Бой, начавшийся ещё полтора часа назад, сейчас перешёл в стадию нерешительной перестрелки. Обманчиво короткое затишье внезапно оглашается шквальным огнём и вновь наваливается оглушительная тишина.
Апти Мубараев, волей Аллаха командир «непримиримых», раздражённо бросил карандаш на карту, с хрустом потянулся. Движением, ставшим уже привычным, расстегнул кобуру, слегка коснулся «Стечкина». Как ни странно, прикосновение холодного металла слегка успокоило.
Едва он вылез из машины, морозный февральский ветер хищно вцепился в открытую кожу лица, попытался втиснуться за шиворот. Апти зябко поёжился, затянул было потуже воротник, но, перехватив насмешливый взгляд Фархива – ливийского наёмника, нарочито распахнулся: мол, мы, сыны гор, не боимся прохладного ветерка. Сам Фархив – бешеное дитя жарких песков, прошедший один Аллах ведает сколько войн, небрежно накинул на плечи армейский бушлат, выставив напоказ толстый свитер, связанный старой чеченкой. Тёмные, как маслины, глаза ливийца смотрели резко и прицельно. И, тем не менее, насмешливо.
«Обезьяна чернозадая, – раздражённо подумал Апти. – Презренный пёс войны, готовый сражаться за кого угодно, лишь бы заплатили. И непременно юсовскими долларами. Сволочь».
– Что там за херня? – намеренно грубо спросил он. В прошлом преподаватель истории, Апти панически боялся, что свирепые «воины Аллаха» не будут воспринимать его всерьёз, поэтому природную деликатность и вежливость старался прятать под маской хамства.
Фархив недовольно покосился на него – мог бы и на английском спросить, ведь знает же. Раз уж благословенный арабский не может выучить, ничтожество.
– Отстреливаются, свиноеды, – отозвался он неохотно. Помолчал и добавил уважительно: – Вообще-то храбрые воины.
– Сколько их там?
– По моим прикидкам – четверо. Может, и больше, но отстреливаются только эти.
– Что-то слишком долго. Времени хватило бы уже батальон перебить. Фархив поцокал языком:
– Хорошо дерутся, эфенди. Может, спецназ? Апти поморщился:
– Какой на хер спецназ – там пацаны по девятнадцать-двадцать лет, недавние школьники.
Фархив снова помолчал, сдерживаясь, чтобы не нагрубить, затем процедил зло:
– Тогда они не просто храбрые воины – они герои. Эти «пацаны», – он постарался произнести это как можно язвительнее, – за последний час положили двадцать шесть человек. Двадцать шесть отборных воинов.
Чуть не сказал – мюридов, но язык не повернулся – большинство из их отряда такие же наёмники, как и он, и далеко не все правоверные, есть и христиане, и даже два индуса. А ещё больше таких, кто верит только в Его Величество Доллар.
Сам Фархив, будучи профессиональным солдатом, тихо ненавидел этого гражданского командира, возомнившего себя гением партизанской войны. Учитель истории, шайтан сожри его кишки! Если бы не его родство с одним очень уважаемым тейпом, самое большее, на что можно использовать этого Апти – подносить патроны… холостые!
Апти открыл было рот с намерением обматерить придурков, подставляющихся под пули русов, но сдержался, взял бинокль и осторожно выглянул из-за камня.
Страшная картина недавнего боя постепенно пряталась под тонким, скупым слоем колючего снега. Но его явно не хватало, чтобы скрыть всё – местами виднелись голые, пыльные участки камней. Два «бэтэра», сгоревшие в самом начале боя мгновенно, как спичечные коробки, теперь испускали только слабые чадные дымки. Из-под машин виднелись обгорелые конечности солдат. Повсюду в жутком беспорядке валялись тела этих «пацанов», истерзанные пулями и осколками так, что совсем потеряли человеческий облик. На миг проснулась жалость – это же всего лишь дети, неразумные дети, вынужденные воевать по приказу своих алчных отцов. Но Апти легко подавил это чувство – их сюда никто не звал. «Это моя земля», – подумал он свирепо.
Призрачные облачка пара, вздымающиеся тут и там над камнями, выдавали присутствие воинов, короткими перебежками продвигающихся всё ближе и ближе к полуразрушенному строению. Именно там засели эти неверные.
Апти зло прищурился: у подножия блокпоста в самых неестественных позах застыли его люди. Нет, уже не люди – просто трупы, бывшие когда-то его людьми. Он, как командир, испытывал горечь от глупых потерь. А ещё больше недовольство собой, своим неумением сберечь людей, доверивших ему жизни. Пусть не все они воины Аллаха, для которых умереть в бою – честь, но погибать от шальной пули поганых свиноедов – то же самое, что по пьянке захлебнуться блевотиной. От этой мысли брезгливо передёрнул плечами – сам он никогда не притрагивался к спиртному.
Чёрт, как хорошо было в школе. Если бы не эта война и не уговоры старшего брата (он так и не посмел его ослушаться), Апти никогда сам не решился бы взять в руки оружие. Гораздо интереснее (а главное – безопаснее) было рассказывать молодым «волчатам» о подвигах славного Шамиля…
Он взглянул на небо, затянутое мрачными тучами: только бы эти русы не успели вызвать «вертушки» – их чудовищная огневая мощь способна всё ущелье превратить в кипящий ад буквально за секунды.
Фархив с сомнением покачал головой:
– Если бы они их вызвали – «вертушки» уже были бы здесь. Им лёту всего минут двадцать.
Он словно прочёл его мысли. Или Апти уже, сам того не замечая, начинает думать вслух?
– Атакуйте до победного, – приказал он. – Никто не должен выжить. Фархив равнодушно пожал плечами, поднёс рацию к губам и отрывисто бросил несколько слов в микрофон. Получив подтверждение, молча кивнул и сунул рацию обратно. Он всего лишь выполняет приказы, а нравятся они ему или нет – никого не волнует, ему за это платят.
– Нургалиев, глянь – что там, – приказал Нечипорук. Воспользовавшись небольшой передышкой, он старательно затягивал повязку на голове рядового Ходжаниязова.
Оставшись за старшего, сержант Нечипорук с одной стороны испытывал гордость за то, что они всё ещё сражаются, а он теперь командир, а с другой – досаду: надо же – с ним остались только эти «молодые». «Духами» их теперь назвать язык не поворачивался, хотя сам он уже почти «дембель». А настоящие «духи» вон там, по другую сторону прицела.
Нургалиев взобрался на пустые патронные ящики, вскинул «эсвэдэшку», через прицел внимательно обозрел подступы к их временной крепости.
– Продвигаются, басурмане, – доложил он.
– Далеко? – забеспокоился Нечипорук. Перевязку он бросил и потянулся к пулемёту.
– Метров триста с небольшим. Но ползут медленно. Тащ-щатся, – с сарказмом протянул Нургалиев.
– Значит, ещё покурить успеем, – заключил сержант и довольно осклабился: – Эй, Коваль, у тебя ещё курёха осталась?
Андрей Ковалёв, почему-то постоянно называемый Ковалем, словно хохол какой, тупо смотрел невидящими глазами на «командира». На почерневшем от копоти лице резко выделялись только белоснежные зубы и белки необычайно чистых серых глаз. Правда, про глаза уже можно было сказать – зрачки в томатном соусе. Как и про весь внешний вид. Забрызганный с головы до ног своей, да и чужой кровью, в обожженной «афганке», он выглядел жутко и жалко. Как, впрочем, и все до сих пор оставшиеся в живых товарищи. Нет, уже не товарищи – соратники. Побратимы!
– Что? – непонимающе переспросил он, судорожно вцепившись в цевьё автомата.
Нечипорук нахмурился.
– Эй, парень, ты чего тупишь? Аллё, пациент, мы вас теряем!... – Он пощёлкал пальцами перед глазами Коваля. – Дай закурить, говорю.
Коваль судорожно сглотнул.
– Курить?! Ах, да, закурить, – закивал он торопливо и растерянно похлопал себя по карманам.
Нечипорук хладнокровно вытащил у него из нагрудного кармана смятую пачку «Оптимы», вытряхнул оставшиеся четыре сигареты.
– Оп-паньки, как раз по одной на каждого! – Обрадовался он и сунул одну в зубы Ковалю. Остальные раздал братве. Ну и пусть они один татарин, второй – узбек, а Коваль так и вовсе москаль, здесь все – одна братва-солдатня.
Вытащив китайскую подделку под знаменитую «Zippo», он эффектным жестом чиркнул по штанине, дал всем прикурить.
– Красота! – выпустил Нечипорук тонкую струйку дыма в потолок. Коваль затянулся и тут же закашлялся. Виновато посмотрел на сержанта.
– Не пыли, пехота! – добродушно хлопнул его по плечу Нечипорук. Коваль вжался в угол и затравленно улыбнулся. Этот хохол что, вообще ничего не боится, что ли? Отморозок, блин. Могучему сержанту самое место гденибудь в «краповых беретах». Кирпичи лбом расшибать. Зверюга!
Сам Коваль боялся. Боялся умереть, боялся боли, боялся смерти. Боялся до ужаса, до икоты, до желудочных спазмов, до писка... Он не просто боялся – он испытывал настоящий животный страх. Всё его существо надрывалось в немом вопле – ЖИТЬ! Любой ценой! Ради этого он готов был убивать сколько угодно «боевиков». И не со зла, а именно от страха, всего лишь защищаясь…
По закопчённым лицам этих азиатов вообще ничего нельзя было понять, но Коваль нутром чуял – перепуганы не меньше его. И все стараются не думать о трупах товарищей, сваленных в полуподвале.
Одному только хохлу всё нипочём: ходит себе, посмеивается, шутит, балагурит, хохмит. Опять же пули его обходят, как заговорённого. Вон только две несерьёзные царапины на морде…
Нечипорук перехватил его взгляд, едва уловимо подмигнул: мол, не боись… Коваль снова сглотнул. Он хотел что-то сказать, но горло перехватил неожиданный спазм, глаза увлажнились.
Нечипорук отвернулся, сделал несколько затяжек, задумчиво пустил дым из ноздрей, подражая дракону.