «Рапсодию в голубом» Гершвина) в школе была и Аня.
— Ты выстрелил своего Гаврилина? — без всяких «здравствуйте», «как дошёл» встретила его на пороге Изольда Матвеевна, акцентируя на «своего Гаврилина», как будто тот был родственником Морозова или соучастником в преступлении. Преступление заключалось в том, что Василий настоял: в первой части конкурсной программы, где требовалось исполнение произведений отечественных композиторов, он вместо угловатой сонаты №3 Шнитке (как желала Изольда Матвеевна) будет играть несколько небольших: коротенькую гаврилинскую «Русскую», «Вариации на тему Генделя» Эдисона Денисова и пьесу-фантазию Рахманинова. Сергея Васильевича они любили на пару. Василий смог убедить учительницу тем, что в разных пьесах он выгоднее покажет и технику и различные настроения, короткие произведения можно подать эффектнее, как несколько выстрелов. Главное — уложиться в отведенное время.
Но над простенькой, меньше минуты, пьесой Валерия Гаврилина пришлось попотеть. В начале там шел резвый пассаж, который у Василия получался не как гармоническая старт-пробежка, а будто глиссандо заводящегося автомобиля. И дело было не столько в технике, сколько в способе извлечения звука. Требовалось найти какую-то маленькую тайну, заложенную в пассаж композитором. Этого требовала пьеса, этого же требовала Изольда Матвеевна, которая раскладывала музыку на элементы не только математически, но и исходя из движений души. Хотя иногда Василию казалось, что учительница ставит музыку на конвейер. Он жутко не любил «заигрывать» пьесы до автоматизма и возникающего к ним равнодушия. Говорил об этом Изольде Матвеевне, но та лишь сверлила его взглядом и твердила: в любое время дня и ночи ты должен быть готов выйти на сцену и вынуть там душу. И заплетающиеся пальцы не должны помешать тебе сделать это!
— Выстрелил, осечки не будет! —улыбнулся в ответ Василий — он уже слышал, как в одном из кабинетов Аня «ковыряет» полифонические инверсии Мясковского. — А я тоже кое-что написал. Думаю, вам понравится.
— Надо тачать Баха, а ты занимаешься вольным сочинительством, — притворилась недовольной Изольда Матвеевна.
— Баха мы отбахаем! — с улыбкой пообещал Василий. — Здравствуйте, Антонина Ивановна, — поприветствовал он появившуюся из подсобки уборщицу.
— Здравствуй, Вася. И на кой ляд вам все эти Бахи в такую непогодь? — проворчала она в ответ. — С прибамбахом все вы тут.
— Это точно, — согласился Морозов, подавая ей дублёнку и шапку.
— А девчонка-то, — кивнула Антонина Ивановна на сбивчивые звуки из-за соседней двери, — полчаса руки отогревала, какое тут играть? Что вам — памятник поставят?
— Может, и поставят, — холодно осекла её Изольда Матвеевна.
— Поставят, — хмыкнула уборщица, — как генералу Карбышеву. Кино-то, небось, про него смотрели?