- Сильное кровотечение... - сказал врач. - Кто ей делал аборт?
- Не знаю... - пробормотал Ардабьев.
- Делал это коновал... Так можно искалечить человека, - уже враждебно сказал врач. - Она была почти без сознания, и я не смог ее зарегистрировать. Ее фамилия?..
- Не знаю... - опустил голову Ардабьев.
- Ну хотя бы имя-то знаете? Где она живет? Работает? Учится?
- Я ничего не знаю о ней... - не поднимал головы Ардабьев. - Я ее просто подвез...
Лицо врача осталось враждебно-недоверчивым. Он закрыл регистрационную книгу и встал, давая понять, что разговор закончен.
- Это не опасно? - не уходил Ардабьев.
- Ей сейчас делают переливание крови... Это все, что я могу вам сказать. - И недобро добавил: - Тем более что, по вашим словам, вы ее не знаете...
Выехав из больничного двора, Ардабьев вынужден был затормозить перед трамваем с тем же самым номером, но сквозь окно задней площадки на него взглянули не глаза девушки в кепке, а тревожные, спрашивающие что-то глаза худенького мальчика в пионерском галстуке, пытающегося читать и заслоняющего локтем книгу от навалившегося на него рулона чьих-то вьетнамских циновок.
"А вдруг этот мальчик - самый нужный сейчас человечеству человек, а вовсе не я? - подумал Ардабьев. - Вдруг он даст всем людям общую веру во что-то? Или изобретет антибомбу?"
Трамвай, всосав новых пассажиров, тронулся, а оранжевый пикап все еще стоял, пока сзади не раздался раздраженный сигнал.
Ардабьев взглянул в зеркальце: в бампер пикапа опять почти уперся мебельный фургон. Возможно, другой, но такой же по форме и, наверно, близкий по содержанию.
Глядя на величественно-гневное лицо мебельного шофера, негодующе высунувшегося из кабины фургона, Ардабьев горько усмехнулся: "А ведь он тоже уверен, что сейчас именно он самый нужный человечеству человек".
2
Машинист электровоза Ардабьев-старший раздевался в деповской душевой, открыв собственным ключом собственный шкафчик, на котором сорок лет была написана его фамилия. Его фамилия сохранялась четыре года на этом шкафчике и тогда, когда он ушел на фронт. От рабочей одежды шел особый, железнодорожный запах, состоявший из запахов смазки, смоленых шпал, таежного ветра и еще из чего-то, что не объяснишь. Ардабьев начинал на железной дороге смазчиком, таская вдоль букс масленку с вытянутой шеей, прозванную "гусем". Потом он стал кочегаром на "кукушке". Тогда спецовка пахла углем. Мельчайшие крупицы угля забивались в ноздри, в уши, в волосы, за ворот... Когда молодой кочегар, переодетый после работы в хромовые сапоги гармошкой с небрежным напуском брюк, в белоснежную сорочку с круглым воротничком, на запонках и в доставшийся от отца плисовый жилет с цепочкой карманных часов, шел на вечерку с такими же, как он, деповскими парнями и сплевывал с особым шиком сквозь зубы на деревянный скрипучий тротуар, то слюна все равно оставалась черной. Потом ввели электровозы, профессия кочегара исчезла, и работа машиниста стала чище, хотя и раньше считалась среди других железнодорожных профессий аристократической. Но по своему старому обычаю после рейса Ардабьев всегда парился, хотя прежних десяти грязей с него не сходило. Взяв из шкафчика заранее приготовленный березовый веник, Ардабьев сначала нырнул в парную, где в тумане вырисовывалось несколько голых фигур.
- Андрей Иванычу приветик! - бодро выкрикнул Ардабьеву обладатель уютного кругленького животика, качающегося на двух рыжеволосых икрастых ногах.
Ардабьев узнал начальника отдела кадров Пеструхина, которого не особенно любил за всегдашнюю излишнюю предупредительность и сладковатость.
- Давай твой веничек, Андрей Иваныч, - засуетился вокруг него Пеструхин, - я тебя сейчас так обработаю, чо навек Пеструхина запомнишь... Да ты не беспокойсь, я веничек сам заварю... Пеструхин дело знат... Ложись-ка вот сюда на вторую полку - я уж ее оплеснул кипяточком... Расслабляйсь, Андрей Иваныч, расслабляйсь... Парку достаточно? А то, может, добавить?
- Чо это за вонь? - втянул носом воздух Ардабьев. - Аптекой отдает.
- Какая же это, извини за выражение, вонь, Андрей Иваныч? - слегка подобиделся Пеструхин. - Это я ментольцу в ковшик брызнул... Ингаляция, одним словом!
И пошел веник гулять по телу Ардабьева. Пеструхин обгуливал его веником с изыском - то листьями вдоль тела пошебуршит, то пятки пощекочет, а то как врежет крест-накрест - не хочется, да застонешь.
- Ну и тело у тебя, Андрей Иваныч, прямо скажу - богатырское! Не дашь тебе никаких твоих шестидесяти... Ни граммчика жиру - одни мышцы... А мне в мои сорок шесть уже с собственным пузом приходится веником сражаться. Да ведь какая работа у меня, сидячая, бумажная, не то, чо твоя... заглядывали масленые глазки Пеструхина из-под войлочной тульи в глаза Ардабьеву.
Ардабьева это напоминание о возрасте, хотя и льстивое, насторожило. А может быть, именно потому, что оно было льстивое?
- А ты ведь, кажется, чем-то болел, Андрей Иваныч? В Москву даже летал?.. А сейчас по тебе и не догадашься... Чем болел-то?
- Ничем, - отрезал Ардабьев. - Я ишо ни разу в жизни не бюллетенил. А в Москву я сына летал навестить.
- Я вот тоже никогда не бюллетенил, Андрей Иваныч. А болеть - как не болел... Вишь, у меня на заду, извини за выражение, квадрат красный... Это от пластыря перцового. Радикулит меня замордовал... Накурили на заседании, а я возьми да и раскрой потом окно напротив моего стола... Вот и прихватило. Так чо, когда я тебя о болезни спрашивал, это я без подвоху, почувствовав его настороженность, заверещал Пеструхин. - А теперь ты меня попарь, Андрей Иваныч. Посеки Пеструхина, посеки его, бюрократа... Вот так... Вот такушки... Ай да обмен любезностями...
В раздевалке Пеструхин, закутавшись в махровую простыню, бойконько нырнул рукой в портфель, извлек оттуда бутылку пива:
- Монгольское... С уланбаторского поезда... Извини, одна бутылка... Не ожидал встретить...
Ловко открыл бутылку о край скамьи, протянул Ардабьеву.
- Сначала ты, Андрей Иваныч... По старшинству...
Ардабьев отхлебнул, отметив про себя это "по старшинству". "Подъезжат он под меня... хитро подъезжат..." - с внезапной усталостью и отвращением подумал Ардабьев.
Пеструхин выпил свою половину до донышка и крякнул:
- Молодцы, братья-монголы! - Застегивая ремешок часов и взглянув на них, вдруг заторопился: - Ух ты, уже полседьмого... Моя благоверная меня уже, наверно, заждалась.
Когда Пеструхин вышел, хозяйственно положив в портфель пустую бутылку, худущий деповский слесарь, у которого на одной из тощих ягодиц была вытатуирована кошка, а на другой мышка, облегченно вздохнул:
- Пеструхин и после душа намыленный. Не человек, а скользкота сплошна...
- На возраст мой намекал, Ваня, - сказал Ардабьев. - Уходить надо. Самому. Пока не попросют... Пора бананы в огороде разводить.
- Брось ты про огород, - хлопнул его по голой спине слесарь. - Ты у нас первый машинист. В наставники пойдешь. А вот первых слесарей не быват... Слушай, давай выпьем сегодня, а?
- Не знаю, - сказал Ардабьев, влезая в чистую рубаху. - Я люблю под хорошее настроение пить. Водка настроение не менят, а увеличиват. А у меня настроение плохое.
- А чо тако случилось? Старость? Так она ишо не смерть...
- Для меня - смерть, - ответил Ардабьев. - Не чувствую я старости понимашь? А меня в нее, словно в душегубку вталкиват...
- Брось ты нудить... На тебя не похоже... Ты сейчас в силе, это верно. Но с работы и надо уходить, пока в силе. Чтобы смешным не стать, - сказал слесарь, завязывая кальсонные тесемки.
- Чо же ты не уходишь? Ты же мой ровесник...
- А я уже ушел, - сказал слесарь, опустив глаза.
- Когда? - поразился Ардабьев.
- Вчера. Пеструхину заявление принес. Так он меня всего благодарностями обмылил. Хотя бы для приличия отговаривать стал... У него такие масленые глаза, чо и керосином не отмоешь. Так чо я, Андрей, в этой душевой последний раз. Больше мне здесь париться не положено. Ключ от свово шкафчика я в замочной скважине оставлю.
Слесарь вынул из пиджака перочинный ножик и стал аккуратно соскабливать вырезанную, может быть, этим самым ножиком надпись на голубом шкафчике: "И.Веселых".
"Так вот и я скоро свой ключик оставлю, свою фамилию соскоблю", подумал Ардабьев.
- А что ты так с бухты-барахты? - спросил Ардабьев осторожно. - Тебя чо - жареный петух в твою кошку или мышку клюнул?