- Ну, слава богу, теперь можно и не спешить... Андрей Иваныч не любил за столом спешить.
- Знаешь, что мне мать сказала, когда я прилетел? - шепнул Ардабьев-старший младшему. - Выпила стакан водки и кулаком об стол: "Теперь его у меня никто не отымет..." Вот что такое женщина.
Ардабьев-старший покосился на Ардабьева-среднего.
- А ты что, майор, совсем не пьешь, как красная девица?
Тот смутился:
- Перестал с той поры, как меня на вытрезвитель бросили. Знаете, что меня особенно потрясло в первое дежурство? Открываю дверь, а там темно, только в полосе света из дверей голые ноги на нарах торчат. А на пальцах ног - ногти. Вросшие, кривые, загнутые. Как будто когти звериные. Тут-то я и вспомнил: "Человек - это звучит гордо". Вот и пить совсем перестал...
- Идеалист в милицейской форме... - незлобиво усмехнулся Ардабьев-старший. - Вот когда мороз за пятьдесят и делаешь операцию в чуме, без глотка спирта не обойдешься... Руки скальпель держать не будут... А ты знаешь, я чо-то уже заскучал по моим эвенкам... - И сам удивился вдруг воскресшему у него местному акценту: - Ишь ты... Зачокал... Кровь, однако, заговорила...
- Можно, я стих зачту? - пошатываясь, встал Иван Веселых с вырванным из школьной тетрадки, мятым, исписанным химическим карандашом листочком. - Я прямо на кладбище сочинил. После того, как гвозди забивал...
- Зачти... - сказала вдова. - Только не пей больше...
Иван Веселых, корежась лицом от волнения и виноватости, стал читать, размахивая листочком:
Прощай, Андрей Иваныч,
сибирский машинист.
Хотя ты беспартийный,
душой ты коммунист.
Давно уж умер Ленин,
и много окромя.
Твое настало время,
и ты ушел с имя.
Тебя мы целовали
в охолоделый лоб
и понесли высоко
твой красный тяжкий гроб.
В твой гроб по шляпку гвозди
я обухом забил.
Не знаю, ты поймешь ли,
как я тебя любил.
Уже не повезешь ты
вперед или назад
и не увидишь больше,
как над землей светат.
Ничо уже не скажешь,
упал на полпути,
и не споешь ты внукам:
"Наш паровоз, лети..."
Россия не оплачет
всех преданных детей.
Ишо ей так не хватит
всех тех, кто умер в ней...
Иван Веселых вдруг задергался, бросился из-за стола к двери, наступая на ноги сидящих и сбивая на пол тарелки. Его не удерживали.
- Ишь, чо накатал-то... - неодобрительно сказала одна из бесшумных, казавшихся немыми призраками хайрюзовских старух, в последнюю смену и сама севшая за стол. - Людям и так тяжело... Так он ишо добавлят... Душу растравлят.
Вдова не заплакала, но Ивана Веселых защитила:
- Он без вины виноватый, а вот мучится... А многи, которы в чем виноваты, никаким стихом не выплакиваются, а на своей вине, как на кресле мягком, расселись...
Машинист электровоза, дошедший до Берлина вместе с Андреем Иванычем, ударил по клавишам трофейного аккордеона, уже давно отучившегося от "Лили Марлен".
Двадцать второго июня
ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
что началася война.
Все запели. Пела и вдова, вспоминая, как первый раз поцеловал ее Андрей Иваныч после фильма "Если завтра война...". А потом спросила Ардабьева-младшего:
- Детей у тебя все нет?