Потому, в общем, я и не удивился, когда во мраке комнаты заметил движение на фоне окна и почувствовал довольно сильный и чуть-чуть приторный запах какой-то косметики. Не удивился я и тогда, когда движение обрело форму и воплотилось в тёмном силуэте, что расположился около моего стола. Судя по контурам, это была женщина. В длинном платье и в накидке с капюшоном поверх него. Подняв голову, она рассматривала плакат с изображением Че Гевары и проникновенными словами: «Будь революционером. Коммунистом!» Почему-то не удивляло и то, что она в состоянии что-то там рассмотреть в полной темноте. Но отчего-то я боялся, что она сейчас ко мне обратится.
Не зря я боялся.
– Опять? – с тяжким упрёком в голосе промолвила тень. – Ты забыл, что обещал? Мне что, владетелю маркграфу Эккехарду на тебя пожаловаться? Работа не сделана, хоть все сроки прошли, а ты валяешься, как пьяный сорб. И запах, Боже милосердный! Что ты опять за гадость пил?!
Странно она говорила. То есть всё правильно, но… Упрёки были заслуженными – я почему-то знал это. Но…
Лишь чуть позже некая дежурная часть моего сознания сообразила: это ж она на старонемецком меня отчитывает!
Нет, чтобы видеть сны на немецком языке, – это было обычно, раз уж довелось попасть на учёбу в германский университет. Но на языке средневековой Саксонии – такого не случалось. Учить-то я его учил, конечно…
Но странным образом её речь была понятна. Хотя сам по себе и современный саксонский диалект – не подарок для иностранца. Не всякий раз и поймёшь, когда в пивной-кнайпе к тебе обратится какой-нибудь старикан…
Тем временем Тень зажгла настольную лампу… и превратилась в миловидную, невысокую молодую женщину в тёмно-синей накидке, бордовым бархатным платьем под ней, по швам и краям расшитым золотом, и с золотыми не то бусами, не то монисто на груди. В смысле – над грудью, ибо та неплохо подчёркивала сама себя.
А вот лицо… Лицо женщины нарядности одежды не соответствовало.
На нём проступало несчастье. В глазах влагой стояла печаль, губы были сжаты, словно она привыкла прикусывать их изнутри, веки припухли, как будто она только что плакала.
Неужто из-за меня? Будь она неладна, эта паршивая, тогда ещё не распавшаяся Югославия с её драной водкой!
Женщина подошла поближе, морща носик от сивушных паров.
– Я же присылала тебе нормального рейнского, – продолжала она. – Владетель рыцарь Генрих из Лорхауптена лично из своих запасов передал владетелю маркграфу. Он, в милости своей, подарил тебе целых две дюжины бутылок! А ты? Опять пойло крестьянское в ход пошло? А вино? Всё выпил?
Я лежал, ничего не понимая. «Казачок» действительно оказался редким по мерзости пойлом. Но какие рыцари, какие владетели, что за маркграфы? Оглянись, девушка, – на тебя мужественно смотрит Эрнесто Гевара де ла Серна, призывая стать революционером и коммунистом! В углу стоит портативный телевизор «Шилялис», и лампу ты зажгла электрическую. А в окне виден двенадцатиэтажный дом напротив, в части окон которого светит неон – любят немцы украшать окна сиреневыми и фиолетовыми трубками. И снизу тарахтит «Трабант» – значит, часов пять уже, кто-то на работу собирается. Ужасно рано они тут, в Германии, работать начинают – в шесть, в шесть тридцать…
– Давай, давай, просыпайся, наконец, – легко толкнула меня в плечо женщина. – Пользуешься моим добрым к тебе отношением, а ведь оно может и перемениться. Если ты так будешь свои обязательства нарушать. Фреску прекрасную написал, вижу, – кивнула она на Че. – Но опять вместо основной работы! А донаторы уже волнуются. Намедни владетель рыцарь Отто из Бланкенштейна на Заале интересовался, как дела. Ты понимаешь, что с огнём играешь? Хочешь, чтобы твой и мой господин маркграф тебя действительно сарацинам продал?
Но глаза её не грозили. В них было сожаление и всё та же затаённая печаль.
«Казачок» вновь полоснул шашкой по мозгам. Чтобы не взвыть, я вступил в разговор. Глупо вступил:
– Не имеет права. Я советский гражданин!
Нас даже гэдээровские таможенники не досматривали.
– Был когда-то, – сурово прервала меня ночная гостья. – Забыл, кто тебя приютил, когда ты с Восточной марки сбежал? Если хочешь, можем тебя вернуть. Герцог Леопольд только рад будет. Вот уж тот точно тебя венграм продаст…
Я счёл за лучшее промолчать. Венгры советских действительно не любили...
– Ну, то-то, – удовлетворённо промолвила дама в бархате. – И чтобы я больше не видела, как ты этот крестьянский самогон употребляешь. Ровно славянин какой! Сейчас пришлю тебе с Маргретой две бутылки мозельского… Полагаю, – погрозила она пальчиком, – что хватит тебе этого. В себя чтобы пришёл и к утру был в замке! И никаких чтобы этих мне с Гретхен! И как это у вас, богомазов, всё сочетается? Даму сердца славите, а девушкам проходу не даёте! Вон, Вальтер, даром что полумонах, вагант, а тоже…
Как ни буйствовал в голове югославский «казак», последние слова заставили глянуть на гостью… э-э, несколько другими глазами.
– Ia wolde ih an die wisen gan, flores adunare,
do wolde mich ein ungetan ibi deflorare –
– сами собой прошептали мои губы куплет из стиха, что мы проходили в курсе средневековой немецкой поэзии. Ничего более глупого нельзя было придумать, чем декламировать в присутствии благородной особы строки «Пошла я как-то на лужок… Да захотел меня дружок» из стихотворения «Я скромной девушкой была», где к тому же слова «иби дефлораре» даже не нуждались в переводе с латинского.
Но дама, против ожидания, не разгневалась, а хихикнула, чуть покраснев. Излишним ханжеством она, похоже, не отличалась. Н-да, пока Курта моего нет, можно было бы…
– Негодники вы все… – казалось, она добавит: «мужики».
Ой, если бы не голова! Чуть шампанского предложить… Можно сбегать к Мбанге, негру из Южной Африки. С которым мы как-то подрались из-за громкой музыки, что он включал в три часа ночи, а потом подружились.
На базе классовой борьбы подружились – ему, борцу с апартеидом, советские были союзниками. А потому он специально позднее зашёл извиниться. Ну и… известно, как русские извинения принимают.
У Мбанги какое-никакое спиртное всегда наличествовало. Германия в этом плане – страна скучная: как магазины в шесть вечера закрываются, так и… Словом, друг мой чёрный временами был незаменим – особенно при таких вот неожиданных встречах с дамами.
С такими вот. Накидочку бы сбросить, за талию обнять, к губам, тонко вырезанным наклониться… В ней видна порода, люблю таких!
Видно, что-то промелькнуло в моём взгляде. Лицо гостьи неуловимо изменилось, посуровело, стало надменным.
– Но-но, мастер! – нахмурила она брови. – Ещё не забыл надежд своих? Рассказывала мне Маргрете, отчего ты пьёшь так. Только ведь и я ж тебе говорила: сказки только у старых бабок бывают. Принцесса и нищий! Смешно! А тут жизнь. И тут я – маркграфиня и жена твоего господина, а ты – всего лишь богомаз, да к тому же пьяница. Ха-ха!
Как-то не слишком она меня этим убедила. Особенно последним раздельным «ха-ха». Так, на уровне актриски-любительницы из студенческого драмтеатра.
Не больно-то счастливой за своим маркграфом ты кажешься, девочка! Эх, стащить бы с тебя этот бархат с золотом, натянуть джинсы, маечку – так, чтобы обязательно без бюстгальтера, чтобы сосочки ткань рвали… Да диско с тобой оторвать, под ямайских «миннезингеров». Или под «Чингис-Хана» – как раз по-немецки поют… Завёл бы я тебя, развеял, развеселил! А там уж – как сама решишь…
Видимо, не совсем убедительной нашла себя и сама дама. Она ещё больше подтянулась, подняла подбородок вверх и заморозила взгляд до состояния окопа в Сталинграде.
– Значит, так, богомаз, – сказала она ледяным тоном. – Утром чтобы был в замке. Вино тебе пришлю, как обещала, но чтобы больше двух бутылок даже и не думал! Оденься в хорошее, а не в то, в чём по кабакам ходишь, – она с брезгливой гримасой покосилась на мои джинсы и рубаху, брошенные на пол. – И фреску мне такую же напишешь, – она кивнула на плакат с Че Геварой. – Только без этой вот надписи. Что за рыцарь Революционер из Коммуниста? Убери это имя. Странное какое-то… кастильское, что ли? Не надо вообще имени.
– Могу написать: «Патриа о муэрте, команданте!» – туповато предложил я. Она ещё секунду смотрела на плакат, потом перевела взгляд на меня. Глаза потеплели.
– Люблю тебя, когда ты шутишь. И не люблю, когда напиваешься. Н-да, это было не то «люблю», не женское. Дружеское, не больше.
– Мало мне с маркграфом забот после пиров его, – продолжила она жёстко. – С тобой ещё голова боли!
«Ха! – победно вскинулся «казачок» в моей голове. – Это у кого ещё боль!»
– Словом, повелеваю тебе так, – заключила маркграфиня. – Сделаешь мне красивую фреску – заплачу столько, чтобы ты из залога себя выкупить смог. И никаких надписей не надо. Потом сама скажу, что написать.
И работу в храме чтобы завершил, как договорено было. Иначе отниму от тебя руку свою, и пусть владетель маркграф Эккехард делает с тобой, что хочет. Всё понял?
– Всё… Госпожа моя, – почему-то добавил я.
Казачок в голове взвился соколом. Я застонал и закрыл глаза. Хороший сон, но, может, надо проснуться и пойти всё-таки растолкать Мбангу? Таблеток от головной боли в этой комнате отродясь не водилось, а с югославским зверем в голове я до утра точно не доживу. По ту сторону век щёлкнул выключатель, и стало темно.
– Бруно, подавай! – распорядился золотистый голос, хлюпнула ручка двери, и всё стихло.
Где же я видел это лицо?
Странный это был сон. Обычно ведь там всё плывёт, в зависимости от твоего осознания событий ты ими более или менее управляешь, осознаёшь, в конце концов, что всего лишь спишь… А тут я буквально заставлял себя верить, что этот визит не мог быть реальностью, что он – всего лишь сновидение. Слишком уж реальна была эта женщина, что вошла в нашу студенческую, как говорят немцы, «буде». Или, как мы её прозвали – «будку». Совершенно реальное поведение, реальное лицо, не плывущее, не изменяющееся, как это бывает во снах. Вполне настоящая одежда, запах, вкус её голоса. Вкус! Вот что не давало покоя. Несмотря на странное совмещение графов и Че Гевары, моего «Казачка» и деревенского шнапса, от которого страдал тот, за кого она меня приняла… Несмотря на все эти несоответствия, вкус от этого события был настоящим. Девушка была живой, реальной, то, что она делала, было реальным, что говорила – тоже. В конце концов, чувства, что я тогда испытывал, были реальными! И стыд, и смущение, и интерес к ней, и желание обнять, и… И что-то, похожее на любовь, кажется. Но не мою, а того, с кем она говорила. Кто был во мне… или – я в нём…