Коваль, раздетый донага, остался висеть на самодельном кресте, намертво прикрученный к нему стальной проволокой. Морозный ветер удивлённо шевелил неприкрытые русые волосы, но без злобы, а… скорее сочувственно, словно утешал…
Фархив недовольно поглядывал через плечо на распятого руса. Внезапно до них донёсся жуткий хохот, испуганное эхо заметалось между камней, звонко перекликаясь разными голосами.
А Коваль улыбался, глядя пустыми, окровавленными глазницами в небо. Апти вдруг увидел, как из мрачных облаков на него грозно смотрит свирепый бородатый воин. Вот потянулась могучая волосатая рука. Не рука – настоящая звериная лапа!...
Он в ужасе замер, сглотнул – от неё не спрячешься...
Резкий звук выстрела стряхнул наваждение. Апти мгновенно присел, обернулся испуганно.
Фархив, зло сверкая тёмными глазами, убирал от плеча СВДшку. Презрительно поджатые губы выглядели на тёмном лице как шрам.
Голова Коваля безжизненно висела, по груди медленно стекала густая вязкая кровь
Апти с опаской глянул вверх. Облака сворачивались в жгуты и неторопливо потягивались. Не было никаких великанов, волосатых лап… Ничего!...
– Показалось! – прошептал он беззвучно и дрожащей рукой достал сигарету. – Просто показалось!…
А в облаках медленно затихал жуткий утробный рык небесного зверя. Затихал неохотно, ворчливо, словно тот отвернулся, довольный хотя бы малостью. Отвернулся не совсем… лишь на время...
Какое самое неблагодарное дело на земле?
Судить. Выносить приговор, зная, что сам не без греха, определять чужие судьбы, не имея на то никакого права, кроме разве что уголовного.
Виновен… и яд впрыснут в кровь. Виновен… и пули вонзились в живую плоть. Виновен… и ток свёл судорогой тело.
Виновен… и голова отделена от тела бесстрастным лезвием топора – спасителя, освободившего парализованную ужасом душу.
Судьи, кто эти люди? Каково им принимать подобные решения? А палачи – свидетели последних минут жизни осуждённых на казнь? Во все времена судей уважали и побаивались, а палачей ненавидели и презирали. Справедливо ли это? Палач – карающая длань судьи. Можно ли ненавидеть руки, забывая про голову? Каждый раз, обрекая кого-то на смерть, судья, если в нём не умерло всё человеческое, подписывает приговор и себе. Кто способен справиться с этим?
А альтернатива, есть ли она? Что делать с людьми не просто не адекватными, но социально опасными: убийцами, маньяками, душегубами? Гуманна ли смертная казнь по отношению к подобному контингенту? Каждый сам решает для себя этот вопрос. Есть доводы и за смертную казнь и за её отмену. С обеих сторон звучат убийственные по убедительности формулировки.
Поколения бумагомарак веками упражнялись на тему того, что чувствует жертва, об этом написаны сотни книг. Гораздо меньше литературы, пытающейся передать, чувства, сомнения тех, что обрекли на смерть (по закону) или те, что своими руками вынули душу из тела. Что они чувствуют, говоря: «виновен»? Каково им после приведения приговора в исполнение? И способны ли они вообще что-либо чувствовать после десятка по их слову умерщвленных? А после сотни? Кто-то может сказать, что здесь-де необходим личный опыт, подобные переживания не передаются. Их надо прожить. В этом вся сложность. Но ведь никто из того света не возвращался, чтобы передать ощущения от собственной казни…
Было уже далеко за полночь. Холодный осенний ветер ярился за окном, кидаясь на ненавистное человеческое жилье – источник тепла и света. С той стороны окна – в комнате горел свет. За столом в напряжённой позе сидел мужчина средних лет.
Фёдор Михайлович Лавров недаром мучился этими и другими не менее острыми вопросами своего бытия в столь поздний час. Неподкупный, честный и принципиальный судья, да просто думающий человек, он каждый раз терзался подобными мыслями перед вынесением приговора. Всё ли он учел? Сумел ли отделить от словесной шелухи защитника и обвинителя зерна истины, ведь на кону у судьбы в очередной раз человеческая жизнь? Вправе ли он оборвать её одним своим словом? Каждый раз, произнося проклятое «виновен» по таким делам, он чувствовал, как обрывается что-то, какая-то нить, струна в его душе.
«Когда-нибудь так же оборвётся что-то и в моём сердце», – мрачно подумал судья. Как же надоела вся эта грязь! На ум пришли строки:
Что мешает нам, скажите, жить в согласии друг с другом? Отчего же злобой чёрной переполнены сердца?
И взаимные обиды стали тем порочным кругом, Что разрушить не под силу никому и никогда.
Разум мой не хочет верить, что Творец, властитель Слова, Мог создать такую мерзость, что сидит в душе людей.
На каком из перекрёстков сбились мы с пути прямого? Позабыв Отца заветы, превратилися в зверей.
На первый взгляд, рассматриваемое им дело было довольно простым. Некий молодой человек обвинялся в изнасиловании и убийстве четырёх женщин в возрасте от двадцати трех до сорока пяти лет. Обвинение было очень убедительным, демонстрировало суду неопровержимые улики, нашло даже какого-то свидетеля, якобы видевшего, как молодой человек выбегал из подворотни, где позже был обнаружен труп одной из жертв.
Защита была слаба: парень не смог нанять хорошего адвоката, а защитник, предоставленный ему государством был откровенно плох. В суде на государственной службе карьеру можно сделать только по линии прокуратуры.
Вот и получается, что защищай парня кто-то иной, более опытный и умелый, обвинение, возможно, и рассыпалось бы, а так… Видно, бедняге грозит «вышка».
Лавров, несмотря на красноречие прокурора и довольно внушительный список улик, среди которых оказался даже нож с отпечатками пальцев подсудимого, которым была зарезана одна из жертв, не мог поверить в то, что человек, обладающий столь чистым и открытым взглядом, мог совершить такое. За свою долгую карьеру судьи много он повидал всякой мрази: насильников, серийный убийц, маньяков. Он узнавал их по манере вести себя, по характерному «мёртвому» взгляду. Трудно, ох, трудно было смотреть им в глаза! В них виделось что-то нечеловеческое, даже не звериное, что-то не живое. Нездешнее.
А этот парень смотрел так, как может смотреть в глаза людям только человек с чистой совестью. Не сходилось, не склеивалось это с чудовищным обвинением. Может, парень с головой не дружен – в нём живет несколько личностей? И такое видели, но нет: судебная психиатрическая экспертиза однозначно установила его вменяемость.
А парень не виновен. Лавров чувствовал это, профессиональная интуиция ещё не подводила его. Но, увы, это не могло быть аргументом в суде. Как же помочь?
А подсудимый-то хорош! Не сумел ничего сказать в своё оправдание, не смог доказать суду своё алиби ни по одному из случаев. Только недоуменно и печально смотрел на всех, как теленок, дескать: «Люди, как вы могли подумать про меня такое?»
Вот и выходит по всему, что предстоит судье Лаврову отправить невиновного на казнь. Вот потому и не спится в два часа ночи, и мучает сердце тупая, ноющая, не проходящая боль.
Увы, это был не первый подобный случай в его практике. Когда-то, лет десять назад, по схожему обвинению расстреляли одного из его «клиентов». Оказалось… зря. Убийства возобновились через месяц. Убийцу в итоге нашли, осудили и умертвили. Того мужчину реабилитировали – посмертно… Понятно, что ему и его близким от этого легче не стало.
Правда, справедливости ради, надо сказать, что подобные случаи были чрезвычайно редки в советской судебной системе. Однако даже один такой случай может заставить кого угодно задуматься над своей дальнейшей карьерой в этой области. Фёдор Михайлович даже хотел уйти тогда в отставку и подал прошение о ней. Но её не приняли, а друзья и родственники уговорили его не настаивать, убедительно доказывая, что в любой деятельности есть место для ошибки, и что ошибаются и хирурги, даже хорошие. Да и народные заседатели были за вынесение смертного приговора, так что он всё равно ничего не мог бы сделать.
В конце концов, он сдался. Правда, с тех пор крайне редко выносил обвинительные приговоры по подобным случаям, стараясь вообще ими не заниматься – «обжёгшись на молоке…». Если же никак отвертеться от подобного дела не удавалось, он всегда в ночь перед решением не спал, вспоминая лицо того мужчины, когда его уводили из зала: изумлённое, испуганное, недоуменное и жалкое. Лицо человека, которого судьба наказала ни за что.
Наступил новый день. Зал суда. Обвинитель произнес блестящую заключительную речь, от каждого слова которой подсудимого сгибало всё ниже и ниже. Казалось, слова давили на него всей массой стремительно растущей безысходности.
Молодой человек уже всё понял, да и в зале никто не сомневался в приговоре. Каково же было изумление и негодование присутствующих, когда они услышали из уст судьи неожиданное: «Невиновен»!
Поднялся переполох, порядок в зале восстановили нескоро.
На дворе стоял конец восьмидесятых, и случай этот вызвал большой общественный резонанс. Началась травля судьи-ренегата. Все почему-то забыли, что решение принимал не он один. Заголовки газет пестрели громкими заголовками: «Судья выгораживает убийцу», «Покровитель маньяков», «Для него закон не писан» и т.п. Фёдору Михайловичу стали звонить по ночам с угрозами физической расправы. В итоге он подал в отставку. В общем-то, его вынудили сделать это.
Дело же отправили на доследование.
Через три месяца более глубокого копания вскрылись новые факты, упущенные первым составом следствия. По всему выходило, что подсудимый был действительно не виноват. Убийцей оказался его знакомый, который, когда следствие «село ему на хвост», просто подставил молодого человека, выкрав из его дома злополучный нож и убив им одну из жертв. И в подворотню, что фигурировала в деле, он тоже заманил его специально, пригласив на встречу, и рассчитав время убийства их общей знакомой так, чтобы тот первым натолкнулся на труп…
Этот человек, настоящий убийца, оказался форменным психом, хитрым, изворотливым, смертельно опасным в период обострений. Оставшуюся часть жизни он провёл в специальном психиатрическом заведении, где через год после объявления приговора повесился… или же ему помогли – «мир не без добрых людей».
Что же касается спасённого судьёй «подопечного», то его, конечно же, отпустили. В первый же день после освобождения он отправился навестить своего спасителя. Бывший судья принял его довольно радушно, пригласил в дом, напоил чаем, однако на все многочисленные изъявления благодарности отвечал, что он лишь добросовестно выполнял свою работу.
После подсудимого нагрянули сослуживцы и начальство – с просьбой вернуться на своё место и даже с повышением. Обещали круто разобраться с газетами, добиться, чтоб все, кто поливал судью грязью на волне всеобщей истерии, принесли теперь публичные извинения. Но Фёдор Михайлович остался непреклонен, ссылаясь на пошатнувшееся здоровье и пропавший интерес к работе. Лавров и в самом деле просто не находил в себе больше сил определять чужие судьбы.
Последние двадцать лет до своей смерти он прожил тихой незаметной жизнью простого обывателя. Изредка его навещали друзья и бывшее коллеги, сам он практически никуда не выбирался, ведя затворнический образ жизни. Жены и детей у него не было.
На гражданской панихиде не присутствовало и пяти человек.
Когда душа этого во всех отношениях достойного человека, отдав последний салют телу, воспарила в объятия вечности, она попала в странное место.
Не было ни света, ни тьмы. Ни запахов, ни звуков. Не было ничего – только абсолютная пустота.
И в этой пустоте раздался всепроникающий, всеохватный голос: