- У нас в больнице. Видать, шла издалека. К тому же, как полагается идущим на богомолье, постилась. Конечно, не успела толком протиснуться в храм, как тут же свалилась в обморок. Мы ее отпоили, отогрели, накормили. Теперь она молится в отдельной келье и плачет.
- Отчего плачет? - спросил из-за запертых дверей старец.
Онуфрий был счастлив - слава богу, оживает. Разговорился.
- Я думаю, - сказал он, - от радости великой плачет. Шутка ли сказать деревенская женщина, ничего в своей жизни не видевшая, и вдруг такая обитель, такое стечение народа, такое празднество!..
За запертыми дверьми долго молчали. Потом вздохнули.
- А я думаю, она не потому плачет. Попросите ту женщину прийти ко мне. Я хочу с ней поговорить.
- Вы позволите, святой отец, присутствовать и нам. при этом?
- Нет, я хочу поговорить с ней наедине. Пусть послушник, раз он здесь, остается.
Она стояла в дверях растерянная, усталая, сникшая и все переминалась с ноги на ногу, потому что никак не решалась войти. Опущенные плечи, проседь в волосах, и перед каждым словом заминка, порожденная сомнением в справедливости этого прекрасного, богом сотворенного мира. Она была из той горемычной бедноты, у которой новых нарядов сроду не бывает, а то, что на ней было, совсем поизносилось в пути. Один только платочек, недавно выстиранный в соседней Озане, был без заплат. Большие крестьянские ступни опухли от ходьбы. Стояла она на них неуверенно, постоянно переминаясь с ноги на ногу.
- Входи же, дочь моя...
Екатерина слабо качнулась, как былинка на ветру, удивилась сама тому, как она качается, но продолжала стоять.
- Я не могу к вам войти, святой отец. Не смею.
- Отчего же не смеешь, дочь моя?
Женщина раздумывала, как бы ей получше ответить; она соображала с той же опрятностью, с которой носила свое белые платки.
- Потому что я бедная, духом павшая грешница... Меня вот даже односельчане прозвали "пугалом огородным"...
Послушник улыбнулся меткости народного глаза, потому что и в самом деле было что-то от пугала в этой женщине, но отец Паисий посмотрел на послушника с укоризной. Уловив эту игру взглядов, Екатерина добавила миролюбиво:
- Нет, я на свое прозвище не обижаюсь. Кто знает, может, они и правы. Я и в самом деле несуразная какая-то... Все, что со мной происходит, почти всегда смешно. Мне больно, а они смеются. Вот и теперь, чтобы увидеть ваш храм, шла пешком две недели. В дороге так поотбивала ноги, что они у меня все время кровоточат. Там, где я стою, остаются следы. Но если сказать об этом вслух, засмеют.
- Что же, у тебя никакой обувки?
Екатерина вздохнула, опустила голову и ничего не ответила.
- Войди, дочь моя, не смущайся. Скрывать свою боль недостойно верующего, а если от твоих ног останутся следы в моих покоях, я сам уберу за тобой, и это будет лучшим днем в моей жизни.
Екатерина робко, с опаской переступила порог. Послушник поставил два стула друг против друга - для старца и для его гостьи. Отец Паисий долго устраивал свою больное тело на стуле, а женщина все стояла, никак не решаясь сесть. Послушник энергичным кивком хозяина показал ей на стул, и Екатерина подумала, что эти рыжие всегда с сумасшедшинкой. С ними лучше не связываться. Села на самый краешек, облегченно вздохнула, радуясь тому, что ноги получили небольшую передышку.
- Как тебя зовут, дочь моя?
- Екатерина. В селе иногда прибавляют - Маленькая.
- Маленькая - почему?
- В насмешку. Есть же еще одна Екатерина. Великая.
- Я вижу, народ у вас смешливый.
- Виноградников много. А там, где вино, там и смех,
- Уж это так.
Старческими, обесцвеченными, потерявшими зоркость при переписке святых книг глазами отец Паисий принялся внимательно и долго ее разглядывать. Он не любил толпу, она была ему противна. Он часто повторял, что бог не создавал толпы, он создал всего двух человек - Адама и Еву. Это уж потом они сами, расплодившись, стали расами, народами, государствами, толпами. Именно поэтому, говорил отец Паисий, если хочешь найти след божеского замысла, никогда не ищи его в толпе. Только в отдельно взятом человеке его еще удается найти, конечно, когда удается.
- Откуда ты родом, дочь моя?
- Из Околины. Село есть такое на Днестре, чуть выше Сорок.
- Бог ты мой, да оттуда ближе будет до Киева, чем до нас!
Екатерина благодарно улыбнулась - люди, хотя бы отдаленно слышавшие что-либо о ее родине, казались ей добрыми, умными и воспитанными.
- Раньше и вправду наши чаще ходили на богомолье в Печерскую лавру, но теперь война. Такое опустошение и безбожие кругом, что я с чего-то подумала - надо бы куда-нибудь подальше.
- Зачем дальше-то?
- Ну как же... Сказано ведь - ищите да обрящете.
- Воистину так, дочь моя, ищите да обрящете. Но, однако, сколько же ты к нам шла?
- Вчера исполнилось две недели.
- Две недели, и все пешочком? Не было попутных? Не попадались?
- Не полагается, идя на богомолье, ездить на попутных.
- Ну, это когда у человека есть силы, но если у него ноги изранены... Или стыдно было проситься в чужую телегу?
- Дважды, святой отец, поддалась искушению и напросилась.
- Не взяли?
- Один взял, подвез версты три, другой проехал мимо.
- Есть у тебя дети?
- Шестеро.
- Кто твой муж?
- У меня нет мужа.
- Погиб на войне или в миру затерялся?