Это опять молодой голос вскрикнул - пронзительно, но тут же осекся, будто убоявшись собственной дерзости; а что "не то", хотелось бы спросить? Но граф Раймон не спрашивает; он медленно переводит темный взгляд (опять темный) с одного лица на другое, многих он знает по именам, и они отводят глаза, потому что сед и устал граф Раймон, потому что все они всё-таки его любят. Любят графа розового города, и он вам не Маарра, не сарацинская каменная стена, чтобы так просто понять, что же все-таки они ему сделают, если "а не то".
- Христиане, - тяжело роняет граф, глядя уже себе под ноги - потому что нелегко ему говорить. Он не любит смиряться, но как всегда готов это сделать ради... своих людей? Ради Христа? Как бы то ни было, тяжело смиряться в пятьдесят семь лет, когда твои колени уже закостенели для покаянного преклонения.
(Почему-то вспомнилось, как легко бросался на колени Эмери-Гильометта, обнимая старые ноги отца Адемара - тогда, в голодные дни суда над развратниками... И как, слегка кривясь, опускал искривленные войной пальцы епископ на его беловолосую голову.)
- Христиане, послушайте меня. Я принял решение.
(И епископ Нарбоннский, что прижался было спиной к стене, весь напрягся - чует боевую трубу, чует, что сейчас начнется самое его дело. Графское покаяние принять - это вам не шутка. Ради таких мгновений и живет порой знатный прелат.) И тяжело говорить графу Раймону - однако падают слова из его уст, как твердые тяжелые камешки.
- Я раскаиваюсь в том, что позволил алчности захватить мое сердце. Мы пришли сюда не ради Маарры. И не ради Антиохии. И не ради иных новых земель, полученных в богатый лен. Наша цель - Гроб Господень, и мы выступаем завтра же.
Жадно ловят графские слова пришедшие люди, еще не успев из осмыслить, поверить, что все получилось - но глаза у них уже расцветают экстазом, который вот сейчас прорвется воплями. И тот, что вскрикивал высоким голосом, высунул наконец острое личико из-за сгрудившихся спин. И опять показалось Раймону, что это не мужчина, а молоденькая девушка. А за бесставенным высоким окном новый грохот, и взметнулись клубы серой мучнистой пыли - это рухнула еще одна часть Мааррской стены, может, и придавив собою пару-тройку не в меру благочестивых разрушителей...
Так примирился граф Раймон со своим вольнодумным народом; а с Церковью он примирился на следующее утро, когда во главе своих отрядов покидал град Маарру, проходя через свежие руины того, что могло бы стать его владением под стать Боэмонову... И не на коне ехал граф Раймон - хотя вел дестриера в поводу оруженосец в нескольких шагах, не позволяя нарушать сеньорова покаянного, торжественного унижения. И слегка отводили в смущении глаза конные графские вассалы, надменные сеньоры Фуа и Ластуара, Алеса и Беарна, однако же не выбиваясь вперед него. Хотя было это нелегко - нелегкие епитимьи накладывает Пейре, епископ Нарбоннский, и самый богатый сир во всем заморском походе шел далеко впереди воинства один, в одежде покаянника (жесткая холстина да полотняные штаны), пешком шел, весь переход ему сегодня идти пешком, и марает графские ноги серая пустынная пыль да зеленая кровь первой травы. Потому что идет он, покаянник, босиком.
Так, опустив низко в печали или же в раздумье седую тяжелую голову, мерил босыми ногами Раймон дорожную пыль во главе своих сиятельных отрядов, и не знал, не ведал, что по меньшей мере одна пара глаз взирали на него из густой толпы с почти болезненной любовью, с золотым восхищением. Плохо видел смиренного своего сеньора Пейре Бартелеми от повозок с передвижной часовенкой, но смотрел - старательно. Вглядывался, чтобы вобрать Раймона в свою голову вот таким, оставить себе навсегда - графом-покаянником, идущим босиком ко Гробу Господню, и если что - вспоминать и глядеть, пока не пройдет случайный ли гнев, горькая ли обида. Как он начал спотыкаться через несколько часов пути (старые ноги у графа, да и к коню он более привычен) но лишь вскинул черно-седую голову, усмехаясь углами губ над собственной слабостью. На завтрашний день преобразится граф, воссядет на коня, со своей соколиной грацией повернет лицо, сощурится, отдавая приказы тем, кто теперь поверил ему еще больше. Ха! Ведь, наверное, он все время молился. А может, просто шел и думал о своем, о том, что же надлежит сделать теперь, о земле Эмесской, Ливанских горах, о крепости Архас - следующей на пути.
И вот под крепостью Архас, едва успели прибыть подкрепления, сила чар графского покаяния начала сходить на нет. Интересно, чего же ждали франкские вожди - что стоит им присоединиться к Раймоновой осаде, и город тут же свалится им в руки, устрашенный одним видом знамен Буйонских и Фландрских, как было с никому не нужной Тортоссой? Так нет же, Архас - плод не менее запретный, чем была Антиохия; и лето приближается, неся плети жарких ветров, и теперь в палатке на совете вождей сильнее всего пахнет пoтом и спертым дыханием разозленных, усталых, давно не мывшихся мужчин.
- Мессир Раймон! Вы что, полагаете, что ваша задача была только в том, чтобы нас дождаться? Мало того, что мы с братом в чертовой Антиохии треть войска оставили мертвыми и больными!
- А что же, мессир Эсташ, вы думали - я собираюсь брать для вас этот город? - Раймон усмехается, но глаза его холодны от гнева. - Мы торчим тут с начала весны, с того самого времени, как вы только оторвали свои... спины от постелей в Антиохии, решив наконец прервать драгоценный отдых!
- Обо мне вы так сказать не посмеете, клянусь кровью Господней! Робер Коротконогий, тот самый, что заложил ради Похода всю свою Нормандию целиком, от ярости приплясывал на разнодлинных ногах. - Кто, клянусь всеми апостолами, взял для вас Маарру, позвольте спросить? Если бы не мои нормандцы...
- Для меня? - Маарра - больное место графа Раймона, напомнить ему о Маарре - как ударить в незакрывшуюся еще рану. - Дерьмо, вы хотите сказать, что я получил что-либо от этого города, кроме того, что мне пришлось отвечать за вашу с графом Фландрским неуемную алчность? Да если бы не вы, двое Роберов, слуг Маммоны, город до сих пор бы оставался нашим фортом!
Оба Робера так и засверкали глазами.
- Клянусь святым Гробом! - Это Фландрский, в ярости; а Курт-Гез попрактичнее, он сразу к делу:
- Может, скажете, что это мои люди устроили возмутительный бунт в Маарре? Кто, как не сеньор, отвечает за разбойничьи замашки своих... провансальцев, уже повсюду известных как...
- Драчуны и горлодеры!
- И развратники! Кто, как не ваши окситанцы, под Антиохией более всех...
- Перестаньте, брат, - одернул мрачный Годфруа не в меру распалившегося Эсташа. - Вам ли не знать, что епископ Адемар, вечная ему память, родом оттуда же? Так же как и монсиньор епископ Гийом, и сира графа Тулузского я не вижу в чем упрекнуть - разве что в том, что третьего дня он дал мне в долг сто серебряных марок.
Эсташ, пристыженный, обвел языком пересохшие губы, воспаленно красневшие над клочковатой бородой. Обернулся за поддержкой назад, туда, где смиренно молчали прелаты (просто потому, что уже устали кричать - но об этом мы, в свою очередь, умолчим.) К епископу Страсбургскому, Оттону, повернулся Эсташ, к вечному своему союзнику в спорах.
Граф Раймон тоже не собирался позволять обижать своих людей. Странная у тулузского графа любовь с его вассалами - порой восстают они друг на друга, но против любого чужака ни сеньор - их, ни они - сеньора в обиду не дадут.
- Не стоит вам забывать, любезный Эсташ, что без помощи моих людей никогда бы не была удержана Антиохия, и стала бы она склепом не только для вас, но и для всего нашего похода. Это был именно мой человек, священник из Марсальи, кто обрел Святое Копье, даровавшее нам победу...
Сказал - и сразу понял, что напрасно сказал. Слишком нехорошо заблестели глаза у баронов и прелатов, и даже верная поддержка - епископы Лодева и Нарбонна - что-то переглядываются, на блестящих от пота лицах странное выражение. Будто бы паленым запахло в просторном Раймоновом шатре.
Святое Копье...
Святое Копье?
А что, мессиры, где же в конце концов это чудодейственное Святое Копье? Или его чудодейственность, как сказал бы рыцарь Рожер из Таренты, родич князя Гвискара, была несколько... ха... ограничена? Панацея лишь на один раз?
И именно от клирика - нормандца Арнульфа де Роола, того самого, у которого длинное лицо - как морда лисицы, первый раз пришли, произнесенные вслух, те слова. Те самые, которых уже ждал и боялся граф Раймон.
- Вот именно, сир, что же о вашем чудотворном Святом Копье?..
...Конечно же, они усомнились. Человек - тварь неверная. Ей одного-единственного чуда мало, чтобы в чудеса уверовать. Замутненный нечистым, разум столь же быстро забывает чудеса веры, сколь упорно жаждет и ищет все новых и новых подтверждений; стоит остыть последним красным головням, и холодная зола делается ядовитой... особенно для тех, с кем это чудо приключилось. Если тот, конечно, и сам не усомнился. Тогда ему-то и есть холоднее всех.
Пока что холодней всех было графу Раймону, большими шагами двигавшемуся в сторону палаток и обозов своего клира. Только что ему одному пришлось принять на себя прорыв огромнейшей плотины недоверия, оказывается, уже давно подгнившей среди воинства пилигримов. Почти в открытую его обвинили во лжи и подлоге; кроме одного лишь Годфруа, не считавшего себя вправе придавать своим сомнениям облик истины, почти каждый барон с нехорошим огоньком в глазах не преминул спросить, не иссяк ли запас чудесности в Святом Железе - а коли так, что заставляет Раймона потеть под стенами Архаса, если можно просто броситься вперед, воздев святую реликвию впереди войска?..
И чувство, клокотавшее сейчас в оскорбленном сердце графа, пожалуй, было гневом. Но гнев этот, как ни странно, не имел отношения к строптивым и недоверчивым баронам (видит Бог, на их месте Раймон мог бы сказать то же самое). Нет, граф гневался сейчас на того, кто едва не поставил его снова на это ненавистное место покаянника, на кого он только что перекладывал всю вину с не меньшим пылом и искренностью, чем некогда ратовал за его же правоту: он гневался на Пейре Бартелеми.
Маленький человек, бедный священник. Довольно-таки ловко устроился Пейре: кто на этом проклятом совете смог вспомнить его имя? Нет, все обвиняющие персты устремились на сеньора: "Найденное вами Копье"... "Эта ваша реликвия, сир..." Да нет же, сеньоры, я, как и вы, некогда поверил другому человеку. И пусть тот, другой, отвечает за растраченную чудесную силу Железа; пусть он и объяснит вам, если сумеет, почему бы не понести Копье впереди войска на следующем штурме Архаса. Если сумеет. И уж он у меня сумеет.
Пейре Бартелеми проводил нечаянно выпавшее свободное время меж обедней и вечерней самым приятным образом: он спал. Лежал в палатке (да, палаточка не графский шатер - низко натянутый кусок холстины, где вплотную умещались восьмеро бедных клириков) и сладко спал, видел во сне Розовый Город, Розу Городов, хотя темная ткань палатки нагрелась, создав внутри подобие пещи огненной. Той самой, где распевали гимны трое библейских отроков.
Раймону пришлось встать на четвереньки, чтобы вползти в низкое обиталище бедняков; из-под буроватых подолов виднелось сразу пять ног спящих (интересно, почему хотя бы не шесть?) - и граф Тулузский, не в силах долго размышлять, какая из них принадлежит искомой личности, предпочел изрядно громко и гневно воззвать:
- Пейре Бартелеми!
Одна из ног немедленно дернулась, втянулась глубоко под черную рясу; но приподнявшийся на локтях парень был вовсе не Пейре. Совершенно незнакомое лицо, худое и усталое.
Однако неизвестный монашек быстро сообразил, что к чему, почтительно улыбнулся графу и сильно пхнул в спину свернувшегося рядом, спавшего в позе ребенка в утробе матери. Пейре, выдернутый из нежных объятий рассветного Rose des villes, встретился взглядом с сумрачным Раймоном и без единого слова протеста последовал за ним - проще говоря, пополз наружу, стараясь не толкнуть по дороге никого из спящих.
Разговор графа и священника, состоявшийся у обоза с передвижной часовенкой, был очень коротким. Над дразнящим своей неприступностью Архасом разливался потрясающий палестинский закат - все оттенки крови и роз, и окситанских маков, и жидкого золота плавящейся жары, и - наискось через все небо - полоса трепещущего огня...
- Пейре, они ропщут о Копье. Что вы намерены...
И ни одного вопроса, почему это именно Пейре должен быть намерен что-либо делать теперь, после того, как Святое Железо, отлученное от его жаждущих рук, воссияло уже для всех, пусть даже и влекомое вперед как сокровище Сен-Жилльского дома. Пейре сморгнул - закат невыносимой красотой резал его еще непроснувшиеся глаза.
- Они сомневаются. Чем вы могли бы доказать?..
(Вот, сынок, видишь. А ты думал - все для тебя уже кончилось, сказал где-то далеко-далеко, за безветреным взмахом закатной ризы, апостол Андрей, человек в белом, держащий сети в смуглых руках, сети, где блестели уловленные рыбы, бывшие во сне всеми нами. Ты еще должен сделать кое-что... Ради Святого Копья. И ты знаешь, как это можно сделать. Радуйся, ты еще можешь послужить.)
- Хорошо, мессен, - не слыша собственного голоса, проговорил Пейре, и глаза его бешено слезились - не от заката, нет, от другого пламени. Дрова-а, дрова-а, как говорил, посмеиваясь, его отец в запредельно далеком мире розовой Тулузы. Пейре сморгнул еще раз, чтобы перестать видеть горящий дом, метель искр, ломающиеся посредине черные балки. Матушка, Аламанда, Боже мой.
- Хорошо, мессен, я согласен.
- На что согласен? - еще бы, Раймон сразу не понял, он не слышал далекого гудения пламени, и потому смог позволить себе забыть, как доказывается такая истина. Каково испытание для нее.
- На ордалию, мессен. Я готов пройти испытание огнем.
(И скажи только, Пейре Бартелеми, что хоть единый миг в жизни ты не знал, что тебе однажды придется это сделать.)
- Пейре... - голос Раймона чуть дрогнул. Он любил своих провансальцев, как бы оно ни было, как бы ни оказывалось лучше и легче, он их, черт побери, любил. - Пейре, вы... уверены?